До тех пор пока этнографы строили классификации по видимым индикаторам: языку, соматическим признакам (расам), способу ведения хозяйства, религиям, уровням и характеру техники, казалось, между суперэтносами и этносами пропасть. Но как только мы переносим внимание на системные связи, то она исчезает. Место описательной этнографии занимает этническая история, фиксирующая как устойчивые взаимоотношения между разнообразными элементами суперэтнической системы, так и ее взаимодействие с соседними системами. И тогда оказывается, что то, что считалось абстракцией, существует, и оно весомо и действенно. Значит, такие термины, как «эллинская культура» (включающая Македонию и Рим), «Мусульманский мир», «европейская цивилизация», распространившаяся по другим континентам, «Срединная империя» (Китай — этнически крайне мозаичная страна) или «кочевая евразийская культура» (тюрки и монголы), — не просто слова, а обозначения технически овеществленных и социально оформленных совокупностей этнических целостностей, стоящих на один порядок выше тех, которые доступны этнографам-наблюдателям.

Очевидно, что в эпоху, предшествовавшую возникновению письменности, этнические целостности этого порядка возникали не менее часто и проходили те же фазы развития, оставляя после себя памятники из кремневых отщепов, мусорных куч и осколков керамической посуды, а иногда и сохраняясь как «племена» в труднодоступных джунглях или на отдельных островах.

Но если так, то многие изоляты, считавшиеся находящимися на «ранних» ступенях цивилизации, при крайне низком уровне техники являются конечными, а не начальными фазами этногенезов. Таковы, например, пигмеи тропических лесов Африки, аборигены Австралии, палеоазиатские этносы Сибири, огнеземельцы, горцы Памира. Степень адаптации к природным условиям у них настолько велика, что она позволяет им поддерживать существование в составе биоценоза, не прибегая к усовершенствованию орудий труда и оружия. Однако эта система взаимоотношений с природой и этническим окружением налагает ограничения на прирост населения. Это особенно заметно в Новой Гвинее, где еще недавно папуасский юноша получал право иметь ребенка не раньше, чем он принесет голову человека из соседнего племени, узнав его имя, потому что число имен строго лимитировано. Таким путем папуасы поддерживали свое равновесие с природными ресурсами населяемого ими района. Это близкий к нулю уровень пассионарности. В прочих отношениях они не уступают динамическим народам.

Как правило, персистентные этносы составляют устойчивые системы, включающие в себя, кроме людского поголовья, известное количество элементов живой природы и технически организованного косного вещества. Это значит, что в этноценоз (так мы назовем сложный комплекс, описываемый нами) входят наряду с людьми те или иные домашние животные, окультуренные растения и вещи — как предметы обихода. Эскимосы немыслимы без собак, иглу и каяков, даже если они подвешивают к последним лодочные моторы внутреннего сгорания. Тунгусы связаны с оленями и лайками, арабы — с верблюдами, индейцы пуэбло — с початками маиса и т. д. Нарушение этноценоза, если оно невелико, только деформирует этнос, а если достаточно велико — разрушает.

Иногда, но далеко не всегда разрушение этноценоза вызывает вымирание этноса, а вместе с тем и связанных с ним животных и растений. Часто уничтожается только система, а компоненты ее входят в состав других этносов и этноценозов. А бывает и так, что при полном вымирании этноса и нарушении этноценоза продолжает наблюдаться повторяемость этногенезов с некоторыми отклонениями от первоначального типа. Это называется преемственностью культуры. Так, ритмы римской культуры продолжали ощущаться во всей Европе много веков после того, как исчез римский этнос и вслед за тем погибла Римская империя. Но если так, то мы наткнулись на понятие этнической инерции, а ведь инерция — явление физическое. Да и как может иметь место инерция тела, переставшего существовать? Очевидно, в нашем анализе чего-то не хватает. Значит, нужно ввести новое понятие, и, забегая вперед, скажем прямо — в природе существует этническое поле, подобное известным электромагнитным, гравитационным и другим полям, но вместе с тем отличающееся от них. Проявляется факт его существования не в индивидуальных реакциях отдельных людей, а в коллективной психологии, воздействующей на персоны.

Принцип поля осуществляется в жизни индивида и вида универсально, во всех ее проявлениях и на всех этапах. Нетрудно видеть, что сами эти проявления подразделяются на две категории. Одни из них обнимают процессы развития вида, т. е. перехода латентной (потенциальной) формы его существования в развернутую (актуальную). Другие заключаются в поведении элементов органического целого (особи, колонии, вида), обеспечивающем его существование, его целостность (жизненное единство) как такового и сохранение его формы. В обоих этих случаях имеет место координированное действие многочисленных элементов целого, т. е. проявляется принцип поля. Но в процессе развития его объект (индивид) формируется, т. е. непрерывно изменяется как морфологически, так и физиологически. В соответствии с этим и поля развития (эмбриональные или морфогенные поля) отличаются динамичностью. В каждый данный момент любое поле развивающегося органа или молодой развивающейся особи отлично от того, каким оно было в момент предшествующий. В противоположность этому поля регулируют поведение элементов органического образования, обеспечивающее сохранение его в целостности, относительно статическое, обусловленное наличием типа данной группы. Но ясно, что свойственное высшим таксономическим группам единство не может не распространяться на другие стороны их бытия. Для нас это единство манифестируется не только через форму, но еще и через поведение этих групп в эволюционном процессе, в котором они участвуют, каждая как нечто целое и единое. Об этом достаточно ясно свидетельствует наличие закономерностей эволюционного процесса, не только общих для всех или для большинства организмов, но также и таких, которые характерны для отдельных групп.

Из факта целостности групп и их единства, выражающегося в единстве их строения и поведения в эволюционном процессе, мы можем заключить, что существуют поля, регулирующие и координирующие этот процесс. Поля эти можно назвать филогенетическими. Поскольку свойства того или иного типа группы являются ее наиболее полной характеристикой, мы можем видеть сущность эволюционного процесса в эволюции типов групп. При этом понятие приобретает динамическое значение, тогда как до сих пор оно употреблялось в статическом понимании.

Итак, занятия историей, этнографией и даже психологией позволили вернуться к природоведению в полном смысле слова. Поскольку люди входят в биосферу Земли, они не могут избежать воздействия биохимических процессов, влияющих на их подсознание или сферу эмоций. А эмоции в не меньшей степени, чем сознание, толкают людей на поступки, которые интегрируются в этногенные и ландшафтогенные процессы. В результате возникает пассионарное поколение, утрачивающее инерцию пассионарности из-за сопротивления среды и переходящее к реликтовому состоянию этноландшафтного равновесия, нарушаемому новым пассионарным толчком, т. е. микромутацией.

Наиболее отчетливо надындивидуальное поведение проявляется в коллективных действиях общественных животных. В человеческом обществе действия коллектива определяются сознательно поставленной этим коллективом или его вожаком целью. Руководствуясь этой целью и имея определенный план ее достижения, люди воздвигают города, развивают разные отрасли хозяйства, распределяют добываемые средства к существованию и т. п. Общественные насекомые также строят общие для всей колонии жилища, совместно добывают и распределяют пищу, воспитывают потомство и т. п.

Сущность надындивидуального поведения у животных не имеет ныне достаточной научной трактовки. Его часто называют инстинктивным. Но что разъясняют эти эпитеты? Теория естественного отбора дает ответ на вопрос о происхождении как инстинктов, так и вообще всех свойств организмов. Но, во-первых, объяснение с точки зрения этой теории данных явлений так же мало убедительно, как и объяснение с ее помощью всего процесса эволюции, а, во-вторых, знания происхождения какого-либо явления самого по себе недостаточно для понимания его сущности. Да мы и не будем пока пытаться точно определить природу надындивидуального поведения и решать вопрос о происхождении инстинктов. Возможно, что в настоящее время у нас не только нет необходимых для этого фактических данных, но даже не выработаны и сами понятия, которыми надлежит оперировать в этой области. Но это не мешает нам собирать относящиеся сюда факты, классифицировать их, отмечать наблюдающиеся закономерности и пытаться истолковать их, исходя из принимаемых нами общих положений.

Применяя принцип поля ко всем проявлениям жизни индивида и вида, мы конкретно представляем себе объекты действия этого поля. Реальность индивида очевидна непосредственно. Однако бессознательно ее признают не одни только биологи; поскольку понятия, обозначающие виды, как, например, «собака», «ворона», «гадюка», «лещ», распространены даже в быту.

Вид как реальность манифестируется благодаря своему единству. Но для всякого, кто использует методы систематики, очевидно, что реальностями являются не только виды, но также этносы, поскольку они существуют в историческом единстве и им присуща общность исторической судьбы.

Концепция роли этнического поля изложена здесь так подробно потому, что, будучи перенесена в этнологию, она решает наиболее сложные проблемы.

Необходимо условиться о значении используемых нами терминов. Эти термины, даже если они в деталях не совпадут с принятыми в смежных науках, пояснят читателю мысль автора, поскольку такое понимание необходимо для дальнейшего разбора сюжета. Скажем так: поле организма — это продолжение организма за видимые его пределы, следовательно, тело — та часть поля, где частота силовых линий такова, что они воспринимаются нашими органами чувств: Ныне установлено, что поля находятся в постоянном колебательном движении, с той или иной частотой колебаний. Эти колебания, т. е. «вибрационные раздражители, имеют ту особенность, что беспрепятственно передаются из одной среды в другую и имеют общий характер распространения в твердой, жидкой и газообразной средах. Вибрации воздушной среды в полосе от 16 до 20 000 Гц воспринимаются человеком как звуковые раздражители. Для восприятия собственно вибрации в организме нет специального рецепторного органа», — пишет Г. И. Акинщикова и далее приводит данные о режиме нормальных вибраций для внутренних органов и неврологических и физиологических нарушениях, возникающих при продолжительном воздействии вибраций на организм. К кругу вибраций, влияющих на человека, относятся колебания активности органов, суточные, месячные, годовые и многолетние, обусловленные влиянием Солнца, Луны, изменениями геомагнитного поля и другими воздействиями внешней среды. Одного этого наблюдения достаточно для интерпретации всего собранного этнологического материала. Только за эталон исследования нужно будет принять этническую систему, т. е. перейти с организменного уровня на популяционный.

Исходя из приведенных данных, ясно, что определенная частота колебаний, к которой система (в нашем случае — этническая) успела приспособиться, является для нее, с одной стороны, оптимальной, а с другой — бесперспективной, так как развиваться ей некуда и незачем. Однако ритмы эти время от времени нарушаются толчками (в нашем случае — пассионарными), и система, перестроенная заново, стремится к блаженному равновесию, удаляя элементы, мешающие данному процессу. Таким образом, на уровне этноса наблюдается причудливое сочетание ритмов и эксцессов, блаженства и творчества, причем последнее всегда мучительно.

И еще. Говоря о вспышках этногенезов в разных регионах, мы отвергли ритмичность этих явлений не из общефилософских соображений, а просто потому, что гипотеза ритмичности противоречила наблюдениям. Но колебания этнического (так мы его будем называть для удобства изложения) поля с той или иной частотой можно приравнять к ритму, интенсивность которого меняется в течение процесса этногенеза. Попробуем пояснить это: струна (или камертон) начинает звучать после щипка, но колебания ее постепенно слабеют, и звук смолкает; а если ее щипнуть снова, с другой силой, то она снова зазвучит, но сильнее или слабее. А так как буквальных совпадений не бывает, и в натуре-то звучит не одна струна, а громадный оркестр с акустикой зала, то все этнические поля не похожи друг на друга, хотя и подчиняются одной закономерности: затуханию первоначального импульса, возникшего вследствие эксцесса (микромутации). Это объяснение, даже если считать его недоказанным (индуктивно), подтверждается тем, что объясняет все известные факты, а это в естественных науках признается необходимым и достаточным.

Описанное этническое поле (или феномен, ему равноценный) мы воспринимаем как этническую близость или, наоборот, чуждость. Принцип, характерный для всех этносов — противопоставление себя всем прочим («мы» и «не мы»), находящийся в непосредственном ощущении, с предложенной точки зрения может быть истолкован просто. Когда носители одного ритма сталкиваются с носителями другого, то воспринимают новый ритм как нечто чуждое, в той или иной степени дисгармонирующее с тем ритмом, который присущ им органически. Новый ритм может иногда нравиться, но несходство фиксируется сознанием как факт, не имеющий объяснения, но и не вызывающий сомнения. А проявляются ритмы этнического поля в стереотипе поведения, как уже было сказано, неповторимом.

Видимо, именно благодаря наличию этнического поля не рассыпаются на части этносы, разорванные исторической судьбой и подвергшиеся воздействию разных культур. Они даже могут регенерировать, если устранить причины, нарушившие первоначально заданный ритм этнического поля. Отсюда же, между прочим, вытекает объяснение явления ностальгии. Человек, заброшенный в среду чужих, пусть даже симпатичных людей, ощущает странную неловкость и тоску. Но эти чувства ослабевают, когда он находит соплеменников, и исчезают при возвращении домой. При этом не имеют значения ни климатические условия, ни наличие комфорта.

Предложенная интерпретация снимает сомнения по поводу первичности восприятия этноса. Поскольку в основе этнической общности лежит биофизическое явление, то считать его производным от социальных, экологических, лингвистических, идеологических и т. п. факторов нелепо.

И теперь мы можем ответить на вопрос: почему «безнациональны», т. е. внеэтничны, новорожденные дети? Этническое поле, т. е. феномен этноса как таковой, не сосредоточивается в телах ребенка и матери, а проявляется между ними. Ребенок, установивший связь с матерью первым криком и первым глотком молока, входит в ее этническое поле. Пребывание в нем формирует его собственное этническое поле, которое потом лишь модифицируется вследствие общения с отцом, родными, другими детьми и всем народом. Но поле в начале жизни слабо, и если ребенка поместить в иную этническую среду, перестроится именно поле, а не темперамент, способности и возможности. Это будет воспринято как смена этнической принадлежности, в детстве происходящая относительно безболезненно.

Личность человека формируется на протяжении первых трех-пяти лет жизни. По утверждению А. С. Макаренко, ребенок, неправильно воспитанный до пяти лет, требует перевоспитания. Л. А. Орбели создал «экспериментально обоснованную теорию о дозревании безусловных рефлексов уже после рождения ребенка под влиянием внешней среды». И очень опасно отчуждение ребенка младше трех лет от матери — точнее, от человека не столько кормящего, сколько ласкового, внимательного, доброго. Такая разлука часто ведет к снижению интеллекта, аномалиям социального поведения, повышенной уязвимости и агрессивности.

Ясно, что здесь действуют не генный аппарат, а биополя ребенка и взрослого, взаимодействующие при общении. Сказанное справедливо не только для персон, но и для систем высшего порядка — этносов.

Выше мы объяснили лишь два способа возникновения этносов: путем дивергенции и путем слияния. Теперь речь пойдет о самом главном моменте — о творческом становлении, а не перестановке слагаемых. Мы отметили, что пусковой момент этногенеза всегда совпадает с резким подъемом уровня пассионарного напряжения. Прибегая к метафоре, можно сказать, что реакция синтеза идет лишь при высоком энергетическом накале, когда первичные компоненты, этнические субстраты, теряют на миг структуру и вновь кристаллизуются в небывалых дотоле сочетаниях.

Такие периоды накала мы констатировали во II в. н. э. — когда создалась византийская целостность, в VIII в. — когда одновременно образовались мусульманский суперэтнос, тибетский и северокитайский этносы, в IX в. — когда сложились европейские средневековые нации, в XII в. — с рождением монгольского и чжурчжэньского этносов, и в XIV в. — когда появились великороссы. Каждому появлению, очевидно, предшествовал инкубационный период, но вскрыть и описать его путем изучения видимой истории невозможно. Однако, установив закономерность, мы вправе сделать логическое заключение, что не только зафиксированные исторические этносы возникли таким образом, но и те древние этносы, которые либо сохранились как реликты, либо только упомянуты в древних источниках.

Следует помнить, что история человечества освещена неравномерно. Но если нам неизвестны динамические процессы этногенеза палеоазиатов, тэульчей (патагонцев), меланезийцев или койсанцев (готтентотов и бушменов), то считать, что у них не было своей акматической фазы, нет оснований. Наоборот, исходя из выявленной нами закономерности следует полагать, что все этносы имели свой героический век и свой расцвет. Но жестокое время унесло память об этих эпохах, ибо там, где традиция прервалась и нет расшифрованной письменности, традиционная историческая методика бессильна. Поэтому ограничимся тем, что сделать возможно, необходимо и чего для наших целей достаточно.

Эти и множество аналогичных явлений невозможно объяснить исходя из предпосылки целесообразности поведения и, следовательно, наличия сознательного выбора своей судьбы. Здесь мы сталкиваемся с подсознательными, стихийными процессами, детерминирующими, разумеется статистически, поведение этнических масс. Ритмы «полей» китайского и кочевого суперэтносов столь разнились, что дружеский контакт между ними, даже диктуемый политическими соображениями, никогда не бывал прочным и продолжительным. И это не случайно.

При сочетании данного ритма с другими теоретически может возникнуть либо гармония, либо дисгармония. В первом случае происходит этническое слияние, во втором — нарушается ритм одного или обоих полей, что нарушает и их связи и ведет к своего рода аннигиляции.

Но когда происходит пассионарный толчок, или взрыв, поля с нарушенными связями теряют присущие им ритмы и приобретают новый, которого до сих пор у них не было. Характер нового поля зависит от силы толчка (мутации), и от ландшафтных условий региона, и от генетического кода входящих в него популяций, и от уровня социального развития, и от устойчивости культурных традиций, и от этнического окружения, либо инертного, либо резко враждебного. Можно насчитать еще много определяющих моментов, но здесь мы не будем бегло, походя описывать пассионарные толчки и их последствия, потому что это целесообразно сделать отдельно. Этногенез — сначала усиление, обычно непродолжительное, а потом постепенное затухание колебательного движения, а этнические контакты — интерференция вибраций этнических полей. А ведь вся этническая история состоит из взлетов и падений.

Итак, этногенез — это природный процесс биосферы, возникающий иногда и являющийся одним из компонентов этнической истории наряду с тремя постоянно действующими факторами: 1) социально-политическим, ибо люди всегда устанавливали определенный порядок взаимоотношений в своем коллективе; 2) техническим, ибо нет и не было человека без орудий труда; 3) географическим, ибо средства к существованию черпаются из окружающей природы, а поскольку ландшафты Земли разнообразны, то разнообразны и экосистемы, включающие людей. Этих трех параметров достаточно, чтобы охарактеризовать любой гомеостатический этнос, но динамика этногенеза идет за счет четвертого фактора — пассионарного толчка, возникающего иногда на определенных участках земной поверхности и порождающего не один этнос, а группу этносов, именуемую суперэтносом, т. е. систему, в которой отдельные этносы являются блоками, звеньями и подсистемами.

Но все-таки чем определяется близость членов суперэтнической системы между собой? Почему они способны вступать друг с другом в творческие связи и не могут их расширять за определенные пределы, отделяющие один суперэтнос от другого? Как мы видели, несоответствия разных суперэтносов настолько велики, что принудительные сочетания их ведут к демографической аннигиляции. Иными словами, как бы ни восхищались французские рыцари нравами арабов, образованностью греков, мужеством кельтов или литовцев и неукротимой энергией куманов (половцев), в регионах контактов появлялись только этнические руины. Образно говоря, если два массивных твердых тела при соприкосновении создают трение, то вокруг сыплется труха, которую уже невозможно вернуть в прежнее физическое состояние. Процессы деструкции при контактах на суперэтническом уровне необратимы.

Так. Но ведь и внутри суперэтноса наличествует разнообразие: 1) социально-экономических структур; 2) рас, первого или второго порядка; 3) языков; 4) обычаев и бытовых обрядов; 5) религий. Разберем все эти частные признаки последовательно, ибо постоянно возникает стремление принять тот или иной внешний признак за глубинную сущность явления.

«Христианский мир» в конце XII в. пользовался многими языками: французским, провансальским, кастильским, галисийским (он же португальский), баскским, бретонским, тосканским, неаполитанским (общеитальянского тогда не было), саксонским в южной Англии и норвежским — в Англии северной, разными диалектами немецкого, датским, шведским, польским, чешским, венгерским и латинским. Даже в одном большом герцогстве или маленьком королевстве жили люди, у которых были разные родные языки, но это не мешало им общаться друг с другом. Они выучивали языки соседей или использовали латынь как язык культуры и религии.

Также в «Мусульманском мире» бытовали арабский, персидский, тюркские диалекты, сирийский, курдский. В Византии в одном лишь Константинополе говорили на греческом, армянском, славянском, исаврийском языках, а писать старались на древнегреческом.

Вывод из этого однозначен: как мы уже видели, язык не является этническим признаком, а, следовательно, различие языков не мешает взаимному общению.

Говорить о единой экономической структуре суперэтноса XII в. нелепо, так как большая часть населения жила натуральным хозяйством, следовательно, в контактах с соседями не нуждалась. Самые оживленные экономические связи имели место на окраинах, именно там, где происходило взаимоуничтожение. Довольно интенсивной была экономическая жизнь в городах, но здесь наблюдался отрицательный прирост населения. В скученности и антигигиенических условиях любые инфекции уносили множество жизней, но города снова наполнялись выходцами из деревень.

Расы, складывающие суперэтносы, были весьма различны, а сочетания их случайны. В крестовый поход шли вместе голубоглазые блондины из Нормандии, Саксонии, зеленоглазые шатены из Бургундии, чернявые сухощавые провансальцы, носатые итальянцы (потомки сирийцев, заселивших Ломбардию еще во времена Римской империи) и испанцы, которых не всегда можно было отличить от арабов.

В рядах мусульманских воинств сражались бок о бок туркмены и суданские негры, хамиты из ущелий Атласа и курды со склонов Арарата. А сами арабы с пышными бедуинскими генеалогиями имели матерей или бабушек-грузинок, гречанок, итальянок, согдиек, индусок, черкешенок и абиссинок. Нет, расовый состав показывал лишь размах завоеваний, а отнюдь не антропологическую монолитность суперэтноса.

Сходства культур или «информационных коммуникаций» тоже не было. Этому мешали отчасти социальные перегородки и характер деятельности, а потом — территориальная разобщенность. Мальчик, готовивший себя в рыцари или латники, должен был с шести лет упражняться в фехтовании и верховой езде, иначе он погиб бы в первой же битве; желавший стать священником зубрил латынь; подмастерье гнул спину над тканью или обстругиванием планок для бочки, крестьянин пас коров и обрезывал виноград. Все были так заняты своими делами, что им некогда было болтать друг с другом. Да и профессиональные интересы их были столь различны, что потребность в «информационных коммуникациях» была ничтожна. И если англичан Нортумберленда занимали набеги шотландцев, то обитатели Кента или тем более Бордо о них и думать не хотели, хотя король у тех и других был один. А Халифат распался на территориальные эмираты с легкостью, удивившей самих арабов, хотя связь между учеными этих суверенных государств не была нарушена. Но разве теология и философия определяют общность этноса?

Кроме того, беседовать стоит лишь тогда, когда встречаются разные мнения. Но тогда возникают прения и раздоры. Таким был спор Бернарда из Клерво и клюнийских монахов против Пьера Абеляра и парижских студентов. Однако это не разорвало целостности «Христианского мира».

Бернард сумел добиться очищения католической церкви от безграмотных священников, распутных епископов и поднял двух королей на крестовый поход: французского — Луи VII и немецкого — Конрада III.

Абеляр подарил католической церкви философскую систему — концептуализм, одного папу (Целестина II), одного ересиарха (Арнольда Брешианского), 19 кардиналов и 50 епископов. Будучи отлучен от церкви, Абеляр удалился в монастырь своих противников — Клюни, где и умер в 1142 г., примирившись со своими гонителями. Так что же считать «сгустком коммуникаций»? Ссору вплоть до костра или молчаливое согласие перед лицом силы? Или, проще, пресловутые информационные связи — не фактор этногенеза, а индикатор принадлежности к одной из противоборствующих сторон?

Еще более грозной была дискуссия, поднятая в Северной Африке в том же XII в. берберским теологом Ибн Турматом против туарегских марабутов (отшельников), о «единстве Божием». Простодушные невежественные люди понимали подобие Бога человеку буквально, в том смысле, что у Бога есть руки, лицо и т. д. Ибн Турмат заявил, что «рука его Аллаха — одно из его свойств, в данном случае — действия, а лик его — одно из его свойств, например слуха, зрения», а что такое эти руки на самом деде — находится за пределами человеческого разумения. Тут-то бы, казалось, и наладить «коммуникативную информацию», так нет: поборники «единства» — Альмохады перерезали «многобожников» — Альморавидов. Вряд ли причиной кровопролития можно считать теологическое несогласие, мало кому понятное. Просто берберы боролись с туарегами, как, впрочем, и принято считать.

Спор о божественных атрибутах не затихал в мусульманской теологии на протяжении тысячелетия, но он не всегда приводил к кровавым последствиям. И наоборот, упорные и истребительные войны возникали и велись под другими лозунгами, например в защиту права потомков Али и Фатьмы на престол халифа. Следовательно, здесь дело не в ученых формулировках, а в чем-то другом, что и надлежит отыскать.

Но если мы отбросили все видимые причины мономорфизма этносов, то чем же можно объяснить единообразность процессов этногенеза при несхожести систем между собою? Очевидно, должен быть инвариантный фактор.

Да, он есть. Назовем его так: констелляция пространственно-временных энергетических соотношений, деформирующая этнические субстраты региона. А затем объясним, что это значит.

Представим себе широкий поднос с негладким дном, на одном краю которого насыпаны грядой шарики разного размера и веса. Толкнем неширокой лопаткой эту гряду шариков. Задетые покатятся с разной скоростью, прочие останутся на месте. Покатившиеся постепенно остановятся и образуют новую причудливую фигуру. Если же мы толкнем снова в другом месте, то фигура будет другая, из-за несходства объема шариков, их инерции и неровностей поверхности, по которой они движутся. Но и новая фигура будет следствием толчка. Это образ или схема, а теперь обратимся к действительности. Пассионарный толчок (микромутация) захватывает определенный регион и придает находящимся там этносам движение, затухающее вследствие потери пассионарности, признак которой удаляется отбором. При начале движения возникают новые системы, по отношению к которым старые этносы играют роль субстратов. Все затронутые толчком этносы данного региона перестраивают свое отношение к кормящему ландшафту и этническому окружению (соседям), что создает видимое разнообразие. Но, поскольку все они получили один и тот же импульс, они обнаруживают черты сходства (катятся в одну сторону). Это и объединяет их в суперэтнос.

Но можно ли сопоставить суперэтнос с «культурным кругом» или идеологической концепцией, возникшей одновременно с пассионарным толчком? Такая мысль напрашивается, но это соблазн. Концепции, философемы, эстетические каноны, нормы этики и т. п. — не явления природы, а дело умов человеческих. Подобно вещам, изготовленным руками людей, эти данности, называемые «духовными», либо сохраняются, либо разрушаются беспощадным временем. И хотя они распространяются путем проповеди куда быстрее, чем мигрируют создавшие их этносы, деформация их на новой почве неизбежна. Достаточно двух примеров.

Христианская доктрина к V в. путем проповеди распространилась от Индии до Ирландии и от Кавказа до Эфиопии включительно. И везде восторжествовала, но… сходство, достигнутое путем героических свершений и жертвенных проповедей, ограничивалось сферой догматики, деятелями богослужения да бродячими литературными сюжетами (например, легендой о Граале). И эта близость была лишь моментом при пассионарном пике, а потом все пошло вразброд. Египет, стремясь к духовной самостоятельности, стал монофизитским, в Месопотамию под защиту иранского шаха ушли несториане, сам собой «отвалился» Рим, возглавивший новый суперэтнос, а в Аравии ислам объединил в себе все ереси, гонимые в Византии, и удачно синтезировал их в исповедание, ставшее символом самоутверждения арабов. Культурная преемственность налицо, но природный процесс пронесся мимо нее, смыв все плотины, созданные людьми.

Аналогична судьба буддийской проповеди. Это учение исчезло на своей родине — в Бенгалии, а на Цейлоне, в Японии, Китае, Тибете, Сиаме и Монголии приняло формы столь различные, что даже догматическая основа была утеряна; сохранилась только терминология и имя Будды — Шакья Муни. Впрочем, этот человек почитается и христианами как святой царевич Иосаф. Опять, как в примере с Граалем, культурное влияние не знаменует этнической близости.

Итак, инвариант суперэтноса лежит в сфере географии и определяется сочетанием импульса пассионарного толчка и ландшафтных особенностей региона. Если же толчком затронуты два, три, четыре региона, разделенных географическими барьерами, тогда появляется и соответствующее число суперэтносов, не связанных друг с другом. Однако будучи одинакового возраста, эти суперэтносы развиваются синхронно в отличие от прочих, появившихся ранее или позже. Тогда возникают коллизии, описанные нами и подобные им.

Субстратами для нового этноса являются и соседние этносы, не затронутые пассионарным толчком. Этническое окружение всегда влияет на характер этногенеза в любой фазе, за исключением гомеостаза. Следовательно, каждый новый этнос вторичен по отношению к предшествовавшим этносам на его территории и существующим вокруг нее. Вместе с тем появление нового этноса неизбежно накладывает отпечаток на соседние этносы и их развитие, даже если оно не оборвано активностью вновь появившегося этноса. Механизм этнического развития сложен, но принцип его должен быть ясен.

Нет, не только выгоды и материальные блага формируют стереотип поведения людей! Их любовь и ненависть в значительной мере связаны с подсознательной стихией психики, благодаря чему слова «свои» и «чужие» — не абстрактные понятия, а ощущения действительно существующих этнических полей и ритмов. Вот почему этносы и их скопления — суперэтносы существуют по тысяче лет — и не рассыпаются, как карточные домики, от случайных дуновений или потрясений. Но когда исчезает пассионарность, т. е. сила, колеблющая этническое поле, симфония смолкает, и этнос (или суперэтнос) рассыпается сам, от собственной тяжести.

Часто бывает так, что этносы «прорастают» друг в друга. Внутри одного суперэтноса это не вызывает трагических последствий, но на суперэтническом уровне такие метастазы создают химерные композиции, ведущие к гибели. В схеме механизм процесса таков.

Возникшая вследствие толчка суперэтническая система тесно связана с природой своего региона. Ее звенья и подсистемы — этносы и субэтносы — обретают каждый для себя экологическую нишу. Это дает им всем возможность снизить до минимума борьбу за существование и обрести возможности для координации, что, в свою очередь, облегчает образование общественных форм. Кровь и при этой ситуации льется, но не очень, и жить можно. Но если в эту систему вторгается новая чужая этническая целостность, то она, не находя для себя экологической ниши, вынуждена жить не за счет ландшафта, а за счет его обитателей. Это не просто соседство и не симбиоз, а химера, т. е. сочетание в одной целостности двух разных несовместимых систем. В зоологии химерными конструкциями называются, например, такие, которые возникают вследствие наличия глистов в органах животного. Животное может существовать без паразита, паразит же без хозяина погибает. Но, живя в его теле, паразит соучаствует в его жизненном цикле, диктуя повышенную потребность в питании и изменяя биохимию организма своими гормонами, принудительно вводимыми в кровь или желчь хозяина или паразитоносителя. В этом отличие химерности от симбиоза. При симбиозе, например, рак-отшельник носит на своей скорлупе актинию, защищающую его от врагов, актиния же, передвигаясь на раке, находит больше пищи.

При симбиозе на суперэтническом уровне оба компонента питаются дарами природы и сосуществуют, что не исключает эпизодических конфликтов. Но все ужасы суперэтнических столкновений при симбиозе меркнут перед ядом химеры на уровне суперэтноса. Однако уже метисация на уровне этноса или субэтноса может породить либо ассимиляцию, либо реликтовый субэтнос, что летальных результатов не дает.

Естественно, что крепкие, пассионарно напряженные этнические системы не допускают в свою среду посторонних элементов. Поэтому до XII в. в Западной Европе химерные конструкции встречаются редко. Зато они появляются в начале XIII в. В качестве примера можно привести государство, созданное орденом меченосцев в Прибалтике, проводившим военные операции при участии ливов и кормившимся за счет обращенных в крепостное состояние леттов и куров. Ни ливам, ни леттам не была нужна кровавая война с псковичами и литовцами, но они оказались в системе, где чужеземцы ими помыкали, а деваться было некуда. Поэтому приходилось класть головы за чужое дело.

Другой пример маргинальной (пограничной) химеры — Болгария. Около 660 г. орда болгар, вытесненная хазарами под предводительством Аспаруха из родных кавказских степей, захватила долину Дуная, населенную славянами. Болгары были представителями степного евразийского суперэтноса, и их симбиоз со славянами в течение почти двухсот лет являлся химерной системой. Но болгар было немного, и часть их рассосалась в славянской среде, а часть осела в Добрудже и Бессарабии, т. е. на окраине страны. В 864 г. ославяненный болгарский царь Борис принял крещение, что ознаменовало вхождение его народа в тот суперэтнос, который мы условно назвали «византийским». Но это только увеличило число элементов и без того неограниченной этносистемы. Вместе с греческим православием в Болгарию пришло малоазийское маркионитство и богумильство, благодаря чему идеологический разброд внутри страны усилился. Война с Византией принимала все более жестокие формы, пока не закончилась падением Болгарского царства в 1018 г. Лишь в 1185 г. болгар освободили вожди валахов Асени при помощи евразийских кочевников — половцев, находившихся в симбиозе с болгарами и валахами.

Одним из элементов частичного этнопаразитизма является институт работорговли. Обращение в неволю другого человека имеет своей необходимой предпосылкой убежденность в том, что он иной, нежели рабовладелец. Для египтян и англосаксонских плантаторов это — негр, для римлян — варвар, для иудеев — необрезанный, для мусульман — кафир, т. е. «неверный», и т. д. Но и своих обращали в крепостных.

Любопытно, что институт долгового рабства всегда считался аморальным и встречал сопротивление, которое возглавляли законодатели: в Афинах — Солон, в Древнем Израиле — автор Второзакония, и т. п., тогда как обращение в рабство иноплеменников считалось естественным даже у тлинкитов и алеутов, охотников на морского зверя. В этом промысле рабский труд неприменим, поэтому рабынь использовали как домашнюю прислугу, а рабов убивали при обряде инициации.

Вспомним, что мессенские илоты возмущались не тем, что их грабили и убивали, а тем, что это делали такие же дворяне-спартиаты, тоже потомки Гераклидов. Это шокировало эллинов, хотя все они были заядлые рабовладельцы и работорговцы.

В классической стране рабовладельческой формации — Древней Элладе победители в межплеменных войнах не лишали побежденных личной свободы, а облагали их налогом. Так, предки фессалийцев, пришедшие на эту равнину с отрогов Пинда, называли покорившихся им эллинов пенестами (бедняками). Это, без сомнения, социальное явление, как и феодальное закабаление провинций развалившейся Римской империи в V в. — колонат.

При «взрослении» этноса нравы ужесточались. В 435 г. до н. э. коркирцы, взяв Эпидамн — коринфскую колонию, продали в рабство тех пленных, которые были не из Коринфа, как сами коркирцы. То же произошло в 413 г. до н. э., когда сиракузяне бросили пленных афинян в каменоломни и очень мало поили, а не умерших от жажды неафинян продали в рабство. В противниках стали видеть врагов.

Римляне были последовательнее. Когда легионы Веспасиана в 69 г. взяли Кремону, они убили всех жителей, потому что их нельзя было продать в рабство, так как те были римскими гражданами. Здесь то же социальное явление, и отличие его от арабской, португальской и англо-французской работорговли очевидно.

Впрочем, если изменить исходную точку отсчета, то можно считать население страны составной частью ландшафта, которую этнос-паразит эксплуатирует наряду с животными, растениями и ценными минералами. Но такая точка зрения вряд ли может быть принята кем-либо, кроме лиц, в оной эксплуатации заинтересованных, а к тому же она постоянно опровергается историей. Хотя институт рабства постоянно наблюдается, отдельные ситуации этнического паразитизма редко бывали устойчивы и долговечны, но часто воспроизводились заново.

Таким образом, даже наличие исключительных этносов, как будто не связанных с природой, не подрывает основного тезиса о связи этноса с ландшафтом, тем более что пассивные восприятия, например, климатических условий, эпидемий или характера пищи для этносов-паразитов такие же, как и для этносов, имеющих дело непосредственно с природой своего региона. Поэтому для создания единого этноса на всей планете нужно уничтожить зональность, циклонические движения атмосферы, разницу между лесом и степью и, уж конечно, горы и долины. Но, к счастью, это невозможно.

Межэтнические коллизии нельзя относить ни к биологическим, ни к исключительно социальным категориям, тогда как предложенное нами объяснение вытекает из уже описанного нами явления пассионарности как модуса биохимической энергии живого вещества биосферы. Возможны четыре варианта этнических контактов на уровне суперэтноса, и ясно, что определяющим фактором является степень пассионарного напряжения контактирующих этносов. Если мы наблюдаем сочетание персистента, где пассионарность невелика, с пассионарно-напряженным этносом, то наиболее вероятна ассимиляция или вытеснение слабого этноса. Если существуют два или более слабопассионарных этноса, то они находят modus vivendi и не подавляют друг друга. Если они сильно, но равно пассионарны, то происходит метисация, причем наложение ритмов деформирует стереотип поведения и делает его выгодным для индивида в ущерб коллективу; обычно такие коллективы подвержены аннигиляции, ибо каждый стремится жить за счет других. Но если при наличии метисации происходит пассионарный толчок, то повышенная лабильность мутированных популяций позволяет возникнуть новому стереотипу поведения, новой структуре и, следовательно, новым вариантам общественно-политических институтов, иными словами, новому этносу. Этот процесс можно сравнить, с одной стороны, с химической реакцией, начинающейся лишь в присутствии катализатора и при достаточно высокой температуре, а с другой — с творческим процессом в психологии, возникающим в сфере эмоций (подсознания).

Отсюда вытекает, что этническая (отнюдь не расовая) метисация не может быть расценена однозначно. При одних обстоятельствах места и времени она губит этнические субстраты, при других — деформирует, при третьих — преображает в новый этнос. Но она никогда не проходит бесследно. Вот почему небрежение этнологией, будь то в масштабах государства, родового союза или моногамной семьи, следует квалифицировать как легкомыслие, преступное по отношению к потомкам.