Глава 39
Разгаданная дорога
Говорят, давным-давно не существовало множества дорог, но была лишь одна, преломленная в волшебном камне Тооки-уно, хозяина путей земных. И дорога эта была бесконечна.
Говорят, что однажды хитрая Каапи, желая властвовать не только над водяными, но и над земными путями, обернулась сорокой. Утащила она камень и поднялась к самому небу, да только крылья водяные опалила. Закричала Каапи от боли да и выронила драгоценную ношу.
Бросилась догонять.
И не успела.
Ударился камень о скалу, а быть может, и не скалу, но об острый рог спящего Инники-зверя, раскололся. Расплескалась тогда дорога, разлетелась осколками, и возникло множество путей. Да все одно, связаны они воедино, но лишь Тооки-уно, прежний хозяин, связь эту видит. Или еще брухва, колченогий старец, седьмым сыном от седьмого сына рожденный. Щурит он глаза, проявляет иные, скрытые пути… Куда уведет?
Бывало, что и за край мира. Оттого и хоронят брухву, цепями ноги опутав: вдруг да вернется за еще живыми? И за собой потянет.
Правда ли в том?
Не знаю.
Я очнулась в преддверии сумерек, услышав, как рвется ткань моего леса, и, выглянув в окно, увидела старика. Он стоял на опушке, обеими руками опираясь на посох. Невысокий, полнотелый и нахохлившийся, он напоминал старого ворона.
Грязный.
И смердит. Отсюда чую вонь.
Брухва повел головой, втягивая воздух. А губы его дрогнули:
— Хийси…
— Уходи, — ответила я, поднимая шерсть на загривке. А он лишь рассмеялся нехорошим лающим смехом:
— Хийси!
Я видела его. И кривоватое лицо. И рубаху, надетую наизнанку, подпоясанную плетеным ремешком. И драные на коленях штаны. На левую ногу брухва был бос, на правой же носил изрядно прохудившийся продранный сапог. Он осклабился.
Чует меня.
И знает, сколь молода я.
Слаба.
А он… Его окружали обрывки нитей. Брухва жил долго, верно, вторую сотню лет разменял. И людей водил по незримым запретным тропам. Взамен брал плату невысокую.
Легкие сны.
И толика радости.
Свет в чужих глазах.
Смех и страх.
Стон или крик. Боль. Слезы. Счастье и горе.
Ничем старый паук не брезговал. И я, тряхнув головой, зарычала. А брухва погрозил мне посохом. И в следующее мгновение исчез.
— Кейсо! — Я вдруг поняла, что произойдет дальше. — Кейсо, надо уходить!
Мой лес сонно заворочался, застонал, раскрываясь перед чужой силой. Рваными дырами поползли снега, обнажая черную землю. А та поспешила выбросить редкую зелень молодой травы. Но не прошло и минуты, как пожухла трава, посерела, стала пылью.
Брухва спешил тянуть силу. И я, отчаянно пытаясь выиграть мгновения, рвала его плетение. Но где мне устоять перед хозяином дорог? Выбравшись из башни, которая сама, казалось, пошатнулась, накренилась, готовая рухнуть, превратиться в груду камней, я вдыхала раскаленный воздух. Пила его, черпала чужую волю, грязную, как вода в сточной канаве.
— Хийси… — шипел старик, раскидывая плети чужих воспоминаний.
Девочка бежит по горячим камням, смеется, тянет руки…
Жмурится старик, ловит последние капли осеннего тепла. Дни его сочтены, но он счастлив…
Женщина, задумавшись, смотрится в озеро, гадает, куда ушло то, прежнее отражение, в котором она была молода и прекрасна…
Сотни лиц и тысячи украденных мгновений, за каждым из которых мне мерещится кривая харя брухвы. И снова слышу шепот его:
— Хийси… слабая…
Слабая.
Я отказалась убивать и лишилась той силы, которая отпугнула бы его и любую иную нежить. Теперь незнакомые люди, запертые в памяти брухвы, пожранные им, окружали меня.
За каждым — путь.
И сколько же их?
Раскинулись дороги, сплелись змеиным клубком, ползут, меняются, зовут меня ступить. Всего лишь шаг, Аану, один-единственный шаг… Где ты хочешь оказаться?
В Лисьем логе? Помнишь овраг за поместьем, тот самый, с ручьем на дне? Ты еще пускала палочки-кораблики с парусами из зеленых листьев. Стены оврага поросли густой травой, в ней удобно было прятаться. И ты пряталась. Целый день проводила там, на дне, не чувствуя ни голода, ни жажды.
Или вот конюшня. Сытное тепло, запах лошадей и сена. Голубиное воркование под самой кровлей. И колючая солома, в которую ты зарываешься, словно в перину…
Сделай шаг, Аану.
Узорчатая тропа сама ложится под ноги.
— Нет!
Я переступаю через нее и едва не касаюсь другого пути.
Чужой?
Но хочешь, твоим станет? Судьбу тоже украсть можно. И разве не мечтала ты хоть раз оказаться на месте сестрицы? Чтобы тебя любили так же, как любят ее? Решайся, Аану.
И окажешься во дворце кёнига, любимой его женой.
— Нет.
Подумай, Аану. Роскошь нарядов вместо медвежьей шкуры. И драгоценные камни в волосах. Золото и серебро, несметные богатства у ног твоих. Власть.
— Нет!
И тропа сворачивается. А брухва шипит уже раздраженно:
— Хийси!
Он бросает под ноги третью дорогу. И в нос вновь шибает запахом гнили.
— Иди, — велит старик, тень которого видна мне. — Твоя. Если не побоишься.
Хранитель путей не лжет.
И я касаюсь босой ступней камня. Какой холодный… И не камень вовсе уже — песок. Белый, речной, ракушки проглядывают. Куда ни глянь — песок. Он добирается до ограды, сработанной кузнецами. А я разглядываю железные прутья, каждый — с два моих пальца толщиной. На вершинах их — острые пики. А на пиках — человеческие и звериные головы.
Мухи жужжат, вьются над ними.
Снова падалью тянет.
— Ну же, иди! — Брухва уже стоит рядом и тычет посохом в спину. — Погляди, что тебя ждет.
Шаг.
Песок ласкает стопы, нагрелся на солнышке. И, присев, я зачерпываю горсть его, чтобы тут же позволить стечь сквозь пальцы. Надо же, я снова чувствую тепло.
— Ну-ну, глупая хийси.
Глупая? Пускай себе.
За оградой — скамьи, а на скамьях — люди. Замерли.
— Это пока.
От удара посоха брухвы мир вздрагивает и люди оживают. Меня оглушают крики, свист…
Что с ними?
Это не ненависть, но лица искажены. И пахнет от людей безумием. Оно одно на всех, словно волна накрыла толпу, заставляя ее двигаться в едином порыве, подаваться вперед и отступать. Визжать. Плеваться. Швырять огрызками и гнилью.
— Азарт! — Брухва облизывает губы. Язык у него синий, распухший, как у утопленника. — Вкусно… будет вкусно.
Он молодеет, напиваясь этой заемной силой, а я отворачиваюсь и оказываюсь у самых ворот, которые медленно открываются. И толпа замирает в каком-то жадном предвкушении. Слышу скрип ворота и хриплое дыхание рабов, этот ворот вращающих. Гудение веревки.
Совокупный вздох толпы.
И шелест песка под ногами.
— Он здесь, чтобы убить тебя. — Брухва пятерней разбирает спутанные волосы. — Если, конечно, ты не убьешь его, хийси.
Человек в железном панцире, начищенном до блеска. В нем, как в зеркале, отражаюсь я.
Медведица?
Девушка в медвежьей шкуре, слишком тонкой, чтобы защитить от удара.
А человек ударит. Он уже поднял копье, и листовидный наконечник его ищет цель.
— Сначала ранит, — деловито замечает брухва.
— Почему?
Мой убийца знаком мне. Подпаленные волосы его заплетены в три косы, а рыжеватая борода украшена алыми ленточками. В левом ухе сверкает зеленый камень.
Гирко.
Он явился рассчитаться за пережитый страх, и толпа приветствует его криками, хлопками, свистом.
— Почему им нужно зрелище? Это же люди.
Копье замирает, чтобы слететь с ладони. И я чувствую боль. Кровь из рассеченного плеча хлынула в песок. А Гирко скалится: он будет убивать меня медленно.
— Хватит! — Брухва не позволяет алым каплям коснуться песка. Сворачивает путь.
Один из многих.
— Твой, — говорит он, почти касаясь меня грязной ладонью. — Возможно, что твой.
— Один из многих, — упрямо повторила я, скалясь. И брухва соглашается:
— Да.
Он уже не враг, но и не друг.
— Зачем ты мне показал это? — К моей ладони прилипли песчинки, которые должны были бы исчезнуть вместе с дорогой.
— Просто так. — Брухва вновь стар, синюшный язык облизывает узкие губы. — Ты хочешь остаться человеком. Но такой дороги нет.
Ложь!
— Пока нет.
Он перебирает пальцы. На правой руке их четыре, на левой — шесть.
— Дороги появляются… иногда.
Мне чудится, что брухва желает меня утешить.
— Но ложью было бы сказать, что такая появится непременно…
Лица отступают. И паутина тает, возвращая меня к Горелой башне.
— …и что она случится вперед остальных.
Шелестом догоняет.
— Скорее всего, ты умрешь, хийси.
А я понимаю: бежать поздно. Рассыпается зачарованный круг, пропуская копейщиков. Весеннее солнце ласкает гривы лошадей, скользит по чешуе брони. Ветер разворачивает стяги, с которых на меня смотрит вздыбленный медведь Ину. Его пасть оскалена, и я слышу рык отца:
— Окружить!
— Оборачивайся и уходи. — Кейсо встает за моим плечом. В его руках — палаш, и сейчас Кейсо ничуть не похож на ленивого смешливого толстяка, которого я знаю. Он хмур и сосредоточен.
— А ты?
Разворачиваются цепи, приближаются медленно. И звенит конская сбруя, дрожат стяги, изгибаются луки, и стрелы готовы слететь с тетивы.
— Уходи. — Кейсо просто разворачивает меня, подталкивая к кромке леса, которая казалась такой близкой. — Я им не нужен.
Но он останется, чтобы отвлечь внимание чужаков.
Вот только их слишком много.
А если вдвоем…
Я не могу убить человека, но если напугать…
— Девочка моя, — каам дергает себя за бородку, — я знаю, о чем ты думаешь. Они не побегут. Их много. У них стрелы. Клинки. Копья.
А еще я слышу голоса собак, серых волкодавов, которые не знают страха.
— Если вздумаешь напасть, погибнешь.
Но что станет с ним?
— Второй раз твою смерть Янгар не переживет.
Брухва держался кромки леса, стараясь не наступить на тень старого дуба, который раскинул ветви широко, точно желая поймать чужака в заговоренную сеть. Хозяин путей с виду дремал, но я ощущала его интерес и голод.
— Мальчик — единственное, что оправдывает саму мою жизнь. — Кейсо считал стяги и стрелы. — Я буду знать, что ответить богам. Иди.
И бросить?
— Ты не воин, Аану. А умирать двоим упрямства ради… Жаль, лука нет.
Показался мой отец. Черный жеребец ступал осторожно, косил лиловым глазом на плеть, которую Ерхо Ину сжимал в руке. Он не изменился.
Мрачен.
Зол.
И плеть пощелкивает, ударяясь о голенище сапога.
— Действительно, жаль. Хорошая мишень. — Кейсо отвернулся от окна и, схватив меня за плечи, развернул к двери: — Сначала выйду я. Попробую поговорить. Ты жди. Если начнется бой, то оборачивайся и… девочка, пожалуйста, без глупостей.
Я действительно не умею драться. И я не могу убивать.
— Оставь месть Янгару.
Пообещать? Кейсо ждет. А я не могу произнести ни слова, лишь киваю. И позволяю шкуре придавить меня к земле тяжестью.
— Эй! — Он высовывает в пробоину окна руку с платком. И сорвавшаяся с привязи стрела проносится рядом, разрезая воздух. — Я хочу поговорить! Ину, ты ведь не убивать пришел.
Но убьет, не задумываясь.
— Выходи, — приказал отец, взмахом руки останавливая лучников.
Кейсо оглянулся на меня, и я прочла по губам:
— Не глупи.
Именно.
Уходи, Аану. Отведи глаза людям, которые забыли про хозяина путей. Он же хоть и не друг тебе, но и людям помогать не станет.
Возможно, не станет.
— Мы, — я сделала еще одну попытку, — мы можем попробовать уйти вдвоем.
— Нет.
И он прав. Отвести глаза одному легко, но воинов сотня.
Брухва, точно уловив мое намерение, покачал головой. Не позволит? Приподняв посох, старик погрозил им. И ветер донес шепот:
— Хийси…
— Выхожу. — Кейсо в последний раз оглянулся на меня. — Ты же разумный человек, Тридуба. И понимаешь, что Янгара здесь нет. Ушел он.
— Куда?
Я слышала каждое слово. Все-таки Горелая башня — это моя территория.
— Тебя искать. Он мальчик молодой, горячий, а ты его обидел крепко. Чего ради, Ерхо Ину?
Отец не ответит, сочтет ниже своего достоинства разговаривать с чужаком. Я вижу его лицо, знакомый рисунок морщин. Брови, что сошлись над переносицей. Брезгливо поджатые губы. И черную бороду, которую отец время от времени поглаживает.
— Встретитесь еще, — весело произнес Кейсо, переступая порог башни.
— Встретимся. — Ерхо Ину вскинул руку.
Это не было сражением.
Кейсо успел вытащить палаш, но…
Воздух стал густым, тягучим. Нежно зазвенели стрелы, поднялись в воздух пчелиным роем. Я услышала собственный крик и голос стрел, пробивающих халат и тулуп. Звон палаша, который падает на камни. Долю мгновения он зависает на собственном острие, словно стальной ивовый лист.
Кейсо с удивлением смотрит на собственную руку, которая вдруг стала неподъемной, и, покачнувшись, оседает на землю.
Читаю по губам:
— Беги…
Бегу, пытаюсь прорваться сквозь цепь людей, что размыкается передо мной, пропуская. И брухва, перехватив посох левой рукой, беззвучно хохочет. Он забрал боль Кейсо и мой страх. Он остался, потому что все еще был голоден. У меня же почти получилось уйти.
До леса добралась. А там меня ждали сети.
Я порвала одну.
И вторую.
Но их было больше. А за сетями рвались со сцепки серые волкодавы.
Попытавшись встать на задние лапы, я зарычала и приняла-таки стрелу. Одну-единственную, с алой шелковой лентой на хвосте. Пробила шерсть. Опалила болью. И мир стал вязким, медленным.
Я пыталась удержаться в сознании.
И на самом его краю слышала печальный голос брухвы:
— Хийси…
