После пережитых потрясений люди хотят не успеха, а покоя. Они уже научились понимать, что индивидуальности, желающие проявиться во всей оригинальности, представляют для соседей наибольшую опасность. Однако избежать ее можно, если сменить общественный императив. Достаточно лишь измыслить или вообразить идеального носителя наилучшего стереотипа поведения, пусть даже никогда не существовавшего, и потребовать от всех, чтобы они ему подражали.

В Древнем Мире на этой основе был создан культ царя как бога. Начало этому мировосприятию положил еще Александр Македонский, которому египетские жрецы объяснили, что он сын бога Амона, которого эллины отождествляли с Зевсом. Александру это понравилось, но его полководцы категорически отказались принять такую версию, как оскорбительную для родителей Александра: Филиппа и Олимпиады.

Однако идея заглохла только на время. Она возродилась при преемниках диадохов и особенно в Риме после Августа. Правители стали требовать для себя тех почестей, которые полагалось воздавать богам. Это значило, что образ правителя, даже не его индивидуальные качества, а те, которые связаны с должностью, — обожествлялись. Тем самым они становились образцом для подражания, обязательным для всех подданных.

Римляне великолепно понимали, что на престол всходили негодяи, убийцы, лгуны, которые, как люди, заслуживали только удара кинжалом в живот, но принцип «божественности цезаря» они ставили обязательным условием благопристойности и лояльности к порядку. А память о кровавых веках надлома была столь ужасна, что любая гарантия порядка казалась желанной.

В Новое время — XVII–XIX вв. — аналогичный принцип нашел воплощение в образе «джентльмена», честного и воспитанного человека, которому полагалось подражать по мере сил. Уклонение от подражания осуждалось даже не законом, а общественным мнением. Этого давления было достаточно.

На Востоке часто предлагалось следовать примеру какого-либо почитаемого героя древности. От этого дело не менялось. Короче говоря, преследовались все проявления самобытности во имя посредственности, которая становилась идеалом.

Однако процесс шел медленно. Для людей, не желавших отказаться от своей оригинальности, оставались сферы искусства и науки, казавшиеся безобидными. Поэтому те, кто в XVI в. хватался за шпагу, в XVIII в. сидели дома и писали трактаты, ценные — если автор был талантлив, и бессмысленные — если он был графоманом. А так как последних всегда больше, то создались огромные библиотеки, наполненные книгами, которые некому и незачем читать. И это называется «ростом культуры»!

Аналогичное положение сложилось на Дальнем Востоке, вступившем в инерционную фазу в X в. В Китае — это эпоха Сун, оставившая огромное количество предметов искусства, не столь гениальных, как те, которые уцелели от эпохи Тан, но еще более виртуозно выполненных. В Тибете монастыри наполнялись книгами, переведенными, а чаще переписанными с древних оригиналов.

Конечно, на этом фоне появлялись гении: мыслители, ученые, поэты, но их было не больше, чем в жестокую акматическую фазу. Зато они имели хороших учеников, а их концепции — резонанс. Например, «желтая вера» учителя Цзонхавы (1355–1418) интеллектуально обогатила не отдельные консорции или секты, а целые народы: монголов, ойратов и часть тибетцев. В Византии ту же роль играли афонские старцы XIV–XV вв., идеи которых, не принятые в деморализованном, обреченном Константинополе, нашли отзвук в Великороссии.

Но довольно примеров. Ясно, что инерционная фаза этногенеза — спад пассионарности этнической системы и интенсивное накопление материальных и культурных ценностей. Проверим наш вывод на нейтральном индикаторе — смене стереотипа поведения на уровне романо-германского суперэтноса.

Было бы удивительно, если бы такое грандиозное явление, как смена стереотипа поведения в масштабах суперэтноса, не было бы до сих пор ни замечено, ни описано. Нет, сделано и то и другое, хотя абсолютно с иных позиций, чем наши, и в иной системе понятий и терминов. Не беда! Термины иной системы отсчета всегда можно перевести в свою; прямые наблюдения от этого ценности не теряют.

Вернер Зомбарт написал «Этюды по истории духовного развития современного экономического человека», где поставил вопрос: каким образом «докапиталистический человек», т. е. «естественный человек», превратился в обывателя, мещанина, пошляка, наблюдаемого ныне повсеместно? До появления капитализма, по Зомбарту — до XII–XIV вв., «исходной точкой хозяйственной деятельности является потребность в благах; сколько человек расходует, столько он и должен заприходовать». А больше накапливать может только дурак.

Однако есть два класса: богачи-сеньоры и масса народная. Но разница между ними не так уж велика. Сеньор, постоянно рискуя жизнью, получает много благ и тут же транжирит их на пышные охоты, пиры и прекрасных дам. Копить деньги незачем — все равно в ближайшей войне убьют, а если не в этой — то в следующей. Поэтому те дни, когда сеньор жив и здоров, он проводит в удовольствиях.

Крестьянин имеет столько земли, сколько ему нужно для прокорма себя и семьи. Ремесленник «обладает здравым смыслом, чтобы не работать больше того, сколько необходимо для зарабатывания на веселое житье». Такие люди, если бы они увидели Рокфеллера, сочли бы его безумцем.

Но средневековые европейцы не считали сумасшедшими обладателей шелковых платьев и золотых украшений. Сокровища они ценили и ради них не щадили жизни, ни своей, ни чужой. Но они ценили красивое золото, а не деньги, которыми они начали увлекаться только с XII в. Тогда возникает «страсть к прибыли», которая до этого наблюдалась только у евреев. Алчность овладела сначала католическим духовенством, потом горожанами и, наконец, целыми странами, но не в равной степени и в разных вариантах. Иногда она осуществлялась путем грабежа заморских стран, иногда — путем торговли, что было тоже рискованно; иной раз путь к богатству шел через «презренное ростовщичество», частью — через получение выгодных должностей и т. п. Но всегда руководящим стимулом деятельности было безотчетное стремление к обогащению, которого до этого времени почти не наблюдалось.

Можно было бы предположить, что алчность возникает при появлении возможности ее удовлетворять. Зомбарт отвергает тезис, по которому «капиталистический дух создается самим капитализмом». Он также не согласен с М. Вебером, что есть связь между протестантизмом и капитализмом. Взамен всего этого Зомбарт видит причину развития «капиталистического духа… в душевных предрасположениях, унаследованных от предков», т. е. в переводе на привычный нам научный язык, эти наклонности — наследуемый признак. Значит, существуют особые «буржуазные натуры», которые Зомбарт подразделяет на «предпринимательские» и «мещанские». Первые — отважные авантюристы, основатели капитализма; вторые — унылые, умеренные и аккуратные клерки, заполняющие своей массой пустоту, образовавшуюся после гибели их предшественников.

Согласно Зомбарту, «предрасположение» к капитализму просматривается не только на уровне персоны или организма, но и на уровне этноса. Это убеждает его в биологической природе данного явления. К этносам «со слабым капиталистическим предрасположением» он относит кельтов и готов, ниже которых стоят только испанские иберы, которые «были чужды очарованию, оказываемому золотом почти на все народы».

Этносы, склонные к капитализму, разделены на два сорта: «народы героев» и «народы торгашей». К первым Зомбарт относит римлян, норманнов, лангобардов, саксов и франков, а тем самым англичан и французов, ко вторым — флорентийцев, шотландцев-лоулендеров и евреев, а также фризов, которые «в самую раннюю эпоху считались умными, ловкими торговыми людьми». Это последнее нужно Зомбарту для того, чтобы объяснить торгашество голландцев и шотландских лоулендеров, ибо есть предположение, что Нижняя Шотландия заселялась, между прочим, и фризами. Славян и греков он не рассматривает, очевидно, считая их, в отличие от евреев, неевропейскими народами. Это показывает, что в поле его зрения лежит не географический регион, а суперэтнос. Данная особенность делает его анализ интересным для нашей темы, ибо он описывает по сути дела фазу надлома как переход от акматической фазы к инерционной, но, считая народы (этносы) стабильными системами, подразделениями рас, вынужден объяснять торжество «мещанского духа» в Тоскане примесью этрусской «крови», хотя этруски исчезли в IV в. до н. э., а Флоренция стала мещанской в XV в. Уже этот пропуск в 2 тыс. лет настораживает и заставляет перейти к критике концепции.

Полагаю, что наблюдения Зомбарта верны, но интерпретация их неудовлетворительна. Иберы — древнейший пласт европейцев, находившийся уже в римское время в гомеостазе. Видя только конечную фазу этногенеза, нельзя судить о предшествующих. Потомки торговых этрусков — корсиканцы. Они давно потеряли навыки предков и еще в XIX в. предпочитали вендетту торговле. О кельтах мы писали выше. А вот перечисленные Зомбартом народы-торгаши все обладают одним общим признаком — высокой степенью метисации. Тоскана лежала к северу от Рима. Через нее прошли, только лишь после X в., швабы-гибеллины, анжуйцы-гвельфы, испанцы, французы, австрийцы. И все рассеяли свой генофонд по популяции тосканцев. Шотландский Лоуленд — зона контакта между скоттами, англами, норманнами-викингами и баронами-французами, которых туда сажали английские и шотландские короли, ибо там была неспокойная граница. Низовья Рейна — область фризов — тоже место этнического контакта германского, романского и кельтского населения. Только этот признак и является общим для всех «народов-торгашей», но его достаточно. Можно к их числу добавить южную Италию и Андалусию, что Зомбарт, видимо, просто упустил. Картина не изменится.

Разница между «сеньорами» и «предпринимателями» не так уж велика. Те и другие пассионарны, но в разных модусах. Первые тщеславны, вторые алчны, но эти различия несущественны. И что важно, те и другие резко отличны от мещан, клерков, подлинных носителей «капиталистического духа», который, на наш взгляд, является всего лишь оскудением первоначального творческого накала, всегда возникающего при пассионарном подъеме. «Мещане» осуждают «сеньоров» лишь потому, что хотели бы, но не могут быть такими же. Они последыши творческого взлета, от которого у них осталась только «страсть к наживе», т. е. это особи гармоничные и даже субпассионарные. Но из этого вытекает, что перед нами обычный энтропийный процесс, похожий на остывание горячего газа, превращение его в воду, а затем в лед (под коим можно понимать состояние гомеостаза, предел процесса любого этногенеза).

А теперь положим наблюдения Зомбарта на схему этногенеза, предложенную нами выше. В IX–XI вв., когда «капиталистического духа» в Европе еще не было, не было и активной этнической метисации. Люди жили мелкими этническими группами, оформившимися недавно и сохраняющими свою самобытность. То, что эти новорожденные этносы состояли из различных расовых компонентов, значения не имело, Стереотипы поведения у них были оригинальны. Задачи, стоявшие перед тем или иным этносом, были общими для каждого его члена. Пассионарность равно проявлялась во всех слоях населения, вследствие чего социальные состояния были текучи: трусливые феодалы гибли, а доблестные вилланы становились либо рыцарями, либо свободными горожанами.

В XIII–XV вв. наблюдается разделение. В монолитных этносах идет усложнение социальных систем, укрупнение в королевства, выброс излишних пассионариев в крестовые походы или в соседние страны (Столетняя война). А в зонах этнических контактов появляются и богатеют «торгаши». В акматической фазе, а еще больше в фазе надлома они живут за счет раздоров, пользуясь покровительством правителей. Но постепенно они набирают силу и производят второй переход — к инерционной фазе, наиболее для них удобной. Эта фаза им так нравится, что для нее выдумали почетное название — «цивилизация» — состояние, по их мнению, бесконечное.

Как мы уже знаем, любое изменение агрегатного состояния среды требует большой затраты энергии, в нашем случае — пассионарности. Как всякая энергия, пассионарность действует при разности потенциалов. Эта разность может возникнуть либо за счет пассионарного толчка, явления природного, либо за счет тесного межэтнического контакта, где пассионарность одного этноса превышает пассионарность другого. Результаты будут разными: деструкция природных ландшафтов отмечена лишь во втором варианте, что было показано на ряде примеров.

Вместе с этим надо отметить, что деструкция в антропогенных ландшафтах отнюдь не правило, а печальное исключение, к счастью, довольно редкое. Ведь если бы было иначе, то за 50 тыс. лет существования неоантропа все геобиоценозы были бы уничтожены и сам человек погиб бы от голода на обеспложенной Земле. Следовательно, надо признать, что воздействие человека на биосферу идет в двух противоположных направлениях — жизнеутверждающем и жизнеотрицающем.

В XVI–XVIII вв. «остывание» романо-германского суперэтноса идет быстро. Пассионарии уезжают в колонии и либо гибнут там, либо возвращаются больными. Особи гармоничные упорно работают дома, на своих полях, в мастерских, канцеляриях, университетских аудиториях. Им некогда бороться за преимущества, практически для них обременительные. И тут-то место, освобожденное пассионариями, занимают «торгаши» — флорентийские менялы, услужливые дипломаты, интриганы, авантюристы. Они местному этносу чужды, но именно потому крайне удобны для венценосцев, особенно тогда, когда у них вообще нет родины.

И вдруг им на благо Уатт строит паровую машину, и за этим следуют самые разнообразные технические усовершенствования. Города укрупняются, становятся полиэтничными. Человек начинает жить без связи со своим этносом, иногда поддерживая с ним только далекий контакт. Тут-то и проявился «капиталистический дух» европейца, так хорошо описанный и оплеванный Зомбартом.

Но почему это так легко удалось? Только потому, что, говоря фигурально, «вода остыла и замерзает». Вот когда она замерзнет вся, т. е. когда наступит фаза обскурации, торгаши — бактерии, пожирающие внутренности этноса, погибнут, а от этноса еще может остаться реликт.

Предложенное здесь понимание этногенеза было бы субъективным, если бы у нас не было шкалы для сравнения. Но она есть — это история антропогенных ландшафтов, т. е. история взаимодействия техники и природы через механизм, называемый «этнос». В описываемой фазе отношение людей к окружающей их природной среде резко меняется, опять-таки за счет снижения пассионарного напряжения этнических систем.

Как бы ни свирепствовали пассионарии, но в отношении кормящей нас природы торжествующий обыватель — явление куда более губительное. В этой фазе риск никому не нужен, ибо необходимые победы одержаны и начинается расправа над беззащитными. А что беззащитнее благодатной биосферы?

Объявлено, что «человек — царь природы», и он стал брать с нее дань спокойно и планомерно. Хлопковые плантации покрыли некогда зеленые холмы Диксиленда (южные штаты США) и через известное, довольно короткое время превратили их в песчаные дюны. Прерии распаханы, урожаи огромны; вот только нет-нет да и налетают пылевые бури, губящие сады и посевы восточных штатов вплоть до Атлантики. Промышленность развивается и приносит громадные прибыли, а Рейн, Сена и Висла превратились в сточные канавы.

Это сейчас, но ведь и раньше было то же самое. За 15 тыс. лет до н. э. на Земле не было пустынь, а теперь куда ни глянь — пустыня. Мы уже показали, что не набеги тюркских и монгольских богатырей превратили в песчаные барханы берега Эцзин-гола, Хотандарьи и озера Лоб-нор. Это сделали планомерные работы земледельцев, думающих об урожае этого года, но не дальше. Такие же трудящиеся крестьяне взрыхлили почву Сахары и позволяли самумам развеять ее. Они же засоряют окрестность своих поселков промышленными отходами и бутылками, а ядовитые химикалии спускают в реки. Никакие пассионарии до такого не додумались бы никогда, а гармоничным людям ничего невозможно объяснить. Да и стоит ли? Ведь это — не последняя фаза этногенеза.

И точно так же ведут себя этносы, имеющие за плечами огромный пласт накопленной предками культуры. Любые технические достижения сами по себе, без участия людей не влекут за собой прогрессивного развития, хотя могут разрушаться от постоянного воздействия губительного времени. Египет Древнего царства и Шумер имели более высокую культуру земледелия, нежели Египет Нового царства и Ассирия, покорившая Месопотамию. Видимо, дело не в вещах, а в людях, вернее, в запасе их творческой энергии — пассионарности. Поэтому технику и искусство можно рассматривать как индикаторы этнических процессов, своего рода кристаллизацию пассионарности минувших поколений.

Но, может быть, мы злоупотребили политической историей в географическом трактате? Ведь принято считать, что история и природоведение столь далеки друг от друга, что сопоставления их неоправданны. Джон Стюарт Коллинс в книге «Всепобеждающее дерево» пишет: «Святой Павел был прав, призывая гнев Божий на головы жителей Антиохии. Правы были и другие пророки, проклинавшие города. Но, поступая правильно, они руководствовались ложными мотивами. Суть греха была не в его моральной стороне, он относился не к теологии, а к экологии. Чрезмерная гордыня и роскошь не навлекли бы кары на людей; зеленые поля продолжали бы плодоносить, а прозрачные воды нести прохладу; какой бы степени ни достигли безнравственность и беззаконие, высокие башни не зашатались бы, а крепкие стены не обрушились бы. Но люди предали Землю, данную им Богом для жизни; они согрешили против законов земных, разорили леса и дали простор водной стихии — вот почему нет им прощения, и все их творения поглотил песок».

Блестяще, но неверно! Безнравственность и беззаконие в городах — прелюдия расправы над лесами и полями, ибо причина того и другого — снижение уровня пассионарности этносоциальной системы. При предшествовавшем повышении пассионарности характерной чертой была суровость и к себе, и к соседям. При снижении — характерно «человеколюбие», прощение слабостей, потом небрежение к долгу, потом преступления. А привычка к последним ведет к перенесению «права на безобразия» с людей на ландшафты. Уровень нравственности этноса — такое же явление природного процесса этногенеза, как и хищническое истребление живой природы. Благодаря тому, что мы уловили эту связь, мы смогли бы написать историю антропогенного, т. е. деформированного человеком ландшафта, ибо скудость прямых характеристик природопользования у древних авторов может быть восполнена описаниями нравственного уровня и политических коллизий изучаемой эпохи. Именно динамика описанной взаимосвязи — предмет этнологии, науки о месте человека в биосфере.

По сути дела мы описали проявление микромутации, которую можно охарактеризовать как восстановление равновесия, нарушенного пассионарным толчком. Последний отражается на природе региона не менее, чем на людях, его населяющих. Избыток энергии ведет к появлению новых потребностей, а следовательно, и к перестройке вмещающего ландшафта. Примеры этого были приведены выше; нам сейчас необходимо обобщить их и определить их направление.

Как правило, для первой фазы характерно стремление к благоустройству. Люди, живущие в начальных фазах этногенеза, не представляют себе, что и их систему ждет конец; а если такая идея кому-либо и взбредет в голову, то его никто не захочет слушать. Поэтому всегда существует стремление строить навечно, не жалея сил. Богатства природы еще представляются неограниченными, и задача заключается в том, чтобы наладить их беспрепятственное получение. Иногда это ведет к хищничеству, нестрогий порядок, устанавливаемый и поддерживаемый, ограничивает инициативу частных лиц. Ведь если бы английские короли и их шерифы не ввели жестоких законов против браконьеров, которых в Средние века называли «Робин Гудами», то ныне в Англии не осталось бы не только ни одного оленя, но, скорее всего, ни одного несрубленного дерева и невытоптанной лужайки. Пожалуй, целесообразнее восхищаться не героями английских народных баллад, а их врагами, хотя те и другие были носителями растущей пассионарности, которой, увы, были лишены убиваемые звери. Для последних благом была Столетняя война, которая унесла много человеческих жизней, но отдалила гибель природы Старой Англии и Прекрасной Франции.

Подобные коллизии возникали неоднократно, но не были катастрофичны, так как природа меняется подчас быстрее, чем история.

Как уже говорилось, процесс обскурации Западной Европы был прерван пассионарным толчком IX в., но раны, нанесенные за это время биосфере, не затянулись. В Галлии и Британии благодаря повышенной влажности восстановились леса и луга; в Италии и Андалусии были выращены лимонные и апельсиновые рощи, но в сухой Северной Африке воцарилась пустыня. Если во II в. римская конница получала лошадей из несметных табунов, пасшихся на южных отрогах Атласа, то уже в VIII в. арабы стали разводить там верблюдов. Изменений климатических условий здесь не было, ибо это — зона устойчивого антициклона — затропического максимума. Но в данных природных условиях восстановить тонкий слой гумуса за несколько веков невозможно. Римляне со II в. до н. э. до IV в. н. э. планомерно оттесняли на юг нумидийцев — предков туарегов. Те отходили вместе со стадами, которые постепенно превращали сухие степи в каменистую пустыню Сахару. А на восточной окраине континента роль римлян выполнили китайцы, оттеснившие на север хуннов и превратившие лесистые склоны Иньшаня в окраину каменистой пустыни Гоби, а степи Ордоса — в цепи песчаных барханов. Правда, здесь с антропогенными процессами совмещены вариации климата, связанные с гетерохронностью повышенного увлажнения аридной и гумидной зон, но на этот феномен легко взять поправку, чтобы убедиться, что вывода она не меняет.

Напрашивается предположение, что природные процессы: засухи или наводнения — столь же губительны для природы региона, как и деятельность человека, вооруженного техникой своего времени. Но это не так! Природные процессы создают обратимые изменения. Например, неоднократная аридизация Великой степи в Евразии вызывала перемещение сухих степей и полупустынь на север и на юг от каменистой Гоби. Но последующая гумидизация вела к обратному процессу: пустыни зарастали степными травами, а леса надвигались на степи. А параллельно восстанавливались антропоценозы — кочевники вместе с овцами передвигались «за травой и водой».

Однако этногенезы — природные процессы, следовательно, сами по себе они не должны создавать необратимых изменений в биосфере, а если они их создают, то, очевидно, здесь соприсутствует еще некий фактор. Какой? Разберемся.

В Великой степи за исторический период этногенез начинался трижды: в V–IV вв. до н. э. им были затронуты хунны; в V–VI вв. н. э. — тюрки и уйгуры; в XII в. — монголы, а рядом, в сунгарийской тайге, — маньчжуры. Все эти обновляемые этносы были потомками аборигенов, своих предшественников. Избыточную пассионарность они тратили не на изменение природы, ибо они любили свою страну, а на создание оригинальных политических систем: хуннской родовой державы, тюркского «Вечного Эля», Монгольского улуса, и на походы против Китая или Ирана. В этом аспекте кочевники были похожи на византийцев. И не случайно, что те и другие котируются с позиции европоцентризма как «второстепенные» или «неполноценные», хотя, например, необходимости охранять окружающую среду европейцам и китайцам следовало бы поучиться у тюрок и монголов.

Но самое плохое в фазе цивилизации — это стимуляция противоестественных миграций, а точнее — переселений целых популяций из натуральных ландшафтов в антропогенные, т. е. в города. Хотя каждый город независимо от величины существует за счет природных ресурсов, он накапливает столь большую техническую базу, что в нем могут жить пришельцы из совсем непохожих стран. В урбанистическом ландшафте они способны прокормиться хотя бы благодаря эксплуатации аборигенов, создавших и поддерживающих этот искусственный ландшафт. И самым трагичным в этой коллизии является то, что мигранты вступают с аборигенами в обратную связь. Они начинают их поучать, вносить технические усовершенствования, годные для родных ландшафтов мигрантов, но не для тех стран, куда они их механически переносят. Иногда такое прожектерство поправимо, а иной раз цветущие страны превращаются даже не в пустыни, а в плохие земли (бэдленды), где губительные воздействия техники необратимы.

Такая судьба постигла двуречье Тигра и Евфрата вследствие превратностей исторической судьбы. Здесь шумеры превратили болото в «Эдем», а семиты-аккадийцы построили город, называвшийся «Врата Бога» (Баб-элои), — Вавилон. Почему же теперь на его месте только развалины?

Кажется невероятным, чтобы город, бывший в течение полутора тысяч лет культурной и экономической столицей Ближнего Востока, погиб без каких-нибудь основательных поводов. Так каковы же они и в чем механизм их губительного действия? В литературе ответа на этот вопрос нет.

Этот великий город был основан амореями в XIX в. до н. э. и завоеван ассирийцами в VII в. до н. э. Завоевание было кровавым, восстания подавлялись жестоко. В войну вмешались соседи: эламиты и халдеи — одно из племен Восточной Аравии. Халдеи разгромили Ассирию в 612 г. до н. э. и стали хозяевами Вавилона, население которого достигало миллиона, но включало очень мало потомков древних вавилонян. Однако культура и экономика города пережили своих создателей, и систему с новым этническим наполнением продолжала функционировать. Несмотря на все кровопускания, устойчивый антропогенный ландшафт не был нарушен до VI в. до н. э.

Хозяйство Вавилонии базировалось на системе ирригации междуречья Тигра и Евфрата, причем избыточные воды сбрасывались в море через Тигр. Это было разумно, так как воды Евфрата и Тигра во время половодий несут много взвеси с Армянского нагорья, а засорение плодородной почвы гравием и песком нецелесообразно. Но в 582 г. до н. э. Навуходоносор скрепил мир с Египтом женитьбой на царевне Нитокрис, впоследствии перешедшей к его преемнику Набониду. Вместе с царевной в Вавилон прибыла ее свита из образованных египтян. Нитокрис предложила своему мужу, очевидно, не без консультации со своими приближенными, построить новый канал и увеличить орошаемую площадь. Царь-халдей принял проект царицы-египтянки, и в 60-х годах VI в. до н. э. был сооружен канал Паллукат, начинавшийся выше Вавилона и оросивший крупные массивы земель за пределами речных пойм. Что же из этого вышло?

Евфрат стал течь медленнее, и аллювий оседал в оросительных каналах. Это увеличило трудовые затраты на поддержание оросительной сети в прежнем состоянии. Вода из Паллуката, проходившего через сухие территории, вызвала засоление почв. Земледелие перестало быть рентабельным, но процесс этот тянулся долго. В 324 г. до н. э. Вавилон еще был столь крупным городом, что романтический Александр Великий хотел сделать его столицей. Но более трезвый Селевк Никатор, овладевший Вавилоном в 312 г. до н. э., предпочел Селевкию — на Тигре и Антиохию — на Оронте. Вавилон пустел и в 129 г. до н. э. стал добычей парфян. К началу н. э. от него остались руины, в которых ютилось небольшое поселение иудеев. Потом исчезло и оно.

Но неужели только одна капризная царица могла погубить огромный город и процветающую страну? Очевидно, ее роль была не решающей. Ведь если бы царем в Вавилоне был местный житель, то он бы либо понял сам, какие губительные последствия несет непродуманная мелиорация, либо посоветовался с земляками, а уже среди тех нашлись бы толковые люди. Но царь был халдеем, его войско составляли арабы, советниками были евреи, и все они даже не задумывались над вопросами географии покоренной и обескровленной страны. Египетские же инженеры перенесли свои приемы мелиорации с Нила на Евфрат механически. Ведь Нил в половодье несет плодородный ил, а песок ливийской пустыни дренирует любое количество воды, так что в Египте опасности засоления почв нет. Самое опасное — это даже не ошибка, а отсутствие постановки вопроса там, где его необходимо поставить. Жителям Вавилона, сменившим убитых и разогнанных вавилонян, все казалось столь ясным, что и думать-то не хотелось. Но последствия очередной «победы над природой» погубили их потомков, которые тоже не сооружали город, а просто поселились в нем. В этом-то и есть разница между «географией населения» и этнологией. В первой фигурирует голая статистика, а во второй — проблема взаимоотношения этноса с ландшафтом в разных фазах этногенеза.

Исправить последствия мелиорации в Двуречье не удалось потомкам. Арабы в VII–IX вв. располагали огромными источниками дешевой рабочей силы. Они получали негров-рабов из Занзибара, отчего тех называли «зинджи». Их стали заставлять собирать кристаллы соли вокруг развалин Вавилона в корзины и увозить. Идея улучшить таким образом почву была неосуществимой, так как мелкие кристаллики простому глазу не видны. А работа была жуткая, прямо убийственная. Под палящим солнцем, с изъеденными солью ладонями, без надежды на отдых!

Отчаявшиеся негры подняли восстание. Длилось оно с 869 по 892 г. и кончилось, как и надо было ожидать, гибелью всех этих несчастных людей. Но мало этого: пожертвовав своей жизнью, уже не радовавшей их, зинджи погубили Багдадский халифат, ибо от Багдада отпали наместники Египта и Хорасана, разбойник Якут Саффар подошел к стенам столицы, а сектанты Бахрейна — карматы добились независимости. Все это произошло потому, что все силы халифа были брошены на зинджей, а все средства употреблены на наем туркмен для пополнения редеющей армии.

Эти воинственные степняки, увидев, что они — единственная реальная сила в Багдаде, стали менять халифов по своему усмотрению и силой подавлять возмущения своих работодателей — арабов. Выгнать их удалось только с помощью горцев — бундов, шиитов, врагов всего арабского, превративших халифа в марионетку.

Вот какова была цена второй попытки мелиорации, непродуманной и столь же легкомысленной, как и первая.

Нет, не следует думать, что любая мелиорация почв губительна. Она становится таковой лишь тогда, когда она не продумана, местность не изучена и последствия не учтены. А это в древности бывало тогда, когда за дело брались люди чужие, пришлые. Им было некогда изучать, надо было сразу действовать… и вот результаты! Иначе действуют люди, принадлежащие к этносу, который составляет часть вмещающего ландшафта, они при его перестройке работают, не вступая в противоречие с ходом природных процессов. Тем самым создается устойчивый биоценоз, где для растений, животных и людей находятся свои экологические ниши. Обычно создание такой этноландшафтной системы приурочено к начальной фазе этногенеза, ибо этногенезы — природные процессы, вписывающиеся в естественное формирование ландшафтной оболочки Земли.

То, что мы обратили внимание на эпохи жестокие, мрачные и бедные остатками предметов искусства — не случайно. Эпохи красочные, богатые шедеврами описаны многократно, и повторять их описания нет смысла. Целесообразнее было выяснить, почему светлые периоды истории культуры сменяются темными.

Мыслящие люди Средневековья искренне считали, что живут в эпоху упадка, выражавшегося в постоянной потере наследства античности: Римской империи и апостольского христианства. Только в XV в. это ощущение исчезло, вследствие чего этот век назвали Возрождением.

Любопытно, что таких же мнений держались китайцы, оплакивавшие культуру эпохи Хань, персы, воспевавшие свою историю, бедуины Аравии — противопоставлявшие ортодоксальному исламу учения библейских пророков: Адама, Ноя, Моисея и причисленных к ним царей Давида и Соломона. Все они не имели представления об истории, а просто вкладывали свои мысли в уста исторических персонажей, чтобы придать этим часто бредовым идеям убедительность, ради чего они иногда жертвовали авторским приоритетом. Так могуч был их протест против окружавшей их действительности, и в самом деле мрачной и удручающей.

Спорить о правоте этих суждений не стоит. Они коренились в ощущении эпохи, которое само по себе факт, а если оно глобально, то факт исторический. А коль скоро так, то в нем можно и следует разобраться научно.

Прежде всего следует поставить перед собой вопрос: упадок (как и подъем) чего? В этнических процессах и в истории культуры есть подъемы и спады, но они не совпадают друг с другом по фазам. И это не случайно. Пассионарный взрыв, инициирующий процесс этногенеза, как правило, губителен для предшествовавшей культуры. Древние христиане разбивали шедевры античной скульптуры; готы, вандалы и франки сжигали города с великолепными памятниками архитектуры; арабы уничтожали библиотеки в Александрии и Ктесифоне, заштукатурили фрески соборов Карфагена и Кордовы. Искусство понесло страшные, невосполнимые потери, но это нельзя назвать упадком, ибо творческий импульс как таковой уважался, а менялась только культурная доминанта.

И наоборот, классическая эпоха упадка — Римская империя II–IV вв. — характеризуется увеличением производства статуй и фресок, строительством храмов и театров, сооружением триумфальных арок и митреумов. Однако здесь характерно снижение эстетических норм, как мы сказали бы — качества. Изображения императоров трафаретны, бюсты матрон невыразительны, ибо те и другие — дань требованиям приличия, как оно тогда понималось. Еще хуже с архитектурой: чтобы вовремя построить Триумфальную арку Константину — разобрали арку Траяна. Это уже не ремесло, а просто халтура. Римские многоквартирные дома строились так скверно, что часто обрушивались, погребая под руинами жильцов. Рим перестал творчески жить еще до готского и вандальского погромов. Поэтому Вечный город тогда и не защищали его обитатели.

Но так ли это? Ведь даже в те жестокие века жили авторы бессмертных творений: Лукиан Самосатский, Аммиан Марцеллин, Сидоний Аполлинарий, не говоря уже о плеяде христианских философов и близких по духу к христианам неоплатоников.

Да, это так, но вспомним, что чем позднее жил автор, тем меньше было у него читателей. На духовное одиночество горько жалуется Сидоний Аполлинарий. Одинокими и покинутыми жили философы Прокл и Ипатия. Последнюю ученики даже не защитили от александрийской черни. Можно найти отдельные фрагменты поздних статуй, выполненных на высоком уровне, но число их, сравнительно с ремесленными, ничтожно. Это снижение вкуса и подмена стиля эклектикой и есть подлинный упадок искусства. А совмещен он с катастрофическими разрушениями или нет — это детали исторических процессов и этнических миграций.

Так — повсюду. В Византии IV в. поэт Иоанн Златоуст выступает как соперник всемогущей императрицы, а после смерти почитается как святой. А в XI в. все влияние сосредоточено в руках синклита (высших чиновников), интригами губящего героев — защитников родины. Поэтов же нет вовсе.

В Арабском халифате ученых уважали и памятники архитектуры не разрушали, но шуубийя — творческое толкование Корана — уступила место догматическому начетничеству. Аналогичным образом расправилась с интеллектуальным разнообразием династия Сун в Китае, где были запрещены все религии, а разрешено только конфуцианство. Очевидно, упадок культуры — процесс повсеместный.

Теперь можно перейти к обобщению.

В фазе этнической инерции способность к расширению ареала снижается, и наступает пора воздействий на ландшафты собственной страны. Растет техносфера, т. е. количество нужных и ненужных зданий, изделий, памятников, утвари — разумеется, за счет природных ресурсов. Часть таких изменений — относительно безвредные искажения природы: арыки, поля монокультур, огромные стада рогатого скота. Оставленные без внимания, они возвращаются в естественные геобиоценозы. Но там, где природные материалы заключены в оковы строгих форм, саморазвитие прекращается, заменяясь медленным, но неуклонным разрушением, которое часто бывает необратимым. Такие руины нужны только археологам. Они исследуют следы не растущих, а гаснущих этносов, оставивших векам черепки посуды из обожженной глины, фрагменты вавилонских табличек с клинописью, пирамиды и баальбекскую платформу, руины средневековых замков и храмов древних майя в джунглях Юкатана. Биосфера, способная прокормить людей, не в состоянии насытить их стремление покрыть поверхность планеты хламом, выведенным из цикла конверсии биоценозов. В этой фазе этнос, как Антей, теряет связь с почвой, т. е. с жизнью, и наступает неизбежный упадок. Облик этого упадка обманчив. На него надета маска благополучия и процветания, которые современникам представляются вечными, потому что они тешат себя иллюзией о неисчерпаемости природных богатств. Но это — утешительный самообман, рассеивающийся после того, как наступает последний, и на этот раз роковой фазовый переход.

Последняя фаза этногенеза деструктивна. Члены этноса, неспособные по закону необратимости эволюции вернуться к контакту с биосферой, переходят к хищничеству, но оно их не спасает. Идет демографический спад, после которого остаются периферийные субэтносы, минимально связанные с главной линией этногенеза. Они либо прозябают как реликты, либо создают новые этносы с иными поведенческими доминантами. Тогда процесс возобновляется, конечно, лишь в том случае, если происходит очередной пассионарный толчок.