Советский термидор мы определили, как победу бюрократии над массами. Мы пытались вскрыть исторические условия этой победы. Революционный авангард пролетариата оказался частью поглощен аппаратом управления и постепенно деморализован, частью уничтожен в гражданской войне, частью отброшен и раздавлен. Усталые и разочарованные массы относились безучастно к тому, что происходило на верхах. Этих условий, как они ни важны сами по себе, совершенно недостаточно, однако, для объяснения того, почему бюрократии удалось подняться над обществом и надолго сосредоточить его судьбы в своих руках: ее собственной воли для этого было бы во всяком случае недостаточно; возникновение нового правящего слоя должно иметь глубокие социальные причины.

Победе термидорианцев над якобинцами в XVIII веке тоже содействовали усталость масс и деморализация руководящих кадров. Но под этими конъюнктурными по существу явлениями шел более глубокий органический процесс. Якобинцы опирались на поднятые великой волной низы мелкой буржуазии; между тем революция XVIII века, в соответствии с ходом развития производительных сил, не могла не привести в конце концов к политическому господству крупную буржуазию. Термидор был только одним из этапов этого неотвратимого процесса. Какая же социальная необходимость нашла себе выражение в советском Термидоре?

В одной из предшествующих глав мы пытались уже дать предварительный ответ на вопрос, почему восторжествовал жандарм. Нам необходимо здесь продолжить анализ условий перехода от капитализма к социализму и роли государства в этом процессе. Сопоставим еще раз теоретические предвиденья с действительностью. «Подавлять буржуазию и ее сопротивление все еще необходимо… – писал Ленин в 1917 г. о том периоде, который должен наступить сейчас же за завоеванием власти, – но подавляющим органом является здесь уже большинство населения, а не меньшинство, как бывало всегда… В этом смысле государство начинает отмирать». В чем выражается отмирание? Прежде всего в том, что «вместо особых учреждений привилегированного меньшинства (привилегированное чиновничество, начальство постоянной армии), само большинство может непосредственно выполнять» функции подавления. Дальше у Ленина следует неоспоримое в своей аксиоматичности положение: «чем более всенародным становится самое выполнение функций государственной власти, тем меньше становится надобности в этой власти». Отмена частной собственности на средства производства устраняет главную задачу исторического государства: охрану имущественных привилегий меньшинства против подавляющего большинства.

Отмирание государства начинается, по Ленину, уже на другой день после экспроприации экспроприаторов, т.е. прежде еще, чем новый режим успел приступить к своим экономическим и культурным задачам. Каждый успех на пути разрешения этих задач означает тем самым новый этап ликвидации государства, его растворения в социалистическом обществе. Степень этого растворения есть наилучший показатель глубины и успешности социалистического строительства. Можно установить такую примерно социологическую теорему: сила применяемого массами в рабочем государстве принуждения прямо пропорциональна силе эксплуататорских тенденций или опасности реставрации капитализма и обратно пропорциональна силе общественной солидарности и всеобщей преданности новому режиму. Бюрократия же, т.е. «привилегированное чиновничество, начальство постоянной армии», выражает особый род принуждения, такой, какого массы не могут или не хотят применять, т.е. такой, который так или иначе направляется против них самих.

Если б демократические советы сохранили до сего дня свою первоначальную силу и независимость, но оставались бы вынуждены в то же время прибегать к репрессиям и принуждениям в объеме первых лет, это обстоятельство могло бы уже само по себе возбуждать серьезное беспокойство. Насколько же должна возрасти тревога в виду того факта, что массовые советы окончательно сошли со сцены, уступив функцию принуждения Сталину, Ягоде и Ко. И какого принужденья! Прежде всего мы должны спросить себя: какая социальная причина стоит за этой упорной живучестью государства и особенно за его жандармеризацией? Значение этого вопроса слишком очевидно: в зависимости от ответа на него мы должны либо радикально пересмотреть наши традиционные взгляды на социалистическое общество вообще, либо столь же радикально отвергнуть официальную оценку СССР.

Возьмем теперь из свежего номера московской газеты стереотипную характеристику нынешнего советского режима, одну из тех, которые повторяются в стране изо дня в день и заучиваются наизусть школьниками: «В СССР окончательно ликвидированы паразитические классы капиталистов, помещиков, кулаков и тем самым навсегда покончено с эксплуатацией человека человеком. Все народное хозяйство стало социалистическим, а растущее стахановское движение подготовляет условия для перехода от социализма к коммунизму» (Правда, 4 апр. 1936 г.). Мировая пресса Коминтерна не говорит, разумеется на этот счет ничего другого. Но если с эксплуатацией «покончено навсегда», если страна действительно находится на пути от социализма, т.е. низшей стадии коммунизма, к его высшей стадии, то обществу не остается ничего другого, как сбросить с себя, наконец, смирительную рубашку государства. Взамен этого – трудно даже обнять мыслью этот контраст! – государство советов приняло тоталитарно-бюрократический характер.

То же фатальное противоречие можно иллюстрировать и на судьбе партии. Здесь вопрос формулируется примерно так: почему в 1917-21 годах, когда старые господствующие классы еще боролись с оружием в руках, когда их активно поддерживали империалисты вс

го мира, когда вооруженное кулачество саботировало армию и продовольствие страны, возможно было в партии открыто и безбоязненно спорить по самым острым вопросам политики? Почему теперь, после прекращения интервенции, после разгрома эксплуататорских классов, после бесспорных успехов индустриализации, после коллективизации подавляющего большинства крестьянства, – нельзя допустить, ни малейшего слова критики по адресу бессменного руководства? Почему любой большевик, который потребовал бы созыва съезда партии, в соответствии с ее уставом, был бы немедленно исключен; любой гражданин, который вслух выразил бы сомнение в непогрешимости Сталина, был бы осужден, почти наравне с участником террористического заговора? Откуда такое страшное, чудовищное, невыносимое напряжение репрессий и полицейской аппаратуры?

Теория не есть вексель, который можно в любой момент предъявить к взысканию. Если теория ошибалась, надо ее пересмотреть или пополнить ее пробелы. Надо вскрыть те реальные общественные силы, которые породили противоречие между советской действительностью и традиционной марксистской концепцией. Во всяком случае, нельзя бродить в потьмах, повторяя ритуальные фразы, которые может быть полезны для престижа вождей, но зато бьют живую действительность в лицо. Мы сейчас увидим это на убедительном примере.

В докладе на сессии ЦИК'а, в январе 1936 г., председатель Совнаркома Молотов заявил: «народное хозяйство страны стало социалистическим (аплодисменты). В этом смысле (?) задачу ликвидации классов мы решили (апплодисменты)». Однако, от прошлого остались еще «враждебные нам по своей природе элементы», осколки господствовавших ранее классов. Кроме того, среди колхозников, государственных служащих, а иногда и рабочих обнаруживаются «спекулянтики», «рвачи в отношении колхозного и государственного добра», «антисоветские сплетники» и т.п. Отсюда-то и вытекает необходимость дальнейшего укрепления диктатуры. Наперекор Энгельсу, рабочее государство должно не «засыпать», а наоборот, становиться все более и более бдительным.

Картина, нарисованная главой советского правительства, была бы в высшей степени успокоительной, еслиб не была убийственно противоречивой. В стране окончательно воцарился социализм: «в этом смысле» классы уничтожены (если они уничтожены «в этом смысле», значит и во всяком другом). Правда, социальная гармония кое-где нарушается обломками и осколками прошлого. Но нельзя же думать, будто лишенные власти и собственности, разрозненные мечтатели о восстановлении капитализма вместе со «спекулянтиками» (даже не спекулянтами) и «сплетниками» способны опрокинуть бесклассовое общество. Все обстоит, казалось бы, как нельзя лучше. Но к чему тогда все-таки железная диктатура бюрократии?

Реакционные мечтатели, надо думать, постепенно вымирают. Со «спекулянтиками» и «сплетниками» могли бы шутя справиться архи-демократические советы. «Мы не утописты – возражал в 1917 г. Ленин буржуазным и реформистским теоретикам бюрократического государства, – и нисколько не отрицаем возможности и неизбежности эксцессов отдельных лиц, а равно необходимости подавлять такие эксцессы. Но… для этого не нужна особая машина, особый аппарат подавления, это будет делать сам вооруженный народ с такой же простотой и легкостью, с которой любая толпа цивилизованных людей даже в современном обществе разнимает дерущихся или не допускает насилия над женщиной». Эти слова звучат так, как если бы автор их специально предвидел соображения одного из своих преемников на посту главы правительства. Ленин преподается в народных школах СССР, но, очевидно, не в Совете народных комиссаров. Иначе нельзя было бы объяснить решимость Молотова прибегать, не задумываясь, к тем самым построениям, против которых Ленин направлял свое хорошо отточенное оружие. Вопиющее противоречие между основоположением и эпигонами налицо. Если Ленин рассчитывал, что даже ликвидацию эксплуататорских классов можно будет совершать без бюрократического аппарата, то Молотов, в объяснение того, почему после ликвидации классов, бюрократическая машина задушила самодеятельность народа, не находит ничего лучшего, кроме ссылки на «остатки» ликвидированных классов.

Питаться «остатками» становится, однако, тем затруднительнее, что, по признанию авторитетных представителей самой бюрократии, вчерашние классовые враги успешно ассимилируются советским обществом. Так, Постышев, один из секретарей ЦК партии, говорил в апреле 1936 г., на съезде Комсомола: «Многие вредители… искренне раскаялись, стали в общую шеренгу советского народа…». В виду успешного проведения коллективизации «дети кулаков не должны отвечать за своих отцов». Мало того: «теперь и кулак вряд ли верит в возможность возврата его прежнего эксплуататорского положения на селе». Недаром же правительство приступило к отмене ограничений, связанных с социальным происхождением. Но если утверждения Постышева, целиком разделяемые и Молотовым, имеют смысл, то только один: не только бюрократия стала чудовищным анахронизмом, но и государственному принуждению вообще на советской земле нечего больше делать. Однако, с этим непреложным выводом ни Молотов ни Постышев не согласны. Они предпочитают сохранять власть, хотя бы и ценою противоречия.

На самом деле они и не могут отказаться от власти. Или в переводе на объективный язык: нынешнее советское общество не может обойтись без государства, ни даже – в известных пределах – без бюрократии. Но причиной этому являются отнюдь не жалкие остатки прошлого, а могущественные тенденции и силы настоящего. Оправдание существования советского государства, как аппарата принуждения, заключается в том, что нынешний переходный строй еще полон социальных противоречий, которые в области потребления – наиболее близкой и чувствительной для всех – имеют страшно напряженный характер и всегда угрожают прорваться отсюда в область производства. Победу социализма нельзя, поэтому, назвать еще ни окончательной ни бесповоротной.

Основой бюрократического командования является бедность общества предметами потребления с вытекающей отсюда борьбой всех против всех. Когда в магазине товаров достаточно, покупатели могут приходить, когда хотят. Когда товаров мало, покупатели вынуждены становиться в очередь. Когда очередь очень длинна, необходимо поставить полицейского для охраны порядка. Таков исходный пункт власти советской бюрократии. Она «знает», кому давать, а кто должен подождать.

Повышение материального и культурного уровня должно бы, на первый взгляд, уменьшать необходимость привилегий, сужать область применения «буржуазного права» и тем самым вырывать почву из под ног его охранительницы, бюрократии. На самом же деле произошло обратное: рост производительных сил сопровождался до сих пор крайним развитием всех видов неравенства, привилегий и преимуществ, а вместе с тем и бюрократизма. И это тоже не случайно.

В первый свой период советский режим имел, несомненно, гораздо более уравнительный и менее бюрократический характер, чем ныне. Но это была уравнительность всеобщей нищеты. Ресурсы страны были так скудны, что не открывали возможности для выделения из массы населения сколько-нибудь широких привилегированных слоев. В то же время «уравнительный» характер заработной платы, убивая личную заинтересованность, превратился в тормоз развития производительных сил. Советское хозяйство должно было из своей нищеты подняться на несколько более высокую ступень, чтоб стали возможны жировые отложения привилегий. Нынешнее состояние производства еще очень далеко от того, чтоб обеспечить всех всем необходимым. Но оно уже достаточно, чтобы дать значительные привилегии меньшинству и превратить неравенство в кнут для подстегиванья большинства. Такова первая причина того, почему рост производства усиливал до сих пор не социалистические, а буржуазные черты государства.

Но это не единственная причина. Наряду с экономическим фактором, диктующим на данной стадии капиталистические методы оплаты труда, действует параллельно политический фактор, в лице самой бюрократии. По самой сути своей она является насадительницей и охранительницей неравенства. Она с самого начала возникает, как буржуазный орган рабочего государства. Устанавливая и охраняя преимущества меньшинства, она снимает, разумеется, сливки для себя самой. Кто распределяет блага, тот никогда еще не обделял себя. Так из социальной нужды вырастает орган, который перерастает общественно-необходимую функцию, становится самостоятельным фактором и вместе с тем источником великих опасностей для всего общественного организма.

Социальный смысл советского Термидора начинает вырисовываться перед нами. Бедность и культурная отсталость масс еще раз воплотились в зловещей фигуре повелителя с большой палкой в руках. Разжалованная и поруганная бюрократия снова стала из слуги общества господином его. На этом пути она достигла такой социальной и моральной отчужденности от народных масс, что не может уже допустить никакого контроля ни над своими действиями ни над своими доходами.

Мистический, на первый взгляд, страх бюрократии перед «спекулянтиками, рвачами и сплетниками» находит таким образом свое вполне естественное объяснение. Не будучи еще способно удовлетворять элементарные нужды населения, советское хозяйство порождает и возрождает на каждом шагу спекулянтские и рваческие тенденции. С другой стороны, привилегии новой аристократии пробуждают в массе населения склонность прислушиваться к «анти-советским сплетникам», т.е. ко всякому, кто хотя бы шепотом критикует произвольное и прожорливое начальство. Дело идет, таким образом, не о призраках прошлого, не об остатках того, чего больше нет, словом, не о прошлогоднем снеге, а о новых могущественных и постепенно возрождающихся тенденциях к личному накоплению. Первый пока еще очень скудный прилив благосостояния в стране, именно вследствие скудости своей, не ослабил, а усилил эти центробежные тенденции. С другой стороны, возросло одновременно стремление непривилегированных дать по рукам новой знати. Социальная борьба снова обостряется. Таковы источники могущества бюрократии. Но из тех же источников вырастает и угроза ее могуществу.