Глава 11
В город Таннис выбралась коротким путем.
Уже светало. И солнце выползало из мутных вод реки с неторопливым высокомерием. Расплывались тени, спеша добраться до грязных многоэтажек. И дым городских труб окрасился желтым. Издалека донесся сиплый гудок баржи, наверняка, шестичасовой, груженой углем.
Таннис поднялась с колен и кое-как отряхнулась. Свежий ветерок растрепал волосы, пробрался под влажный свитер, вытянул остатки тепла. Ну хоть дождя нет, все радость. Попрыгав на месте, — закоченевшие мышцы отзывались тугой болью, — Таннис заставила себя оглядеться.
Пустырь. Старая пожарная колокольня, уже полсотни лет как заброшенная. По странной прихоти судьбы разрушена она была пожаром. Огонь сожрал деревянные перекрытия, обрушил крышу, но оставил стены. И каждый год из диких местных мальчишек находился тот, кто забирался на самый верх колокольни…
У Таннис когда-то тоже получилось. Ох и выпорола же ее мамаша! Зато Таннис до сих пор помнит и скользкие шатающиеся камни под руками, и страх, когда пальцы того и гляди соскользнут, землю, которая казалась такой далекой, пацанов, что свистели и кричали, подбадривая. А главное — вершину и ветер с реки, седой туман, растянувшийся вдоль берега этаким покрывалом, холод и жар. Ощущение небывалой, неодолимой высоты… разве может быть в жизни что-то лучше?
Тряхнув головой, Таннис велела себе думать о будущем.
Например, о том, что соврать мамаше…
К дому она вышла, когда раздался второй гудок, на сей раз донесся он от заводских ворот. И значит, на смену свою Таннис опоздала. Она поморщилась, представив, что ей предстоит выслушать от старшего по цеху, но тут же рассмеялась: не предстоит!
Все закончилось!
И ранние подъемы, особенно тяжелые зимой, когда за окном темень, а на подоконнике — тонкий слой льда. И умывание ледяною водой. Мамашино брюзжание, что Таннис вновь тратит свечи попусту. И отсыревший за ночь, холодный хлеб, который приходится запивать холодной же водой.
Горячее будет вечером.
Дорога. Толпа у заводских ворот. Сонная охрана. И крысеныш Тейлор, что вьется, щиплет за задницу да томно закатывает глаза, намекая, что будь Таннис посговорчивей, нашел бы для нее работенку иную, чистую. Не будет его и тайной мечты свернуть уродцу нос, и отупляющей выматывающей работы, когда к концу смены остается одно-единственное желание — доползти до постели…
Таннис подставила лицо солнцу. Все переменится. Сегодня она соберет вещички… или даже собирать не станет, купит себе новые, поприличней. Попрощается с мамашой, которая, конечно, станет орать, а потом сядет рядом, обнимет и заплачет… что ей сказать?
Что любовник Таннис уезжает и с собой зовет.
Обещает устроить.
И денег дал… да, мамаша увидит деньги и поверит в то, что этот ее любовник — человек порядочный. Правда, потом к ней явится Кейрен со своими вопросами, но… мамаша же не виновата, не знала она ничего про то, во что Таннис ввязалась, а значит, ничего ей не грозит.
…да и она сама уедет.
Таннис соврет про того же любовника, который и про мамашу позаботился.
Сама же Таннис будет к этому времени далеко.
Выстраивая мысленно будущую свою жизнь, легкую, безмятежную, она добралась до дома и с легкостью взбежала по лестнице. Дверь была открыта.
— Явилась, — мамаша встала на пороге, уперев кулаки в бока. — И ночи не прошло! Где шлялась?
Она хлестанула тем же вчерашним полотенцем по лицу, но Таннис успела руку подставить.
— Ма, прекрати, — укоряюще сказала Таннис и на всякий случай отступила в коридор.
— Прекратить?
Захлопали двери, и раздался полусонный голос Стеллы:
— Заткнитесь обе! Задолбали!
Небось, только-только явилась со своей смены, и пусть бы работала Стелла отнюдь не на заводе, но по ее же словам за ночь выматывалась немеряно. Молодая была. Хорошенькая. И клиент шел охотно…
— Сама заткнись, шалава! — взвизгнула мамаша, но тотчас вспомнила, кто истинный виновник гнева. — И ты шалава! Вырастила дочку на свою голову! Где была?
— У любовника, — огрызнулась Таннис и, сунув руку под ремень, вытащила загодя припрятанную купюру. Благо, та уже успела подсохнуть. — Вот.
Мамаша посмотрела на купюру, и на Таннис, и снова на купюру.
— Это, чтоб одежду себе прикупила.
— В лавку к Шейсе не ходи! — тотчас отозвалась Стелла. — У нее все тряпье с душком. Лучше заглянь на Нарочный переулок, там новую открыли…
— И у Шейсе вещички неплохие, — жадность пересилила гнев, и мамаша схватила купюру, потерла, проверяя, настоящая ли, а удостоверившись, что ассигнация не поддельная, спрятала у себя на груди. — На Нарочном, небось, цены…
— Так хорошее тряпье денег стоит, — возразила Стелла.
Таннис не стала слушать дальше, проскользнув мимо мамаши, она заглянула к отцу — спал, похрапывая во сне, нырнула за ширму и с огромным удовольствием стянула, наконец, свитер. Раздевалась Таннис быстро и, вытащив из старого шкафчика полотенце, намочила его и кое-как обтерлась.
В ее доме будет ванна, огромная, на золоченых лапах… ну или на медных, главное, что эту ванну наполнять станет горячая вода…
По коже побежали мурашки, и Таннис торопливо оделась.
— Куда? — мамаша, которая уже успела поссориться со Стеллой, заслонила путь.
— Надо кое-что глянуть, ма, — Таннис наклонилась и поцеловала мать в седую макушку. — Я скоро. Туда и назад… пяти минут не пройдет… а ты вещи пока собери. Уходить надо.
— Куда?
Мамаша вцепилась в рукав, и Таннис не без труда разжала пальцы.
— Вернусь и расскажу. Собирайся… я быстро.
— Беги уж… хлеба купи!
Купит. И хлеба. И сыра. И кусок мяса, чтоб не остаточный, с синеватым отертым масляной тряпицей краем, но свежий. И еще конфет, которые в заводскую лавку завозят изредка… Таннис помнит вкус шоколада…
И не удержавшись, она прямо на месте развернула папиросную бумагу, перевязанную ленточкой.
Лавочник лишь хмыкнул и взгляда не отвел, в котором читалось удивление: откуда ж деньги появились? Наверняка, к вечеру уже разлетятся по Нижнему городу самые невообразимые слухи.
А и плевать.
Ее здесь не будет.
И Таннис отломила кусочек темной, с белым налетом, плитки. Медленно вдохнула пряновато-сладкий запах ее…
— Мамаша-то знает, на что тратишься? — поинтересовался лавочник, переставляя коробки с яичным порошком.
— Отвали.
Таннис положила шоколад на язык и зажмурилась, наслаждаясь моментом.
Сладкий. И горьковатый самую малость. И все равно сладкий, тающий, обволакивающий небо. Просто чудо…
— Ох и бедовая ты девка… пороть тебя и пороть.
Поздно. Завтра Таннис уедет.
Завернув остатки шоколада, она спрятала плитку под рубаху и вспомнила вдруг о пленнике.
— Дядька Фред, а дай еще зубного порошка. И щетку, какую получше… и… мыла, да.
Он бухнул на прилавок серый кусок, но Таннис покачала головой.
— Нет, мне мягкого…
…не хватало, чтоб у Кейрена шкура с непривычки облезла. Он и так на нее разобиженный.
— С розами или лилиями? — Фредди выложил два куска, и каждый был завернут в тонкую бумагу. — Только гляди, дорого станет.
Таннис понюхала и тот, и другой, оба пахли хорошо, крепко. Взяла наугад… а не понравится, пусть грязным сидит. От грязи, чай, еще никто не помирал.
— И бритву!
Лавочник нахмурился, а в глазах Таннис уловила этакий подозрительный блеск.
— Отцу подарок сделать хочу, — и покосившись на мыло, добавило. — И мамаше.
— А… ну тогда вот.
Бритва была хорошей, с резной деревянной рукоятью и тонким клинком с острою кромкой. Правда, о бритве Кейрен не просил, но пусть будет подарок. Тем более что деньги-то его… ничего, не обеднеет.
Таннис решительно наступила совести ногой на горло.
Подхватив сумку с покупками, она вышла из лавки. А распогодилось-то! Ветерок, который с реки, даже теплый, ластится, что кошка. И Таннис остановилась, вдохнула глубоко, наслаждаясь таким чудесным днем, с которого начинается ее свобода…
Громовой раскат удивил.
Небо ясное, но… порыв ветра ударил Таннис, опрокидывая на стену лавки. Удар был силен, сумка вывалилась из рук, Таннис же сползла на землю. Задрожали и брызнули стекла в оправе старых рам, и древний флюгер, поставленный еще дедом Фредди, сорвало с крыши.
Воцарилась тишина, тяжелая, ватняя, но длилась она недолго. Где-то далеко ударил пожарный колокол. И Таннис затрясла головой, пытаясь избавиться от голоса его. А колокол все гудел, уже не вдали, но в голове Таннис. Зажав виски ладонями, она стояла, согнувшись, а камень под ногами расцветал красными звездочками. Одна, другая, третья… откуда?
Из носу.
Что случилось?
Случилось.
Вставать надо. Нос вытереть. Стряхнуть этот неотвязный колокольный гул. Фредди, выбежав из лавки, рот раскрывает. Он похож на старого карпа, губы толстые, хлопают-хлопают, а ни словечка не слыхать. И Таннис кивает, просто на всякий случай.
Он же, подскочив, хватает Таннис за локоть и разворачивает.
За черной чередой домов бушует пламя.
И спешат, подхлестывая лошадей, пожарные расчеты. Таннис слышит голоса, пока далекие, странные такие, словно в ушах ее слой ваты.
Фредди же, руку выпустив, спешно запирает лавку.
Пожар?
Нет, понимание приходит внезапно.
Взрыв. Алый шар истинного пламени, который распустился…
Таннис, зачем-то подхватив сумку — и бритву, выпавшую из нее подобрала, сунула в рукав — спешит. Каждый шаг отдается в голове мучительной болью, и кровь из носу вновь пошла, но это больше не имело значения.
Ее дом… ее дома больше нет… почти. Груда камней осталась, на которой, желтое, ярое, плясало пламя. Оно, поднявшееся до самого неба, опадало алыми лентами, тянулось к соседним домам, опаленным, с выбитыми окнами. Кто-то кричал, громко, тонко. И Таннис вдруг поняла, что кричит именно она.
Ее не слышали.
Да и как различить один голос среди многих.
Она рванулась было через толпу, которую теснил и огонь, и пожарные, но была остановлена.
— Таннис, — Томас схватил ее за плечи и встряхнул. — Успокойся.
Соседний дом посыпался, словно сделанный не из камня — из песка, он оседал медленно, заваливаясь на угол. И Таннис вдруг вспомнила ту, сгоревшую, колокольню.
— Идем.
Она стояла, глядя, как течет камень, не способная сдержать слез.
— Пойдем, Таннис, — Томас забрал сумку и, не столько поддерживая, сколько вцепившись в ее плече, потянул за собой. — Пойдем, им ничем не поможешь, а тебе маячить опасно. Давай, давай… вот так милая…
Таннис позволила себя увести. Перед глазами ее еще плясало пламя, то подымаясь, то опадая, живое, оно догрызало остатки каменной своей добычи.
— Твои? — с сочувствием поинтересовался Томас.
— Дома, — Таннис ответила, понимая, что и вправду дома. Мамаша, ожидавшая возвращения Таннис… и отец… он спал, и если так, то ничего не почувствовал? И мамаша тоже… взрыв — это быстро.
Хорошо бы, если бы быстро.
И чтобы без боли.
Слезы потекли по щекам, и Таннис торопливо смахнула их рукавом. Надо вернуться. Пусть бы и родители мертвы, но… но Таннис должна узнать, что произошло.
Она остановилась.
Взрыв. Бомба.
Откуда?
Стеклянная колба, старые разобранные часы и Патрик, который с наслаждением ковыряется в деталях. На лице его застыла улыбка, а пальцы двигаются так быстро, что кажется, будто Патрик не бомбу собирает, но плетет причудливое железное кружево.
Ящик.
И Грент, снявший перчатки.
— Таннис, надо уходить, — Томас потянул ее в переулок, но Таннис сбросила руку.
Пустая хижина… тебе сообщат… переезд…
И холод в глазах.
Вот скотина! Он уже тогда собирался… но зачем?
Чтобы убить Таннис.
Догадался, насколько ей не по вкусу новые его забавы? Одно дело листовки, и совсем другое… и о неудаче на складе ему донесли наверняка. А значит…
— Не дури, тебя ищут, — Томас злился.
У него узкое лицо с массивным крючковатым носом и подбородком скошенным, отчего казалось, будто лицо это плавно переходит в шею. На ней же выступал острый кадык. И сейчас он дергался быстро, судорожно.
Томас боялся?
— Кто ищет?
Откуда он взялся возле дома Таннис? Он живет на другом конце Уайтчепела, за старой церковью Покрова Господня… случайно?
Утром рабочего дня?
— Полиция, — Томас вдруг успокоился и, сунув руку за пазуху, вытащил мятую листовку. — Вот.
Желтоватая бумага, и дрянная печать.
…разыскивается…
Она, Таннис, разыскивается?
— Грент принес. Со станка буквально снял, а сегодня к полудню ими весь город наводнен будет, если уже… — Томас оглянулся и вновь вцепился в руку. — Он велел тебя спрятать.
Грент?
И спрятать ли?
Таннис мяла лист в руках. Описание, конечно, примерное весьма, но портрет… кто-то очень хорошо поработал с полицейским художником. Кто-то, кто знаком с Таннис…
Но когда успел?
Вчера.
Взрыв ведь случился и… случайный свидетель, который якобы видел… и дальше просто.
— Это ты принес бомбу? — Таннис сложила лист вчетверо и сунула в рукав, из которого едва не вывалилась бритва.
— Чего?
Побелел. Томас никогда-то не умел держаться. И сейчас заозирался, а взгляд сделался колючим. Он, конечно, он… поднялся к Таннис, спросил у мамаши… а та сказала, небось, что Таннис вышла, но вот-вот вернется. И Томас оставил ящик.
Посылку.
Попросил передать… и что было дальше? Мамаша по старой своей привычке заглянула в ящик? Коснулась колбы или же металлической оплетки? Потревожила придремавший механизм?
— Это ты, — повторила вопрос Таннис, раскрывая лезвие бритвы. — Принес бомбу?
— Дура!
Еще какая, если связалась с Грентом и его компанией.
Патрик ему полезен, Томас… Томас давно и прочно на крючке сидит, но если Таннис хоть что-то понимала, то Грент и от него избавится не сегодня, так завтра. А сама она… чего уж тут, надо же на кого-то повесить взрыв на складах? Да только живой Таннис сдавать опасно, она молчать не станет. И Грент не мог этого не понять.
— Ты, — Таннис с удовлетворением отметила, как Томас пятится.
Он оглянулся, дернул головой и, перехватив ее руку, сдавил.
— Нет, цыпа, не я, а ты… это ты взорвала склады… да и как знать, чего еще натворить собиралась? Главное, что несчастный случай произошел. Бомбистка на собственной бомбе подорвалась. Бывает и такое…
— Отпусти.
Уже поняла — не отпустит. И не в убежище он вел Таннис, но в тихое место, каковых на Уайтчепеле было множество.
— Была б ты с Грентом посговорчивей, — в ладони Томаса показался нож, небольшой, самодельный и с виду острый. — Но ты ж у нас гордая… ото всех нос воротишь…
— Придурок.
Таннис попыталась пнуть его, но Томас был проворен.
— Тебе чистенького кого подавай…
…он и вправду пару раз намекал на то, что неплохо было бы к реке прогуляться, что знает он тихое уютное местечко. И деньги совать пытался.
Таннис не взяла.
И рассмеялась… запомнил, выходит.
— Но ничего, мы все поправим, — лезвие вспороло рукав отцовской куртки и увязло в толстой шубе свитера. — Если будешь хорошей девочкой, я тебя быстро убью.
Кричать?
Бесполезно. Глухой переулок и окна заколочены. А если кто и услышит, то… в Нижнем городе не принято лезть в чужие дела.
Томас оскалился. Передних зубов у него не было — выбили еще в далекой юности, а клыки почернели, и Томас время от времени жаловался, что надо бы выдрать, потому как болят невыносимо. Таннис сочувствовала, чисто по-человечески…
— Так что, красавица, будем дружить?
Она вдруг словно очнулась и, оттолкнув его от себя, полоснула бритвой, не глядя, наугад. Томас завизжал и за лицо схватился. Меж пальцев его, желтовато-бурых, опаленных, полилась кровь.
— Ты…
Таннис подхватила упавшую сумку и, не выпуская бритвы из рук, бросилась прочь. Она бежала так быстро, как только могла, стараясь отрешиться от звуков.
…набатом гудел колокол.
…и неслись пожарные экипажи, не старые, но ярко-красные, запряженные лоснящимися тяжеловозами.
…баржи неторопливо скользили по воде.
…и узкие улицы Уайтчепела становились привычно пусты.
Выбравшись к пустырю, Таннис остановилась. Она дышала быстро, часто, едва не захлебываясь. В боку кололо. Сердце колотилось от страха и гнева.
И Таннис, прижав руку к груди, уговаривало его вернуться к обычному ритму.
Что делать?
Бежать?
На станции наверняка будут караулить… и на пристанях… и выходы из города перекроют. Проклятье! Надо было убираться сразу, когда только деньги получила…
Спрятаться и выждать? Пара недель в тихом и спокойном месте, а там… глядишь, рвение королевских ищеек поутихнет, и Грент подумает, что ей все-таки удалось сбежать. Конечно, он пошлет Томаса и остальных караулить Таннис в Уайтчепеле, будет потихоньку перебирать старые крысятники, подвалы и чердаки, но вниз не полезет, побоится подземников.
И Таннис, добравшись до старой колокольни, нырнула в лаз, порадовавшись, что за многие годы тот уже успел зарасти кустарником. Сумку, которую она чудом не выронила, оставила у входа.
Мысли были чужими. Прежде у Таннис не выходило думать так, чтобы ясно и со злостью.
Она вернулась, обойдя пустырь краем, добравшись до неприметного, вросшего по самые окна в землю домишки, хозяин которого отличался патологическим отсутствием любопытства. И увидев Таннис, он только хмыкнул:
— Вот и свиделись. Повзрослела.
— А ты постарел.
Он дернул правым плечом и поскреб левое, знакомо перетянутое грязной повязкой. В плече, сколь знала Таннис, сидел наконечник стрелы, который и отравлял жизнь папаше Шутгару. По дождливой погоде, когда наконечник оживал, папаша становился мрачен и прижимист сверхмеры, хотя его и так сложно было упрекнуть в неподобающей щедрости.
— Есть чего? — поинтересовался папаша, открывая дверь хижины.
А в ней все по-прежнему. Знакомо заскрипела под ногой половица… и в нос ударила странная смесь гнили и благовоний.
— Вот, — Таннис вытащила брегет. — Возьмешь?
Папаша проковылял к прилавку, которым служил древний стол, подпертый на один угол кирпичом. Ни стол, ни кирпич за прошедшие годы не изменились. И папаша, кинув на стол грязный платок, положил часы, раскрыл, провел пальцем по крышке… он мог сидеть так долго, придирчиво оценивая каждую вещь, и некогда эта его привычка выводила Таннис из себя.
Папаша перевернул брегет, поскреб заднюю крышку, потряс и, поднеся к уху, вновь замер.
— Что…
Папаша приложил палец к губам, и Таннис замолчала.
Он слушал биение механического сердца, кивая собственным своим мыслям.
— Дорогая штучка, — наконец, произнес он. И назвал цену, безбожно заниженную. И в этом папаша остался верен себе. Торг был коротким, злым, и он, осклабившись — как ни странно, но зубы у него сохранились все, пусть и темные, кривые — сказал:
— А ты повзрослела, девочка. Я рад, что ты еще бегаешь.
— А уж я до чего рада.
Вспоминать о прошлом было… неприятно.
— Осторожней будь, — он убрал часы в ящик стола, где — Таннис не сомневалась — лежало немало презабавных вещей. Папаша поднялся и, потерев раненую ногу, проковылял к ширме.
— Мне не деньгами.
Деньги у Таннис имелись, но показывать их папаше при всем его добром к ней расположении — надо же, и оно не истерлось за минувшие годы, — было неразумно. Папаша кивнул, ничуть не удивившись.
— Две коробки яичного порошка, — Таннис присела на шаткий табурет. — Мясные консервы есть?
Кейрен вряд ли долго на хлебе с водой продержится. И уж точно не обрадуется новости, что заключение его продлится на неделю-другую… а то и дольше.
Товар папаша Шутгар по-прежнему хранил в старых коробках, расставленных по одному лишь хозяину ведомому принципу. Он ковылял, заглядывая то в одну, то в другую, запускал руки, перебирая жестяные банки, громыхая стеклом и вздыхая так горестно, словно жаль ему было расставаться со столь ценными вещицами.
— Слушок прошел презабавный, — папаша поставил к горе банку джема, судя по виду, застоявшегося, но все равно такая щедрость была непривычна. — Что ищут тебя.
Полиция?
Нет, о полиции папаша Шутгар упоминать не стал бы.
— И ежель случится кому тебя заприметить, — он вытащил и пару серых матерчатых сумок с широкими лямками, в которые сам принялся распихивать покупки. — То надобно словечко шепнуть. За такое словечко живыми деньгами заплатят. Прилично, я тебе скажу, заплатят.
Таннис вздохнула.
Что ей делать?
А ведь папаша знает про подземелья… и нечего думать, что забыл он. Небось, до маразма Шутгару далеко, и на память он не жалуется.
— А ежели голову твою бедовую принести, то и втрое выйдет… а то и вчетверо.
Он вышел, исчез ненадолго за ширмой, но вернулся со свертком, который сунул в руки.
— Мясо сушеное. Залечь тебе надобно на месяцок, а то и два…
— Спасибо.
Мясо. Сушеное. Совет. Нет, не собирается папаша Шутгар сдавать ее. Свой он человек, из старых, честных, хоть бы и честность эта весьма сомнительного пошиба.
— Заляжешь на месяц. Недельки через две я… у своего склада буду, если не забыла, где искать.
Таннис тряхнула головой: разве ж забудешь?
— Вот там и встретимся. Если чего мало будет — скажешь.
— Спасибо. Я… я расплачусь за помощь.
— Расплатится она, — папаша дернул плечом и поморщился, небось, оживший осколок впился в плоть. — Молодая, глупая… все вы молодые, глупые… приходите, уходите, и добро, когда в жизнь, а то все больше к конопляной вдове… что, думаешь, я вовсе бессердечный?
Так и шутили, дескать, у папаши в груди вместо сердца счетная машинка стоит.
— Думаешь, мне твоих не жалко было, когда повязали? Жалко… только сама ж понимаешь, на жалости долго не проживешь.
Он подхватил сумки.
— Доволочешь-то? — и сам себе ответил. — Доволочешь. Вымахала деваха… а была-то тощею… постреленок… связалась вот…
Связалась. На свою голову. А как развязаться, Таннис не представляла.
— Спасибо, — сказала она в третий раз и, поддавшись порыву, обняла папашу. А он, только крякнул и отмахнулся:
— Иди уже. Стрекоза. И поосторожней там.
Таннис постарается.
