Глава 23
Он стоял, вытянув руку. Ждал.
Зачем он здесь? Пришел за ней… и хорошо, что пришел, потому что это для него Ийлэ развела костер на вершине башни. А если огонь увидел еще кто-то? Если этот кто-то тоже придет?
– Я их сожгла, – пожаловалась она, разглядывая протянутую руку. Какая широкая, тяжелая… и сам он тяжелый. Зачем на лестницу полез? Разве не видит, насколько она хрупкой стала?
– Кого?
– Ненависть. И еще обиду… все, что было… в костер, и… и он яркий получился, да?
– Да. Я издалека увидел. Без него не вышел бы…
– Я услышала, как ты выл.
– Я не выл, а пел.
– Выл.
– Пел. – Райдо качнулся, и лестница заскрежетала. – На луну… не на эту, я увидел другую, которая принадлежала иному миру. Что это было, не знаешь?
Ийлэ пожала плечами: откуда ей?
– Или память крови, или бред. Мне так кажется. – Райдо переполз еще на одну ступеньку, и та отчетливо хрустнула.
– Не подходи!
– Ты меня ненавидишь?
– Да.
– Но ты сожгла ненависть, когда сделала для меня костер… так?
Ийлэ прикусила губу. Она запуталась… она… она и вправду ненависть сожгла.
– Это правильно, девочка моя. В ненависти нет ничего хорошего и быть не может. Она как яд… травит, травит, пока совсем не отравит…
– Не подходи.
– Не буду. Если ты подойдешь ко мне.
– Зачем?
– Свеча почти погасла. И домой надо.
– У меня больше нет дома.
– Есть, Ийлэ, конечно, есть… я ведь поклялся…
– Ты без меня умрешь. – Она вцепилась в ступеньку, пусть и понимала, что надо встать.
Спуститься. Не вечность же ей сидеть здесь… и лестница выдержит. Если выдержала подъем, то и спуск тоже… и надо решиться. Свеча и вправду почти погасла.
– Умру, – согласился Райдо. – И я не хочу умирать. А ты?
Ийлэ покачала головой. Она тоже не хочет. Она спустится. Скоро.
– Малышка плачет. С ней Нат, но Нат и сам… ему не очень хорошо. Ему вообще нельзя было оборачиваться, но по-другому никак… шел за мной, а меня повело на луну.
Рука его близко.
И тяжело, наверное, держать ее вот так, вытянутой. Рука не дрожит. Выглядит такой обманчиво надежной, но Ийлэ не готова поверить.
– И дому без тебя плохо… пойдем.
Пойдет. И она почти решилась уже, почти коснулась его, но порыв ветра ударил по башне, и та застонала. А если обвалится? Старая уже. Древняя даже, ей ведь не много надо. Ийлэ живо представила, как по каменной стене ползет трещина, вначале медленно, но с каждой секундой быстрее… И камни падают внутрь. Камни тяжелые. Они проламывают и гнилые перекрытия, и ступеньки эти, и саму Ийлэ…
Надо бежать.
Прочь.
Скорее! Но как, если Ийлэ и пошевелиться не в состоянии? Только и может, что глотать слюну, которой вдруг стало много. Со страху мутит…
– Девочка моя, послушай меня, пожалуйста. – Райдо подобрался. – Меня, и только меня… ты мне не веришь, но без тебя я и вправду погибну, а поэтому буду тебя беречь. Логично?
Ийлэ кивнула.
– Я не причиню тебе вреда…
– Уходи.
– Только если с тобой.
Он сделал шаг. И будь Ийлэ смелей, она бы отступила, но чернота лестницы пугала ее не меньше, чем Райдо.
– Мы вместе уйдем отсюда, ты и я… домой… я тебя донесу, хочешь?
– Уходи.
– Ты устала. Я знаю. Зимой альвы спят, а ты спишь мало. И еще ненависть сожгла, так?
Ийлэ кивнула, пожаловалась:
– Теперь пусто.
– Бывает. Пустота – это не страшно. Мы заполним ее, обещаю. Только пойдем. – Он взял ее за руку, осторожно, но крепко.
Пальцы Райдо были ледяными.
Замерз, наверное. Ему нельзя замерзать. И болеть тоже, потому что болезнь ослабляет.
– Вставай, Ийлэ…
Она поднялась. И сделала шажок, сердце екнуло, когда нога, казалось, скользнула в пустоту. А вдруг и нет следующей ступени? Есть. И выдержала.
– Вот так, моя ты девочка… и еще шаг… и следующий… тут уже близко. Ты, главное, ветер не слушай, ничего хорошего он не расскажет, а вот я… знаешь, в следующий раз мы в город вместе поедем. Я коляску заложу… тут же есть коляски?
Ступенька за ступенькой.
Коляски? Наверное, есть. Раньше были. На конюшне смотреть надо…
– Я сильная.
– Конечно, сильная, только очень устала прятаться… страх, он пройдет… потом, позже… веришь?
Нет. Но если слушать его, то спускаться легче.
А лестница выглядит бесконечной.
– Вот так… умница ты моя…
…и последняя ступенька все же хрустнула, переламываясь, но упасть Ийлэ не позволили.
– Все хорошо. Мы уже почти дома… видишь?
Он держал ее, прижимая к груди, крепко, так, что еще немного – и больно будет, но Ийлэ не вырывалась. Ей вдруг стало невероятно спокойно, словно бы этот пес самим своим появлением прогнал все ее страхи.
– Все хорошо, – шепотом повторил Райдо на ухо. – Все уже хорошо…
Ийлэ закусила губу: нельзя плакать. Не сейчас, когда действительно все хорошо. Почти.
– Ну что? – Он все-таки отпустил. – До дома дойдешь? А то мне бы одеться. И замерз, как скотина…
…дошли.
И Нат, набросив на плечи меховое одеяло, нес малышку, которая успокоилась. Ийлэ шла сама. Почти сама. Она вцепилась в руку пса, и, наверное, ему было больно, но разжать пальцы было выше ее сил. Судорога свела. Конечно, судорога. Саму дорогу, недолгую, в два десятка шагов, Ийлэ запомнила плохо. Она вдруг очнулась на пороге перед дверью, и то лишь потому, что Райдо бросил:
– Чтоб тебя…
Он выругался, а Ийлэ не сразу сообразила, что злится не на нее.
…с двери, надежно запертой на засов, на Ийлэ скалилась собачья голова.
– Не смотри! – Райдо попытался развернуть ее.
Облепленная снегом. И некрасивая. Ненастоящая какая-то. Но от головы пахло кровью, правда, запах этот был слабым, но отчетливым.
– Не смотри, девочка моя… это не тебе… это мне угрожают… и пускай, я не боюсь, – он коснулся холодными губами макушки Ийлэ, – теперь я точно ничего не боюсь.
И дверь толкнул.
– А… – Ийлэ вдруг показалось донельзя несправедливым, что эта голова останется снаружи. Буря ведь. И холод. И снег. И собака не виновата…
…за что с ней так?
– Я потом сниму, – пообещал Райдо. – Ладно?
Ийлэ согласилась.
Альву Райдо уложил в постель.
Она не сопротивлялась. Она вообще изменилась за эти несколько часов; и перемены, говоря по правде, пугали Райдо.
Притихшая. Послушная. Неживая. Она позволила раздеть себя. И легла на бок, отвернувшись к стене. Обняла малышку, которая и сама лежала тихо, чувствовала, верно, настроение. Ийлэ лежала так, с открытыми глазами, уставившись на стену; а стена эта была холодной, потому как весь этот треклятый дом выстыл…
– Я накормлю малышку…
Кивок.
– Переодену, если надо…
Снова кивок.
– Но имя мне не нравится.
Молчание.
– Броннуин… пусть будет Броннуин, а если тебе сильно надо, то Нани – это сокращенное. Так, конечно, не принято сокращать…
– Хорошо.
– Ийлэ…
Не шелохнулась даже.
– Есть хочешь? Там мясо еще осталось. И я могу бульона сварить…
– Нет… я… не хочу…
– Это пока не хочешь, а потом проголодаешься…
Райдо теряется. Он и раньше не особо представлял, как с ней ладить, а теперь вот… он отступает к двери, и, когда пальцы нашаривают ручку, раздается тихое:
– Не уходи… пожалуйста.
– Тебе страшно?
Она села в постели, вцепилась в одеяло. Темное лицо и темные глаза, которые влажно поблескивают в темноте. Ей бы поплакать, глядишь, и легче стало бы, так нет же, не заплачет, и сейчас вон губы кусает, едва-едва сдерживаясь.
– Я свечи оставлю. Хочешь?
Хочет. И еще хочет, чтобы сам Райдо остался. Он и не против, но надо же глянуть, что там с Натом, и самому Райдо одеться не помешает. Замерзнуть насмерть ему уже не грозит, но с голой задницей по дому бегать тоже не особо весело. Зима все-таки. Сквозняки.
– Я вернусь. Я ведь обещал, так?
– Да.
– И вернулся?
– Да.
– Вот видишь. Мне бы минут десять, двадцать от силы, чтобы одеться и вообще… дров принесу… книгу… хочешь, на сей раз я тебе почитаю?
Ей все еще страшно, но сейчас она уже способна со страхом справиться. Ненадолго.
– Я оставлю дверь открытой, ладно? И если позовешь…
– Ты вернешься.
– Именно.
– Райдо… – Она все-таки окликнула, но не затем, чтобы просьбу повторить. – Эта собака… она предупреждение, верно?
– Верно.
– И ты…
– И будем считать, что за это предупреждение я очень благодарен.
Она ждала не такого ответа.
– Ийлэ, не бойся. Я сумею защитить вас.
Еще бы самому поверить в это.
Райдо оставил дверь открытой.
Нат сидел в гостиной у погасшего камина, вперившись в него взглядом. Коза, к счастью, живая – Райдо не представлял себе, где бы он искал вторую, – вертелась рядом, протяжно блея.
– Есть хочет, – сказал Нат, повернувшись к Райдо. – А у нас ничего нету… кроме хлеба… сено было на конюшне, но туда еще дойти…
– Я сам дойду. Позже. Ты как?
– Нормально.
– Точно?
Нат пожал плечами. Выглядел он в меру погано.
– Тогда какого хрена ты тут расселся? Одевайся. И… давай наверх, к Ийлэ. Одну комнату протопим, а там видно будет.
– А коза?
– Коза? Ну да… куда мы без козы. Нат, ты… сильно испугался, когда я…
– Ушел?
– Да.
– Испугался. – Он обнял козу, которая, не привычная к этаким нежностям, было дернулась, но Нат не выпустил. – Немного… ты другим стал. То есть тебя вообще не стало, я почувствовал, что… что ты как зверь… и если бы не вернулся… Райдо, что было бы, если бы ты не вернулся?
– Не знаю. Но я ведь здесь.
Нат кивнул.
– И… спасибо.
– Не за что. Я ее не убивал.
– Знаю.
– Ты же не поверил, когда тебе сказали…
– Не поверил, – честно ответил Райдо. – Ни на секунду. Уж прости, но ты на убийцу не тянешь. Кто там был в переулке?
– Не знаю.
– Нат, это важно. Вспомни, пожалуйста…
Нат закрыл глаза. Он долго вспоминал, хмурясь, морщась и шевеля бровями, но все-таки покачал головой:
– Запах знакомый, но я не знаю чей… честно, Райдо.
– Я верю. А теперь вставай и иди. Посиди с Ийлэ, пожалуйста.
– А ты?
– Пожрать чего-нибудь отыщу. И уберу собаку.
Нат кивнул. Встать он встал, но шел, покачиваясь от слабости. И одеяло съехало с плеч. Тощий какой. Он и прежде-то полнотой не отличался, а теперь и вовсе кожа да кости. Райдо потер слезящиеся глаза и сел на пол, скрутился калачиком и впился в собственную руку, заглушая стон.
Нельзя было оборачиваться. Нельзя. Боль накатывала волнами, неровно, и волны сталкивались, гасили друг друга. Плохо. Но ничего… он полежит… пол холодный, а холод ныне союзником… и надо просто отдышаться. Проглотить слюну и кровь вытереть… не хватало, чтобы Нат кровь заметил.
Ийлэ опять же. У нее почти не осталось сил, а до весны надо дотянуть…
…ничего, почту отправили…
И оптограмму старому товарищу… и если письма есть шанс перехватить, то оптограмма… надо обождать пару деньков, аккурат, пока буря уляжется… и боль уйдет… уже отступает, наверно решив, что хватит с Райдо… он получил урок… усвоил…
И, поднявшись на четвереньки, Райдо пошел к двери.
За дверь.
Собачью голову посадили на крюк, а крюк приколотили. И от него несло металлом, кожей и… человеком. Слабый запах, слишком слабый, чтобы прочесть, незнакомый определенно, но Райдо его запомнит. На будущее.
Собственное будущее представлялось Райдо… странным.
Ийлэ не знала, как долго он отсутствовал. Четверть часа? Час? Вечность?
Она лежала, обнимая Нани, гладила мягкие ее волосы, вдыхала кисловато-молочный запах, удивляясь тому, что и ее, и запаха этого могло бы не быть, если…
Думать об этом было мучительно, но Ийлэ не способна была отделаться от мыслей. Не заноза, скорее старый больной зуб, который ноет и ноет. Она пыталась. Смотрела.
Нат разжигает камин. Возится долго, выкладывая дрова одному ему понятным узором. Он выглядит усталым и, пожалуй, еще более взъерошенным, чем обычно. Печальным.
Что в городе случилось? Не рассказал ведь… и если спросить, ответит, но Ийлэ молчит.
Пламя разгорается медленно. Оно пробует дрова, карабкается, рыжие побеги ползут по влажной древесине, которая темнеет при прикосновении их. Пламя прячется в трещинах и пепле, но не выдерживает, тянется к белым рукам Ната, на которых сегодня пятна особенно ярки.
– Я… козу сейчас… – Ему тяжело разговаривать, и Ийлэ кивает.
Коза в коридоре. Ийлэ слышит и протяжный обиженный голос ее, и цокот острых копыт по паркету. Запах молока резкий, неприятный почти. И когда Нат возвращается, Ийлэ выскакивает из кровати. Она успевает добраться до ванной комнаты, до самой ванны, обындевевшей в ледяном доме.
Ее выворачивает густой кислой слюной, желудочным соком, долго, мучительно.
– Райдо позвать? – Нат не удивлен.
И занят. Он поит Нани с ложечки свежим молоком, и та глотает. Ложку за ложкой, ложку…
…снова плохо. Не от молока, не от голода – Ийлэ не так уж долго оставалась голодной, – сколько от поганых собственных мыслей. Ее мутит, и дурнота отступает ненадолго, лишь затем, чтобы в новом порыве скрутить Ийлэ.
– Ийлэ? – Пес пришел, когда она почти отчаялась, что кто-нибудь найдет ее здесь. Кто-нибудь вообще будет ее искать.
Кому нужна альва?
– Ийлэ, что ты творишь… тут же холодно… – Он ступал бесшумно.
Переоделся. И обулся. В тапочки. Зачем псу тапочки? Нелепость какая… Ийлэ сглотнула вязкую слюну.
– Пойдем. – Пес присел рядом и принялся стягивать свитер. – Придумала… в ванной прятаться… что случилось?
– Ничего.
– Нани спит… и Ната я тоже отправил.
– Хорошо.
Странно, что она способна говорить, слова не захлебываются в ядовитой слюне.
– И ты пойдешь…
– Нет.
– Да, – на плечи упал теплый свитер, – нам всем нужно поспать… отдохнуть…
– Что… случилось в городе?
Подумала, что не ответит, но Райдо вздохнул:
– Дайну убили.
– Нат?
Он покачал головой:
– Нат никогда не тронет женщину. Он… он многое видел из того, чего дети видеть не должны. И уже не ребенок. Сегодня он меня спас. И ты тоже. Вы оба меня спасли, а должно быть наоборот.
Райдо заставил подняться.
– Я не хочу… спать не хочу…
– Хорошо, тогда не будешь… просто полежишь со мной, ладно?
Ийлэ кивнула.
– И мы поговорим.
– О чем? – На него смотреть нужно снизу вверх.
Он тогда не такой страшный. И на пса не похож, как не похож и на человека, и на альва. Он существо из старого мира, из сказки… если не дракон, то кто-то вроде…
…драконы ищут сокровища.
– О чем захочешь.
Райдо довел до кровати.
Нат и вправду исчез, а камин разгорелся, и жар от него Ийлэ ощущала всем телом.
– Ложись. – Райдо подтолкнул Ийлэ к кровати. – И закрывай глаза.
– Нет.
– Ладно, тогда не закрывай…
– А ты?
– И я не закрою. Я здесь, рядом. С краю. Хорошо?
– Да… наверное… не знаю…
– Ну, когда узнаешь, тогда скажешь. Вот так… – Он подтыкает одеяло, Ийлэ оказывается в толстом пуховом коконе, в котором ей жарко, но жар этот уютен. Он проникает сквозь корку льда, которой, казалось, она покрыта; и лед тает, он проступает сквозь кожу испариной.
А Ийлэ дрожит.
– Тише, маленькая моя…
– Я не маленькая…
– Маленькая. Вот дай руку. – Он заставляет раскрыть ладонь и кладет на свою. Его рука и вправду огромна: широкая, жесткая. – Видишь, какая маленькая…
– Это ты… большой.
– Какой уж вырос. – Он хмыкает. И носом трется о шею Ийлэ. Руку перекидывает через грудь, притягивает Ийлэ к себе. – Большой, а толку-то… у нас в семье я не самый сильный… и не самый умный… честно говоря, с умом у меня и вовсе не ладилось. Учителя за старательность хвалили. Я и вправду старался, но… чего не дадено, того не дадено. Я особо и не переживал прежде.
– А теперь?
– И теперь не переживаю… умников хватает. А я вот… я не ума хочу.
– А чего?
– Счастья, – тихо ответил Райдо. – Можно быть сильным, и умным, и талантливым охрысенно, но при всем этом не быть счастливым.
Ийлэ согласилась, просто потому, что дрожать перестала. И было ей тепло, уютно и почти спокойно. Когда он рядом, ей всегда спокойно. Так не должно быть.
– Я смешной?
– Нет.
– Хорошо… не то чтобы я боюсь быть смешным… но как-то не хотелось бы, чтобы ты смеялась…
– Почему?
– Потому… закрывай глаза.
– Я… боюсь.
– Чего?
– Того, что проснусь и все будет как раньше… не настолько раньше, когда… здесь… другие.
– Не будет. Я не уйду. – Он провел пальцем по шее. – И Бран не вернется. Издох, и хрен с ним.
Ийлэ согласилась:
– Я… я себя боюсь, такой, как…
– Не надо, ты хорошая.
– Нет.
– Хорошая… и теплая. Лежать вот уютно… хочешь, я тебе страшную тайну открою? С детства ненавижу спать один. Раньше у меня медведь был, огромный, больше меня…
Ийлэ нахмурилась, пытаясь представить этакого зверя, но воображение подводило. Прежде всего потому, что она категорически не в состоянии была представить себе Райдо ребенком.
– Из шерстяной ткани сделан… не знаю какой, но мягкой-мягкой. Еще ему в голову мешочек с ароматными травами зашили, поэтому пах вкусно. Я его очень любил. Обнимал и засыпал, как-то вот уютно получалось. И сны хорошие снились. Вообще я сны редко запоминаю, даже тогда редко, но точно знал – хорошие… потом совсем вырос… и куда в школу с медведем? Сам понимал, что засмеют. А я по нему скучал дико… по дому тоже, но по медведю особенно…
– Я вместо медведя?
– Не-а… он был мягоньким, обнять приятно, а у тебя ребра торчат и позвоночник. И вообще, на тебя без слез не взглянешь. Но за неимением медведя буду альвой довольствоваться.
– Я ее ненавидела.
– Кого?
– Ее. – Ийлэ попыталась подняться, но ей не позволили. – Когда только поняла, что беременна, то… я ведь даже не знаю, от кого из них. И она не виновата, а я все одно… их ненавидела и ее тоже… все надеялась, что она… сама выйдет. У женщин бывает, когда… просто бывает… а она, наверное, тоже очень хотела жить. И жила. Росла… они не знали… наверное, им было бы плевать, но… или придумали бы что-нибудь для нас… он умел придумывать, но убивать не хотел. А когда мне становилось совсем плохо, то доктора приглашал… и тот приезжал… лечил, будто бы ничего такого не происходило, будто бы…
Она сглотнула.
Приезжал. На двуколке своей, запряженной косматой, но крепкой лошадкой, которую отец подарил. Он оставлял двуколку на заднем дворе, выбирался, озирался, вздыхая тяжело. Он вытаскивал свой кофр и медленно – но не настолько медленно, чтобы это разозлило псов, – брел ко входу.
Раскланивался.
Он делал вид, что не знаком с Ийлэ, что… просто выполняет свою работу.
– Оставь его… – Шепот Райдо прогоняет призрак памяти. А ведь еще недавно Ийлэ казалось, что вместе с ненавистью сгорела и ее боль.
Оставит.
– Я не о нем хотела… я о себе… я сбежала, когда… когда они все умерли… я… я тебе потом расскажу, ладно?
Райдо кивнул.
Если бы начал спрашивать, Ийлэ… Ийлэ не промолчала бы… но он не стал. Он лишь крепче прижал ее, повторив:
– Все хорошо…
Ложь. Нехорошо.
– Я ушла. Лес жил… он не совсем… не такой, как исконный, но мне хватило, чтобы… старый лес, и я там… пряталась… лес делился… ягоды, грибы… и зайцы тоже… или птица порой… я не знала раньше, что так смогу… теперь странно, что я тогда…
…волчья нора, и волки отступают. Они знают, что сама Ийлэ слаба, но за ней стоит лес. И древние сосны скрипят, требуют дать ей место.
В норе тепло и пахнет псиной, поначалу запах этот кажется Ийлэ тошнотворным. Поначалу ее тошнит от всего. От вязких ягод шелковника, заросли которого скрывают родник. От воды ледяной, с резким металлическим привкусом, от листьев кислицы и терпкой коры, которую Ийлэ разжевывает, пытаясь эту самую тошноту унять.
В норе безопасно.
Она преодолевает свое отвращение к запаху и закапывается в ворох прошлогодних листьев, лежит там долго, а волки бродят, переговариваясь раздраженными голосами. Тявкают. И скулят.
Старая сука с седою шерстью и обвисшим животом набирается смелости, она первой вползает в нору и долго тычется мокрым носом в шею Ийлэ. А потом, успокоившись – верно, сука решила, что Ийлэ одна из стаи, просто потерялась, – принимается вылизывать ее. Волчица ворчит, утешает…
…и приносит мясо.
Она пробирается в нору и срыгивает куски его, темно-красные, в белой пленке желудочного сока. И волчица тявкает, требуя, чтобы Ийлэ ела.
Она и ела.
Она осталась в той норе, стараясь покидать ее как можно реже.
…и привела волкам косулю.
…и еще потом уставшего лося, о котором лес сказал, что ему уже пора…
Знали ли волки об этой помощи? Они держались рядом и приводили щенят посмотреть на Ийлэ. И те возились, играли в листьях, хватали ее за руки острыми молочными зубами, тянули, болтали на своем, волчьем языке…
…наверное, тогда она начала просыпаться, осознавать себя.
Волки ушли поздним летом. Они звали Ийлэ за собой, и та же старая волчица крутилась вокруг, тыкалась в плечи, в руки, ворчала, требуя подняться. Стая не привыкла бросать своих.
Ийлэ их проводила до кромки леса.
Наверное, она бы ушла, если бы не живот. Он вдруг вырос, выпятился этаким шаром, невероятно тяжелым, неудобным. От него Ийлэ уставала. И еще спина постоянно болела.
И после ухода волков оказалась в полном одиночестве. Впрочем, тогда одиночество ее не тяготило. Ведь было лето… почему она не думала, что лето когда-нибудь да закончится?
Лес давал защиту. Кормил. Но он чуял близость осени и честно пытался предупредить Ийлэ. А она не слышала… она скучала по волкам и ненавидела собственное раздувшееся шаром тело. И ту, которая сидела внутри… шевелилась, толкалась, мешала… Заставляла вспоминать о том, о чем Ийлэ с превеликой охотой забыла бы.
– Когда начались роды, я подумала, что умираю… и еще, что это будет нечестно, вот так взять и просто умереть… и мне раньше делали больно, но эта боль была совершенно иной. И все длилась и длилась… и я уже почти смирилась с тем, что теперь все, когда появилась она…
Осклизлый комок, связанный с Ийлэ нитью пуповины. Грязный. Измазанный в крови и еще, кажется, в чем-то белом, на жир похожем. Комок сперва показался дохлым, и Ийлэ обрадовалась. Но он зашевелился и захныкал.
– Я… я в руки ее взяла, чтобы выкинуть из норы… чтобы ничего не напоминало. – Нельзя рассказывать о таком, но Ийлэ говорит.
…комок легкий.
…живой и теплый… и она выбирается из норы, идет к роднику, продираясь сквозь шелковицу. Ей еще плохо. Кажется, где-то по пути ее вновь сводит знакомая судорога, а из тела вываливается тяжелый ком плаценты…
Там, в кустах, Ийлэ ползет, желая одного – убраться подальше от крови.
И тащит пищащее существо с собой, вместе с ним забивается в самую гущу, лежит, кажется до вечера, а то и дольше… кормит… зачем она взялась его кормить? Наверное, тогда она сошла с ума… или просто разум отключился, а оставшееся примитивное существо подчинялось зову инстинкта.
Инстинкты были сильны. Они не позволили оставить отродье. И вернули Ийлэ в нору. Они отзывались на плач. И заставляли брать хнычущее существо в руки… раз за разом, день за днем… а потом неожиданно наступила осень.
– Я… – Ийлэ облизала губы, осознав, что еще немного – и погибнет от жажды, – я привыкла к ней и… и все равно ненавидела. Смотрела на нее и не понимала, почему она здесь… а когда нору затопило и нам пришлось уйти, то… я ее оставила. Не в норе… на поляне оставила. Там еще пень был…
…дождь прекратился, но лес все равно пропитался водой. Ноги проваливались в сырой ковер мха и листвы… иглицы… капало с ветвей, и одежда, точнее то, что осталось от одежды, промокло насквозь. Холодно стало. Ийлэ тянула силы из леса, и он делился, вот только сил этих у него оставались крупицы.
– Я просто положила ее на пень и ушла.
Первый шаг самый сложный. Ийлэ долго не решается его сделать, все смотрит на тряпье, на белые ручонки отродья, которое впервые осталось одно и шевелится, крутит головой, пытаясь найти Ийлэ. Хнычет.
Второй шаг… и третий, к стене можжевельника. Иглы скользят по лицу, смахивая воду. Ийлэ идет и идет, стараясь не думать ни об отродье, ни о пне… о том, что скоро лес пришлет кого-нибудь… и эта смерть – милосердней другой, которая от голода.
Молока у Ийлэ мало. А будет еще меньше, потому что самой ей есть нечего…
– Ты вернулась, – шепот Райдо горячий, и руки его, и сам он, словно из огня сплетенный. – Ты же вернулась.
– Да.
– Почему?
– Не знаю. Я… я просто вернулась, и все. Я ее ненавидела.
– Глупости.
– Нет. Ненавидела. И постоянно думала о том, что она – обуза… и полукровка… и проклятье мое, что если она умрет, то мне станет легче.
– Думала, но ведь не оставила. Ийлэ…
– Я не хочу опять. – Она все-таки выпуталась из кокона одеяла. – Понимаешь? Я… здесь я с ней… и я не люблю ее. Я должна бы, потому что она моя дочь… а я не люблю.
– Неужели?
На его лицо ложатся отсветы пламени, и шрамы скрываются в них. Каким бы он был без шрамов?
– Ты ее не любишь, но не бросила, а когда оставила, то вернулась. Не любишь, но рискнула забраться в дом… и силой, полагаю, делилась?
Делилась.
Молоко вдруг исчезло, наверное, потому, что самой Ийлэ есть стало нечего. Уснувший лес не отзывался, и она грызла клейкие сосновые почки и кору, и пару раз натыкалась на поздние грибы, которые ела сырыми. Но еды было слишком мало. И отродье все чаще погружалось в сон, а нить ее жизни становилась тонкой, хрупкой.
– Делилась… у тебя самой этих сил не было, а ты все равно отдавала. И защищала ее. Я же помню. Ты была готова броситься на меня.
– Нет. Я… я думала, что могу уйти…
– Но не ушла.
Наверное.
И хочется поверить ему, что она, Ийлэ, вовсе не та дрянь, которой она сама себе представляется, но это же ложь. А отец говорил, что нельзя врать себе.
– Я не люблю ее, – упрямо повторила Ийлэ, укладываясь в постель. – Я… привыкла к ней и только, но не люблю так, как мать должна любить своего ребенка.
– А как должна?
– Не знаю. Не так, как…
– Не так… и не этак… любовь, она ведь разная бывает.
– Откуда тебе знать?
Он пожал плечами:
– Моя мать любит нас… всех любит, но порой ее любовь – как удавка…
– Зачем ты…
– Моя очередь говорить, а ты закрывай глаза, нелюбящая. Тебе отдохнуть надо, нам всем надо отдохнуть. Так вот, моя матушка… она точно знает, какой должна быть идеальная семья. Все роли расписаны и распределены. Отец вот привык… старшие мои братья… и младшенький… если старшие еще как-то умудряются делать по-своему, то младшему она не позволяет. Он ведь еще маленький, взрослый, но маленький. И ничего в жизни не понимает. А как ему понять, если ему жить-то толком не дозволено? Он ее тоже любит и боится огорчить…
– И что плохого?
– Ничего. Пока ничего, но… матушка определяет, что ему делать вечером, как одеваться, куда ходить и с кем общаться. Если бы могла, она бы и работу ему выбрала такую, которая соответствовала бы ее представлениям об идеальности. Но здесь уже у младшенького получилось свое отстоять. И квартирку он нашел, чтобы хоть как-то продохнуть от этой заботы. Да, матушка не со зла… любовь такая… только, как по мне, это тоже неправильная любовь, когда ты навязываешь свою волю тому, кого любишь. И нельзя из-за любви к кому-то подчиняться, терпеть, как это Кейрен делает… А есть еще такая любовь, которая до гроба, чтобы умереть в один день…
– И что с ней не так?
– Не знаю… наверное, я слишком черствый, не понимаю, как можно уйти за кем-то, оставив, скажем, детей… или родителей… есть любовь, которая доводит до самоубийства… или до безумия… по-моему, она сама отчасти безумие… есть рабская… и снисходительная… и всякая вообще. Только правильной нет, идеальной.
– Ты меня утешаешь?
– Я тебя убаюкать пытаюсь. Закрывай глаза.
– Райдо… а если я проснусь и… и снова буду всех ненавидеть?
Он улыбнулся:
– Тогда мы заберемся на вершину той башни и вновь разведем костер. У меня тоже найдется чего спалить, но ты не беспокойся, – он коснулся губами лба Ийлэ, – огонь – честная стихия. Он не отдаст то, что взял однажды.
notes
