Глава 6
Райдо смутно припоминал этого человека.
От него еще тогда пахло табаком, но не черным, каковой предпочитал доктор, а ядреным местным самосадом, который мололи на ручных мельницах, чтобы набивать им узкие папиросы. Табак шериф носил в узорчатом кисете с бахромой. Бахрома была и на рукавах кожаной его куртки, и на голенищах высоких сапог. Вот бахрому Райдо точно помнил, а лицо – нет.
Вытянутое, сухокостное, с выдающимся горбатым носом, с усами седыми, которые свисали вялыми виноградными плетями, и куцей угольно-черной бородкой, на этом лице глядевшейся чужеродной.
Бородку шериф пощипывал.
Усы – гладил широкой ладонью.
И на пальце его тускло отливало золотом кольцо.
– Двадцать пять лет вместе, – сказал он, заметив, что взгляд Райдо за это кольцо зацепился. – Самому не верится…
Он приехал отнюдь не затем, чтобы рассказать о кольце и о супруге своей, в последние годы утратившей стройность фигуры, зато пристрастившейся к табаку, тому самому, местному, который и выращивала на грядках наравне с помидорами да кустами роз. И Райдо не выдержал. Он дождался, пока шериф допьет бренди – от чая он отказался, – и сам задал вопрос:
– Что вам надо?
– Альва. – Йен Маккастер не стал ни лукавить, ни взгляд отводить.
– Зачем?
– Судить.
– За что?
Он пожал плечами: дескать, эту конкретную альву, может, и не за что, но вот все прочие…
– Нет. – Райдо поднял стакан, широкий и из толстого стекла, которое казалось желтым.
– Почему?
– Это неправильно.
– Неправильно, – охотно согласился Йен Маккастер, вытягивая по-журавлиному длинные, тощие ноги. – Но порой приходится искать компромисс.
Сам он скривился, показывая, что компромиссы ненавидит и даже втайне презирает себя за нынешний визит и за разговор этот, избежать которого не выйдет.
Ему бы попрощаться и уйти.
Но не в нем одном дело.
Есть мэр, который тоже прекрасно понимает ситуацию. Есть советники и горожане, не желающие смуты, и есть люди, обыкновенные люди, с обыкновенными их бедами, потерями и ненавистью.
Они почти позабыли. Смирились. А тут альва…
Йен Маккастер бренди допил, а чего ж не допить, когда бренди хороший? И, поставив пустой стакан, глянул на нового хозяина Яблоневой долины.
– Вы здесь… чужой человек. Новый…
– И не человек вовсе, – широко усмехнулся Райдо.
– И не человек, – задумчиво повторил шериф, растирая в пальцах табачную крошку. – Однако… вы должны понять… этот город… довольно-таки своеобразное местечко… нет, не в том плане, что от других городков отличается, но… люди тут живут… давно живут… веками… мой прадед сюда из-за гор переехал, а меня до сих пор считают чужаком. Нет, своим, но все равно чужаком. Так и называют, Йен Чужак… память у них долгая.
– И что?
– Они ей не простят.
– Чего?
Шериф вытер пальцы о штаны и медленно произнес:
– Войны. Чисток. У старухи Шеннон трое сыновей погибли, а мужа она еще когда схоронила и осталась теперь одна. Тата Киршем потеряла мужа, а детей у нее пятеро. И муженек ее приходился Вишманам племянником, а Вишманов всем семейством в лагерь отправили. Тайворы невестки лишились, на четверть крови из ваших была. А ведь свадьбу только-только отыграли, хорошо детишек нажить не успели. У Гирвоф – половина семьи в лагеря ушла, а вторая – на фронт, остались бабы одни…
Шериф замолчал, позволяя Райдо самому додумать, но думать тот не желал. Хмыкнул, щелкнул когтем по стеклу и произнес:
– Ей ведь тоже досталось.
– Знаю. И понимаю. Только и ты пойми, что им нужен кто-то, кого можно обвинить. – Шериф поднялся. Он был нескладен и несколько смущался этой нескладности, что худобы, что чрезмерно длинных ног, что столь же длинных рук, которыми он размахивал, то и дело задевая мебель.
– Ее? – хмуро поинтересовался пес.
– А хоть бы и ее. Да, лично она ни в чем не виновата. Но она альва. А они – люди, которые только-только начали отходить от войны. Они еще ненавидят. И эта ненависть лишит их разума.
– И что вы предлагаете? – Райдо скрестил руки на груди, наблюдая за гостем, не способный понять, как к тому относится.
– Отдайте альву. В мэрии устроят суд и…
– И приговорят к смерти.
– Допустим…
– Приговорят. И повесят. Думаю, на площади, чтобы все обиженные смогли прийти и поглазеть, как вершится справедливость.
– Пусть так. – Йен задел локтем высокий кувшин, который едва не слетел со столика, но Йен успел его поймать. – Пусть так, – повторил он гораздо тише. – Но это цена спокойствия.
– Вашего?
– И вашего. Их спокойствия. Думаете, мне все равно? Нет. Я знал эту девчонку и ее родителей, как знаю каждого жителя в этом треклятом городке. И знаю, что они так просто не отступят. Я не хочу, чтобы эти жители пришли сюда сами за собственной справедливостью, поскольку тогда или ваш замечательный дом вспыхнет… или вам придется убивать их.
Йен выдохнул.
– И вы пытаетесь откупиться?
– Я пытаюсь найти хоть какой-то выход. Одна жизнь против многих. Простая арифметика.
– Хреновая у тебя арифметика, шериф, но за предупреждение спасибо.
– Не отдашь?
– Не отдам.
– Мэр…
– Плевать на мэра…
– И на людей?
– На них тем более плевать. Если им, чтобы почувствовать себя легче, надо кого-то повесить, то… в бездну таких людей. И да, убивать я буду. И уж поверьте, совесть меня не замучает.
– Совесть… – хмыкнул Йен Маккастер. – Порой я думаю, что совесть – это такая фантазия…
От шерифа в кабинете остался пустой стакан и терпкий запах табака на подлокотниках кресла. Райдо присел у этого кресла на корточки и подлокотники обнюхал.
– Еще лизните. – Нат стуком в дверь себя не обременял.
– Понадобится, и лизну, – вполне миролюбиво отозвался Райдо. – А в тебе, щенок, нет уважения к старшим.
– Есть, – возразил Нат, делая глубокий медленный вдох. – Оно просто спрятано в глубине души…
– Слишком уж в глубине. Слышал?
Нат кивнул.
Подслушивать он умел, хотя и не любил, впрочем, не любил он многое из того, что сам полагал первейшей своей обязанностью. К примеру, чистка сапог. Ее Нат от души ненавидел. И Райдо не настаивал, его вполне себе устраивали сапоги нечищеные, а то и вовсе заросшие пылью или же коростой местной рыжей глины, которая выглядывала после дождей в промоинах земли. Эта глина успела стать личным врагом Ната, впрочем, как пыль в углах комнаты и гардеробный шкаф, обладавший удивительным свойством превращать свежевыстиранные и выглаженные сорочки в пропахшее сыростью тряпье…
По сравнению со стиркой, глажкой и вечным беспорядком в комнате Райдо, в которую Нат ревниво не допускал экономку, подслушивание было мелким неудобством и неудобством полезным.
– И что думаешь?
– Думаю, он прав.
– То есть альву надо отдать? – Райдо провел по изгибу ручки ладонью, ковырнул резьбу, которая успела потемнеть и тоже нуждалась в чистке.
Нат говорил об этом Дайне. А она отмахивалась. Врала, что некогда ей… как на свиданки бегать, не стесняясь на конюшне лошадь брать, так время имеется…
…Дайна полагала, что Нат за ней следит. И была права.
Он следил и за ней, и за кухаркой, и за альвой, но за той было не интересно, альва все время проводила на чердаке, спускаясь лишь дважды в день: в четверть первого и в половине седьмого.
А Райдо поднимался на чердак ровно через полчаса.
И Нат знал, что на чердаке он проведет от часа до полутора, разговаривая с альвой, вернее, сам с собой, потому как она все одно не отвечала.
Нет, за альвой следить было не интересно, за Райдо – небезопасно. А Дайна что-то недоговаривала. Ната это беспокоило. Правда, о беспокойстве он молчал, зная, что Райдо его не разделит. Посмеется. И запретит. А прямые запреты Нат не нарушал.
Что же до вопроса, то еще неделю тому Нат с радостью бы от альвы избавился. Неделю.
А сейчас…
– Она вам нужна.
– Значит, не отдавать? – Райдо усмехнулся.
– Нет.
– А если придут?
– Сразу не придут. – Нат позволил себе сесть и оглядеться. В этом доме он чувствовал себя неуютно, он вообще во всех домах чувствовал себя неуютно. Давили стены. Крыша над головой казалась ненадежной. Здесь же… здесь пахло альвами.
Травой.
Деревом.
Землей весенней, жадной, которая расползается под лапами, обнажая переплетение корней. И те, белесые, тонкие, не корни – черви – оживают, ползут в поисках добычи. Он помнил, каково это – проваливаться по самое брюхо в черную жижу, которая вскипает, тянет, вздыхает, причавкивая от голода…
…то поле осталось позади.
…десятки полей и многие мили дорог…
И мир наступил. Всем сказали, что наступил мир, вот только Нат не верил словам. И, ступая на потускневший паркет, замирал, прислушивался к каждому шагу – не затрещат ли доски, расползаясь.
– Сразу не придут, твоя правда. – Райдо оказался рядом. – Нат… что ты узнал?
А Нат уже думал, что и не спросит. С Райдо такое прежде бывало, даст задание, а после забудет… лучше бы и сейчас так. Но врать Нат не привык.
– Вам не понравится, – предупредил он.
– Да уж предполагаю…
Райдо устроился напротив. Налил виски. Понюхал и отставил.
– Усадьба принадлежала альвам. Младшая ветвь семейства Эннуин. Хозяйка – Камо Эннуин. Хозяин… он из другой ветви, но откуда – никто толком не знает. Дочь…
– Ийлэ.
– Да.
– Что еще?
– Появились здесь лет двадцать тому. До того в усадьбе жила старуха, но она съехала. А эти поселились и жили. Никуда дальше городка не выезжали. Жили тихо очень. Он – ювелир… вроде как ювелир… был, – поправился Нат. – Не воевал. Не… вообще не высовывался. Она цветами занималась… розами. Ну вот жили себе… а потом война… и наши…
– Пришли, – помог Райдо.
– Да. Пришли. Городок сдался без боя. Тут воевать особо некому было… тех, кто мог, давно забрали… ну и тыл… глубокий… короче, мэр сумел договориться… его оставили на месте. И шерифа. И вообще, всех, кто власть… ну тоже не с руки было с людьми воевать.
– Это я уже понял. – Райдо подпер подбородок кулаком. – Но при таком раскладе альвы были лишними?
– Н-наверное… их того… ну… в общем…
– Убили.
– Да.
Нат отвел глаза. Почему-то ему было стыдно. Нет, альвов он ненавидел, но стыдно все равно было.
– А Ийлэ?
– Ее не сразу нашли… вроде как родители спрятали… или сама ушла… только недалеко… потом уже взяли… ну и… того…
У Ната вспыхнули уши.
– И того, и этого… долго держали?
К счастью, Райдо не стал в подробности вдаваться.
– Полгода почти…
– Полгода… отпустили?
Нат мотнул головой: вот теперь начиналось непонятное. Зато с фактами было управляться проще, чем с людскими домыслами:
– Стаю держал Бран из Медных. Младшая ветвь. Второй сын…
Райдо кивнул.
С Браном из рода Высокой Меди он встречался, и встреча эта оставила не самые приятные воспоминания. Горделивый щенок, у которого только и есть что кровь Высших, старый род и амбиции. Он полагал, будто все вокруг созданы исключительно для его, Брана, удобства. И если Райдо хоть что-то понимал, то этакую забавную игрушку, как живая альва, Бран добровольно не выпустил бы. Сбежать бы тем более не дал, разве что для очередной забавы. А до забав всяких, поговаривали, он охочим был…
– В городе его боялись, – счел нужным уточнить Нат. Он сидел вполоборота к окну, и на глянцевую, пусть и несколько запыленную поверхность стола ложилась Натова тень. У тени этой был жесткий подбородок и высокий лоб, а волосы торчали колючками.
Тень выглядела старше Ната.
– И что с ним произошло?
– Произошло, – ответил Нат. – А никто не знает. Дом загорелся. Потушили, конечно. И нашли Брана, а с ним – еще двоих. Мертвыми.
– Нат, ты мне страшную историю рассказать пытаешься?
– А что в ней страшного? – Натово удивление было искренним.
Он ведь и вправду не понимает. Не вспоминает даже о школе, о темном дортуаре, погасшей свече, запахе дыма, который поселяется надолго. О кроватях, стоящих вплотную, и одноклассниках, что ворочаются на этих узких кроватях.
О шепоте:
– А вот однажды…
…и очередном глупом рассказе про черного учителя, которого убили ученики. Или про черного же ученика, запоротого насмерть. О человеческом духе, что выходит из стен, ищет виновных… о призрачной стае… сколько их было, страшных сказок?
Для Ната они сказками и остались. Слишком много он видел и вправду страшных вещей.
– Ничего. – Райдо дотянулся и провел ладонью по жестким волосам. – Значит, нашли их мертвыми. В запертой изнутри комнате…
– А… а я про комнату ничего не говорил! Как ты догадался? – Нат прищурился, словно подозревая хозяина в подвохе.
– Никак. Жанр требует, чтобы комната была непременно заперта изнутри.
Про жанр Нат не понял, но уточнять не стал.
– Значит, комната была заперта?
– Да. И на окнах решетки.
– Трое мертвецов в запертой комнате и решетки на окнах… – оценил Райдо. – Что еще?
– Альва ушла.
– Из комнаты?
– Говорят, что да.
– Кто говорит?
Нат нахмурился, припоминая имена. Будучи существом в высшей степени дотошным, он показания свидетелей, которые, впрочем, понятия не имели, что они свидетели и дают показания, записал.
– Дайна, – назвал он первое, которое Райдо вовсе не обрадовало. – Она видела, что перед пожаром альву привели в тот кабинет…
– Она тебе сказала?
– Не мне. Шерифу. Я протоколы читал… их давать не хотели, но я заплатил…
– Стоп.
Нат послушно замолчал.
– Итак… Дайна… Дайна… три трупа, альва… альва… – задумчиво повторил он. – И три трупа… протоколы вскрытия были?
Нат покачал головой.
– Официальная версия?
– Наглотались дыма.
– Вполне возможно. – Райдо потер переносицу. – Ядовитого дыма… по-другому она бы с ними не справилась. Очаг возгорания в той комнате?
Нат нахмурился, пытаясь вспомнить содержание бумаг, которые обошлись ему недешево. Про очаг возгорания в них не говорилось… в них, если подумать, о многом не говорилось.
К примеру, об альве.
Ее не стали искать.
Почему? Решили, что погибла? Или что погибнет?
Тела продержали две недели, а после отправили обозом. Почему так? Не для того ли, чтобы сделать невозможным повторное вскрытие?
…альву держали на цепи.
И цепь в кабинете обнаружили.
…как избавилась?
…обыкновенно.
Тело. Ключ при теле. Ошейник снять. Уйти.
Понадеяться, что дом сгорит, а с ним и псы, и улики. Стройная теория, опасная… но что-то в ней не давало Нату покоя. И он, излагая факты, которые и фактами-то можно было назвать с натяжкой – слишком уж много времени минуло, – хмурился. Запинался. И наконец замолчал, позволяя Райдо самому сделать выводы. Он же ущипнул себя за ухо, как делал всегда, пытаясь сосредоточиться на чем-то важном, и сказал:
– Пойдем.
– Куда?
– Туда… туда, где все произошло.
Дайна поднималась на чердак крадучись, но Ийлэ все одно услышала ее: дом-предатель решил играть на равных со всеми. И тонкие половицы поскрипывали, а дверь протяжно застонала, впуская теплый воздух и запах ландышей.
– Ты здесь? – Дайна остановилась на пороге, прищурившись, вглядываясь в полумрак, который самой Ийлэ казался привычным, уютным даже.
Снаружи дождь. И небо выкрашено осенней лиловой пастелью. Солнце бледное, тусклое. Мороз по утрам. Ийлэ чувствовала его, пусть бы рядом с печной трубой ей было тепло. Мороз оставлял узоры на окнах и тонкую пленку льда на подоконнике. Он пробирался на чердак, шевелил тряпье, тревожил кукол, так и застывших в вечном своем чаепитии.
Но главное, что света было мало. А в полумраке лицо Дайны выделялось белым пятном.
– Ты здесь?
Ийлэ тронула корзину, которую пес подвесил на крюк. Крюк был старым, проржавевшим, но крепким. Райдо долго его шатал, а убедившись, что и под собственным его весом крюк не спешит ни ломаться, ни выскальзывать из дерева, закинул на него веревку.
А к веревке уже и корзину привязал.
– Здесь, – с удовлетворением отметила Дайна и волосы поправила.
Волосы у нее всегда были роскошными, но прежде, в прошлой жизни Ийлэ, в которой Дайна вынуждена была носить серое платье горничной, она заплетала волосы в тугие косы, а косы прятала под чепцом. И тот чепец тоже был иным, белым, строгим.
– Послушай, – Дайна притворила дверь, ведущую на чердак, – я… я пришла помочь тебе…
В это Ийлэ не поверила.
– Думаешь, мне тебя не было жаль? Было. Но что я могла сделать?
Ийлэ промолчала.
Впрочем, ответа от нее и не ждали. Дайна подошла, ступала она крадучись и башмаки, наверное, сняла еще там, на лестнице, оставшись в теплых вязаных чулках.
– Но сейчас все иначе…
Ийлэ склонила голову на бок.
А ландышами пахло, но слабо… и платье нынешнее было не из маминых. Серый атлас и белое кружево… поторопилась… накануне маме доставили посылку. Она еще расстроилась: ткань казалась скучной, исчез тот фиалковый отлив, ради которого матушка и приобрела ее…
…ничего, ткань лишь ткань.
Маме уже все равно.
– Сейчас мы можем помочь друг другу… ты мне, а я тебе… я тебе больше… – Дайна коснулась корзины, и Ийлэ зашипела.
Дайна тотчас отдернула руку.
– Ты… ты же вынуждена оставаться здесь… с ним… тебе просто некуда идти, я понимаю… но ты же ненавидишь его, да?
Ийлэ кивнула.
Ненавидит.
И Райдо, который думает, что если она помогла раз, то поможет снова. И мальчишку его, что вечно крутится возле чердака, но больше не заглядывает. Он тоже рассчитывает на Ийлэ.
А если она откажется…
– Ты… ты всегда ко мне хорошо относилась. – Дайна нервно гладила подол платья, белые руки ее скользили по ткани, которая в полумраке гляделась темной.
Но с фиалковым отливом.
Наверное, все от освещения зависит. А платье сшито неудачно: слишком тесный корсаж, слишком глубокий вырез, пусть и менее глубокий, чем на прочих нарядах Дайны. Здесь же она набросила пуховую мамину шаль.
И сколола ее маминой же брошью.
– Ты же понимаешь, что теперь он тебя не отпустит? – Шепот ее, глухой, настороженный, тревожил клочья пыли. – Пока он притворяется добрым, но как только… как только ты откажешься помочь… или не сможешь, он покажет истинное свое лицо… я-то знаю…
Она улыбнулась робко, заискивающе.
– Я принесла тебе денег. Здесь немного, но ты же понимаешь, что больше мне взять неоткуда. Уходи, уезжай. С деньгами ты можешь. В другой город. К морю. На Побережье, я слышала, остались другие альвы… затеряешься… он тебя не найдет.
Она лгала.
У лжи острый аромат, но раньше Ийлэ его не ощущала. Раньше она была на редкость бесчувственной.
Дайна схватила за руку и в руку эту сунула толстый кошелек. Стиснула, зашипела на ухо гадюкой:
– Я помогу тебе. Выведу ночью из дому. Лошадь дам… с лошадью до станции доберешься, а там уже… он не сразу хватится… я снотворного плесну, когда пить будет… а мальчишка в город уехал.
– Зачем?
– А ты как думаешь? – Дайна подобралась слишком близко и руку отпускать не собиралась. Она держала, стискивая запястье, и руку эту хотелось не просто стряхнуть, но сломать, чтобы круглое лицо Дайны исказилось от боли. И слезы бы увидеть. Она-то сама видела, как плакала Ийлэ…
– Те трое. Ты их убила.
– Неправда.
Дайна оскалилась. В сумраке ровные зубы ее блестели и казались неестественно белыми, слишком крупными.
– Их убила ты. Ты подожгла дом и ушла. Или думаешь, что кто-то поверит в иное? – Дайна проводила по зубам языком, и Ийлэ не могла отделаться от ощущения, что она, человек, существо априори слабое, вот-вот вцепится Ийлэ в горло. – Они псы, а ты альва. Они тебя мучили, вот ты и отомстила…
Дайна оттолкнулась и встала.
– Поэтому делай, как говорю, если хочешь остаться в живых. Беги.
Она ушла, оставив легкий аромат ландышей, избавиться от которого не сумела или не захотела. Возможно, ей, человеку, и вправду казалось, что запах стряхнуть легко, достаточно ванны и мыла… люди мало знают о запахах.
– Она лжет, – сказала Ийлэ отродью, но кошелек подняла.
Спрятала на дно сундука, здраво рассудив, что деньги ей пригодятся, если не сейчас, то весной, когда леса оживут и у Ийлэ появится выбор.
– Она всегда лгала. – Ийлэ качнула корзину, и отродье, заворочавшееся было, вздохнуло. – Ей верили. Ей нельзя верить.
Ийлэ склонилась над корзиной и коснулась волос отродья, которые неуловимо посветлели. И мутноватая пленка на глазах растворилась, теперь эти глаза смотрели на Ийлэ… с упреком?
С удивлением?
Она не знала, но и выдержать взгляда не сумела, а потому отвернулась.
Имя действительно стоит выбрать, раз уж отродье будет жить.
– Пес нас не тронет, – пообещала она, проводя когтями по бледной коже. – Мы нужны ему… и мы сами решим, когда нам уходить.
Отродье закрыло глаза.
В этом Ийлэ увидела согласие.
