Глава 17
Его жена была ребенком.
Наивным одиноким ребенком, который потерялся в слишком взрослом мире.
Белые волосы. Желтые глаза.
…у Лэрдис были голубые, полупрозрачные, льдистые. И даже в минуты близости в них не появлялось и тени тепла.
Брокк вернулся в гостиную. Огонь в камине почти погас, а запах Кэри остался, он прижился в доме, сделавшись столь же неотъемлемой частью его, как привычные ароматы камня и железа, дерева, старого лака, канифоли и многого иного.
Дождя.
И влаги, которая пробиралась сквозь заслоны стен. Угля. Огня. Каминных решеток, что темнели, сколь бы рьяно не начищали их.
Брокк опустился в кресло и прикрыл глаза. Он устал и стоило бы лечь спать, но сегодня сны будут тяжелы. В них вернутся дракон и алые цветы огня, раскрывающиеся в небе над мраморным городом. И уж лучше полудрема, окно, дождь и вино, к которому Кэри так и не притронулось.
Терпкое. И кисловатый запах винограда ненадолго перебивает прочие ароматы. Вино ласкало небо, оставляя земляничное летнее послевкусие.
…Лэрдис не любила осень.
Сырость. И тоска.
Туманы.
Солнце, которое появляется ненадолго, лишь дразнит светом, заглядывая в узкие окна съемной квартиры…
…мой супруг, конечно, не ревнив, но стоит соблюдать правила игры, — и длинные пальцы замирают у подбородка. Ноготки остры, а на бледной коже проступают темные узоры обручального браслета. И Лэрдис, поймав взгляд Брокка, раздраженно поправляет манжет. — Не думай о нем.
— Он вернется.
— Когда-нибудь вернется, а потом вновь уедет… и вновь вернется, — Лэрдис отступает, но не убирает руку, заставляя его тянуться за лаской. И Брокк сдается. В этой игре он всегда проигрывает. Он пытается поймать ее пальцы губами, но Лэрдис смеется. — Вся жизнь, мой мальчик, это череда встреч и расставаний.
Сегодня у нее настроение поговорить.
И когда Брокк ловит ее, зарывается носом в светлые волосы, желая пропитаться запахом лаванды — нет, кажется, аромата чудесней — Лэрдис раздраженно бьет по руке.
— Успокойся. И… ты не мог бы надеть перчатку?
— Прости.
Он снова забылся.
Ему еще кажется, что металл способен чувствовать. Брокк пытается уловить оттенки, запомнить их. Гладкость кожи Лэрдис. Ее тепло. И легкость локонов… влагу, когда каплям воды случается коснуться железа. И шершавую шкуру камня… скользкий лоск старых обоев. Тиснение, шершавые царапины на мебели. Ласку старого бархата.
Брокк знает, что все это — иллюзия, которую создает его разум на основе его же воспоминаний, но он готов цепляться и за иллюзию. А Лэрдис наблюдает за ним. В ее глазах…
Что там было?
Скука.
Все игрушки рано или поздно надоедают. И Лэрдис, повернувшись спиной, говорит:
— Будь добр, помоги.
Ее корсет зашнурован туго, а от белья исходит тот же, дурманящий лавандовый аромат, от которого Брокк теряет голову. Он целует шею, и плечи, ласкает розовое ушко с жемчужной серьгой…
— Ты забавный мальчик, — Лэрдис совершенна. В ней нет стеснения, но и в наготе своей она не выглядит развязной. — Но нам придется расстаться.
— Твой муж возвращается?
Брокк знал, что этот момент наступит. И считал дни, часы, минуты, собирал свое беззаконное ворованное счастье, утешаясь тем, что еще осталось время.
Или нет?
— И это тоже, — Лэрдис поворачивается на бок. Она лежит, опираясь на локоть, вытянувшись, и розовые ступни упираются в спинку кровати.
— Но не только?
Брокк любуется ее телом.
И ей нравится его восхищение, она поворачивается на спину, и рука скользит от ключицы к животу, и золотая цепочка, свисающая с браслета, касается белой кожи.
— Не только, — наконец, произносит Лэрдис. — Мне кажется, что наши отношения себя исчерпали.
Брокк был готов услышать многое, но не это.
Ее же рука описывает полукруг и замирает.
— Почему?
На языке вертелась тысяча вопросов, но слетел лишь этот. А Лэрдис пожала плечами, и цепочка, сплетенная Брокком цепочка, заплясала.
Золотая змейка на алмазном крючке.
— Скучно, — признается Лэрдис, потягиваясь. — Не обижайся. Ты забавный мальчик и… мне было хорошо с тобой.
Слова и вновь слова.
Паутина, в которой Брокк вот-вот увязнет.
— Но всему свой срок. И теперь мне скучно.
— Со мной?
— С тобой, — в голосе Лэрдис прорезается раздражение. — Ты сам по себе скучен.
Она поднимает руку и мизинцем толкает цепочку. На алмазной пыли вспыхивают искры.
— Ты… извини, мой мальчик, но ты настолько… порядочен… благопристоен, что это просто-напросто утомляет. Я даже удивлена, что ты все же решился на адюльтер.
Слова-пощечины. И щеки вспыхивают.
— Ты милый. Домашний, — Лэрдис садится и тянет руку, гладит его по щеке, но это прикосновение заставляет Брокка отшатнуться. — Совершенно предсказуемый.
— Лэрдис…
— И я буду весьма благодарно, если ты избавишь меня от скандала.
Он растерялся.
Он не хотел ей верить. И не верить не мог.
— Также, надеюсь, ты не станешь меня преследовать? Брокк, скажи уже что-нибудь, — Лэрдис потянулась и запястья ее сомкнулись над головой, выгнулась спина, и черная мушка на левой груди вдруг стало яркой. Брокк почему-то не видел ничего, кроме этой самой мушки.
Сказать?
Но что?
— Я… — он встал.
Чужая квартира. Чужая постель. И белье на ней, пусть бы чистое, — квартирная хозяйка заботится о постояльцах — но тоже чужое. Навязчивый аромат лаванды.
— Тебе не о чем волноваться.
— Я знала, что ты поймешь, — Лэрдис наблюдала за тем, как он одевается. И Брокк под взглядом ее терялся, путался в одежде, с трудом сдерживая не то гнев, не то глухую детскую обиду.
— Почему… — запонка выскользнула из пальцев и покатилась по лоснящемуся ковру.
Ложь. С самого начала.
С первой встречи.
…оброненный платок и легкий лавандовый аромат, который остается на пальцах. Смущение. И вздрогнувшие ресницы.
Светлые глаза.
Тень улыбки.
…благодарю вас, — низкий с хрипотцой голос.
Вязь случайных встреч.
— Почему ты вообще, — он становится на колени, пытаясь дотянуться до треклятой запонки, но непослушные пальцы лишь отталкивают ее. А под кроватью клочья пыли. — Со мной…
Лэрдис садится в кровати и, вытянув ноги, любуется ступнями. Они и вправду хороши — узкие, аккуратные. Она трогает большие пальцы, а мизинцы оттопыриваются.
Ложь красивых поз. И несбывшихся обещаний.
— Интересно стало, — сейчас Лэрдис говорит правду. — Ты забавным показался…
Забавным?
Запонку удается поймать, но Брокк понимает, что не справится с нею. И сжимает в кулаке. Встает на ноги.
— Такой молодой, а уже Мастер… — светлые волосы Лэрдис рассыпались по плечам, золото на белой коже. Она же давит зевок, и в этом видится новое оскорбление. — Опять же, ты всех сторонился… избегал… и держался так… загадочно.
Она улыбается и пожимает плечами.
— Рука твоя…
В перчатке, которую прикрывает расстегнутый манжет рубахи.
— Про ту историю ходили всякие слухи… мне было интересно посмотреть, как оно на самом деле. Необычное возбуждает.
Необычное?
Уродство.
— Честно говоря, — Лэрдис запрокидывает голову, обнажая горло. — Я надеялась, что ты… другой. Более… эмоциональный. Агрессивный. Яркий.
— Яркий?
Она кивнула и попросила:
— Подай рубашку, будь добр.
Брокк подчинился. Он всегда ей подчинялся. И в тот раз, когда она, коснувшись невзначай — холод перчатки, острое кружево рукава — остановилась. Всего на мгновенье, но это мгновенье показалось вечностью. Сердце успело остановиться и вновь застучало в ином, несвойственном прежде ритме.
Ее же губы дрогнули, сдерживая улыбку.
Тогда он не знал ее имени, лишь запах, лишь память о той мимолетной встрече. И страусовом пере, что поднималось над ее прической словно белый флаг.
Она дразнила, не позволяя себя забыть, то появляясь, то исчезая, заставляя томиться ожиданием. И Брокк потерялся в днях, считая их по редким встречам. Он жил от одной до другой, собирая ее минуты, взгляды и слова… он чувствовал себя посаженным на цепь приличий.
— Сложно объяснить, — она медленно натягивала чулок. Темный шелк и вышивка, широкая подвязка с серебряным узором, который не так давно Брокк изучал. — Но… мне двадцать семь…
…много?
Мало.
Но Лэрдис считает иначе.
— Замужем я с семнадцати, и поверь, мой супруг надоел мне не меньше, чем я ему. К счастью, мы оба достаточно разумны, чтобы не мешать друг другу жить.
Второй чулок. И пальцы, дразня, разглаживают складки, выравнивают швы.
А нижняя рубашка из тонкого полотна не скрывает очертаний совершенного ее тела.
— Конечно, мы стараемся избегать откровенных скандалов, но и только.
…она редко упоминала о муже. И Брокк позволял себе надеяться… на что?
На то, что он никогда не вернется? Или она, совершенство, решится покинуть опостылевшего супруга? Или же война незримою своей рукой вовек избавит их от проблемы? От подобных мыслей самому становилось тошно, но хуже была лишь необходимость делить свою женщину с кем-то, пусть бы и с ее мужем.
— Но все это настолько уныло, — она поправляет кружево и, надев корсет, поворачивается спиной. — Зашнуруй, будь добр.
Тонкая скользкая лента и крохотные отверстия. Брокк десятки раз продевал ленту в них, вывязывая узор атласной нити. И втайне гордился этим своим умением, а теперь вдруг испугался, что дрожь в руках помешает, выдаст испытываемое им волнение.
— Все интрижки похожи одна на другую… любовь… признания… цветы… встречи…
…на этой квартире?
В этой кровати? И тошнота подкатила к горлу.
— Как ни печально, но вы, мужчины, напрочь лишены фантазии, — Лэрдис выдохнула и уперлась в столик. — Туже, Брокк, иначе я в платье не влезу. Руда первозданная, если бы ты знал, чего стоит сохранить фигуру! Так вот, о чем я говорила? Ах да, мне скучно, Брокк… а нет ничего губительней скуки. И я решила, что ты…
— Развею скуку?
— Да, — она вдохнула и указала на чехол. — Подай. Видишь ли, ты был таким очаровательным юношей…
— Я ненамного моложе тебя.
— Фи, напоминать мне о возрасте, — Лэрдис щелкнула его по носу кончиком веера. — Брокк, где твои манеры?
Где-то в ином месте, не на этой квартирке, расположенной на первом этаже доходного дома. Отдельный вход, нелюбопытные соседи и хозяйка, способная удержать язык за зубами. Ей ведь не впервой. Почему-то сейчас об этом думалось с раздражением, небывалой злостью. И хотелось надавать пощечин себе самому. За глупость. Наивность. За нелепую эту любовь, на которую Брокк изначально не имел права.
— Но я говорю не о том возрасте, который годами измеряется. Ты, быть может, и взрослый, но потрясающе неопытный… и всех избегаешь. Со стороны такая бука, что просто прелесть!
Брокк помог ей надеть платье, и Лэрдис повернулась спиной.
Ряд крохотных пуговиц очередным испытанием для непослушных рук. Сбежать.
Ударить. Оставить отпечаток пальцев на этом холеном лице. Вцепиться в шею, в волосы ее… она редко позволяла к ним прикасаться, не терпела беспорядка на голове…
…и в жизни, выходит, тоже.
— Не знаю, на что именно я рассчитывала, — Лэрдис одернула рукава и расправила кружево манжет. — Поначалу, пожалуй, мне было интересно. Ты так очаровательно сопротивлялся…
…чужая жена.
Измена, которая сродни предательству. И как может Брокк подтолкнуть ее к подобному…
Посметь.
Решиться на нечто большее, чем пара фраз.
— Мы даже поспорили, как надолго тебя хватит.
— С кем?
— Какая разница? — она дернула плечиком и наклонилась к зеркалу, разглядывая свое отражение. На фарфоровой коже виднелся красный отпечаток, который и раздражал Лэрдис.
А разница… действительно, никакой.
Не было любви, была игра, а он, дурачок, решил, будто все всерьез.
— Но я выиграла, — она потерла шею и поморщилась, окинула туалетный столик взглядом, остановив выбор на высокой коробке с пудрой. Лэрдис сняла крышку и встряхнула пуховку. Пудра белой пыльцой припорошила поверхность столика.
…эта квартира давным-давно обжита, ею, дамой в лиловом. Тенью. Мечтой.
Опасное это дело — мечты.
Брокк сумел вдеть запонку в отверстия. И китель надевал спокойно, сам этому спокойствию удивляясь. Злость ушла. Обида тоже. Пусто стало… неинтересно.
Нет ничего, хуже скуки? Так она сказала?
Права, выходит.
— Скажи, — Лэрдис легонько касалась шеи пуховкой, и пудра скрывала следы. — Ты ведь думал над тем, чтобы сделать мне предложение?
Думал.
И выбрал кольцо. Белое золото, желтый алмаз квадратной огранки.
— Да, думал, — она научилась читать его, пусть бы Брокку и казалось, что мысли свои он скрывает. — Не переживай, почти все рано или поздно до этого доходят.
Она отложила пуховку и, сдув с пальцев остатки пудры, потянулась к румянам.
— И главное, что все одинаково… уныло… очередное признание, цветы, кольцо… предложение, которое мне полагается с восторгом принять. Жила сотворенная, кто бы подумал, зачем это мне надо?
Лэрдис наклонилась к зеркалу и растянула губы в улыбке, подобрала нижнюю, затем верхнюю. Она строила гримасы самой себе, и хмурилась, верно, видела нечто, ее расстроившее.
— Посмотри, мне кажется, или здесь появилась новая морщинка? — Лэрдис оттянула левое веко.
Уйти.
Хлопнув дверью, выплеснув на нее… глупость какая.
— Ничего не вижу.
— Спасибо. Вот скажи, почему все думают, что осчастливят меня? Что я мечтаю уйти от мужа?
— А ты не мечтаешь?
Она не рассказывала о той своей жизни, а Брокк не смел настаивать. Он был счастлив и слеп.
Идиот.
— Нет. Он богат. Привык потакать моим капризам. Закрывать глаза на мелкие шалости… да и вообще, я же говорю, мы с мужем понимаем друг друга. А привыкать к кому-то новому… и ко всему полагающему, будто бы имеет на меня какие-то права. Увольте! Ты не обижаешься на меня?
— Разве я смею?
Кольцо. Цветы.
И надежда, что она ответит согласием.
Дом для двоих. И жизнь, которая как праздник, растянутый на года.
— Обижаешься, — Лэрдис натянула перчатки и, поднявшись, пощекотала Брокка под подбородком. — Ну же, не дуйся. В конце концов, разве я тебе хоть что-то обещала?
Не обещала. И в этом хотя бы была честна.
— Не волнуйся, — ему тяжело даются слова. — Я не стану докучать тебе.
— Ты чудо, — Лэрдис подобрала веер. — А то… эти письма… нытье… надуманные поводы для встреч. Если бы ты знал, как утомительны порой бывают расставания.
Она ушла, прикрыв за собой дверь, оставив томный запах лаванды и собственного тела, привкус винной горечи на языке, и болезненно стучащее сердце.
Лэрдис всегда уходила первой. Женщина в темном плаще, капюшон которого столь глубок, что скрывает лицо. И веер-маска дополняет образ.
Женщина-тайна.
И призрак. Призраки частые гости в этом районе.
Брокк, присев на софу, закрыл глаза. Он слышал нервное дрожание пружин в каминных часах, и дребезжание тележки за окном, колокольчик и гулкий голос, которым мясник сзывал клиентов… вой кошек, что тянулись за тележкой четвероногой свитой.
До него долетали запахи.
И пальцы правой руки гладили жесткую габардиновую обивку, пальцы же левой ослепли.
Верно. Железо не способно чувствовать.
— Господин? — Брокк очнулся, лишь увидев хозяйку квартиры, женщину с длинным восковым лицом, на котором застыло безразличное выражение. — Вам плохо?
— Нет.
Надо встать. Попрощаться. Уйти.
— Возьмите, — женщина протянула стакан, и Брокк взял. Опрокинул, не почувствовав вкуса.
— Я найду экипаж, — сказала хозяйка, и во взгляде ее мелькнула жалость.
— Постойте.
Черное вдовье платье, которое несколько оживляет белый воротничок. Седые волосы, зачесанные гладко. И пара поминальных колец на пальцах.
— Вам ведь не в первый раз приходится…
Что?
Утешать? Сочувствовать?
Выпроваживать из квартиры, дабы навести в ней порядок, подготавливая к приходу нового гостя?
— Не в первый, — кивнула женщина. — И… если вы позволите совет, то… забудьте о ней.
Брокк был бы рад.
— Напейтесь. Главное, чтобы не в одиночестве. И завтра, как протрезвеете, найдите себе другую женщину, — она вынула стакан из его пальцев и поставила на столик, между пудрой и румянами. — Клин клином вышибают. Так вам найти экипаж?
— Нет, спасибо.
Он встал.
— Лэрдис здесь не появится. Во всяком случае в ближайшее время, — женщина сказала это в спину.
— Зачем мне это знать?
— Чтобы не возвращаться.
Брокк не собирался? Или все-таки…
— И пожалуйста, — женщина следовала за ним тенью. — Не совершайте глупостей. Если она решила с вами расстаться, то решения не изменит. Поверьте.
Вина в бокале не осталось.
И память, истощившись, отпустила Брокка. Горько-сладкий вечер с мыслями, которых не должно бы быть. Он поднялся за бутылкой.
Пить?
Исключительно ради послевкусия, земляника и лето.
Лето и земляника.
Девочка его желтоглазая, то ли награда, то ли наказание. И что с ней делать? Остаться друзьями? И тогда у Брокка будет шанс, что его не вычеркнут из жизни, когда отпадет в нем нужда.
Да, сейчас он нужен. И будет нужен еще год… или два… а дальше что?
Вино в бутылке сменило вкус, быть может, ему не хватило малости — ее тепла. Она так забавно держала бокал в лодочке ладоней, грела, нюхала и не решалась попробовать. И смотрела на Брокка с надеждой. И еще немного, вначале, со страхом. Но страх ушел.
А надежда осталась.
Вот только Брокк вряд ли способен ее оправдать.
Или права Дита, и он просто-напросто боится? Это тоже, конечно. Самому себе не стоит лгать, но столь ли силен его страх, чтобы отказаться от попытки…
— Шансов нет, — сказал Брокк, пытаясь зацепиться за звук собственного голоса. И рассмеялся, до того неуверенно прозвучало.
А ведь и вправду нет.
Раздражение и обида были столь сильны, что стальные пальцы сжались, и стекло захрустело, брызнуло осколками, выплеснуло виноградную кровь.
— Проклятье! — Брокк вскочил.
Не о том думать надо.
О взрывах. О бомбах и бомбистах. О Кейрене из рода Мягкого Олова, которому вздумалось пропасть в самый неподходящий момент.
Жив ли?
Два часа, чтобы отправить оптограмму и получить ответ, однозначный, позволивший выдохнуть с немалым облегчением. Пусть Кейрен и чужак, но… в чем-то он Брокку симпатичен.
И хорошо, что жив… а где?
Нюхачи найдут, когда развеется эхо взрыва. И остается надеяться, что Кейрен дотянет до этого времени. И следователь отводил взгляд, скрывая чувства.
Сожаление?
Он ведь коллега, но… нет, не сожаление, скорее скуку. И злость на мальчишку, который, несомненно, сам во всем виноват. И эти подсмотренные чувства человек поспешно спрятал. А Брокк вновь заговорил о взрыве. Филипп слушал внимательно и, не удержавшись, все-таки закурил. Он сидел на шатком табурете, раскачивался — это движение раздражало донельзя — и выпускал колечки дыма. Дым поднимался к потолку дощатой сторожки и просачивался сквозь щели.
А человек вздыхал и вздрагивал, когда на плащ его падала очередная капля.
В углу же, на газовой горелке, кипел старый чайник. И человек то и дело предлагал чай, а Брокк отказывался, ему пора было уходить, но он не в силах был подобрать уважительного предлога, уйти же просто так казалось невозможным. И следователь, докурив трубку, спрятал ее в рукаве и все-таки заварил чай в мятых жестяных кружках.
— Крали этой наверняка нет в живых, — сказал Филипп, достав из древнего комода со скрипучими дверцами жестянку. — Расходный материал.
Он показывал Брокку портрет, нарисованный полицейским художником и уже отправленный на копир. К вечеру листовки заполонят город, но следователь прав: найти девицу вряд ли получится.
— Я тут работал когда-то… года четыре, как перевелся, — следователь склонился над кружкой и, достав из-под полы флягу, плеснул в чай рома. — Хотите?
— Благодарю, но воздержусь.
Не то, чтобы Брокк не замерз, но уж больно сомнительного качества был предложенный напиток. Филипп не обиделся, сделав внушительный глоток из горлышка, он крякнул и, выдохнув, занюхал рукавом.
— Здесь своих сдавать не принято, — Филипп не спешил убирать флягу, он держал ее, то встряхивал, то подносил к массивному носу, который успел налиться краснотой. — Перо в бок — это да… или камнем по голове… иногда и горло перервать могут. Или вот просто порезать…
Он со вздохом завернул крышку и спрятал флягу в карман, прикрыв его ладонью, словно опасаясь, что Брокк покуситься на этакое сокровище.
— А вот к ищейкам идти, уж извините, западло. Стукачей свои же порешат, — задумчиво произнес Филипп, поглаживая карман. Его запах, немытого тела, табака и перегара, стал сильнее, он смешался с вонью мокрого дерева, каучука и отсыревшего чайного листа, и Брокк с трудом сдерживался от того, чтобы не чихнуть. — И жилые дома трогать… такое не простят.
Он все же убрал руку и пальцами уперся в щетинистый подбородок.
— Разве что зачищали, — с некоторой неохотой признался Филипп. — Если девицу… или так кого…
Брокк кивнул и бросил взгляд на часы.
— А мы подумали, что он загулял… дело-то молодое, бывает, — Филипп обнял ладонями кружку и поднес к носу. — Вам-то, верно, с ним и вправду было б легче. Он вас поймет. Вы его.
— А вы, значит, меня не понимаете.
— Отчего ж, — выпитое придало человеку наглости, и он разглядывал Брокка, не скрывая своего любопытства. — Понимаю. Вы говорите, что машинку эту адскую…
— Какую?
— Адскую. Наши так называют. После смерти душа-то человеческая или в рай, или в ад идет. А в аду, значится, горячо и огонь повсюду.
…как в Каменном логе.
— Вот наши и придумали прозвание. Так вот, утрешний-то эксперт, — он произнес это слово с насмешечкой, не сдерживая брезгливой гримасы. — Про Кейрена ничего-то не сказал… не почуял, выходит.
— Утренний?
Человек раздражал, и собственная нерешительность.
Уходить пора.
Брокк не ищейка, он ничем не поможет.
— Ага, заявлялся тут… этакий… высокий. Мордатый. Уж извините, — человек отхлебнул чай и крякнул, когда из кружки полилось на плащ. — От же… мордатый значит. Волосы светлые, зачесаны на пробор и гладенько, бриллиантином, небось, смазаны. Рубашечка. Костюмчик серый. Весь из себя…
Теперь в голосе Филиппа звучала неприкрытая обида.
— И главное, глядит, точно на пустое место. Слова цедит…
Инголф.
Хороший портрет, точный весьма. Вот одно не ясно, как Инголфр появился здесь? Узнал о взрыве и решил помочь? Или его попросили?
Кто?
А если нет? Очередная случайность.
— Правда, — Филипп глядел снизу вверх, — он на склад заходить побрезговал.
— И что сказал?
— Почти то, что и вы. Мол, был взрыв. И подземный. Волна ушла… шлюзы какие-то там повредила и получился сброс воды… и еще сказал, чтоб на склад не ходили, там какое-то остаточное поле. И что груз выбрасывать можно…
Как долго продержится эхо?
Сутки? Трое? На полигоне по безветреной погоде и до пяти доходило. А если под землей? Ограниченное пространство и… к вечеру Нижний город прочешут.
Быть может, повезет.
— Будьте добры держать меня в курсе дела.
Филипп, уставившийся в мутное содержимое кружки — к чаю Брокк так и не осмелился прикоснуться — кивнул. Передаст. И добавит от себя пару слов, характеризуя уже Брокка.
Он устал, этот человек.
Где он родился? Уж не на этом ли берегу реки? И вырвавшись из болезненного тумана, сумел подняться, но так и не нашел в себе сил разорвать все связи. Он жил работой, но однажды понял, что сколь бы талантлив ни был, подняться не дадут.
Появится кто-то молодой и родовитый, чья дорога будет проще исключительно по праву рождения. Обидно? Пожалуй. Оттого и злится, оттого и пьет, пьянства не скрывая, бросая этот нелепый вызов. И на начальство огрызается, зная, что не прогонят.
Такие как он, тоже нужны.
Олаф в чем-то прав.
Людей больше. И слабые поодиночке, вместе они представляют немалую угрозу.
Брокк вытер испачканную вином руку и понюхал пальцы. Земляника, снова земляника. И Кэри. Теперь два эти аромата прочно сплелись друг с другом.
Кэри.
Ригер. Проигрыш и шантаж, на который он решился. И ведь права девочка, денег ему надолго не хватит. Он игрок, а это неизлечимо, и если бы не талант Ригера, Брокк не стал бы с ним связываться, но…
Один день и сразу трое.
Олаф на пожаре с его теорией, которая, признаться, задела. Инголф, столь успешно, если не сказать по-глупому, отметившийся на складах. Ригер.
И остается Риг, что само по себе подозрительно.
Снова четверо.
Брокк встал. Под ногой захрустели осколки. Подняв горлышко, Брокк зачем-то поставил его на стол и, переступив через темное пятно, покинул гостиную. Поднявшись к себе, он остановился у окна и долго стоял, пытаясь отделаться от предчувствия ошибки, если еще не совершенной, то вероятной. Сон окончательно исчез, и Брокк решился.
Дверь отворилась беззвучно.
В комнате Кэри было сумрачно. Брокк замер, вслушиваясь в тишину.
Ничего.
Шелест дождя за окном, и шепот огня в камине. Обычные звуки старого дома. И запахи его же… ее. Спит? Спит. И сон крепок, но вряд ли светел. Кэри морщится, вздрагивает, и руки ее вцепились в одеяло.
— Все хорошо, девочка, — Брокк коснулся сжатых пальцев. — Все хорошо. Никто тебя не обидит.
Кэри замерла, и он испугался, что она проснется и застанет его здесь.
Но нет.
Ее щека была горячей, а на пальцах Брокка остались капли пота.
— Он не найдет тебя здесь, — Брокк убрал пряди, прилипшие к ее лбу. И Кэри услышала. Затихла вдруг. И морщинки на лбу разгладились…
Брокк подвинул кресло к ее постели. Он уйдет задолго до рассвета, но пока посторожит ее сон. Глядишь, и собственная бессонница не будет больше в тягость.
