Глава 27
Таннис ждала.
Присела на краешек огромного дивана, обтянутого скрипучей кожей, и ждала.
А человек, который отослал Кейрена, устроился напротив, в кресле, деревянном, с широкими подлокотниками и высокой спинкой. На темной коже обивки поблескивали латунные шляпки гвоздей, и Таннис, чтобы не смотреть на человека, эти гвозди пересчитывала.
— И как ты в эту историю влипла? — человек заговорил с ней первым, и от звука его голоса Таннис вздрогнула, едва не выпустила из рук плед.
Холодно.
И есть хочется. И помыться бы… она чувствовала грязь на коже, и, кажется, под кожей, а поверху — сухую, потрескавшуюся пленку грибного сока.
Человек пошевелил ногами, форменные брюки его задрались, обнажив полосатые не особо чистые носки, обвисшие на щиколотках складками. И он, наклонившись, щиколотки поскреб.
У Таннис мгновенно спина зачесалась.
И шея.
И в голове тоже…
— Молчишь? Ну молчи… — он одернул штанину и откинулся, правда, кресло, похоже, было жестким, а ожидание давалось человеку с трудом, вот он и ерзал, вертел головой, разглядывая кабинет.
Следовало признать, что устроился Кейрен неплохо.
Комнатушка была небольшой, но аккуратной. Одну стену целиком занимал шкаф с резными дверцами, пожалуй, смотрелся он несколько чуждо. Такой бы в доме поставить… и стол хороший, на бронзовых лапах, которые впиваются в толстый ковер.
— Наш мальчик многое может себе позволить, — человек провел по ковру носком ботинка, оставляя глубокий след на ворсе.
Диван… и кресло это… вряд ли мебель казенная. И тяжелые гардины из плотной ткани. И чернильница серебряная… и стойка в углу, в которой виднелся одинокий зонт… и уж тем паче — посеребренную высокую вазу с веткой можжевельника.
— Так оно в жизни всегда, — человек отвернулся от Таннис и провел по столешнице пальцем, а палец поднес к губам и сдул невидимую пылинку. — Одни получают все и с рождения, другие пашут и пашут, а в результате…
Таннис ничего не ответила, и сторож ее замолчал. Он откинулся в кресле, слишком большом для него, чтобы сидеть было удобно. Но человек растопырил руки, обнимая широкие подлокотники, сгорбился, ногу за ногу закинул…
Завидует?
Наверное. И злится. На себя за эту зависть, на Кейрена, который не способен притвориться, что он — как все, убрать свой шкаф, стол и чертову чернильницу, что вызывающе поблескивает серебром. Костюмчики, небось, бесят. И ботинки… ботинки остались в подземелье. И костюм тоже. Кейрен появился здесь в чужой нелепой одежде, ко всему грязной. А вонь… он же пес, он знает, насколько отвратительно пахнет… унизительно?
Наверное.
И человек навсегда запомнит это унижение. А другие? В управлении людей множество, и вряд ли среди них есть друзья. Почему-то Таннис казалось, что друзей у Кейрена мало.
— Ничего, — отозвался собственным мыслям человек, — будет и на нашей улице праздник. Правда, террористка?
— Я не…
Он отмахнулся, и Таннис прикусила язык.
Ну да, террористка.
Бомбистка.
И ее полиция ищет, а она сама пришла. На что понадеялась? На Кейрена, который слово дал. Вот только… а если его и вправду уволят? Что будет с Таннис?
Посадят.
И осудят.
Но все лучше, чем к подземникам в котел. Хотя нет, обойдется и без котла, Войтех говорил, что мясо они сырым едят и… от этих ли мыслей, или же от голода, но Таннис замутило. Она зажала рот рукой, пытаясь сдержать рвотные позывы. А человек бросил небрежно:
— На ковер не наблюй, а то наш чистюля изнервничается. Он у нас нежной конституции.
И Таннис прикусила губу, больно, до крови, заставляя себя успокоиться.
Дышать.
Как Войтех учил. Вдох глубокий, до синих огоньков перед глазами. Воздух в легких задержать, насколько сил хватит. И медленный-медленный выдох, и снова вдох.
Надо верить.
Кейрен слово дал, родом поклялся…
Он вернется, уже возвращается и… заберет Таннис из этого места. Куда? Куда-нибудь. На Верхнем берегу сдают квартирки недорого. У Таннис ведь есть деньги.
И если квартирка ей по душе придется, то…
Купит.
И шкаф вот такой, огромный, чтобы все платья вместились, а у нее будет не одно, быть может, дюжина даже. Хотя зачем ей столько? Ну да ладно, придумает. В парк ходить будет, платья выгуливать. А стол она присмотрит поменьше и круглый, и вместо чернильницы вазу поставит стеклянную. И цветы… летом цветы, а осенью — ветви рябины, как леди Евгениа делала… или тис с темными ягодами, что тоже красиво. А вот омелу ставить в доме нельзя, дурная примете.
Тошнота отступила. И человек, все еще следивший за Таннис, перестал раздражать.
Ожидание затягивалось.
Тихо тикали часы, золоченые, вычурные, с завитушками, раковинами и морскими коньками. Наверняка и они родом из той жизни Кейрена, которая протекает за стенами Главного полицейского управления. И Таннис жуть до чего хотелось часы потрогать. Вот просто прикоснуться к острому гребню конька… или к крохотной, почти настоящей, жемчужине, что выглядывала из раковины. Она бы не сломала, но… Таннис сжала кулаки и велела себе сидеть смирно.
А Кейрен все не возвращался, и человек сам стал терять терпение. Он больше не заговаривал, но бросал на Таннис раздраженные взгляды, то подавался вперед, то откидывался в кресле, раздраженно фыркал и дергал полы короткого жилета. Цепочка для часов, покачивалась… дешевенькая, хоть и сделанная под серебро. Но некогда Войтех учил Таннис различать такие вот подделки.
И пуговицы на пиджаке латунные, а позолота только поверху…
А вот трубка, которую человек достал и, держа в руке, разглядывал, новенькая. Не из дешевых. С янтарными вставочками. И часы хорошие, круглые, с чеканкой на крышке. Не такие, как у Кейрена были, но все одно… откуда взялись?
Подарок?
И кто ж так расщедрился? А ведь не привык он к часам-то, то вытаскивает, вертит на цепочке, разглядывая, изредка царапает стекло ногтем. Или же, приложив брегет к уху, жмурится, слушает стало быть… и есть в его улыбке что-то до боли знакомое…
— Что? — Таннис удостоилась настороженного взгляда.
— Ничего.
Она видела его, но… когда?
— Холодно просто… и есть хочется… — Таннис повыше подняла плед и наклонилась.
Вдруг он тоже ее помнит, но… где?
И когда?
Определенно, давно… насколько давно?
— Сиди, — буркнул он, сунув брегет в нагрудный карман. И ладонью похлопал.
И Таннис узнала.
Семь лет тому… Войтех и граница Нижнего города. Снова река. Серые космы воды и опоры моста зубцами диковинного гребня. Мост широкий, и по обе стороны его птичьими гнездами вырастают дома. Здесь граница, переходить которую не следует, и Войтех долго кружит, задирает голову, глядит на солнце, что сегодня жарит невмерно.
У Таннис вот вся спина взопрела.
Правда, леди Евгения утверждает, будто бы юные девы не взопревают, но лишь испытывают некоторые неудобства, упоминать о которых в обществе не принято. Таннис и не упоминает, сдерживается с трудом, чтоб не сунуть пятерню за шиворот, поскрести раздраженную шею.
Она будет леди, и тогда Войтех поймет… она еще сама не решила, что именно ему следует понять, однако старается.
— Стой здесь, — Войтех, схватив за руку, тянет ее в сторону от моста, к лавке старьевщика. — И сделай вид, что тебя нет.
Она открыла рот и закрыла.
Ну ладно, потом расскажет, чего такого приключилась. И Таннис с сосредоточенным видом принялась копаться в куче старого тряпья. Хозяин лавки, глянув на нее, погрозил заскорузлым пальцем, но гонять не стал. Да и то, на улицу, под навес, он выносил совсем уж рванье, сваливая его грудой, и торговал на вес, а порой, когда продавать не выходило, и вовсе задаром отдавал. Хорошие же вещи прятались в лавке, и Таннис время от времени на лавку косилась.
Будь в ней люди, она б рискнула… а что, зайти, стянуть какие-нибудь ложечки, или как в тот раз серебряную вазочку… или щипцы для сахара… или вот, однажды, у нее получилось целое блюдо унести, сунув под куртку… но нет, не выйдет.
Следит, гад.
И Войтех не одобрил бы, что она сама, без пары, работать вышло. И вообще, он же сказал, не отсвечивать. Она, встав бочком, сквозь ресницы следила за улицей.
Войтех ждал. А тот, кого он ждал, не торопился…
Констебль?
Синяя форма и высокий шлем, начищенный до блеска. Неторопливая походка, человек будто бы переваливался с ноги на ногу. А в руке дубинку держал, и дубинкой этой время от времени по ладони хлопал. Он то и дело останавливался, и лавочники спешили с поклоном…
Издали-то казалось, что уважаемого человека задерживают досужими разговорами. Про досужие разговоры сказала леди Евгения, а Таннис запомнила, больно красиво оно звучало.
— Досужие разговоры, — повторила она вслух. И лавочник поморщился.
— Вот упырь, — он поднялся с кряхтением, прихватившись обеими ладонями за поясницу. — Недели не прошло, а снова тут…
Взгляд зацепился за Таннис, и лавочник буркнул:
— Кыш отседова.
Таннис отошла, но недалеко. Спрятавшись за старую телегу со сломанной осью, она опустилась на четвереньки. Нет, когда она станет леди, то так делать, естественно, не будет, но ведь пока можно… и руки Таннис помоет.
Мамаша кричит, что она взяла за дурное руки по пять раз на дню мыть, только мыло переводит, и вообще, нечего старуху слушать, она-то небось давно в маразме.
Полицейский остановился и напротив старьевщика, который поспешил к гостю, прихрамывая сразу на обе ноги. И до Таннис долетело:
— …совсем худо… разорюся…
— Не шути со мной, Тернер, — полицейский нарочно говорил громко, чтобы слышал его не только старьевщик. — А то ведь, сам знаешь, место неспокойное, народец шальной… мало ли чего случится, коль недогляжу… меня ж потом совесть заест.
Таннис прямо перед собой видела навощенные блестящие сапоги констебля и старые, стоптанные ботинки старьевщика.
— Вот, теперь лучше, — сказал полисмен, и в голосе его звучало удовлетворение. — Любишь ты, Тернер, притвориться бедным…
Он отошел, тем же неторопливым шагом, и Таннис решилась высунуться из-за телеги. Она успела увидеть Войтеха, который что-то совал в руку. А констебль смотрел на него с брезгливой улыбочкой, но подношение взял, сунул в карман и вот так же, как сейчас, прихлопнул сверху ладонью…
Узнал?
Не похоже… да и видел ли он ее вовсе?
Она ведь спряталась, и вообще выглядела иначе. Ее и за девчонку принимали редко, а сейчас… но тогда отчего он на нее уставился? И ведь главное, что смотрит, когда думает, что она отвернулась. Нехорошие взгляды. Очень нехорошие.
Таннис нахмурилась, вспоминая детали давней встречи.
Грязные руки? Так ведь среди тех, кто в Нижнем городе ошивается, с чистыми руками, поди, никого и не найдешь. Кто лавочников потрошит, кто шлюх прикрывает, кто с мелкого ворья дань снимает, всяк по-своему жить пытается.
Нет, не в этом дело.
А в чем тогда?
— Что-то не торопится твой дружок, — с раздражением произнес полисмен, снова часы вытащив.
…мост.
И Войтех, который ежится, глядя в спину констеблю. А выражение лица такое, что того и гляди, в эту самую спину камнем швырнет.
— Что с тобой? — Таннис берет Войтеха за руку, сжимает, ей не по себе оттого, что он такой… растерянный?
Злой?
Она не знает слова, которым можно было бы описать выражение его лица.
— Ничего, малявка, — Войтех натужно улыбается и, сняв кепку Таннис, ерошит ей волосы. — Все замечательно.
— Трындишь.
— Правильно говорить «врешь» или «обманываешь».
Ну да… леди Евгения тоже о таком упоминала, но сейчас у Таннис мудрые слова повылетели из головы. Она прижалась к Войтеху, вцепилась в новую его куртку и, спрятав лицо в его подмышке, спросила:
— Кто это был.
— Да так… дерьмо одно. Не бери в голову. Пряник хочешь?
— Хочу.
Войтех не стал воровать, но подвел Таннис к булочной и дверь толкнул, как честный покупатель. Бросил лавочнику монетки, которые тот поймал, накрыл пышной сдобной ладонью.
— Выбирай, — Войтех указал на плетеную корзину, застланную вышитой салфеточкой. В корзинке, нарядно уложенные, украшенные веточками можжевельника, лежали имбирные пряники.
Лошадки. И петушки. И домики с шоколадными крышами. Покрытый белой глазурью лебедь… Таннис замерла, не в силах сделать выбор. Ее руки тянулись то к лебедю, то к лошадке, грива которой была посыпана толчеными орехами, то к домику, то к длинным, узкоглазым кошкам, от них тянуло корицей и ванилью. Лавочник следил за нею с насмешкой, но торопить — не торопил. И Войтех думал о чем-то своем, а потом, когда Таннис покинула лавочку, взяв кошку — несла на вытянутой руке, бережно, раздумывая, следует ли делиться со всеми или же только Войтеху предложить.
На всех не хватит.
Да и жаль было ей кошки, казалось, та смотрит на Таннис нарисованными глазурью очами. Вдруг да ей больно будет? И вообще, съешь пряник и ни с чем останешься.
— Хочешь? — Таннис решилась и протянула пряник Войтеху.
— Ешь, малявка… — он отказался и, присев на камень — мост виднелся вдали, темный, придавивший широкой тушей своей опоры. — И забудь, что видела…
Она мотнула головой. Таннис не умеет забывать по желанию.
— Я никому не расскажу. Вот те крест! — она широко перекрестилась, едва не выронив пряник.
— Верю…
— А кто он?
— Грязный Фил, — Войтех и вправду ей поверил, а быть может, ему просто захотелось поговорить. — Не след ему на глаза попадаться.
— Почему?
— Потому… вот в кого ты такая любопытная? — он щелкнул по носу, и Таннис возмущенно затрясла головой. Она ж не ребенок, она все прекрасно понимает и…
— Он взятки берет, да?
— Налог, — Войтех все же отломил у кошки ухо и отправил в рот. Безухая, пряничная кошка утратила свою прелесть, и Таннис решительно откусила второе ухо. — Только не в этом дело, малявка, многие берут. Грязный Фил он… вот как тебе объяснить.
Таннис села на камень, и Войтех потребовал:
— Встань. Он холодный.
А когда поднялась, бросил свою куртку, оставшись в старой, но чистой рубашке. Он ведь сам стирает и каждый, почитай, день. Вывешивает в коридоре, на гнилых веревках, и мамаша злится, что шмотье ходить мешает. И вообще, отчего бы Войтеху, как всем нормальным людям, в общественные умывальни не ходить?
Ну и что, что там бесплатно только раз в две недели появиться можно?
— Грязный Фил не только с лавочников мзду имеет, — и речь Войтеха, чужеродная, правильная, мамашу бесила. А когда сама Таннис начинала говорить, как они — под «ими» мамаша имела в виду Войтеха и леди Евгению — то получала затрещину.
Нечего ей дурью всякой голову забивать.
— Он… от подземного короля кормится, — Войтех вытащил из башмака ножик, крохотный, из тех, которые меж пальцев зажимают, бросил в землю. Ножик воткнулся по самую пятку рукояти. Войтех его вытащил и снова бросил. — А считает себя лучше нас, смотрит, как на отрепье. Но я — честный вор.
— А я?
— А ты — любопытная малявка…
— Ты поэтому злишься, что он думает, что лучше тебя?
— И сообразительная малявка, — Войтех вновь выпустил ножик, но поймал у самой земли. — Я не притворяюсь честным человеком. А он… смотрит как на дерьмо. Сам же — дерьмо куда большее. Думаешь, он только лавочников крышует? Нет, он делает то, что подземный король говорит. Надо своего человечка отмазать, и Грязный Фил получает имя… и конвертик. Надо утопить чужого…
Ножик вонзался в землю все быстрей и быстрей.
— Он закон блюсти поставлен, — Войтех сдавил руку, зажав нож. И тот скрылся в кулаке. — А он… ему ж плевать, виновный или нет. Чего сотворил… или ничего не сотворил, но просто дело прикрыть надо… грязный человек. Держись от него подальше, Таннис. И пряник ешь. Тебе расти надо, малявка…
…выросла, спасибо.
И старая едкая боль выплеснулась, заставив стиснуть зубы.
Пройдет.
Всегда ведь проходила.
И Кейрен вернулся донельзя вовремя.
Вымылся. И волосы мокрые, потемнели, слиплись, а бледно-голубой полицейский китель ему даже идет, только в кителе этом Кейрен выглядел чужим каким-то.
— Простите, Филипп, — он поклонился, — я вас задержал.
— Ничего, — человек осклабился. — Мы тут неплохо время провели…
Он подмигнул Таннис.
А потом ушел.
— Он… — Кейрен явно не знал, как начать разговор, — тебя не обидел?
— Нет.
И надо ли рассказывать ему о той встрече?
Давно ведь было и… и такие, как грязный Фил, не меняются… а если он… нет, это как-то чересчур… Грент договорился с подземным королем, но… здесь же управление.
Безумные какие-то мысли.
— Таннис, — Кейрен обошел стул и положил ладони на его спинку. — Послушай меня, пожалуйста.
Или все-таки рассказать?
— Я помню, что обещал тебе. И сдержу слово. Клянусь. Но пока тебе придется остаться здесь.
В кабинете?
Она замерзла. И есть хочет.
— Мы считаем, что пока уходить небезопасно. А камеры…
Камеры?
— …хорошо охраняются. Ты будешь сидеть одна, и я позабочусь, чтобы тебя не обижали.
— Ты…
— Это временная мера, Таннис. Идем.
Кто считает? Он и его начальство? Сначала запереть, а дальше… что будет дальше?
— Таннис, пожалуйста, не глупи, — Кейрен отвел взгляд.
Сволочь.
А ведь и вправду поверила ему.
И что теперь? Устроить истерику? Не дождется. Сбежать? Из главного полицейского управления? Смешно даже думать. Сопротивляться? Скрутят, и хорошо, если кости при этом не переломают.
Таннис молча поднялась, сняла плед и, аккуратно свернув, положила на диван.
— Прекрати, — поморщился Кейрен. — Не так все и страшно. Получше, чем в твоем подземелье.
Ну да… а если и он тоже?
Хороший мальчик из Верхнего города, добрый и нежный даже. И что с того? Подземный король тоже не похож на чудовище. А Филипп — на продажную сволочь…
Нет, Кейрен мог бы убить ее еще внизу, когда вышел из клетки. А потом бы вернулся. Значит, он сам по себе, только ведь не легче. Ничуть не легче.
Дверь, перевязанная железными полосами. И лестница с широкими низкими ступенями, которые уходят в темноту. Освещена плохо, и собственная тень Таннис ложится на эти ступени ковровой дорожкой.
Кейрен держится сзади.
Молчит.
И хорошо, что молчит, еще немного, и нервы Таннис сдадут. Она ведь не железная. Обыкновенная совсем… дурочка.
Еще одна дверь. И бронзовый молоточек на цепи. Кейрен стучит, звук глухой, гулкий, и окошко в двери открывается.
— Кто?
Таннис молча отступает, прижимается к гладкой холодной стене. А Кейрен протягивает в окошко бляху. Открывают не сразу, ворчат, возятся с засовами, но все же…
И снова лестница.
И комната, на стенах которой блестит вода. Тонкая журавлиная шея душа, ржавые трубы. Вода собирается на полу, а мыло терпко пахнет цветами. Ей принесли и шампунь, и мочалку, которой Таннис драла кожу, пока не разодрала едва ли не до крови. Она стояла под душем, пока не закончилась горячая вода, стояла и под холодной, упрямо, пусть упрямство это и было лишено смысла.
Вышла.
Вытерлась жестким полотенцем, не удивилась тому, что одежда пропала. Осталась опись, в которой и деньги значились… вернут?
…если Таннис выживет.
Одевалась нарочно неспешно, клацая зубами от холода. И длинная белая рубашка, от которой едко пахло керосином, прилипла к коже. Платье из жесткой бумазеи оказалось коротковатым и тесным в груди, и вообще в платье Таннис чувствовала себя на редкость глупо.
Ничего. Надо выходить, ведь Кейрен ждет.
Ни слова не сказал.
— Это временно, — прозвучало жалко.
И снова лестница. Зал.
Решетки. Камеры. Как внизу, только… страшнее.
Белый свет газовых рожков и темный, растрескавшийся камень. Конторка в углу, за которой придремал охранник. Он разложил на конторке газету, а поверх газеты — хлеб, и тонкие ломтики ветчины, зеленый, слегка увядший салат, веточка которого упала на пол.
Взгляд охранника осоловелый, и Кейрен машет рукой:
— Я сам.
Ведет по узкому проходу, и обитатели камер подбираются к границе решетки. Свистят, хихикают, тянут к Таннис темные руки. Не люди — призраки.
И скоро она превратиться в подобного.
— Эй, сестричка, — старая шлюха сняла рыжий парик и обмахивалась им, словно веером. — Одолжи красавчика на часок.
— Забирай, — весело ответила Таннис.
Сволочь.
Хитрая ласковая сволочь…
И снова дверь. За ней — одиночка. Каменный мешок два шага на три. В нем только и уместилась — длинная лежанка и стол, прикрученный к полу. Ни матраса, ни одеяла.
А холодно-то как…
— Таннис, пожалуйста, — он хотел было прикоснуться, но затем руку убрал. Ну да, чистенький… а от Таннис воняет, пусть уже не грязью подземелья, а керосином, небось, из одежды клопов травили. Да и кто она вообще такая? Девчонка из Нижнего города, которой можно наобещать с три короба, она и поверит.
Сама виновата.
— Тебе принесут одеяла. Матрац. Постельное белье. Ужин. Или обед?
Он говорил, только в глаза по-прежнему смотреть опасался. С чего бы это?
— Если ты чего-то хочешь…
Хочет.
— Забери меня отсюда.
Каменный мешок. И дверь вот-вот закроется… и будет казаться, что Таннис похоронили. Она ведь слышала истории о людях, которых хоронили заживо. Страшилки, но сейчас они оживали, а огонек свечи, которой вряд ли на час хватит, не отпугивал их.
— Забери. Я не сбегу. Клянусь, что…
— Таннис, пожалуйста.
— Можно в гостинице номер снять. Хочешь — там запри. Окна заколоти. Дверь закрой… ключ носи с собой, но…
…только не здесь.
Камень.
И холод. Темнота.
Кейрен ведь сам прекрасно все понимает, но не уступит. Отворачивается. Чужой… а с чего Таннис взяла, что он когда-то был своим? Не был. Казался лишь.
Больше просить не о чем.
— Ты сумеешь описать Грента художнику?
Сумеет. И даже нарисует. Леди Евгения говорила, что у Таннис талант к рисованию…
— Не заберешь?
Ведь она знает ответ. И Кейрен подтверждает догадку:
— Когда мы его поймаем, заберу непременно.
— Когда?
И он уходит. Дверь закрывается, и ключ в замке проворачивается дважды. А Таннис опускается на деревянную лавку. Вот и все, а она почти поверила, что может быть иначе.
Сколько сидела?
Долго.
Ей и вправду принесли воду, и старый с прозеленью, таз для умывания, и брусок серого мыла, и даже полотенце. А еще — толстый матрац и стопку одеял.
И давешний охранник сам лично бросил их на лавку, буркнув:
— Пользуйся.
А потом появился тюремный цирюльник и, недовольно ворча, остриг ей волосы под самый корень. Накрахмаленный чепец стал последней каплей, и когда дверь закрылась, Таннис запустила тазом в стену, а потом забралась на лавку, съежилась и завыла.
Теперь она радовалась, что стены камеры достаточно толсты.
Никто не услышит.
