Глава 49
Сумеречные игры
Говорят, что смерть не обманешь, не отвадишь от порога полынным листом, солью заговоренной. Не остановишь холодным железом. И не перебросишь на иную, чужую тропу.
Говорят, что за каждым явится она в свой срок и обличье выберет такое, какое заслужил человек. К одним придет на острие копья или стрелу оседлает. Другим предстанет зверем диким. Третьих подстережет болезнью. Множество лиц у той, чье имя страшатся вслух произносить, дабы не призвать ненароком.
У моей смерти были крылья, сотканные из сумерек и стылого болотного тумана.
Ее глаза из синих стали серыми, пропыленными. Лицо будто из пепла вылеплено. Побелели губы, а длинные волосы рассыпались паутиной. В ней поблескивали камни и золотые нити, в которых запутался ветер. Он рвался из тенет, и волосы шевелились, шелестели.
Та, что ступила на песок, набирала силы.
И крылья ее росли, грозя заслонить от неба целый город. А потом, что будет потом?
— Ты… — шевельнулись белые губы, обнажая белые же десны. Зубы же Пиркко сделались черны, точно обуглились. — Тебя не должно было быть.
Ее голос изменился. Теперь в нем был шепот ночи с пугающим поскрипыванием половиц, вздохами заброшенного дома, скрежетом когтей по металлу и нежным голосом тьмы.
Мне хотелось слушать его.
И сбежать.
Но я шагнула навстречу сестре.
— Не так, — сказала она и вытерла ладонью распухшие губы. — Так не интересно. Быстро не интересно.
— Аану, назад! — Янгар схватил меня за руку и дернул. — Назад, пожалуйста…
— Почему ты выбрал ее?
Мир стремительно лишался красок. Жизнь уходила из него по капле, и я слышала, как плачет земля, лишаясь сил.
— Почему, Янгхаар Каапо?
Пиркко шла вдоль ограды, рукой касаясь железных прутьев. Пальцы перескакивали с прута на прут, и на каждое прикосновение металл отзывался слабым звоном.
— Скажи, разве я не красива?
Она встала на цыпочки и закружилась. Взлетело черное покрывало волос, загудело, словно прятались в них злые полосатые осы. Со звоном хлестанули золотые цепочки по щекам Пиркко, но не оставили и следа.
— Красива, — ответил Янгар.
— Все так говорят. Но ты… неужели я тебе совсем не нравлюсь?
— Нравишься.
Пиркко рассмеялась, и смех ее заставил железо дрожать.
— Тогда иди ко мне. — Она протянула руки, растопырила пальцы тонкие, неправдоподобно длинные, с острыми когтями. — Обними. Поцелуй.
Запрокинула голову, обнажив шею с бурыми узорами, чужой кровью нанесенными. В крови же было и некогда белое платье. Пиркко вдруг сунула руку под ворот, рванула. Раздался сухой треск ткани, и жемчуг посыпался на землю.
— Мешает, — сказала она, глядя на меня запыленными глазами. — Теперь я понимаю, как оно мешает… Аану, а мы ведь похожи, сестрица. Быть может, ты подойдешь ко мне? Обнимешь?
Теперь она двигалась то влево, то вправо. Остановилась лишь затем, чтобы содрать сапожки. И чулки шелковые полетели прочь. Нагой осталась сумеречница, и тени служили ей убранством. Она же, любуясь своим в них отражением, приплясывала, тянула руки к небу, и крылья дрожали.
— Иди ко мне, иди, Аану. Что тебе эти люди чужие? Наш брат… он тебя никогда не любил и теперь притворяется. А станет прежним и вновь о тебе забудет.
— Не слушай ее. — Олли положил руку мне на плечо.
— Забудет, забудет… А твой муж… у него сладкое сердце. Тебе ведь хочется попробовать? Конечно, хочется. Я ведь слышу. Ему же хочется убить меня. Он ничего не умеет, кроме как убивать. Пусть попробует!
Она вдруг оказалась рядом и, заведя руки за спину — так, что сомкнулись ладони, выгнулась.
— Бей! — велела Пиркко, запрокидывая голову, и, когда Янгар отшатнулся, захохотала: — Трус! Он бросит тебя, Аану. Не сейчас, так позже, испугается, что ты убьешь его. Или надоест смотреть на твое лицо.
— Не слушай ее. — Янгар обнял меня. И тепло его растопило липкое покрывало сумерек, что добралось до босых моих ног. — Ты — мое сердце.
— Не слушай меня. — Пиркко взмахнула руками, и крылья сумерек затрепетали, роняя пепел. — Себя слушай. Ты ведь знаешь, чего стоят его слова. И подумай, Аану, даже если он привыкнет к твоему лицу, то неужели забудет, что сделал? Каждый день он будет видеть этот шрам. И совесть его не станет молчать. День за днем… Как скоро он себя возненавидит? Или тебя? Так ведь проще, ты же такая, как я.
— Нет.
— Неужели?
Я нежить, но я не убивала.
И не стану.
Лучше умереть человеком, чем жить чудовищем.
— Глупая Аану. — Моя сестра слышит эхо моих мыслей. И соглашается: — Что ж, пусть будет так, как вы того желаете.
Она отступает, пятится и, достигнув ограды, произносит:
— Говорят, нет на Севере бойца лучше, чем Янгхаар Каапо. Поиграем?
Пиркко поворачивается к нам спиной и, открыв ворота, бросает:
— Убейте их!
Люди?
Еще да. И уже нет. Ее игрушки. Оболочки с выпитой волей, со съеденной душой. Им жить осталось несколько часов, но пока время не вышло. И Пиркко спешит насладиться игрой.
Сколько их?
Стражники. И распорядитель, лишившийся шапки. Молодые воины. Купец, что забыл о кошеле. Старик с клюкой… Я узнаю Гирко, правда, в руке его меч, а не копье. Глаза же пусты, в них сумрак и чужая воля, желание угодить той, что, забравшись на ограду, замерла в ожидании.
Пиркко утратила всякое сходство с человеком. Прогнулась спина, голова повисла, словно у Пиркко не осталось сил держать ее, и растопыренные локти были остры. А вдоль хребта тянулись сумеречные жилы, на которых держались крылья.
— Бей, бей, убивай, — напевает она.
— Олли, следи за ней! — Янгар задвигает меня за спину брата. — Близко не суйся. Помешаешь.
Он бросает на меня печальный взгляд и просит:
— Отвернись.
Янгхаар Каапо не желает, чтобы я видела, как он убивает. И Олли согласен с ним.
— Не надо, Аану. — Он встает между мной и Янгаром. — Поверь, так будет лучше.
Я верю. Но отвернуться выше моих сил.
В черных глазах Янгара просыпается бездна, и он сам поворачивается ко мне спиной. Я слышу, как рвется нить, на которой держится его разум.
— Убивай, бей, бей! — Руки Пиркко вытягиваются, и сумерки стекают с пальцев ее.
На что это было похоже?
Танец на острие клинка.
Музыка песка и крови, разодранного в клочья воздуха. Стали, что, встречая сталь, звенит, а в слабое человеческое тело впивается с тяжелым мерзким звуком.
Янгхаар Каапо не сражается — убивает. Небрежно. Быстро. И не клинок я вижу — серп Акку, что срезает нити жизней. А еще безумную дикую улыбку мужа.
Черная душа его поет.
Прочь с дороги: идет великая жатва! И люди, как рыбы, бьются в агонии. Доносится сверху смех моей сестры. А сумеречные змеи спешат напиться крови, которую щедро льет Янгар. И призрачные крылья наливаются темнотой. Еще немного — и хрустнут они под собственной тяжестью.
— Бей! Бей! Убивай! — Ее голос срывается на визг. И новые люди, послушные воле кейне, спешат ступить на арену. Вот только Янгара не хватит на всех.
И Олли, поняв это, отступает.
— Ты можешь уйти? — Олли отталкивает меня к двери, которая ведет в коридор. Я помню, что за ним ряды клеток, а там… свобода? Вряд ли клетки стерегут.
Мой брат поворачивается на пятках, обломком копья останавливая удар. И бьет в ответ. Клинок вспарывает глотку, и долговязый парень в нарядном парчовом халате падает на песок.
В нем нет души, умирает лишь тело, но я смотрю на его агонию, испытывая одно-единственное желание — закончить ее. Всего-то удар.
Он уже почти мертв, и сердце вот-вот остановится.
— Аану!
Крик Олли возвращает на арену.
— Уходи! Беги!
Он кружит, пытаясь отбиться сразу от двоих. И копье сменил на короткий меч, которым орудует ловко. Но Олли ранен и измотан. Те же, кто идут, повинуясь воле Пиркко, не способны испытывать усталость. И боли они не ощущают.
Я оборачиваюсь к Янгару, но он слишком далеко.
Пляшет.
По песку. По крови. По собственным следам, вывязывая клинком узор за узором. И черные косы мечутся змеями. А лицо исказила гримаса боли.
Из глаз его на меня смотрит бездна, которая улыбается мне.
Бездна знает, что я должна сделать. И я знаю.
Пиркко ждет этого, приплясывая от нетерпения.
— Не смей! — Крик Олли отрезвляет.
Я не буду убивать.
Попробую не убивать.
Медвежья шкура тяжела. А шепот Пиркко пробирает до костей:
— Видишь, Аану, ты такая же, как я. Попробуй, кровь — это вкусно, безумно вкусно… Попробуй и приди ко мне. Мы станем подругами, ты и я. Я поделюсь с тобой городом… людьми… всем…
Ложь. Сумеречнице и самой мало будет.
— Глупая Аану…
Пускай.
Время вдруг становится таким вязким. И единожды пройденная дорога бросается под ноги. Уходит Олли и те двое, что теснят его, выматывая. Остается за гранью Янгар с его клинком и затянувшимся безумием. И даже Пиркко, повисшая на прутьях ограды, исчезает.
Есть лишь песок, я и Гирко с мечом в руке. Подгнившая душа ушла из его глаз, и мне страшно заглядывать в них. Но я смотрю. Он наступает медленно, или просто время идет иначе для нас двоих? Не знаю. Блестит доспех. А клинок в руке темен, словно испачкан чем-то. И Гирко держит его как-то… неудобно, что ли? Руку вывернул.
— Аану! — Голос Олли доносится издалека. — Беги!
Нельзя. Любую дорогу нужно пройти до конца. И я, поднявшись на дыбы, рычу, хотя знаю, что рык не испугает его. Ветер ерошит шерсть, ласкается.
А мой враг заносит руку для удара.
Но я успеваю раньше. Когти с противным хрустом пробивают доспех и грудину. Ломаются ребра. Гирко падает, кувыркается, летит под ноги Янгару…
И тот обрывает танец.
Он поворачивается ко мне, и я вижу, что бездна отступает.
— Аану, — читаю по губам. — Что ты…
Я не хотела убивать! Просто отбросить. Я не знала, что настолько сильна. Мой недавний враг пытается подняться. Он шарит руками по песку, а из носа и рта его идет кровь. Жить ему осталось недолго — мгновение, но и его обрывает клинок Янгара, перерубивший шею.
— Хватит! — Окрик Пиркко пугает сумеречных змей. И нити рвутся. Падают люди-игрушки, еще живые, но бессильные. А хозяйка, оставив ограду, сама ступает на песок. И тот становится пеплом. — Мне надоело.
— Аану… — Олли встает за моим плечом. Он тяжело дышит и зажимает ладонью длинную рваную рану на груди. — Почему ты не ушла?
Потому что она — та, что звалась моей сестрой, — не отпустила бы. И сейчас не отпустит.
Она смотрит на меня.
А я — на мужа.
Янгхаар Каапо стоял на ногах.
Пока еще стоял.
Между мной и Пиркко. Но сил у него осталось лишь на то, чтобы не уронить палаш.
— И что ты будешь делать теперь? — спросила сумеречница. Тени собрались у ее ног — верные псы, готовые броситься на меня по знаку хозяйки.
Вместо ответа я опустилась на четыре лапы.