Глава 21
Ийлэ ждала.
Она ненавидела ожидание.
В старой башне холодно. Ветер проникает сквозь заслоны каменных стен, и стены эти, бугристые, неровные, изнутри влажноватые, больше не кажутся надежными.
– Он вернется, – сказала Ийлэ, поправляя меховое одеяло. – Он обещал вернуться… я не верю обещаниям, но ему без нас не выжить.
Темно. И скрипят старые переборки, наводя на мысль, что башня эта – древняя… и отец еще говорил, будто бы перекрытия давно пора менять. Но у него все руки не доходили, а может, просто забыл, а прошлую зиму башня простояла брошенной. И крыша обвалилась. А весной – дожди. Вода стекала по этим вот стенам, размывая серый раствор. Дерево разбухало, а потом сохло по летней жаре, чтобы осенью вновь напитаться влагой. Оно хрупким сделалось, это дерево. И башня кряхтит, постанывает, предупреждая Ийлэ, что надо уходить.
Бежать.
Некуда бежать.
– А жить он хочет. – Ийлэ говорила шепотом, который самой ей казался гулким, громким. Звуки вязли в камне. – Он заботится не обо мне, он заботится о себе… – Ийлэ двигалась на ощупь.
Она ведь когда-то играла здесь в прятки. Давно, так давно, что от той ее памяти ничего не осталось… или нет?
В корзинке Райдо свечи оставил, целую связку. Но огонек все соскальзывал с воскового фитиля, скатывался едва ли не на пальцы, но не ранил.
Страшно.
Ийлэ помнит, какую боль может причинять пламя. И стискивает зубы: потом, позже она позволит этому страху ожить, но сейчас ей нужен свет. Старую башню заполнили хламом. И хорошо. Интересней в прятки играть…
А тот, другой, действительно умер.
Райдо убил бы его? Или присоединился бы к игре? Тот, другой, иногда позволял своим псам присоединяться…
Он нашел бы Ийлэ в башне с легкостью. Он позволил бы подумать, что у нее получилось сбежать, на этот раз получилось, а потом…
Свечу удалось-таки зажечь. Квелый огонек, слабый, но темнота отступает, всего-то на шаг. Этого довольно, чтобы оглядеться. Старый комод, который прежде стоял в охотничьей гостиной, правда, исчезли резные накладки.
Паутина. Пыль.
Он стоит здесь давно, как и зеркало, разрезанное пополам трещиной, и сломанный стул. Старой мебели здесь много. Она теснится. Цепляется друг за друга, создавая шаткие горы, готовые рухнуть от неосторожного движения. Но Ийлэ очень осторожна. Она крадется в этом лабиринте, шаг за шагом пробираясь к неприметной двери, скрытой за другой дверью. Кажется, ее сняли со шкафа… точно, и шкаф этот прежде стоял в маминой спальне, правда, тогда он был украшен позолоченными медальонами. Куда подевались? Сняли. И отнюдь не псы, им не было дела до таких мелочей, как медальоны или ручки, инкрустированные янтарем.
– Райдо вернется, – повторила она с нажимом, не для себя, для Нани, которая лежала тихо, только глазенки в полумраке посверкивали.
Светлые будут. И сама она… альвийского в ней с каждым днем все меньше остается. А может, оно и к лучшему? Новый мир не для таких, как Ийлэ, полукровке же, быть может, и повезет. Должно повезти.
Корзинку она поставила на столик, выглядевший достаточно прочным, чтобы выдержать.
– Вернется. А мы подождем. И когда появится, то… мы не скажем ему, что ждали, правда? И радоваться не будем. Это ведь просто ситуация такая. – За дверь Ийлэ бралась с немалой опаской, все-таки выглядела та тяжелой.
Сдвинуть ее получилось не с первой попытки. Со скрипом. Со скрежетом. Беззвучно рвалась старая паутина, повисая седыми лохмотьями, липла к пальцам, и Ийлэ вздрагивала от этого прикосновения.
В сторону. И еще немного… на дюйм… на два… на два и волос… и дверь уперлась в древний секретер, в котором осталась лишь половина ящичков.
Хорошо.
В щель за нею Ийлэ протиснется. А сама эта щель будет незаметна…
В старой кладовке лежали дрова: отсырели, конечно, покрылись плесенью. Грибница проросла, но так даже лучше.
Ийлэ голодна.
И, задев ладонью тугие осклизлые шляпки, замерла. Силы в них немного, но она потянулась к Ийлэ, обвила пальцы, скользнула по запястью. Ийлэ облизала губы.
Хорошо. Нить за нитью. Капля за каплей, до последней, которая и сладкая, и горькая, с привкусом пепла.
– Я верну, – пообещала Ийлэ.
Земля услышит, пусть даже земля эта спит глубоким сном.
– Простите. – Ийлэ сдула прах грибов с ладони. Раскаяние было запоздалым, мучительным. Что стоило ей занять немного силы?
От сомнений отрешил плач Нани.
На-ни.
Имя-колокольчик. И ей идет… больше, чем какая-либо Броннуин… ребенка назвать ребенком? А как иначе?
– Тише. – Ийлэ взяла малышку на руки. В мехах той было жарко, а быть может, она чувствовала беспокойство Ийлэ? Или темноты испугалась? – Все будет хорошо.
И, наклонившись к самым губам, Ийлэ выдохнула облако свежей силы.
– Вот так… тебе ведь надо, да? А то я ему все и ему. Ему нужней было, он без меня погибнет. А мы с тобой погибнем без него… и в этом есть какая-то насмешка, да?
Она баюкала малышку, которая не хотела засыпать, но смотрела строго, испытующе.
– Тебе не смешно? Мне тоже… но нам действительно не выжить вдвоем. Или они, или люди… и не спрашивай: я не знаю, в чем наша вина, наверное, просто кто-то должен быть виноват во всем.
От ребенка сладко пахло молоком, и еще мехом, и немного – псом, но этот запах, которого быть не должно бы, не раздражал Ийлэ.
Успокаивал.
Райдо сильный. Она не видела, она слышала тогда. Даже тот, другой, не был настолько громким… и у Райдо, пожалуй, получилось бы убить.
– Сейчас мы спрячемся и будем с тобой сидеть тихо-тихо. Хочешь, я расскажу тебе сказку?
В каморке оказалось достаточно места для Ийлэ и корзины. На пол она постелила одеяло, сложенное вчетверо. Свечу закрепила на канделябре, который уцелел, верно потому, что был не позолоченным, но честным, бронзовым. Правда, тем, кто выносил из дома вещи, было невдомек, что бронза эта разменяла не одну сотню лет…
И работа мастера опять же.
…кто ценит работу мастера?
Бронзовый олень, покрытый зеленоватою патиной, точно плесенью, по-прежнему был горделив и прекрасен. Рога его некогда держали дюжину свечей, и дюжина у Ийлэ имелась, но она благоразумно решила свечи поберечь.
– Вдруг нам долго еще ждать?
Если говорить вслух, то не так жутко. И время вновь тянется. Ждать Ийлэ умеет.
– Давным-давно мир принадлежал людям. Отец говорил, что многие миры принадлежат только им, у них дар – находить пути, а мы способны идти по следу… это не совсем сказка. Я, признаться, сказок и не помню, а вот его истории… у него замечательные истории были, и рассказывать он умел, в отличие от меня. Но я постараюсь.
Ийлэ пристроила малышку на коленях.
– Ты тяжелой стала. Это хорошо. Я рада, что мы обе живы… и, быть может, когда-нибудь найдем свою дорогу. Старый мир умирал. Его источники рождались уже мертвыми, а лоза превращалась в терний. Земля иссыхала. Из нее тянули силы, пытаясь отсрочить гибель, но лишь ускоряли ее. Говорят, во всем была виновата королева, которая обезумела от любви. На самом деле любовь, наверное, светлое чувство… или нет? Я не знаю. Я не успела, а теперь уже поздно.
Огонек свечи дрожал, и отблески света расползались по медной шкуре оленя.
– Говорят, та королева полюбила мужчину… не короля, конечно, королей не бывает, но он, глупый, не ответил взаимностью. Такое тоже случается. Ей бы забыть его, а она не смогла. Ревновала. Сердцу ведь не прикажешь, да? Так говорят. Я не знаю. Я бы попробовала приказать, королева – это ведь больше, чем просто женщина… а она позволила себе забыть об этом.
Буря смолкла. Это ненадолго, кружит, вьюжит, подбирается к старой башне. Слушает сказку.
– Я думаю, она очень долго пыталась смириться. И быть может, полюбить кого-нибудь другого… не смогла. Ей бы трон передать и уйти к лозе первородной, так делают, когда не остается, ради чего жить. Я слышала, что делают, а она… она решила иначе. Она убила ту, другую женщину, которую полагала соперницей, и детей ее тоже убила, и мужчину, потому что уже давно не любила – только ненавидела… она осталась одна. Так сказал отец.
Нани хмурилась. И ерзала, пытаясь выбраться из мехового плена.
– Тише, – попросила Ийлэ. – Скоро уже конец. Я вот думаю, что ей было очень-очень больно, поэтому она хотела болью поделиться, чтобы все, чтобы каждый услышал. Отец говорил, что королева – это… это не только титул, что она сама – лоза воплощенная… и терний тоже… в каждом есть и лоза, и тернии. Им нельзя ненавидеть, но та, другая, забыла об этом. И ненавистью отравила лозу, а терний сделался ядовит. Многие умирали вместе с ней…
Сказка забытого мира, а в новом, в который ушли альвы, какие сказки будут рассказывать?
– Ей это нравилось. Наверное, все бы закончилось печально… для альвов, но королеву убили. Я думаю, это было непросто, потому что она была очень осторожна. Она мстила всем и не успокоилась бы, пока оставался хоть кто-то живой.
Ийлэ провела пальцем по щеке дочери. Теплая. И удивительно мягкая, такие щеки бывают только у детей.
– К сожалению, мир был обречен, слишком сильно изменила его королева. И тогда альвы сделали невозможное – открыли путь. Мой отец сказал, что они вырезали у королевы сердце, которое стало камнем. Тем самым камнем, залогом, который они отдали новому миру. И никто из нашего народа не способен нарушить клятву, данную на камне…
Нани широко зевнула.
– Говорят, что перед самой смертью она поняла, что сотворила, что раскаялась даже… изменилась… и если бы не изменилась, новый мир не пустил бы беглецов. Страшная сказка. И глупая даже. Смысла в ней нет совершенно. Детям надо рассказывать другие. Наверное, если попросить Райдо, он купит книгу с детскими историями. Я попрошу. Когда он вернется.
Когда?
Время тает восковой свечой, Ийлэ считает капли, которые почти слезы. И не слушает бурю, которая разыгралась снаружи. Воет. Рыдает. Встает на дыбы. И голос ее, кажется, на все лады повторяет имя Ийлэ. Нельзя прислушиваться. Обманет. Уведет. Ийлэ знает, на что способны подобные бури…
Тело найдут ближе к весне. А то и вовсе не найдут, лес голоден и с благодарностью примет кости, опутает корнями, затянет покровом ярких трав, отвлекая внимание. Его право.
Сколько она сидела? Долго. Баюкала Нани. Кормила.
Перепеленала и рассказала новую историю, уже про другую королеву, которая очень хотела полюбить, но сердце ее было каменным…
Странно, что истории отца были через одну о королевах.
Время шло, и песни, которых Ийлэ знала немного, заканчивались. Она пела их шепотом, порой перевирая слова, но от этого песни не становились хуже.
Жаль, что колыбельных она не знала вовсе.
Или знала, но забыла?
Как бы там ни было, но Нани дремала, и с нею задремала сама Ийлэ: все-таки ожидание утомляет. Или не ожидание, но подспудный, запертый страх, который нашептывал, что прятаться бессмысленно – все одно найдут.
Она очнулась от холода, который пробрался в складки мехового одеяла, и еще оттого, что рука затекла, и нога, и лежать было неудобно – в бок впился острый сучок, угрожая продрать и куртку, и свитер, и саму кожу.
Ийлэ осторожно перевернулась на живот. Села.
Темно. И темнота кромешная: такая, в которой легко потерять себя же. Она прикоснулась к лицу и с облегчением выдохнула, ощутив это прикосновение.
– Нани? Сейчас, родная… свеча погасла, но у нас есть другая… и третья тоже… и вообще, темнота – если разобраться – не так уж и плоха, особенно когда прячешься… – Ийлэ нащупала плетеный бок корзинки и меховую полость.
Она слышала дыхание дочери и нить ее жизни видела явно, плотную, яркую. Хорошо.
Свечи вот нашлись не сразу, и с огнем Ийлэ возилась долго.
Сколько она спала? По ощущениям – долго, но можно ли ощущениям верить? Прежняя свеча догорела, а была она толстой, из плотного воска сделанной. И по прежней памяти, ее хватило бы часа на два… или три даже? На два – точно. Если так, Райдо должен был бы вернуться.
А его нет. Это еще не повод для паники. Что бы ни случилось в городе, Райдо выпутается… просто задерживается немного, вот и все.
– Я сейчас. – Ийлэ произнесла это шепотом.
Малышка спала и во сне нахмурилась, явно не одобряя подобного неразумного поведения. Райдо велел ждать его. Ийлэ подождет. И высовываться она не собирается, не настолько безумна, просто…
…ждать дальше невозможно.
Она выскользнула за дверь и прислушалась. Тишина. И в ней отчетливо слышно завывание ветра. Голос тонкий, надрывный, точно ветер этот жалуется. Темнота. Свеча в руке – слишком мало, чтобы с нею справиться.
Безопасность? Ийлэ не чувствует себя в безопасности.
Вернуться? И ждать… или… до двери всего-то два шага… и отражение в зеркале дробится, свет раскалывается, и глазам больно.
Вернуться. Ждать. Это разумно. Это правильно и… Ийлэ шагнула к двери. Ржавый засов поддался не сразу, железо словно приросло к железу, убеждая, что не надо покидать убежища. Что убежище – это надежно.
Старая башня? Старая. Но стены каменные, и дверь дубовая, и засов вот. Здесь Ийлэ не найдут, да и искать не станут. Кому башня нужна теперь?
Никому.
И ей следует проявить благоразумие.
Засов поддался беззвучно, полоснул по пальцам, содрав кожу до крови. Ийлэ зашипела и сунула пальцы в рот. Боль была острой, отрезвляющей.
Что она творит?
За дверью ничего, кроме бури. Низкое небо. Рыхлые тучи. Ветер сбивает с ног, швыряет в лицо мелкое крошево снега. И свеча гаснет. Но здесь, за пределами башни, темнота иная, к ней глаза приспосабливаются быстро.
Ветер воет…
…или не ветер…
…нет, ветер тоже, но… голос далекий, рваный… волк поет.
…не волк.
У волков иные голоса. Этот низкий и глухой, то рвется, то накатывает громко, еще громче, и кажется, что зверь где-то близко.
Где?
Кружит… и буря играет с ним.
Справедливо?
Тот, другой, играл с Ийлэ, позволял думать, что она свободна, а потом шел по следу. Его присутствие выдавал легкий вздох за спиной. Или ветка, которая неосторожно ломалась рядом с резким хлестким звуком.
Ийлэ зачерпнула горсть снега и отерла лицо.
Райдо… если попал в бурю… спешил вернуться… заблудился… к утру буря уляжется, но хватит ли у Райдо сил дотянуть до утра?
И что делать Ийлэ?
Ветер толкнул тяжелую дверь, которая отозвалась протяжным скрипом.
Она успеет… если постарается… если очень постарается, то… не ради него, но чтобы выжить. Ийлэ метнулась в темноту башни и остановилась, приказав себе немедленно успокоиться. Спешить следует, но спешка эта должна быть разумной.
Свечи.
Огонь.
И дрова… дрова сырые, а вот старая мебель должна хорошо гореть… стул… и второй… достаточно легкие, чтобы поднять.
Подняться бегом по древней лестнице, надеясь, что ступеньки не треснут под ногами. Они проседали, беззвучно, но явно напоминая, что лестница эта едва ли не старше самой башни.
Осторожней, Ийлэ. Она осторожна. Она просто спешит.
В каменном котле полно мусора, и выгребать его некогда… и снег тоже… снег – это плохо, таять будет, еще зальет новорожденное пламя. Но Ийлэ не дотянуться.
Котел огромен.
Прежде он представлялся ей предметом насквозь волшебным, таинственным, и старик, который наполнял котел дровами, поливал их сверху смолой, сам был волшебником. Он варил пламя.
И может быть, бури…
И дрова складывал на краю площадки, заботливо прикрывая промасленной тканью. Они до сих пор здесь, аккуратные ровные чурочки. И мешок со щепой, и даже темные склянки, обернутые ветошью.
Сюда не заглядывали. Хорошо, что не заглядывали.
И дрова летят в котел, их немного, но хватит, чтобы пламя разгорелось, чтобы горело час или два… если вылить масло, то и дольше… или меньше? Ярче, определенно, ярче…
Дрова холодные и норовят впиться в ладони белой щепой. В какой-то момент Ийлэ совершенно теряется. Это место вдруг преобразилось.
Тусклые зеркала – глаза древних существ, в которых отражается она, суетливая и незначительная в своей суете. Котел – пасть, куда Ийлэ бросает не дрова, но кости, силясь наполнить доверху.
Котел бездонен. Жаден. Он готов пожрать и кости-дрова, и темное масло, и саму Ийлэ.
Пускай.
Ей не страшно. Она отдаст свой страх этому зверю. И боль тоже, у нее много, пусть горит. И ненависть. Костер станет ярче, если приправить пламя ненавистью. И наверное, она обезумела, если вот так… огонь вспыхнул сразу. Он растекся зыбкой масляной лужей, дрожащей, осторожной. Он пробовал на вкус и щепу и касался осторожно старых дров, оставляя на белой древесине черный след.
Почти погас. Замер.
– Давай! – Ийлэ крикнула, понимая, что голос ее потеряется в голосе ветра, в снежном крошеве. Звать можно долго, но не дозваться… – Гори же! Гори, чтоб тебя…
И пламя поднялось рыжей стеной. С гудением. С ревом. Жаром дыхнув в лицо. От жара этого волосы зашевелились, запахло паленым.
Получилось. У нее получилось! Жаль, зеркала маяка заросли пылью, но дикое пламя и без них будет видно… должно быть видно…
Ийлэ стояла, глядя на огонь.
Ненависть?
Ее и вправду больше не было.
И боли… боль ушла, а память осталась, вот только воспоминания ныне представлялись пустыми картинками. Ийлэ могла перебирать их, одну за другой, складывая целые сюжеты, но…
…пусто.
Еще недавно ей казалось, что нет ничего хуже этой ядовитой, сводящей с ума ненависти, которая не найдет выхода, ибо тот, кого Ийлэ и вправду ненавидит, мертв. А теперь вот… она пуста. Как бутыль из-под масла. Пыльная и старая. Треснувшая даже. Ийлэ потрогала шею, лицо, пытаясь найти эту самую трещину. Ничего.
Пламя гудело. Насмехалось. Тянулось к ней и не дотягивалось. Пламя жило своей жизнью, а значит, Ийлэ больше нечего было делать на вершине. Она спускалась медленно, осторожно, нащупывая каждую ступеньку, и сердце замирало, что ступеньки этой не окажется. Ийлэ вдруг ощутила себя слабой, совершенно беспомощной. Если она упадет, то не поднимется. У нее не хватит сил. У нее уже не хватает. И она обеими руками хватается за перила. Но те трещат, рассыпаются прахом… и очередная ступенька опасно хрустит, проседает… Осторожно. Ийлэ успевает отступить. И садится на ступеньку, обнимает колени.
Она не пойдет дальше.
Будет ждать. Ийлэ умеет ждать… и уже ведь недолго. Она зажгла костер… Райдо увидит… придет… обязательно придет, он ведь обещал… найдет… конечно, найдет.
В башне безопасно.
А лестница… если сидеть тихо-тихо, то выдержит…
Ийлэ уткнулась лицом в колени. Ей было невыносимо стыдно, но стыда оказалось недостаточно, чтобы преодолеть новый страх.
