Глава III. ОРДЕН СВЯТОГО ДОМИНИКА
«Если вы вознамерились постичь совершенства, пойдите и продайте, что имеете, и раздайте бедным, и получите вы сокровища на Небесах; и придите и следуйте за Мной».
Несоответствие между этой заповедью Спасителя и положением в миру, которое занял Его наместник на земле, становилось все более разительным и достигло высшей точки с началом эры Ренессанса.
Римские плебеи середины первого века, собиравшиеся для обсуждения и взаимного обучения тому, как воплотить в жизнь новую доктрину любви и смирения, изустно принесенную с Востока, с ее неизвращенной простотой, еще не обремененную теологическими нагромождениями, не скованную догмами, были поистине бесконечно далеки от высокомерных, грубых римских христиан времен папы Иннокентия III.
Наследника апостола Петра – бедного рыбака из Галилеи! – возвели на папский трон с пышностью, превосходящей коронацию любого земного властелина. В миру он был обладателем значительных территорий, а в духовной сфере возглавлял империю, охватившую весь христианский мир, и усиливал свою верховную власть, извергая молнии анафемы, которую сам же изобрел. Его двор блистал облаченными в алые одежды бесшумными прелатами, патрициями в шитых золотом и серебром костюмах, полководцами в парадных мундирах, расфуфыренными щеголями и величественными сенаторами. Сам же Иннокентий на коронации был облачен в торжественные одеяния, вязанные из прекраснейшего руна, и был увенчан тройной диадемой из белых павлиньих перьев, охваченных пылающими спиралями золотых нитей, унизанных драгоценными камнями. На коронации короли прислуживали ему за столом, преклоняя колени: а принцы крови и патриции оказались в роли простых лакеев.
Со ступеней Латеранского дворца в день своего вступления на трон он швырял пригоршни монет в толпу римлян, восклицая: «Золото и серебро не для меня. Я отдаю тебе все, что имею!»
Но папская казна не пострадала от подобной «щедрости», поскольку источники ее богатства были неистощимыми. Иннокентия III окружала невообразимая роскошь: силой своего богатства он управлял развитием искусств и ремесел.
Церковная пышность не ограничивалась Римом и папским двором. Постепенно она пропитала самое тело церкви, поразила даже монашеские ордена. Забыв материальную непритязательность своих исходных принципов, они перешли на уровень баронской роскоши. Располагая обширными аббатствами с богатыми пашнями и виноградниками, святые отцы управляли сельскими округами и церковными приходами, облагая их налогами скорее как феодалы, чем как священнослужители. Столь надменным и аристократическим стал сам дух каноников, чьей миссией было проповедовать самую возвышенную из демократических доктрин, что церковь более не соответствовала плебейским и крестьянским слоям общества: она быстро становилась институтом патрициев и для патрициев.
Долго ли могло сохраняться такое положение, к каким результатам оно могло привести – об этом, наверное, бесполезно строить предположения. Факт заключается в том, что вниманием не обошли бедных и обездоленных. Причиной тому – появление двух людей, столь же близких по духу, сколь и несхожих, почти одновременно приехавших в Рим и встретившихся у подножия папского трона.
Каждый из них мог стать основателем новой концепции, если бы не обнаружил, что на свете уже существует идеальная религия. Оба – люди высокого происхождения, начинавшие в легких жизненных обстоятельствах: один, Франческо Вернардоне, – сын богатого купца из Ассизи ; другой, Доминик де Гусман из Калаорры, – испанский дворянин.
Сегодня они известны в церковном календаре как Франциск Ассизский и Святой Доминик. Эту великолепную пару Данте не обошел вниманием в своем «Раю»:
Один пылал пыланьем серафима.
В другом казалась мудрость так светла,
Что он блистал сияньем херувима.
(Перевод М. Лозинского)
Святой Франциск, прославившийся добротой и милосердием, свойственными его поэтической, возвышенной натуре, и ставший наиболее почитаемым из всех святых, пришел из своего родного Ассизи умолять Отца Отцов разрешить ему объединить в орден уже собранных им босоногих сподвижников, чтобы они осуществляли предписание церкви о бедности и самоотречении и помогали о6ездоленным.
Святой Доминик – наш интерес обращен к нему в большей степени – был выбран за красноречие и познания для сопровождения епископа Озимского в инквизиторской поездке в южную Францию, где стал свидетелем лютой резни. Он проповедовал перед еретиками в Тулузе, и его горячее страстное красноречие обратило к истинной вере многих из тех, кто не собирался отступать перед жестокими аргументами огня и стали.
В пылу религиозного рвения Святой Доминик отринул свое положение, покой и дарованный сан. Подобно Святому Франциску, он ходил босой, являя собой пример бедности и самоотречения, однако был менее мистичен, менее мягкосердечен, совершенно практичен во всем, что касалось пропаганды веры, и потому восторженно приветствовал кровавые победы, которые Симон де Монфор одерживал над еретиками-альбигойцами.
Но если он славил достижение конечной цели в этой борьбе, считая ее высшим из всех человеческих предназначений, то учил и раскаянию в содеянной жестокости.
Святой Доминик призывал к жесткому и беспощадному усердию. Но свирепость и жестокость не идут рука об руку с таким полным смирением, какое, несомненно, было ему присуще. Истинной целью его миссии в Риме было прошение совершенно иного характера. Он считал предосудительным кровопролитие, которому явился свидетелем, однако высоко ценил плоды его. Вдохновленный успехом, выпавшим на долю его красноречия, Святой Доминик поставил целью найти другие, более мягкие средства, которые позволили бы добиться тех же результатов. Он отправился просить разрешения папы Иннокентия III на создание ордена проповедников, которые – в бедности и лишениях – отправятся отвоевывать для Рима стада овец, сбившихся с пути праведного и попавших на пастбище ереси.
Папа Иннокентий рассмотрел одновременно просьбы обоих – исходя из своей страстной веры, Святой Франциск и Святой Доминик разными путями пришли, в конце концов, к схожим предложениям.
Он понял выгоду, которую сулили церкви подобные люди, наделенные силой убеждения, увеличивающей число приверженцев, воспламеняющей сердца и вновь оживляющей мерцающую неверным сиянием лампу народного религиозного рвения.
Иннокентий III не обнаружил ни ереси, ни иронии в культе нищенского существования, которое они хотели отныне проповедовать, испрашивая на то разрешение утопающего в роскоши аристократического папского двора.
Но существовало серьезное препятствие для его согласия на их просьбы: монашеские ордена стали столь многочисленными, что Латеранский собор запретил создавать новые. Благоволя к этим просителям, папа взялся сам за преодоление возникших трудностей, но в это время смерть прибрала его к рукам.
Бремя выполнения этой задачи перешло к его преемнику, Гонорию III. И, как гласит легенда, нового папу к быстрейшему решению проблемы побудил «вещий» сон, в котором он видел эту пару поддерживающей руками накренившийся Латеранский дворец.
Поскольку Гонорий не мог придать им статус монахов-отцов, он прибег к созданию братств, присоединив их к ордену Святого Августина: доминиканцев в качестве братьев-проповедников (fraters praedicatores) и францисканцев в качестве братьев-миноритов (fraters minores), то есть «младших братьев».
Так появились эти два нищенствующих ордена, которым с помощью многочисленных приверженцев, очень быстро завоеванных, было суждено стать одним из величайших оплотов могущества римской церкви.
При жизни основателей этих братств принципы бедности соблюдались во всей предписанной чистоте. Но вскоре после их смерти нищенствующие братья, будучи людьми грубых привычек, подверженными человеческим страстям и амбициям, вслед за приобретением могущества добились и приобретения богатств. Святые Франциск и Доминик достигли возрождения первозданного духа христианства. Но он вскоре уступил мирским стремлениям, и история обоих орденов стала повторением и отражением истории самого христианства. По мере своего распространения в христианском мире они овладевали монастырями, землями и имуществом. Личная бедность каждого брата сохранялась, это верно: они по-прежнему ходили по улицам босиком и в грубых одеяниях, «без посоха, сумы, пищи или денег», как предписывали их принципы. Индивидуально они соблюдали обет, но при коллективном рассмотрении их бедность «оставалась за воротами монастыря», как сказал Григоровий, подтверждая сказанное до него Данте:
Но у овец его явился вкус
К другому корму, и для них надежней
Отыскивать вразброд запретный кус.
И чем ослушней и неосторожней
Их стадо разбредется, кто куда.
Тем у вернувшихся сосцы порожней.
(Перевод М. Лозинского)
На службе церкви нищенствующие братья стали превосходной армией, и к тому же армией, содержание которой ничего не стоило папской сокровищнице, ибо вследствие провозглашенного нищенства они были на полном самообеспечении. И по мере того, как оба ордена, имевшие великолепную организацию, становились чрезвычайно могущественными, доминиканцы в значительной мере забрали под свой контроль инквизицию, чьи деяния в свое время определили выбор Святого Доминика.
Его цель состояла в создании ордена проповедников, особой миссией которого должно было стать разоблачение и ниспровержение ереси, где бы она ни появилась. Братьям надлежало бороться с ней с помощью красноречия: необходимо, с одной стороны, убедить отступника отказаться от своею заблуждения, и, с другой стороны, так настроить против него верующих, чтобы террор восполнил то, что оказалось непосильно убеждению.
Быть может, эта миссия, которую они сделали своим исключительным правом, странным образом способствовала доминиканцам в захвате командных высот в церковном учреждении, имевшем ту же конечную цель. Именно орден Святого Доминика взялся воздвигнуть зловещее здание Святой палаты, расширить и утвердить полное господство ужасающей системы инквизиции. Их убеждением стало страшное убеждение дыбой, красноречием – обжигающее красноречие языков пламени, вылизывающих жизнь из агонизирующих жертв. И все это – из любви к Христу!
Хотя не раз предпринимались попытки доказать, что сам Доминик де Гусман был назначен первым в истории инквизитором, их нельзя признать успешными. Но, как бы там ни было, уже в 1224 году – через три года после его смерти – инквизиция в Италии и в других местах была уже целиком в руках доминиканцев. Об этом свидетельствует конституция, провозглашенная в Падуе в феврале того же года императором Фридрихом II. Она содержит следующее уведомление:
«Да будет известно всем, что мы приняли под свое особое покровительство братьев из ордена проповедников, направленных в нашу Империю для защиты от еретиков и от тех, кто будет оказывать им поддержку, – коих надлежит также считать еретиками, – и такова наша воля, что все должны оказывать проповедующим братьям покровительство и помощь; в связи с чем мы приказываем нашим подданным принимать радушно упомянутых братьев, куда и когда бы они ни пришли, предоставляя им защиту от козней еретиков, помогая им всеми имеющимися средствами в выполнении их дела защиты Веры… и мы не сомневаемся, что вы засвидетельствуете верность Богу и нашей Империи, объединившись с упомянутыми братьями, чтобы избавить нашу Империю от нового и небывалого позора еретического порока».
Конституция декретировала, что осужденные церковью и переданные светским властям еретики должны понести заслуженное наказание. Если под страхом смерти отступник заявит о своем желании вернуться к католической вере, в качестве епитимьи ему следует назначить пожизненное тюремное заключение. В какой бы части империи еретики не были разоблачены инквизиторами или другими усердными католиками, гражданские власти обязаны произвести арест указанных лиц и содержать их под надежной охраной до отлучения от церкви, после чего они должны быть сожжены. То же наказание предусматривалось для сочувствующих, виновных в укрывательстве и защите еретиков. Беглецов надлежало разыскивать, а вернувшимся в лоно церкви из ереси вменялось в обязанность выдавать и разоблачать их.
В императорской конституции содержались и еще более отвратительные постановления. Фридрих II включил в нее положение, гласящее, что «грех осквернения величия божественного сам по себе является более тяжким, чем оскорбление достоинства человеческого, и Бог вымещает грехи отцов на их детях. Чтобы последние не могли следовать отцам в грехах, потомков еретиков до второго колена надлежит считать недостойными уважения и занятия любых государственных постов – за исключением невинных детей, которые объявили об отречении от своих отцов».
Сие варварское законоположение не нуждается в комментариях.
Через четыре года после издания этого жестокого указа, направленного против врагов римской власти, и сам Фридрих за противодействие мирскому влиянию понтификата оказался в опале. Не углубляясь в подробности, отметим, что после примирения с папой он дополнил конституцию 1224 года положением, относящимся к богохульникам: подобно еретикам любой секты, их следовало приговаривать к смерти на костре. Если же епископы пожелают сохранить еретику жизнь, преступника надлежало лишить языка, чтобы никогда больше он не мог хулить Бога.
В 1227 году Уголино Конти, друг Доминика и Фридриха, взошел на папский трон под именем Григория IX.
То был понтифик, который, продолжая усилия, предпринятые Иннокентием III, придал инквизиции статус постоянного подразделения церкви. Он отдал контроль над ней в руки доминиканцев, предоставляя им при необходимости помощь францисканцев. Но участие последних в деяниях ужасного трибунала было столь малым, что может считаться несущественным.
Булла Григория, заложившая некие фундаментальные положения в судопроизводство инквизиции и известная как «Raynaldus», стала законодательством отлучений.
Он предписал всех осужденных церковью передавать светским властям для осуществления наказания, причем всех духовных лиц перед этим надлежало исключить из их ордена. Если они изъявляли желание отречься от ереси и вернуться в лоно церкви, на них полагалось наложить епитимью – пожизненное заключение. Сочувствующие, укрыватели и защитники еретиков тоже подлежат отлучению, а ежели таковые не заслужат прощения в течение года, их следует считать недостойными, им запрещается избирать или быть избранными на какой-либо государственный пост, выступать свидетелями, следователями, наследниками, требовать справедливости, если им причинено зло. Если такой человек – судья, то судопроизводство необходимо у него изъять, а вынесенные им приговоры объявить не имеющими силы; если адвокат, он лишается права выступать в суде; если духовное лицо, он должен оставить службу. Такое же проклятие падет на тех, кто поддерживает отношения с кем-либо из отлученных.
Находящиеся под подозрением в ереси, если они не сумели привести доказательств своей невиновности либо добиться канонического оправдания при рассмотрении их личных качеств и мотивов обвинения, должны быть отлучены. Если они не представят достаточных оправданий в течение года, их объявят еретиками. Их требования или жалобы не будут приниматься во внимание; судьи, адвокаты или нотариусы должны отказываться от выполнения своих функций в их защиту; священнослужителям запрещалось отправлять для них таинства и принимать от них милостыню или пожертвования; так же следовало поступать тамплиерам, госпитальерам и прочим монашеским учреждениям под страхом лишения права деятельности, которое дает только мандат папского престола.
Устроивший христианские похороны умершему под отлучением навлечет на себя отлучение, от которого не будет освобожден, пока собственными руками не выкопает труп и не предпримет мер, чтобы это место никогда более не могло быть использовано для погребения.
Каждый, кто знает о существовании еретиков и всякого, кто осуществляет тайные моления или чей образ жизни является необычным, обязан под страхом отлучения сразу же сообщить об этом своему духовнику или кому-нибудь, кто заслуживает доверия и может довести это до сведения прелата.
Дети еретиков и сочувствующих еретикам или укрывателей их до второго колена должны быть лишены права занимать любой государственный пост или церковный приход.
К положениям этой буллы присовокуплялись указы губернатора Рима как представителя светской власти, в обязанности которого входило официальное вынесение приговора и приведение его в исполнение: от точного определения меры наказания церковь воздерживалась, требуя лишь «заслуженной кары».
Губернатор приказал: содержать арестованных под стражей до осуждения их церковью, а через восемь дней после этого вынести приговор и привести его в исполнение: собственность еретиков конфисковать, причем треть отдать доносчику, треть – судье, вынесшему приговор, и треть – на городские нужды Рима.
Жилища еретиков или всякого, кто сознательно принимал у себя еретиков, губернатор распорядился сровнять с землей.
Если кто-нибудь, располагая сведениями о существовании еретиков, оказался не в состоянии донести на них, тот должен заплатить штраф в сумме двадцати ливров. Ежели у него недостанет средств для уплаты, его надлежит изгнать до изыскания этой суммы.
Сочувствующие и укрыватели еретиков за первый проступок подвергаются конфискации третьей части имущества, которая идет на нужды городского хозяйства Рима. Если проступок повторится, совершившего его необходимо изгнать навсегда.
Все сенаторы обязаны присягнуть перед вступлением в должность, что будут соблюдать все законы, направленные против еретиков. Если кто-либо из них нарушит эту клятву, его приказы объявят недействительными, а те, кто под присягой поклялся повиноваться ему, будут считаться свободными от обязательств. Если сенатор даст клятву, но впоследствии откажется от нее или пренебрежет соблюдением данного слова, его надлежит подвергнуть каре как клятвопреступника, объявить недостойным для занятия государственного поста, а также подвергнуть штрафу в две сотни серебряных марок, которые пойдут на поддержание порядка в городе.
Два года спустя – в 1233 году – на соборе, состоявшемся в Безье, папский легат Голтиер изложил эти каноны в следующих положениях:
«Все члены суда, знать, вассалы и прочие усердно стараются выявить, арестовать и покарать еретиков, где бы они ни скрывались. Всякий церковный приход, в котором обнаружен еретик, обязан выплатить в качестве компенсации одну серебряную марку человеку, разоблачившему преступника. Все дома, в которых проповедовали свои учения еретики, подлежат разрушению, а их имущество – конфискации; огонь должен испепелить все жилища, где они собираются на свои встречи или находят сочувствие и приют. Дети отступников лишаются права наследования. К укрывающим или защищающим еретиков полагается применять те же меры наказания. Любой заподозренный в ереси должен публично поклясться в верности вере под страхом соответствующих наказаний; таких людей необходимо заставить посещать церковные службы во всякий праздник, и каждый из них, кто примирится с Церковью, обязан на внешней части верхней одежды носить отличительные знаки в виде двух крестов – один на груди, другой на спине – из желтой ткани в три пальца шириной, вертикальная часть длиной в две с половиной ладони, горизонтальная – в две ладони ( иначе говоря, размерами полтора фута на фут (или 45 см на 30 см). При наличии капюшона положен и третий крест – все под страхом быть причисленным к еретикам и подвергнуться конфискации собственности».
Бескомпромиссная жестокость этих указов в достаточной мере раскрывает ненависть церкви к еретикам, её нетерпимость и твердую решимость истребить их. Они также разоблачают расчетливое безжалостное коварство и хитрость, которые делали столь страшным этот трибунал. Угроза наказания всякому, кто движимый христианским милосердием, придет на помощь обездоленным и гонимым, душила в людях сострадание, а закон, по которому дети осужденных еретиков лишались права наследования и объявлялись недостойными всякого делающего честь назначения, был принят с тонким расчетом: выковать оружие из родительской любви. Если человек готов принять муки за свои собственные убеждения, ему придется остановиться перед опасностью навлечь на своих детей ту же кару, подвергнуть их крайним лишениям и позорному клейму.
С точки зрения церкви поставленная цель оправдывала любые средства, которые могли привести к желаемым результатам. И столь велико было ее стремление искоренить ересь, что всякие – даже откровенно преступные – деяния прощались, если способствовали достижению этой цели.
Некоторые авторы выдвигают тезис о том, что крестовый поход против ереси является средством политическим – войной, объявленной церковью ради защиты от яростной атаки свободомыслия, грозящего ей низвержением. Так, несомненно, обстояло дело в ранние века, но не более. Римский католицизм вырос и раскинулся подобно мощному дереву, тень которого закрыла лик Европы, а корни пронизали почву вглубь и вширь. Надежно укрепившееся у кормила власти духовенство имело достаточно сил, чтобы не позволить при увядании отдельной ветви нанести серьезный урон жизненной силе самого дерева. Католицизм уже не знал таких забот. Каким бы отвратительным, мрачным, даже нехристианским ни оказался на деле институт Святой палаты, нет сомнений, что сами исходные принципы, начертанные на ее скрижалях, и самый изначальный дух ее были целомудренными и бескорыстными.
Может показаться горькой иронией тот факт, что именем смиренного и милосердного Христа люди безжалостно пытали и сжигали себе подобных. То было прискорбной, трагической иронией, которой они искренне не осознавали, уподобляясь Святому Августину, который настаивал на искоренении еретиков и в искренности и чистоте помыслов которого никто не может усомниться.
Чтобы понять их позицию, необходимо лишь принять во внимание абсолютную убежденность в справедливости католической доктрины, которую Леки назвал «доктриной спасения избранных». Исходя из предпосылки, что римская церковь праведна и является единственной христианской церковью, они неизбежно приходили к выводу, что невозможно спасение для того, кто не состоит в ее рядах: не может неведение о праведной вере служить оправданием заблуждения, как – и по сей день – незнание закона не освобождает от ответственности в мирских делах. Поэтому они считали проклятыми не только тех, кто раскольнически дезертировал из церкви, и тех, кто подобно иудеям и мусульманам сознательно оставался вне ее, но и – таково было понимание высшей справедливости и божественного промысла – дикарей, никогда не слышавших имени Христа, и даже ребенка, умершего в утробе матери до унаследования первородного греха, который мог быть смыт только святой водой при крещении. Отцы церкви вели горячие полемические сражения в попытках точно установить момент, с которого начиналась внутриутробная жизнь и после которого проклятие заставляло душу, появившуюся у плода утробного, погибнуть еще во чреве.
Если учитывать стремление сохранить эти доктрины неизменными, становится понятно, почему в представлении церкви – чьим делом было спасение душ – не существовало более отвратительного и непростительного греха, чем ересь. Становится понятным, почему церковь относилась к своим детям, повинным в убийстве, изнасиловании или прелюбодеянии, с терпеливостью снисходительных родителей и разила неистово гневно еретиков, жизнь которых могла служить примером целомудренного поведения. Дело в том, что первые были виновны лишь в проступках, обусловленных слабой человеческой природой, и, будучи верующими, могли заслужить прощение раскаянием. Ересь же представляла собой не только худший из грехов, но – в понимании церкви – даже выходила за его границы и была бесконечно хуже греха, поскольку являла собой состояние столь безнадежное, что добрые дела или целомудренный образ жизни не могли искупить или смягчить тяжесть преступления.
Приняв такое отношение к ереси, церковь считала своим долгом уничтожить ужасную чуму души, чтобы предупредить ее распространение: к тому же она находила оправдание в словах Святого Августина о том, что сама жестокость ради достижения этой цели милосердна. С этой точки зрения в позиции церкви по отношению к ереси нет ничего нелогичного. Что нелогично – так это включенная в доктрину «спасение избранных» концепция о Боге, снисходительном ко всем заблудшим и падшим.
Даже в случае Галилея – одного из самых знаменитых узников, прошедших чистилище трибунала Святой палаты, – нет достаточного основания полагать, что в стремлении инквизиторов добиться его отречения от теории движения Земли вокруг Солнца были иные мотивы, кроме страха перед распространением учения, которое они искренне считали иллюзией и которое могло поколебать веру человека в библейское учение.
