Глава 7
Осколки
Свадьба.
Пылают костры от края до края земли, расцветают целыми созвездиями. Гудят барабаны из оленьей кожи, восславляя щедрость жениха. Много гостей созвал Янгхаар Каапо. Еще в первый день лета разлетелись гонцы, понесли резные шкатулки из южного ароматного дерева, а в шкатулках — шелковые свитки.
Спешил Янгхаар всех известить: сдался упрямый Ерхо Ину, согласился отдать за безродного любимую дочь. И зовет он достойных аккаев разделить радость.
Откликнулись старые рода. И послали ответ, что в назначенный срок прибудут, дабы засвидетельствовать, что случилось небывалое.
Сам Вилхо Кольцедаритель послал жениху плащ, подбитый горностаем.
Великая честь.
В милости Черный Янгар. Силен он, как никогда прежде. И собственная слава кружит голову.
— Взгляни на них. — Янгар стоял у окна, запрокинув голову, и свежий ветер гладил смуглую кожу. — Все сбежались.
— Это меня и беспокоит, — миролюбиво заметил Кейсо. — Именно что все. И среди них у тебя нет друзей.
Он оторвал темную виноградину и, поглядев на просвет, в рот отправил. Перед Кейсо на полу лежали пять шелковых халатов, и каам уже третий час разглядывал их, пытаясь почувствовать, какой из пяти более соответствует настроению и случаю. Янгхаар не понимал этого. Он бы взял самый дорогой. Или самый яркий. А тратить время на раздумья…
И годы спустя его удивляли привычки друга.
— Вся золотая дюжина тебя ненавидит. — Каам протянул было руку к темно-синему, расшитому тележными колесами и вьюнком, но в последний миг передумал. — А ты открыл им двери собственного дома.
Янгхаар думал об этом.
У ворот его усадьбы собралось три сотни гостей. И каждый из них спит и видит, как бы нож в спину воткнуть. Но ведь не скажешь, чтобы оставили свиту за порогом. Оскорбятся. Или решат, будто испугался Черный Янгар.
— Ерхо Ину любит дочь. — Янгхаар вытер влажные щеки. В последние дни он не находил себе места. И причиной волнения была эта девочка, которая уже сегодня ночью будет принадлежать ему. — Все говорят об этом.
— Любит… говорят… Вот только хватит ли этой любви, чтобы устоять перед искушением?
— Двух сотен аккаев хватит, чтобы удержать Ину от глупостей.
— Надеюсь, — миролюбиво произнес Кейсо, устремив взгляд на халат багряный, с золотым шитьем по подолу. — Очень на это надеюсь…
Две сотни.
С Ину явились всего три дюжины. А остальные и того меньше привели. Да и вряд ли рискнут в чужую свару ввязываться: Золотые рода никогда не умели договариваться друг с другом.
Но Кейсо прав, неспокойно на душе.
Отступить?
Поздно.
В полдень распахнутся ворота храма, пропуская жениха, и откроются вновь уже на рассвете. Таков обычай, и не Янгару его ломать.
— Пора. — Янгхаар вытер ладонями мокрые щеки. — Так, значит, она тебе понравилась?
— Она? — переспросил Кейсо, который со смотрин вернулся задумчивым. — Понравилась. Только… я слышал, что у Пиркко волосы черные. А эта с рыжими была.
Он сказал про волосы сразу, как вернулся домой.
Черные. Рыжие.
Ерхо Ину не посмеет обмануть богов. Он дал клятву на крови, что отдаст за Янгхаара дочь. И значит, так тому и быть.
— Не ходи. — Кейсо отодвинул миску с виноградом. — Я знаю, что ты меня не послушаешь, но… не ходи, Янгар. Неспокойно мне. Пусть девочка остается с отцом, а ты себе другую найдешь. Мало ли невест на Севере?
Много.
Но разве сравнятся они с дочерью Ину по древности рода, по богатству, по силе отца? Да и не желал Янгар другой. За прошедшие недели Пиркко-птичка всецело завладела мыслями его. И не красота была причиной, а то, что не умел Янгхаар Каапо отступать.
И сейчас не отдаст он своей добычи ни людям, ни богам.
— Дурак, — спокойно заметил Кейсо, поднимая темно-лиловый халат, расшитый желтыми одуванчиками. — Только если вдруг… Помни, что за свои ошибки нельзя винить других.
Запомнит.
И оседланы кони. Свита готова. Сияют щиты. Скалятся с них рисованные волчьи головы. Высоко подняты копья, и ветер шевелит алые праздничные ленты, что повязаны под остриями. Трубят рога. И медленно открываются ворота.
И жеребец Янгхаара, вороной, тонконогий, вдруг пятится, грызет удила.
Нехороший знак.
— Вперед! — Янгар огрел жеребца плетью, и тот поднялся на дыбы, заржал, затряс гривой. И звон серебряных бубенцов подстегнул его.
Вперед. Быстрей.
Сквозь лагерь, что раскинулся от ворот поместья. Мимо костров, людей, у костров собравшихся. Свистят и хлопают, кидают под копыта коню тростниковые стрелы с пожеланием славной ночи. И ветер ныряет за спину, плащ, словно крылья, разворачивает.
Вот позади остаются и лагерь, и поле, и сама дорога.
Храм стоит. И ворота его открыты.
Ждут Янгара слепые жрецы, готовые провести его в самые недра земные, где плавятся и рудное железо, и судьбы человеческие. Отступить еще не поздно, но…
Бросил поводья Янгар, спешился и смело шагнул за ворота храма. Только на пороге черной дыры поднял зачем-то голову — в небе кружил, высматривая добычу, черный падальщик.
Воспоминание ударило наотмашь.
Красные пески Великой пустыни.
Узкая тропа по гребню бархана. Вереница верблюдов. И вереница рабов. Иссушающая жара и дорога, которой нет конца. Хозяин, укрытый от зноя под пологом переносного шатра, играет на кифаре. Он перебирает струны лениво, и звуки, резкие, нервные, ранят слух.
А в выцветшем небе кружится падальщик. И тень его летит вслед за караваном. Уже пятый день…
Остановка.
Надсмотрщик проходит вдоль цепи, проверяя, цел ли товар. Хозяин не любит зряшных трат, и за надсмотрщиком идет старый, проверенный раб с бурдюком. По чашке воды каждому.
Вода — драгоценность. И Янгу уже усвоил, что пить ее нужно медленно. Он касается края деревянной чашки губами, и вода сама устремляется к нему, просачиваясь сквозь трещины в коже, сквозь саму кожу, на сухой неподвижный язык.
А падальщик спускается ниже. Он еще надеется на добычу, привык, что караваны оставляют след из мертвецов. Но хозяин умеет считать деньги и выбирать рабов. Много лет он ходит к побережью, и нет такого корабельщика, который не слышал бы про Азру-хаши. Придирчив он, скуп, и глаз наметан: нет в караване слабых. И по приказу хозяина растягивают тканый полог, под которым можно переждать полуденную жару. Рабы сбиваются стадом. Молчат. Все слишком устали, чтобы говорить, и только Виллам, темнокожий саббу, ложится на песок и бормочет, что сбежит.
Еще немного, и обязательно сбежит.
Ему ведь жара нипочем. На его родине вовсе не бывает холодов. Там деревья растут до самого неба, и на вершинах их зреют круглые желтые плоды. Одного хватает, чтобы наесться на неделю. Плоды сладкие, сочные, и вкус их Виллам не забудет до самой смерти.
На его родине реки неторопливы. В них обитают огромные ящерицы с зубами, каждый — в руку взрослого мужчины. Шкура этих ящериц столь толста, что не пробьет ее ни гарпун, ни копье. Только на бледном горле их есть особое место, в которое метят опытные охотники.
Мясо ящерицы пахнет гнилью, но вот хвост ее вкусен.
— Заткнись, — просит Янгу на ломаном хамши.
Полгода на побережье в тесном загоне, куда сгоняли негодный товар, — достаточный срок, чтобы выучить чужой язык. И саббу понимает, но продолжает бормотать, рассказывать о зубастых рыбах, костлявых, но с мясом нежным, которое само на языке тает.
Глупец.
О еде нельзя говорить — будет хуже. Только саббу не понять. Он мыслями еще дома. Он по-прежнему силен и славен, у него пять жен и множество детей. Не выживет. Янгу ли не знать, что такие, которые только прошлым дышат, в настоящем слабы. Прошлое надо забыть. Вот у него получилось, память закрыла то, что было до побережья, загона и чернолицего смешливого надсмотрщика, который изредка совал Янгу недоеденные лепешки. И приговаривал:
— Айли-на!
Бери, отъедайся. Тощих не любят, не покупают. Плохо это.
Сбежать! Не здесь, позже, когда караван дойдет до предгорий.
Куда?
Куда-нибудь, пусть на самый край мира, лишь бы там не было этой жары, песка и выцветшего неба, по которому тенями скользят падальщики.
И Янгу, переворачиваясь на живот — солнце опаляет и сквозь ткань, — закрывает глаза. Он видит этот новый дом, возможно, даже помнит его, хотя и отрекся от своей памяти.
Но Север идет по его пятам.
Мысли о прошлом, казалось, стертом, ушедшем в небытие, не отпускали. Янгхаар слушал заунывный вой плакальщиц, сквозь веки смотрел на отблески пламени. Нынешняя его смерть не имела ничего общего с той, настоящей, которая много раз подбиралась к Янгару.
Эта пахла молоком и свечным воском. Маслом, которым разводили краски. Женским потом.
И еще — сырым камнем.
Настоящая воняет гноем и кровью, у нее вкус песка на губах и голос надсмотрщика, который требует подняться. Или смрадное дыхание хищного зверя — того медведя, который, поднявшись на задние лапы, медленно подбирался к Янгу.
И толпа кричала:
— Рви! Рви!
У них был один голос на всех. И медведь покачивался, переступая с лапы на лапу. Старый, со всклоченной грязной шерстью, с глазами, заплывшими гноем, он чуял легкую добычу. И шел, желая не столько сожрать, сколько разорвать.
Боль за боль.
А нож в руке — слишком мало.
И Янгу отступает. Он пятится до самой ограды, не слыша криков и улюлюканья — толпа желает драки. И стражник, которого тоже захлестнул азарт, нарушает правила. Он просовывает сквозь прутья копье и тычет острием в плечи Янгу, поторапливая:
— Давай!
Наверняка он поставил на время. Сколько отвел десятилетнему мальчишке, слишком дерзкому, чтобы из него вышел хороший домашний раб? Слишком упрямому, чтобы и вправду учить на бойца? Минут пять? Они вот-вот истекут, и стражник потеряет деньги.
Почему-то именно эта мысль разозлила Янгу.
— Вперед! — Копье вспороло кожу на предплечье, и эта новая боль вдруг все изменила.
Страх исчез. Осталась ярость. Иссушающая, как пустыня Дайхан. Всеобъемлющая.
Алым пламенем полыхнуло в глазах. И руки сами вцепились в копье, дернули, выворачивая, и стражник не то от неожиданности, не то от испуга выпустил древко.
Янгу помнил, как стучала кровь в висках. И что стало вдруг тихо-тихо. А медведь, подобравшийся вплотную, покачнулся и медленно, как-то очень уж медленно стал опускаться на четыре лапы. Янгу вдыхал смрадное его дыхание. И тянулся к оскаленной пасти, готовый впиться в нее зубами. Он видел черные губы, бледные десна зверя, длинный язык, свернувшийся улиткой, и желтоватые сточенные клыки.
Рев оглушил. И что-то дернулось, норовя выскользнуть из рук.
Янгу не позволил. Он стоял, навалившись всем телом на древко, по которому лилась горячая медвежья кровь. И к звериному голосу добавился совокупный вой толпы.
А зверь умирал. Он упрямо полз вперед, норовя дотянуться до человека, насаживая самого себя на копье. И когда древко, затрещав, раскололось, Янгу отскочил в сторону.
Он был быстр.
И ловок.
И странное алое, стучавшее в голове, не позволяло сдаться. Еще остался нож в руке. И надеждой — широкая кровавая полоса, которую зверь вычертил на песке. Вот только опыта не хватало. И удар лапы перебросил Янгу через всю арену. Последнее, что он услышал, — восторженный рев толпы.
Он пришел в себя в сыром подвале, куда сносили раненых. И смуглокожий лекарь с длинной белой бородой, похожий на цаплю в чалме, бродил меж тел. Янгу не мог дышать от боли, но заставлял себя втягивать спертый воздух. Перед глазами плыло, но закрывать их было нельзя. Янгу знал, что сон, забытье в подобном месте — верная смерть.
И смотрел на синие атласные туфли с загнутыми носами.
За лекарем шли ученики. И когда он останавливался, указывая то на одно, то на другое тело, ученики вытаскивали его из общей груды. Тела уносили. И Янгу молился, чтобы выбор остановили не на нем. Если уж умирать, то здесь, от честных ран, а не на каменном столе, под рукой мальчишки-недоучки.
И боги снизошли к просьбе. Лекарь переступил через Янгу.
Хозяин появился позже — не прежний, новый. Его лицо проступило перед глазами Янгу сквозь полог боли. Крючковатый нос. Впавшие щеки. И усы, которые Хазмат подкрашивал хной. Тогда Янгу не знал имени, но зачарованно уставился на эти усы, длинные, заплетенные в косы, чем-то похожие на плети… Плети Хазмат очень даже жаловал.
— Живой? — Он раздвинул Янгу веки. — Живой… Хорошо. Держи!
На грудь упала монета, шестигранный дирхем с дыркой в центре.
Дирхем — это много. Две лепешки с мясом и еще кувшин воды или дрянного кислого вина, которое иногда приносили в загон.
— Это твоя нынешняя цена, — сказал Хазмат и вложил монету в руку. — Но года не пройдет, и ты будешь стоить в сто раз больше. Если выживешь.
Янгу выжил.
Спустя год его цена и вправду достигла ста дирхем. Через два — выросла вдесятеро. Через пять сам хатами-паша предлагал цену в серебре по живому весу. А через шесть Янгу удалось убить хозяина и сбежать.
Год ушел на то, чтобы добраться до Севера.
Десять — чтобы стать тем, кем он является сейчас.
И разве это не достойный повод для гордости? Золотые рода кичатся своими корнями, забывая, что любое родовое древо начиналось с одного человека. И сегодня Янгхаар посадит собственное.
Поднявшись с холодного ложа, он коснулся старых шрамов, которые ощущались сквозь слой краски. Нет больше мальчишки Янгу, появившегося на свет в рабском загоне.
Нет Янгара Северянина, цепного пса Хазмата-хаши.
Нет и Янгара Черного, верного меча и правой руки Вилхо.
— Что из этого ты оставишь… — Голос доносится издали. Но выбор сделан давным-давно: жена Янгхаара Каапо достойна всего самого лучшего. Говорят, что у Пиркко-птички глаза синие, яркие. И Янгар приготовил для нее сапфир размером с кулак младенца.
Но сейчас камень смотрелся тусклым, невзрачным.
Недостойный подарок.
А вот дирхем на веревочке — дело иное. И Янгар забрал монету.
Уже не Янгар, но безымянный мужчина, рожденный во тьме.
…Женщина спала, свернувшись калачиком. И Янгар подошел к ней, страшась до срока потревожить этот сладкий сон. Сколько раз представлял он себе Пиркко-птичку, гадая, и вправду ли она столь хороша, как о том говорят. И вот она.
Ее кожу покрывает слой краски. Узоры сложны, и Янгар позволяет себе любоваться ими. Присев рядом, он проводит вдоль желтой линии, не прикасаясь к коже.
Его невеста юна.
И стройна, как молодая осина. Даже во сне она прикрывает ладонями грудь, словно смущается его взгляда. Ее бедра округлы, а ноги сильны, и Янгар нежно касается розовой ступни…
