Сон прервался от стука в дверь.

Сон… что-то хорошее снилось, очень мягкое и теплое. И очень спокойное, потому что во сне кто-то все время был рядом. Но даже неожиданно проснувшись, не могу вспомнить, кто.

— Там… рожает у нас, — опасливый голос за дверью. Мужской.

— Почему сразу не сказали?

— Боялись, пришлая ты, да и в порядке все было. А сейчас что-то не так.

Что-то не так! Убила бы. Сколько они тянули, часов пять-шесть? Может и опоздали.

За два месяца, что я иду к чернокнижнице, роды уже седьмые. Один раз все закончилось весьма печально, все из-за этого — пришлая. Да еще и не зверь, человек.

Возвращаюсь, когда солнце уже высоко. Даже умыться толком сил нет, хорошо хоть кровать мягкая, все лучше, чем на сеновале спать. Солнце светит и я даже улыбаюсь. Хорошо мне, все получилось, живы и мать и младенец.

Первые роды хорошо помню, будто вчера были. Ночевала в деревеньке какой-то и посреди ночи крики услышала. Всю ночь роженица орала, а к утру вопли прекратились, только стоны полумертвые остались. Вспомнила тогда, что вроде как целительница. На рожениц только не знаю, действует ли, и как? Взяла и пошла к бане, где она лежала, перепугала народ: откуда ни возьмись выходит человек и требует пустить внутрь. Не знаю, отчего пустили, надежду может потеряли уже.

Ох и денек тогда был, роженица без сил и ребенок попой вперед. Как я ему проход раздвинула, чтобы он не застрял и ничего не повредил, не знаю, чудом каким-то. Потом узнала, что это можно было сделать заранее и руками, если умеючи, но в тот день роженице вроде как не повезло — деревенская повивальная бабка на похороны уехала к дальней родне. Проверила живот перед отъездом — все нормально было, а видимо, шибко бойкий младенец попался, вывернулся таки задом наперед. Как же я удивилась, когда ребенок, наконец, оказался в моих руках, слизкий весь, и вопит что есть мочи! Еле успели забрать до того, как я упала рядом с мамашей и мы с ней потом вместе два дня встать не могли. Так нам и носили еду одинаковую да укутывали потеплее.

Она еще мне сказала, что я в беспамятстве плакала. Долго, говорит, плакала, повторяла: «может, из-за детей?

Знаю, о чем она, я потом поняла. Думала, у меня детей может и не быть, в таких браках это редкость, может, он из-за этого? Ведь ему нужен наследник… вроде.

Недолго думала, все равно из-за чего. Все равно! Не прощу. Злилась на себя, зачем ищешь оправдание? Его нет!

Каждые несколько дней я находила какого-нибудь человека и платила золотой за возможность сказать три короткие фразы. И считала, что долг выполнен. Перед кем-то, так и не знаю перед кем. Кто и за что эту связь выдумал и нас проклял? Что за безжалостная сила?

Последние два раза почти ничего не слышала, расстояние слишком большое. Теперь и говорить смысла нет, за три дня я ушла на самую границу, между нами теперь вся звериная страна. Итак удивляюсь, почему так далеко слышала его боль, Митроль говорила про пятьдесят верст, а тут все пятьсот. Ладно, плевать. Я сдержала брачную клятву — заботилась о нем, как могла.

Амулет все же не сниму. На солнце он сверкает алыми гранями, как будто крови насосался и заснул, переваривая.

Как все-таки сегодня повезло! Ничего неисправимого, просто ребенок оказался слишком большой, а мать устала. Всего-то толкнула посильнее, правда она крови много потеряла, для звериного народа это опаснее, чем для людей, но я вовремя кровь остановила. Так что выживет и не только поэтому. Когда сына ей показали, сразу стало понятно — не уйдет. Да и как уйдешь от такого маленького теплого комочка?

Себе думать о подобном я не позволяю. Просто боюсь.

Приходится ждать в деревне еще сутки, пока восстановится достаточно сил, чтобы продолжить поиск. Если я все правильно рассчитала, до ведьмы всего несколько часов ходу. Долго я к ней шла, окружными тропами. А куда спешить? Жизни много впереди и пока еще не решила, то с ней делать. Побуду вот у ведьмы, научусь всяким страстям, потом, пожалуй, на горный народ все-таки погляжу… потом… решу.

Перед отъездом мне пытались заплатить за роды несколько монеток, но я грубо отказалась. Не могу денег за детей брать. Знаю, уже мало похожа на доброго человека, слишком много во мне сейчас всего того, что в юности, казалось, только в плохих людях бывает. Все равно — не могу.

Я уезжаю, не оглядываясь. Так решила — позади ничего нет, все что за спиной остается, сразу пропадает, умирает, как и не бывало.

Несколько часов поисков превращаются в целый день. Неплохо бабка забралась, повыше за крутые горки да в лесную чащу. Прячется, что ли? Поздним вечером в непроглядной темноте, почти на ощупь, выхожу все-таки к ее жилищу.

Домик немаленький оказался, каменный, со всех сторон сарайчиками окружен. Холодно, небось, как в погребе. Вроде мороз давно уже во мне, как дома, а стоит подумать, что еще холодней будет, лицо само собой кривится. Во дворе снегу по колено намело, так, глядишь, вскоре до самой крыши домик завалит. Не выходит что ли наружу совсем? А свет в окошке есть, хотя и слабый. В такую темень, что с таким светом можно делать интересно?

Дверь деревянная, толстая, железом оббита. Открывать ее ведьма не спешит. Но ведь и я не спешу, куда мне? Впереди длинная пустая жизнь, долблю себе и долблю.

И зачем фыркать и шипеть? Я не лошадь, чтобы шипения бояться. Кстати, и сама так тоже умею!

— Кто и зачем? — неприязненно спрашивает бабка.

— По делу я к тебе, чернокнижница.

Дверь скрипуче раскрывается, там внутри немного тепла и света, бабка не так уж и стара, спина прямая, волосы длинные, блестящие карие глаза настороженно и быстро меня оглядывают.

— Я ведунья, деточка.

— Чернокнижница Астелия, впусти меня побыстрее, я не уйду.

Мы неотрывно смотрим друг на друга и через пару мгновений она отступает, смирившись с моим приходом. Мудрая тактика.

За дверью пол из обожженных глиняных кирпичиков, им замощена вся прихожая и кухня прямо напротив входа. На кухне — горящая печь с открытой заслонкой. Отблески пламени выползают наружу, разукрашивая деревянный стол кровавыми узорами. Каждый раз когда такое вижу — все пылает внутри, сгорая в пепел. Снова и снова, каждый раз.

— Сядь здесь, — выводит из забытья голос, уже не такой настороженный, как вначале. Зря, бабка, расслабилась, не думай, что я слабая. Это просто так… минутное падение в ничто.

— Я по делу, чернокнижница.

Морщится, но молчит. Садится я не собираюсь, подхожу к стулу, на который она опускается сама.

— Говори.

— Мне нужен учитель. Вызвать беса. Самого слабого, на повеление демонами я не замахиваюсь. Обучишь по-быстрому?

— Нет.

— Соглашайся, бабка, я хорошо заплачу.

— Нет, никогда.

— Все равно придется. Долг крови свой перед Атисом отдашь… мне. Так дед завещал.

О, что-то страшное для нее сказала. Вздрагивает, будто слышит кого-то, кроме меня, и глаза такими нездоровыми становятся, словно ее приступ давно забытой боли настиг.

— Ну что, бабка? Договоримся по-хорошему?

— Атис… Чем докажешь, что он послал? Нет его уже, духи весть принесли.

Доказывать и не надо, мои слова, точнее сила переданного долга видна, как на ладони, лихорадочные движения ее пальцев и подрагивание губ не смогла скрыть даже многолетняя выдержка. Но ладно, так и быть.

— Письмо у меня от него есть, — копаюсь в заплечном мешке. Как я все-таки устала, шла сюда. Шла… Зачем? Что изменится, вызови я этого треклятого анчутку да добудь бляху? Поеду, кину в лица всем этим… родственникам? Неужели и правда верю, что за такое кто-то, навесивший проклятье, пожалеет да отпустит? Кто-то отплатит добром? Кто?

Читает. Не очень-то, похоже, ей нравятся дедулины выкрутасы. Выпендрился на старости лет. Сделал доброе дело.

Свиток опускается на колени, лихорадочный взгляд чернокнижницы теряется в каменных стенах и блуждает где-то за пределами дома.

— Ты Дарена?

— Да.

Какой страшный взгляд, повелевающий. Вот она, чернокнижница, вышла из роли сельской ведьмы, раскрылась, как небывалый цвет папоротника в беспроглядной ночи.

— Где твой волк, люна-са? — рокочет властный голос, заполняя все пространство дома и оглушая. На мне амулет и ведьма никак не могла повлиять на разум. Ничего не могла со мной сделать, но я все равно шепчу пересохшими губами:

— Нет его…

Ей недостаточно такого ответа. Глаза щурятся, не зло, а как будто ей становится больно.

— НЕТ ЕГО, НЕТ! — кричу изо всех сил.

Неожиданно к моей руке прикасается маленькая теплая ладошка и впервые с того страшного дня я плачу. Оседаю, утыкаясь лицом в колени неизвестной ведьмы и плачу, до судорог, до воя, до сдавленного хрипа и… рассказываю. Впервые рассказываю, даже не кому-то, просто впервые произношу страшные слова вслух. Сухие руки ведьмы гладят меня по голове, принимают мои слезы, мою боль, рассматривают ее осторожно, как что-то опасное и возвращают назад. Потому что забрать такое, освободить, даже просто облегчить — никому не под силу.

Вскоре я засыпаю на кровати, куда меня укладывает ведьма, раздев и сдернув с тела пояс с ножами, который я никогда не снимала, даже ночью. Разве что когда мылась. Укутывает меня, как, должно быть, укутывают маленьких детей заботливые матери, я не знаю. Когда-то я так укутывала крошечную Маришку, сестру, когда ее только привезли в наш дом, годовалую, испуганную и зареванную, оторвав от матери, как всех нас. Сидела возле Маришки, держа за руку, прямо как сейчас делает ведьма. Засыпаю быстро и спокойно, и сегодня мне ничего не мешает.

Просыпаюсь, когда солнце уже высоко. Ведьма заходит в дверь с вязанкой хвороста, хотя у нее целая поленница прямо у дома. С грохотом кидает к печи и начинает расстегивать задубевшую тяжелую шубу. Долго на улице была, ходила что-ли куда? Задумала может чего?

На меня почти не смотрит.

— Лежи, по делам ходила да хворосту принесла заодно. Всегда из лесу что-то несу, привычка у меня такая. Спи пока, обед приготовлю, разбужу.

Нет уж, належалась. Да и потренироваться не мешает. Я теперь очень хорошо ножи бросаю, почти каждый день играюсь. Так привыкла, что теперь, как утром просыпаюсь, перед глазами уже блестящие стрелы, соскальзывающие с ладони. Такие маленькие ручные животные, как раз для меня. Странное развлечение, но и я теперь не совсем обычна.

На пороге, еще не открыв дверь, я останавливаюсь. Лучше сразу расставить все по местам: я плачу деньги и покупаю знания. Все.

— Про вчерашнее забудь, бабка, поняла? Не говорила я тебе ничего, ни слова лишнего, а ты ничего не слышала. Лучше и не напоминай.

Она равнодушно пожимает плечами и возвращается к печи. Зовет меня только когда готов обед. К тому времени выбранная мною мишень — одна из досок сарая, глубоко истыкана ножами. Промахнулась я всего дважды.

Вечером Астелия уходит в лес за корой какого-то редкого дерева, необходимого для наших занятий. Я сижу на лавке под домом, в тишине и слепящей снежной пустоте. Примерно через месяц начнет таять снег, солнце будет греть сильнее и зазеленеет земля. А что будет со мной? Время вроде лечит, сколько же этого времени нужно? Сколько я выдержу? Астелия сказала, обучение может растянутся на несколько лет, смотря, как пойдет. Смогу ли несколько лет, так? Теперь, когда я его не слышу, совсем не слышу, даже раз в несколько дней, даже сквозь ужасную боль. Сколько я так протяну?

Что это? Астелия трясет. Да не замерзла я, все в порядке! Да, тут и сидела все время, и что? Какая тебе разница вообще, замерзну — тебе же проще, долг отдавать не придется! Странная какая бабка, затаскивает в дом и заваривает отвар с медом. Если бы не по принуждению меня тут оставила, я бы даже подумала, что ей моя жизнь небезразлична. Но бывает ли так? Сомневаюсь, пока все происходящее вокруг говорит об обратном.

Следующим утром Астелия разбудила меня на рассвете. После завтрака мы отправились на чердак и притащили вниз два огромных, ржавых, покрытых слоем махровой пыли сундука. Еще через несколько минут Астерия вернулась из дальней комнаты в такой же одежде, как я — кожаном костюме. Потом принесла с чердака ворох бумажных свитков и пергаментов и взялась за мое обучение. С первых же минут наше занятие напомнило мне урок с Улемом, настолько лицо чернокнижницы стало невозмутимо-каменным. За день мы прервались только раз, на быстрый обед.

Дни полетели, заполненные одинаковыми методическими занятиями одним и тем же.

Первое: упражнения по контролю дыхания. Резкий вдох через нос, задействовав нижние ребра. Глубокий выдох ртом плавно и без толчков. Глубокое дыхание ртом, а выдох — через нос очень быстро и со стоном, чтобы воздух вышел как можно резче.

Второе: приготовление состава в форме свеч из воска и растительных вытяжек. Приготовление мела из костяной муки и других частей живых существ.

Третье: безошибочное и быстрое начертание мудреной пентаграммы вызова и защитного круга.

Четвертое: зубрение многочисленных призывных, защитных, остужающих, пугающих, уменьшающих силу и сотворяющих связь заговоров и самое главное — изгоняющее Слово.

Чуть позже добавился пятый пункт: проговаривать все эти заговоры новым, сильным, полученным в результате дыхательных упражнений голосом.

Сам ритуал призыва по рассказам очень прост: выбираешь место потише, в помещении с ровным полом, лучше каменным, подальше от ветра и любопытных людских глаз. Время выбираешь дневное, ночью демоны гораздо сильнее, главное помнить, что при ярком солнечном свете они могут взорваться с силой, способной мгновенно выжечь целиком небольшую деревню. Потом чертишь пентаграммы, зажигаешь свечи и читаешь заклинание перехода в Навь. А там сразу призываешь беса тем самым голосом, выработка которого и есть во всем чернокнижие самая сложная штука. Голос должен быть таким властным, чтобы демон сразу понял, кто тут сильнее. По крайней мере духом. Ну, это легче легкого — какой то демон да чтоб меня напугал! Дальше в зависимости от планов — можно просто отдать приказ и демон все исполнит, чтобы избавиться от твоей власти. Можно вытащить за собой в Явь, но это разрешено делать только по специальному дозволению Колдовской гильдии, иначе попадешь в список на уничтожение. Ну, мне не грозит, заставив беса принести спрятанную дедом вещь, сразу его отпущу, пусть себе катиться на все четыре стороны.

Есть еще пункт шесть, как говорит Астелия, самый важный, но за две недели она ни разу не соизволила объяснить, что он в себя включает.

— Может проще без лишней таинственности обойтись? — спрашивала я и ее невозмутимый взгляд охлаждал мое любопытство быстрее любых словесных отказов.

— Скажу, когда остальное запомнишь так, чтоб само от зубов отлетало. Чтоб само с языка срывалось и не было нужды вспоминать. Иногда счет на секунды идет, если демон сильный попадется, а их не выбираешь, на призыв приходит тот, что ближе к порталу. Так что пока мы будем заниматься только зубрежкой ритуала, чтобы ни секунды задержки, потому как от этого будет зависеть твоя жизнь.

Воскресный день ничем не отличался от предыдущих. Я стояла босиком на каменном полу кухни, спиной к печи и в тысячный раз повторяла заклятие усмирения таким голосом, чтоб без единой осечки и без единой слабой интонации, когда дверь в дом распахнулась и внутрь вошел Дынко.

Через секунду в моей ладони уютно устроился нож, а слова заклятия застряли где-то внутри.

— Плохо! Очень плохо! Ничего не должно отвлекать! Никогда! — разъярилась Астелия, почти рыча, ее глаза горели от ярости так ярко, что даже боковым зрением прекрасно можно было разглядеть.

Дынко стоял на пороге и исподлобья сумрачно смотрел на меня, как будто решал, что дальше делать. Не знаю, как убить, а покалечить меня он явно не прочь.

— Добрый мой друг Дынко, скажи-ка, что ты тут делаешь, да побыстрее, — произнесла я тем самым отработанным для призыва беса голосом. Без единой ненужной нотки. Властным.

Что, Дынко, не ожидал увидеть… такую? Ловил зайчонка, а поймал кого? Зверушку побольше да позубастей? Да еще и без инстинкта самосохранения.

— Дарька… — голос больной.

Как же ты, Дынко, сам на себя не похож сегодня? Если приглядеться, то слишком много усталости в лице, слишком много темноты и изможденной обреченности. Как вообще мы узнали-то друг друга? Ах да, внешность. Лица так быстро не меняются, не ломаются, как то, что внутри. Вроде и человек другой, а смотришь в лицо и гадаешь — может, все же прежний?

Нет, Дынко, не прежняя, не трать даром время.

Мой нож резко втыкается в дверной косяк рядом с его головой, когда он делает шаг в мою сторону. И в руке уже новый.

— Я никуда не собираюсь, — ограничиваю наш с ним круг отношений. Ну суйся, добрый мой друг. Сама решаю, что делать. — Уходи.

Интересно, удастся ли уговорить? Нет, об этом думать нельзя. Я знаю, что не удастся. Боги, только не вынуждайте меня!

— Ты однажды спасла мне жизнь, — спокойно говорит Дынко. Нет, не он. Сейчас это голос альфы. — Хочешь ее забрать?

— Нет.

— Хорошо. Слушай тогда, я дам тебе сейчас обещание, а ты должна знать, что слово альфы нерушимо. Знаешь?

— Да.

— До рассвета я тебя не трону, обещаю. Потом, если захочешь уехать, не трону тоже, обещаю. До рассвета у тебя полно времени. Я сказал.

Он шагает вперед и отворачивается поприветствовать ведьму, которая с легкой улыбкой ему кивает. И никакого больше неудовольствия в ее спокойных глазах, а как кричала!

Глупо стоять с ножом в руке, слову альфы я верю, оно основано на зверином нутре, не дающем такое слово нарушить. Нарушение будет значить смерть существа.

Вытаскивая первый нож из косяка, краем глаза вижу, как ведьма что-то быстро прошептала Дынко на ухо, а после уселась чинно на стул с видом почтенной матери досточтимого семейства и даже ручки на коленях сложила. Неужели… она? Неужели донесла, что я тут? Награду за меня хотела получить? Или от долга отделаться? Наивная, не знаю как, но забрать долг мне никто не помешает. Никто не остановит, даже все существующие в звериной стране альфы. Разве что убьют, но я не против. Так даже интереснее.

Дынко скидывает плащ на руки ведьмы и что-то ищет в плоской кожаной сумке, висящей на груди. В таких обычно возят документы, охранные грамоты да важные указы. Привез мне указ о возвращении? Смешно…

Что же мне с ним делать? Говорить не о чем, не могу говорить, он умер вместе со всей моей прошлой жизнью. Благодаря слову меня не тронет, но неважно, его присутствие мучает меня сильнее холода и мрака, что внутри пристроились. Надо уходить побыстрее, нет смысла до утра тянуть. Вставив нож на место за пояс я иду собирать вещами. Другого чернокнижника найти непросто, а тем более уговорить обучать, ну и ладно. Что мне мешает попробовать, используя уже полученные знания? А не выйдет, так тоже неплохо, все решиться само собой, оставив мою душу почти чистой, ну по крайней мере без постыдного клейма самоубийства.

Дынко и внимания на меня не обращает. Садится на корточки между кухней и прихожей и что-то высыпает на плитки пола, медленно и аккуратно.

Вещей у меня немного, быстро собираю и складываю в заплечный мешок. Эх, жаль искупаться вчера не успела, теперь и не знаю, когда получиться. Трогать Дынко меня не станет, а вот гнать, будто зверя, никто ему не помешает. Неважно, опыта путать следы у меня достаточно, стоит только вспомнить, что будет иначе и все отлично получается. Чует Дынко меня мили за две, ну пусть за три, всего-то около часа ходьбы, даже по заснеженному лесу.

Отпрыгивают от повеявшего за спиной тепла. Зачем он подошел? Чего надо?

— Смотри, Дарена. Внимательно смотри!

Смотри? Куда? Дынко вдруг резко щелкает пальцами и показывает на место, где только что сидел.

Над полом вьется слабый дымок, и вдруг мгновенно, красочно и полно перед нами возникает зрелище. Это Дынко, голый, лежит себе на спине, а на нем вовсю скачет девица, на которой из одежды только яркая красная лента на шее. Девица издает пронзительные стоны, а Дынко хватает ее за грудь и скалиться.

Рассудок отказывается понимать, как его голос может раздаваться из другого места.

— Целое состояние потратил, чтобы купить. Такую марь только дивы умеют создавать и уходит на нее столько энергии, что представить страшно. Еле нашел одну на черном рынке, да и то не очень качественную. Видишь, тела не потеют и пальцев на ногах нет?

Я вдруг сижу на полу, постепенно отодвигаясь в угол, за кровать, уползая подальше, прячась в темноту.

— Смотри, Дарька, — в голосе просыпаются угрожающие нотки. — Обещал, что не трону, но не смей отворачиваться! Такая марь стоит как… как десяток твоих амулетов. А то, что ты видела вообще, наверное, шедевр. Мы то идиоты, отвлеклись на северо-западную границу с лесными, где люна-са убили, думали они тренируются, а дивы… так ловко тебя из игры вывели. Амулет подарили… так вовремя.

— У иллюзий не бывает объема…

— Смотри, сказал! Разве тут нет объема?

— Илюзии не издают звуков, это невозможно… — беззвучно твержу.

Девица тут же издает довольное протяжное шипение.

— Слушай! Потому и купил, все состояние отдал, еле заставил дивов в Сантинии что-то подобное состряпать. Знал, на слово не поверишь. Но уж глазам своим… Ушам… Тебя же вокруг пальца обвели, как дитя неразумное!

— Нет! — я уже в углу, свернувшись в клубочек, сжимаю голову, из последних сил удерживая готовую вырваться бешеную дрожь. — Ты и не такое выдумаешь, ты же его альфа!

— Дура! Чему тебя учили-то в замке? Не может он своей люна-са изменить, никак! — Дынко горящими глазами наблюдает за самим собой, словно хочет навсегда запомнить. Марь истончается, сквозь нее уже видна стена, стол, размытые очертания кухонной утвари.

Дынко переводит на меня тоскливый взгляд.

— Со мной он был, в нескольких милях от замка устроили лагерь для военного отряда. Подальше, чтобы тебя не пугать. До сих пор… себе просить не могу, когда посреди разговора он застыл и сказал: «С Дарькой беда», я только рукой махнул, мол приснилось, наверно, что-нибудь, пройдет. Посмеялся, мол вожак, а ведет себя, как щенок испуганный. Удалось успокоить, когда вскоре все стихло. Кто ж знал, что это амулет? Когда утром вернулись, уже поздно было. А главное — никто не знает почему, что случилось? Мы со Жданом два раза замок обыскали, пока остатки мари на кухне нашли, Ждан и сказал тогда, видела что-то. Ну, а что еще могла видеть?

Дынко отворачивается и идет к Астелии, подающей ему плащ. С трудом улыбается, кланяясь на прощание. На пороге накидывает капюшон.

— Снаружи жду. — Даже не оглядывается, как будто ему и не важно, слышу я или нет. — Мало кто верит в шанс все исправить, они думают вожак сломался… совсем. Но я попробую.

Скрипя, дверь хлопает, цокнув металлическими краями, а рядом Астелия торопливо собирает мои оставшиеся вещи.

— Даренька, вернешься, как готова будешь и продолжим обучение. Ты итак почти все знаешь, кроме последнего правила, о нем сейчас скажу. Хорошо слушай, это самое главное. Когда ты уходишь в навь, тут у тебя должен остаться крепкий якорь, что-то настолько дорогое, что притянет назад, не давая раствориться в потустороннем, полном чуждых сущностей мире. Сейчас у тебя корней нет, жить ты не хочешь. И минуты не продержишься, растаешь как воск свечной и ничего после себя не оставишь. Привяжи себя к жизни, вернись к началу, вспомни о своей сути, только тогда ты будешь готова к вызову, не раньше.

Хватает одной рукой сумку, второй, с неожиданной силой поднимает меня с пола и тащит к выходу. Там порывисто обнимает.

— Глупая девчонка, молись богам, чтобы не было поздно. Ступай.

И почти выталкивает за дверь.

Радим уже неделю не слышал Дарьку. Значит, она сейчас настолько далеко. Теперь, запираясь по вечерам в комнате, он с отстраненным интересом думал, а придет ли в себя следующим утром? Каждая ночь могла стать последней, окончательно погрузив в небытие и бороться с этим без ее слов он больше не мог.

Но нового Вожака все еще не было.

Потом однажды ему принесли свиток с посланием. Радим как раз ждал отчет с северной границы и не сразу понял, что на самом деле было написано в бумаге. Или не сразу поверил… Дынко писал, что нашел Дарену и везет в замок. Радим ушел в комнату и весь вечер разглядывал пылающее каминное нутро. И снова думал.

Теперь новый Вожак не появиться, совершено точно. А из него уже сделали что-то жуткое, измучили, опустошили, вынули душу. Разве такое исправишь? Даже Дарька, даже она тут ничего не сможет поделать, даже если захочет, а он не верил, что можно сделать вид, будто между ними нет теперь этой крепкой, выросшей в ту самую ночь, непробиваемой каменной стены. Такую нелегко разрушить даже при большом желании, а уж сейчас…

Итак, Вожака не будет, значит, все правда… Значит, боги на самом деле жаждут умываться кровью, жаждут видеть всеобщую бойню, бессмысленную, жестокую, варварскую резню. Слишком много злобы…

И эта глухая тоска… и тупая боль оттого, что она тогда поверила, и вина за то, что слишком много скрывал, пусть и из страха напугать и желания уберечь. Ни одного светлого чувства не осталось, только темень в душе. Только мрак.

Столько злобы…