Некоторые исторические параллели

Работа над биографией Сталина окончательно решила судьбу Льва Давидовича Троцкого. Как в случае с Салманом Рушди, литературный труд послужил основанием для вердикта о смертной казни. Да и характер этих актов един. И тот и другой, пользуясь терминологией министра иностранных дел Исламской Республики Иран Али Акбара Велаяти, носил не политический, а религиозный характер: ни отменить, ни изменить их не мог никто.

Вынося свой приговор, покойный имам Хомейни защищал принципы ислама. Сталин тоже защищал не только себя. Пережить личные нападки, пусть со скрежетом зубовным, он мог и тогда, когда они имели для него хоть какое-то значение, а позже и их научился использовать во благо и для укрепления собственного авторитета. Рукопись Троцкого была опасна не пикантными биографическими подробностями. Она покушалась на сами устои, на которых стоял Сталин и зиждилось то, что впоследствии назвали сталинщиной: его понимание диктатуры пролетариата, задач партии, ее классовых позиций, роли государства, аппарата, номенклатуры, соотношения системы и человека. Отдавая приказ об уничтожении автора, Сталин не только стремился воспрепятствовать завершению данного труда, но прежде всего отстаивал свои принципы, поступаться которыми не собирался.

Что же заставило Сталина именно так, а не иначе оценить работу Троцкого?

К рассказу о личности самого Сталина тот подошел весьма скрупулезно. Непредубежденный читатель и сейчас непременно отметит для себя два обстоятельства: книга документирована, к тому же автор добросовестно старается оценить и источники, которыми пользуется. Этим она выгодно отличается от большинства книг о Сталине, в таком изобилии вышедших в Союзе за последние два года истекших 80-х. Тем более что именно работа Троцкого послужила отправной базой для большинства авторов. Между тем ссылок на нее почти ни у кого нет, равно как нет и сколько-нибудь объективного ее анализа и оценок.

Но, вопреки распространенным заблуждениям, Сталин не выглядит у Троцкого параноидальным злодеем. Он акцентирует внимание на формировании личности юного Сталина (широко используя мемуары друзей), показывает, что привлекло нелюдимого семинариста в лагерь революционеров, пытается понять и раскрыть побудительные мотивы тех или иных поступков и решений героя своей книги.

Троцкий отбрасывает версию и о том, что Сталин был агентом царской охранки. Точнее, он фиксирует существование этой версии, но относится к ней с недоверием, а главное, с пониманием того, что это ничего нового ни в нравственную, ни в общую характеристику Сталина не вносит, кроме примитивного упрощения всей картины, да и проблемы в целом.

Лишь в аранжировке двух тем автор последовательно постоянен — это отношение Сталина к партии и партаппарату и к собственной, Троцкого концепции «российского термидора».

Автор приводит малоизвестный, но весьма знаменательный факт о том, как молодой революционер на заре формирования партии уверял рабочих в необходимости избрания членами партийных комитетов профессиональных революционеров, способных, дескать, лучше защищать их интересы, чем это сумеют сделать они сами. Эту ставку Сталина на так называемых комитетчиков отмечал не только Троцкий. Об этом же писали, независимо от него, к примеру, Н. К. Крупская и соратники Кобы по работе в Закавказье.

Сталин первый заявил о том, что не даст аппарат в обиду (страдать последний мог лишь от его гнева). Первым объявил о своеобразном делении членов партии на генералов, офицеров, унтер-офицеров и рядовых. Он же сравнил партию с орденом меченосцев, объявив ее боевым отрядом, предназначение которого в первую очередь — давать отпор всякого рода проискам, а затем-руководить и направлять.

К этой теме вплотную примыкает и наблюдение о весьма характерном для Сталина, да и не только для него одного, противопоставлении лидеров российской социал-демократии в эмиграции костяку руководства, действовавшему на местах, и настойчивом разведении теоретиков, занимавшихся словопрениями, и практиков, которым приходилось решать конкретные вопросы.

Относительно «интеллигентских шатаний» теоретиков первый раз Сталин открыто заявил после V съезда РСДРП. Кстати, тогда же он первым назвал Троцкого «красивой ненужностью». И впоследствии не раз обращался к этой проблеме.

Что же касается второй темы — «российского термидора», то именно в данной работе Троцкий завершал оформление концепции, призванной, по его мнению, объяснить природу сталинизма.

Со словом «термидор» связан целый пласт российской и мировой политической мысли, давние страхи по поводу прихода «брюмера», то есть установления «чистой» буржуазной диктатуры, на полпути к которой лежит полустанок — Термидор» — уничтожение революционного режима его вчерашними сторонниками и под прикрытием революционных лозунгов. И сегодня, по мнению некоторых наших политиков — от представителей старой партийной бюрократии до реакционных элементов популизма, — совершается откат к капитализму.

Когда на сцену политической борьбы выходят исторические аналогии, а на политических оппонентов напяливают старые маски и с ними, этими масками, начинают вести крикливую и ожесточенную политическую борьбу, — не отражение ли это некоего мировоззренческого вакуума? И в наше время, прибегая к паллиативу исторических аналогий, люди пугают себя призраками прошлого, которые, рождая разочарования и сомнения, сковывают поиски, заставляют мысль биться в рамках, очерченных прошлым опытом. И в первых поверхностных аналогиях (нэп — перестройка) кое-кто, кажется, уже видит повторение пройденного: нэп — это начало «термидора», «буржуазного перерождения».

Но с подобными аналогиями мы уже встречались.

На протяжении 20-30-х годов, как справедливо заметила Т. С. Кондратьева (Институт восточных языков и цивилизации, Париж), «пример Французской революции то мешал понять, то загонял в глубь сознания наиважнейшие проблемы». По ее мнению, и советская концепция истории — результат в значительной степени борьбы с «фантомом термидора». Искусственная «выпрямленность» этой концепции действительно сохранила подсознательный страх сталинского руководства перед зигзагами и изгибами французской истории, ее откатами и поражениями. Ничего этого у нас нет, не было и не будет, — как бы заговаривала беспокойных духов прошлого сталинская верхушка. Наша революция никогда не откатывалась и не откатится назад, потому что мы вооружены самой передовой теорией, выражаем интересы передового класса-пролетариата и последовательно ведем страну к коммунизму.

Среди участников внутрипартийных дискуссий 20-х годов Л. Троцкий был одним из тех немногих, кто попытался из аналогий с Французской революцией создать концепцию, и, признавая всю условность таких аналогий, попробовал заложить их в методологию тактических прогнозов. На этом пути его, как, впрочем, и многих других, ждала неудача. Сталинизм в его зрелых формах оказался явлением, возникновение которого не сумел предсказать никто. Возможно, это случилось потому, что великие спорщики 20-х годов как раз и вели свой анализ по принципу: «туда» или «не туда» идет Россия? Причем оппоненты присваивали себе монопольное право на знание того, где именно находится это «туда».

Угроза «русского термидора», то есть отката революции назад, начала беспокоить большевиков в конце 1920-начале 1921 года. Во всяком случае, по утверждению Троцкого, не только после перехода к нэпу, когда эта тема на определенное время становится дежурной в партийных кулуарах, но и до его введения Ленин вел разговоры о возможности «термидора» с вождями большевизма, в том числе и с ним. Крестьянская контрреволюция и кронштадтская форма «термидора» весны 1921 года-за Советы без коммунистов-показала, что опасения были небеспочвенны. Кронштадтцы, как говорил впоследствии Троцкий, «под лозунгом Советов и во имя Советов спускались к буржуазному режиму». Над большевиками нависал топор термидорианской гильотины.

Спасением стал нэп. Угроза прямого повторения французского сценария миновала. Русская революция прошла в опасной близости от непосредственного «термидора». Правда, в партийных кругах получил распространение не ленинский термин — «самотермидоризация», а более понятный эвфемизм — «перерождение». Новая ситуация тревожила большевиков. Предсказать, как она будет развиваться и к чему приведет, не брался никто, даже Ленин. Сам характер революции — «буржуазная или социалистическая?» — можно было, по его мнению, определить теперь лишь в исторической перспективе. Наедине с собой (в мае 1921 года) Ленин не скрывал тревоги: «Термидор? Трезво, может быть, да? Будет? Увидим».

Угроза «медленного термидора» — сползания к капитализму — смущала умы большевиков уже в дни работы X съезда, провозгласившего нэп. Один из будущих руководителей сталинской «революции сверху» Варейкис послал в президиум съезда записку, содержавшую как бы квинтэссенцию тогдашних и будущих партийных страхов:

Многие опасались, что в результате экономических уступок мелким собственникам, оживления частнохозяйственного капитализма «нарастет» политический «термидор», что есть угроза «сползти на термидорианские позиции даже со знаменем коммунизма в руках». Правда, пока только сектантские, отколовшиеся от РКП(б) ультралевые группы, вставшие на путь нелегальной деятельности, считали «термидор» свершившимся фактом. Большинство же членов партии, хотя и испытывали смутную тревогу перед возможностью «перерождения», еще не видели ни его реального механизма, ни персонального адреса.

Лишь в ходе партийной дискуссии 1923–1924 годов абстрактное, безликое «перерождение» впервые обретает конкретную направленность. Во всяком случае, Троцкий утверждал позднее: «Марксистская оппозиция еще в 1923-м году констатировала наступление новой главы идейного и политического сползания, которое в перспективе могло означать термидор. Тогда-то мы впервые и произнесли это слово». Обвинение было направлено персонально против Зиновьева и Сталина. Однако в официальные документы партийной дискуссии устрашающий термин — «термидор» — не попал.

Во время этих дискуссий реальные перспективы развития страны получили неадекватное, иллюзорно-идеологическое толкование. Хотя, по мнению меньшевика Ф. Дана, Троцкий «не мог не понимать, что единственная возможность спасения — в переходе от нэпа экономического к нэпу политическому, к ликвидации диктатуры. Но он не посмел не только сказать, но и додумать этой мысли до конца». Дан не знал, что на январском (1924 г.) Пленуме ЦК РКП(б) за Троцкого «додумали» его оппоненты: они обвинили оппозицию в намерении «провести не реформы, а Реформу, т. е. революцию. Но революция в партии неизбежно означает и революцию в стране».

А поворот к демократии действительно назревал.

В своем кругу партийные «вожди» были тогда достаточно откровенны. Крестьянин начинает ощущать вкус власти, признал на том же январском Пленуме 1924 года Л. Каменев, среди рабочих тоже идут такие разговоры. Но это лишь «первая волна, которая сейчас говорит с нами коммунистическим языком. Ну а дальше как она будет говорить?»

Дать поблажки, но властью не делиться — такой выход нашли в конце концов преемники Ленина. Идя на уступки крестьянству, сама власть брала на себя функцию представления его интересов от имени диктатуры пролетариата. Все решения предполагалось и дальше принимать внутри партийного ареопага. Главное же на том этапе — критический момент возможного поворота к более глубоким демократическим реформам был пройден. Отказ от этих реформ фактически означал серьезную победу партийно-государственной бюрократии, якобы только и пекущейся о сохранении социализма. А экономические уступки мелкой буржуазии без серьезной политической демократизации снова толкали меньшевиков, а позднее и Троцкого, да и всех левых в Коммунистической партии (последние, впрочем, как и Троцкий, не стремились к демократизации общества, ограничиваясь требованиями соблюдения и развития внутрипартийной демократии), на путь дальнейших буржуазно-бонапартистских и термидорианских аналогий: постепенное превращение пролетарского государства (у Троцкого), «коммунистической диктатуры» (у меньшевиков) вскрытого или явного агента «новых собственников».

Поначалу казалось, что эти модели имеют реальные основания. Однако с середины 20-х годов «термидорианские» аналогии и построенные на них прогнозы начинают все больше расходиться с действительностью. Переходное состояние общества требовало для своего анализа и оценок новых понятий. Но их еще не создала ни теория, ни практика, приходилось обходиться бедным лексиконом уходящей исторической эпохи. Меньшевики, а за ними и Троцкий, вся левая оппозиция, наблюдая процесс дальнейшего обюрокрачивания партийных, государственных, хозяйственных, профсоюзных органов, совместили его с перспективой развития рыночных отношений и «собственнических» укладов — мелкотоварного и частнокапиталистического — и сделали вывод: как и в период Великой французской революции, «термидорианцы», «похоронщики революции», выйдут из рядов бюрократии и поведут страну к капитализму, сомкнувшись с «новыми собственниками» и предавая интересы рабочего класса. Но французские «термидорианцы» «обуржуазивались» на обломках сметенной революцией феодальной собственности, в условиях прогрессивного распространения частной собственности. Это и открывало перед ними возможность безграничного личного накопления. Для партийной и советской бюрократии 20-х годов эти возможности были практически закрыты. Строго говоря, «кандидаты» в «русские термидорианцы» вообще не могли «обуржуазиться» в традиционном социально-экономическом смысле этого слова, хотя опасность личного перерождения, конечно, была. Об этом свидетельствовали довольно частые случаи коррупции, которой, впрочем, подвержена бюрократия всех стран.

Советская бюрократия как социальный слой врастала корнями в государственную собственность. С ней, этой собственностью, были связаны ее благополучие и интересы. Отсюда и естественная устремленность, присущая советской бюрократии 20-х годов, к тотальному огосударствлению. Однако «термидорианские аналогии», пугавшие многих в середине 20-х годов, уводили от существа действительной угрозы, не давали увидеть суть грядущих социальных конфликтов, того, что позднее Троцкий назовет борьбой между бюрократией и «новыми собственниками», мелкой буржуазией, за свою долю национального дохода. Отсрочить эту разрушительную схватку, придать ей цивилизованные формы могла только серьезная демократическая реформа. Но мотивировать необходимость такой реформы опасностью «термидора», «буржуазного перерождения» — значило уходить от сути проблемы.

Нэп действительно шел к концу, но там, в конце нэпа, не менее реальными, чем «возврат к капитализму» через «термидор», были окончательная узурпация власти бюрократией и дальнейшее накопление материальных предпосылок социализма в тесной одежде бюрократического «государственного социализма». Предельные границы такого состояния общества — переходного по своей сути — были одновременно и границами предельного огосударствления. Достигнув своего крайнего предела, огосударствление неизбежно должно было вылиться во всеобъемлющий кризис. Из этого кризиса мы и пытаемся выкарабкаться сегодня.

Летом 1927 года слово «термидор» появляется не только в черновиках различных оппозиционных документов, но и на страницах официальной печати. Непосредственным поводом, выведшим «термидор» из кулуарного подполья, было появление «Платформы 15-ти» (сапронов-ско-смирновской, подготовленной группой так называемых «децистов»). Ответом на этот нигде не опубликованный документ стала статья Слепкова в «Правде» от 12 июля 1927 года. Самое удивительное, что в тексте «платформы», полученном в ЦК, ни одного слова о «термидоре» и «бонапартизме» вообще не было. Оценки были очень сдержанны. Однако группа Сталина — Бухарина, отталкиваясь скорее от кулуарных разговоров, сознательно нажала на педаль «термидора». Может быть, для того чтобы усилить обвинения против левых, окончательно оттолкнуть от них партийное «большинство».

Как бы то ни было, слово «термидор» вышло из подполья. В июле 1927 года Троцкий попытался более четко обозначить его слишком размытые и политически неясные определения. Он назвал «термидор» «особой формой контрреволюции, совершаемой в рассрочку и использующей для первого этапа элементы той же правящей группы-путем их перегруппировки и противопоставления». Буржуазная направленность такой «контрреволюции» не вызывала у Троцкого никаких сомнений.

Между тем крутой «левый зигзаг» сталинской группы, ее борьба против «правого уклона» на протяжении 1928–1929 годов теоретически обезоружили, если не полностью, то частично, левую оппозицию. «Сталинский центризм», бюрократизированный «аппарат» действительно «перерождались», но явно не в том направлении, в каком им приписывала «термидорианская» аналогия. Мелкая буржуазия города и деревни, то есть те, кому после разгрома левой оппозиции, казалось бы, должна была верой и правдой служить «диктатура», отнюдь не стала диктовать свою волю. Напротив, именно на нее был обрушен удар. Вся концепция «термидора» трещала по швам. Но расставаться со старой схемой Троцкому было чрезвычайно трудно. «Левый зигзаг», заявил он в 1929 году, не может стать «последней чертой» под «термидорианской опасностью», как не стала последней чертой под Октябрьской революцией и высылка оппозиционеров. Сам же «термидор» еще впереди.

В 1928–1929 годах Троцкий пребывает в своеобразной теоретической растерянности. Он скорее склонен принять варварскую «левизну» сталинской группы (ибо ошибочно полагал, что эта левизна навязана борьбой оппозиции и рабочего класса), чем эффективные, по его же собственной оценке, меры выхода из кризиса, предлагаемые «правыми». Мотив? Они вели бы к возврату на капиталистический путь. Но чем дальше, тем больше Троцкий сомневается в возможности скрытого, завуалированного буржуазного переворота- «термидора». Он все больше склоняется к мысли, что для этого нужен прямой насильственный переворот. Но если это так, то и речь следует вести уже не о «термидоре», а «брюмере», не о «термидорианцах», а о Бонапарте.

Понятие «бонапартизм» у него постепенно вытесняет понятие «термидор». Уже 21 октября 1928 года в качестве возможного контрреволюционного переворота Троцкий рассматривает именно «бонапартистский» вариант. Все это вносило дополнительную теоретическую путаницу. Наконец в 1930 году Троцкий считает необходимым внести ясность. Оппозиция, заявляет он, никогда не утверждала, что контрреволюционный переворот, если бы он произошел, «должен был непременно принять форму термидора, т. е. более или менее длительного господства обуржуазившихся большевиков с формальным сохранением советской системы». Впрочем, при всех метаниях между «термидором» и «бонапартизмом» суть обеих аналогий — угроза «буржуазного перерождения» — сохранялась.

Между тем в стране разворачивались процессы, весьма далекие от такого понимания французских аналогий. Процесс «обуржуазивания», как понимал его Троцкий, остановлен. На историческую сцену выступает сталинская «революция сверху». Она похожа скорее на антитермидорианскую «чистку», чем на «термидор». Фактически идет вторая после Октября волна пролетарски-якобинского «поравнения» собственности, в ходе которой на время соединились эгалитарно-уравнительные настроения «низов», развивавшиеся на фоне острого социально-экономического кризиса, и стремление новой советской бюрократии к тотальному огосударствлению — то есть к реализации своего естественного социального интереса. Эта вторая якобинская волна ударила по обществу уже на нисходящей фазе революции. И если октябрьский удар, приведя к власти широкие массы рабочих и крестьян, расчистил страну от остатков феодализма, то второй удар обрушился на мелких собственников, выросших уже в недрах пореволюционного общества, а главное — завершил политически реакционный процесс — отчуждение масс от власти и политики.

Вторая «якобинская волна» как бы ввергла общество в состояние «социальной протоплазмы». Путем насилия она превратила классы и слои нэповского общества в» массу», набросила на них административную удавку, сделала из них работников на службе у государства, политически «атомизированных граждан», которые отличались между собой не столько отношением к средствам производства, сколько доступом к предметам потребления. Все это освящалось необходимостью решения общенациональной задачи — индустриализации страны, на официальном языке — «построения фундамента социализма». И только эта задача с грехом пополам и с огромными издержками выполнялась. Все остальные цели, поставленные участниками «великого перелома» перед собой (подъем материального благосостояния народа, достижение социальной однородности общества и т.» д.), достигнуты не были. Результаты не оправдали ожиданий.

Нереализованные социальные цели, обманутый энтузиазм одних, неудовлетворенные аппетиты других, разочарование третьих — все это создало в обществе огромную социальную напряженность: между «массами» и «аппаратом», между экспроприированными мелкими собственниками и властью, «центром» и «местами», между рабочими и «спецами». В этой ситуации Сталин примеривает на себя мундир советского Бонапарта. Отныне его «бонапартизм» будет держаться на социальных противоречиях, прежде всего противоречиях между «аппаратом» и «массой».

В 1931 году Троцкий придет к выводу, что «нынешний советский аппарат представляет собой бюрократическую плебисцитарную форму диктатуры пролетариата» (разрядка наша. — Авт.). Он отказывается от «буржуазного» наполнения своих французских аналогий. «Буржуазное перерождение» пока не состоялось. «Термидорианская модель» похоронена. Троцкому кажется, что разгадка сталинского режима найдена. В 1935 году он констатирует поворот Сталина «вправо, еще вправо и еще правее». Начало поворота отнесет приблизительно к 1933 году. Формы выражения? «Неонэп» — рынок, материальное стимулирование, отмена карточек и т. д. Слово «термидор» снова мелькает в статьях Троцкого. Но теперь этого слова явно недостаточно ни для характеристики того этапа, через который проходит страна, ни для описания «той катастрофы, которую… подготовляет» сталинская бюрократия. В какой уже раз Троцкий прощается с «термидором», во всяком случае с тем «буржуазным термидором», который, по его мнению, грозил пролетарскому государству во времена «сталинского центризма» 20-х годов. Объявляется «радикальный пересмотр исторической аналогии».

В чем же суть пересмотра? Троцкий меняет взгляд даже на французский переворот. Теперь он утверждает, что переворот 9 термидора не ликвидировал основных завоеваний революции, но лишь передал власть в руки более умеренных и консервативных якобинцев. Аналогичный сдвиг власти вправо произошел и в ходе русской революции. Он начался в 1924-м, а завершился разгромом левой оппозиции в 1927 году.

Оказывается, тот «термидор», которого боялись и ждали в середине 20-х годов, уже произошел. Произошел тогда, когда всем казалось, что он еще впереди. Впрочем, этот «новый термидор» не имеет ничего общего с тем, которого ждали. Содержание аналогии совершенно изменено. Раньше за ней стоял «возврат к капитализму», теперь- всего лишь сдвиг власти вправо, без ликвидации основных завоеваний революции.

Одновременно с «термидором» пересматриваются и бонапартистские аналогии: «Под бонапартизмом мы понимаем такой режим, когда экономически господствующий класс, способный к демократическим методам правления, оказывается вынужден в интересах своей собственности терпеть над собой бесконтрольное командование военно-полицейского аппарата, увенчанного «спасителем». Подобное положение создается в периоды особого обострения классовых противоречий — бонапартизм имеет целью удержать их от взрыва». Объективная функция этого «спасителя», считает Троцкий, «охранять новые формы собственности, узурпируя политическую функцию господствующего класса. Разве эта точная характеристика сталинского режима не есть в то же время научно-социологическое определение бонапартизма?»

Удивительно, но крах старых аналогий, их полная ревизия не стали для Троцкого теоретическим тупиком. Каркас новой концепции окреп настолько, что из него уже можно вынуть подпорки исторических аналогий. Не случайно Троцкий подчеркивал: под бонапартизмом «мы имеем в виду не историческую аналогию, а социологическое определение».

Итак, «термидор» и «бонапартизм» перестали быть историческими образами и превратились в социологические категории. Эта концепция начинает обретать свой собственный язык и категориальный аппарат, хотя так и не выходит за рамки апробированных определений. В момент своего рождения она не смогла предсказать принципиально новое явление — сталинизм. Тем самым не справилась с функция ми политического прогноза, и только постфактум дала одно из возможных объяснений явления, когда его уже невозможно было предотвратить.

Завершить книгу, как и увидеть изданным хотя бы первый том, работу над которым в целом Троцкий считал законченной, автору не удалось. Второй том, где и предполагалось развернуть концептуальное разъяснение сталинщины, был лишь намечен. Троцкий только примерялся к окончательной конструкции этой важнейшей части своего труда, когда пятьдесят лет назад, в августе 1940 года, его настигла рука наемного убийцы.

Но и в данном виде издание книги Троцкого о Сталине имеет для нас большое значение. Во-первых, она первая, из которой, как мы уже отмечали, выросли все остальные. Во-вторых, она вполне самостоятельна и не затеряется во все растущем изобилии литературы о Сталине.