Глава 32
КАЗНЬ
Мои грехи белей, чем ваша святость!
Теория относительности в приложении к практической теологии
Меррон не желает выходить замуж!
Ни сейчас, ни потом, ни вообще когда-нибудь!
И не надо ее уговаривать! И смотреть так, что совесть просыпается. Меррон знает, что тетушка хочет для нее счастья, но у тетушки другие о счастье представления! И вообще, куда ее утренняя доброта подевалась?
Надо было бежать…
Или попросить помощи у Малкольма, но… но вместо этого Меррон сидит перед зеркалом, позволяя тетушке втыкать в волосы незабудки.
— Улыбнись, дорогая. Вот увидишь, все будет замечательно.
Конечно, куда уж лучше! Живешь тут, живешь, думаешь о людях хорошо, а они тебя замуж выпихивают, причем в такой спешке, как будто от этого чья-то жизнь зависит. Нет, если бы жизнь, тогда оно хотя бы понятно было.
— Сиди смирно.
В руках Бетти появилась пудреница.
— И не дыши.
Своевременно. Пудра имела приторный запах ванили и обыкновение забиваться в нос, отчего Меррон начинала чихать… А если и вправду сказаться больной? Не поверят.
И в обморок падать поздно.
Поплакать?
Тетушка утешать примется, соли нюхательные совать, которых у нее пять флаконов, а Сержант только посмеется. Такой радости Меррон ему не доставит. Или он рассчитывает, что Меррон его умолять станет? На коленях и руки заламывая… да ни в жизни!
— Вот посмотри, до чего ты хорошенькая! — недрогнувшим голосом соврала Бетти.
Ужас! Просто ужас… перламутровая пудра придала коже сияние, но какое-то неестественное, точно лицо Меррон покрыли слоем лака. Волосы, закрученные спиральками и закрепленные сахарной водой, — хорошо, что в замке пчел нет, вот была бы радость, — окаменели. И на этой каменной клумбе прорастали россыпи незабудок. Платье с оборочками и бантиками сидело идеально по фигуре, то есть подчеркивая все ее недостатки.
— Главное, улыбайся, дорогая.
Сунув в руки веер, Бетти смахнула слезинку. Она ведь и вправду расчувствовалась… и потом сляжет с мигренью. Бетти, в отличие от Меррон, хрупкая и нежная. Переживает из-за всякой ерунды.
Ну свадьба. Подумаешь. Свадьба — еще не конец жизни. И разницы особой, от кого сбегать — еще жениха или уже мужа, — нет. Тетушке же приятно будет, что она свой долг всецело исполнила. Бетти вернется домой и станет рассказывать о том, как все удачно получилась. Соврет, конечно. И соседи, которые прежде злословили, обзавидуются… как бы оно потом ни сложилось, Меррон будет тетушке писать только о хорошем.
Чтобы было чем подкармливать зависть.
Нет, с такими мыслями она сейчас и сама разрыдается. Вот, уже и нос зачесался. Или это от пудры?
— Погоди, дорогая, сейчас… — Тетушка достала свои духи, и Меррон передумала плакать.
Только не это!
Сладкий тягучий аромат имел обыкновение привязываться к волосам и коже прочно, не выветриваясь часами. С другой стороны, сегодня тетушкины «Ночные грезы» нюхать придется не только Меррон. Она очень надеялась, что Сержант подобные запахи ненавидит.
— Вот я и дожила до этого дня… — Тетушка все-таки потянулась за солями, веером и страусовым пером, которое полагалось жечь в качестве верного средства борьбы с наступающей дурнотой. — Ты совсем взрослая. Меррон, умоляю, только не зли его! Он не такой плохой человек и будет о тебе заботиться, если ты позволишь…
От этих разговоров у Меррон руки зудеть начинают. И спина, что характерно. Скорей бы уже этот балаган завершился и Меррон оставили в покое. Заботиться… она сама о себе прекрасно позаботится!
Только никто в это не верит.
Гостиную украсили лилиями, розами и цикламенами, и на фоне этого бело-розового великолепия отрадным черным пятном выделялся костюм жениха. А уж россыпь гематом на его физиономии была и вовсе чудесна. Меррон давненько не видела столь обширных и насыщенных по цветовой гамме. И где только успел? Заплывший левый глаз. И челюсть с характерным желтовато-синим отливом… А на лбу и вовсе ссадина, но затянувшаяся. Как-то слишком быстро затянувшаяся. Такая корочка образуется дня через два, но вчера Сержант выглядел вполне целым.
Жаль, поближе посмотреть не позволят… Или позволят?
Меррон предполагала, что лицом дело не ограничивалось и под черным камзолом скрываются другие отметины. Снять бы камзол…
…исключительно в познавательных целях.
— Леди, вы на меня так смотрите, — сказал он шепотом.
И Меррон совершенно искренне ответила:
— Любуюсь.
Чудесный оттенок. Сливового варенья, которое тетушка варит с грецким орехом. Такой вот слегка неестественный… Меррон случалось видеть всяких гематом, в том числе на работниках, которые с ярмарочными силачами в бой пускались.
Или дело в освещении?
— Позже налюбуешься. — Сержант потер челюсть. Болит? Наверняка. Но разговаривает нормально, следовательно, перелома нет. Не то чтобы Меррон хотелось, чтобы Сержанту сломали челюсть, ее неприязнь столь далеко не заходила. Но вживую ей с такими переломами не приходилось сталкиваться. Было бы интересно. — У нас свадьба.
Ага, конечно, дадут ей забыть… свадьба, гости. Откуда только взялись?
Тетушка. Летти в парадном синем платье и полосатом чепце.
Лорд-протектор, которому явно не хватает места на тетушкином диванчике. Вот уж кого Меррон видеть не ожидала. Вблизи он выглядит еще более жутко, чем на расстоянии. А леди рядом с ним кажется неимоверно хрупкой. И не страшно же ей рядом с таким мужем? Но до чего неудобные гости… нет, Меррон-то все равно, а тетушка изведется, думая, что и где сделала неправильно.
Молодой парень в красном жилете и высокой, заломленной налево шапке разглядывает Меррон с явным удивлением. Он открывает и закрывает рот, точно рыбина, из воды вытащенная.
Хочет что-то сказать, но опасается.
Впрочем, Меррон и без слов умеет понимать: не такую невесту он ожидал увидеть.
Второй — мрачный, корпулентного сложения человек с прелюбопытным шрамом на лысой голове. И во взгляде то же недоумение.
Серокожее существо, обряженное в яркие одежды. Его кожу покрывают рубцы, но отнюдь не следами былых ран. Меррон читала о подобном — рисунки из многих надрезов. Рассмотреть бы поближе… или потрогать. Существо встретилось с Меррон взглядом и осклабилось.
— Сержант, — парень стянул шапку, — ты бы это… подумал.
Меррон мысленно присоединилась к просьбе.
— Умолкни. Я, Дар Биссот, беру…
Дар. Все-таки имя у него имеется. Да уж, подарочек на всю жизнь.
Зато тетушка довольна. Платочком слезы смахивает, предательница. Но злиться на Бетти не выходит. Да и вообще, Меррон сама во всем виновата. Знала же, что на балах ничего хорошего случиться не может. Все происходившее дальше она воспринимала как-то отрешенно, задумавшись над тем, переменится ли вообще ее жизнь, и если переменится, то выйдет ли у Меррон приспособиться.
Хотя бы до весны. Чтобы потеплело и снег сошел, грязь просохла. По грязи далеко не убежишь… А если бежать, то куда? И как? Одинокую девушку быстро найдут, но… Меррон не очень похожа на девушку. Если добыть мужскую одежду, то можно будет врать, что она — ученик доктора. Кое-что в лекарском деле Меррон понимает, и… если так, то сумеет на жизнь заработать. Ей ведь не надо много.
…их поздравляли, почти без издевки. И Меррон что-то отвечала, вроде бы вежливо.
…улыбалась, чтобы тетушку не огорчать.
…слушала песни парня — его звали Сиг — и что-то ела, что-то пила. И кажется, в очередной раз позабыла о том, что в обществе не принято есть столько, сколько ест Меррон. Укоризненный взгляд Бетти отрезвил и окончательно расстроил.
Все не так, как должно быть, хотя Меррон слабо представляла, как должно быть.
Не так.
…очнулась уже в чужой, смутно знакомой комнате. Она была здесь в ту ночь, на балу, только свечей тогда было втрое меньше. А пыли больше. И ваза эта, огромная, отсутствовала, цветы — тем более.
Под вазой сидела фарфоровая тетушкина кошка. Присматривала?
— Спасибо, — сказал Сержант, стягивая камзол.
— За что?
— За то, что обошлось без капризов.
Пожалуйста. Меррон не унизит тетушку прилюдным скандалом.
— Меррон, не думаю, что ты поверишь, но клянусь, что в жизни не подниму на тебя руку.
Она и вправду не верит. И вообще от этого обещания становится жутко. Меррон не хочет вспоминать вчерашний вечер. И разговаривать о нем.
— Я… могу принять ванну?
И спрятаться. Лучше в шкафу. Там темно и никто не найдет, если сидеть тихо.
Откуда эти странные мысли?
— Да. Там тебе леди Элизабет кое-что передала. И завтра заберешь другие вещи, которые нужны. Если что-то понадобится, покупай.
Ей жизненно необходимы книги!
— И еще. Твоя тетка сказала, что тебе интересна медицина.
Ну вот… книги отменяются. Запретят.
— Завтра ты встречаешься с доком. Если с твоей стороны этот интерес не очередная блажь…
…вот можно подумать, у Меррон так часто блажь случается…
— …то он возьмется тебя учить.
Что? Она не ослышалась? Ее учить?! По-настоящему?
— Меррон, все хорошо?
— Да.
Почти великолепно даже! Если Сержант и вправду позволит учиться, то… то в такое поверить сложно! Надо что-то сказать… А что?
И надо ли?
Сержант хмыкает и отворачивается. Значит, не надо. И вообще Меррон мыться собралась. Сердце колотится что сумасшедшее. И сахарный сироп не желает из волос вымываться, а запах «Ночных грез» вовсе прилип намертво. Еще тетушка прислала совершенно безумного вида сорочку — длинную, но узкую, колючим кружевом расшитую. В такой сорочке Меррон чувствует себя полной дурой и не сразу решается выйти…
А Сержант спит. И Меррон, задув свечи, несколько секунд раздумывала, не стоит ли ей прилечь где-нибудь на диванчике… или в кресле… но потом представила, как поутру шея разноется, и забралась в постель. Спит и спит. Спокойный такой. Мирный.
Хорошо ему.
У Меррон сна ни в одном глазу. И кружево колется. Шелк скользит. Треклятая сорочка то давит, то душит, то спеленать пытается… к Ушедшему сорочку. Замужество замужеством, но привычки свои Меррон менять не собирается. Нагишом и вправду заснула почти сразу.
А во сне была темнота и скрип половиц. Шаги, от которых становилось жутко-жутко.
Голос, который зовет по имени…
И Меррон хочет проснуться, но не может. А потом все-таки просыпается. Не от голоса, от того, что за шею кусают. Нежно, но все-таки кусают. И не заорала она исключительно потому, что все-таки нежно.
Рука Сержанта лежит на груди, вторая — скользит по животу, опускаясь все ниже.
— Женщина, — от этого голоса с легкой хрипотцой дрожь пробирает, — ты меня спровоцировала.
Когда и чем?
Надо будет выяснить…
В Кривой башне поселилась леди Изольда, и на невысказанный вопрос Тиссы она сказала:
— Так надо.
Наверное, эта надобность была того же порядка, к которому относилась и странная болезнь Тиссы. Доктор Макдаффин наведывался ежедневно. Он утверждал, что болезнь эта приключилась сугубо от душевных волнений и не в его силах что-либо сделать. Доктор оставлял увлажняющую мазь, которая пахла ромашкой и долго не впитывалась.
И все-таки хорошо, что убрали зеркала. Тисса не желала бы видеть свое отражение.
А в остальном время тянулось медленно. Тисса слышала удары часов, которые проникали сквозь толстую кладку, и удивлялась тому, что прошел лишь час…
…два…
…пять…
…день… и еще один…
Она знала, что следующий, возможно, будет последним. И жалела о том, что не вышло попрощаться с Долэг. Потом вдруг вспоминала о том, как она сейчас выглядит, где находится, и успокаивалась.
Для Долэг она напишет письмо. Уже пишет, складывая слово к слову, как некогда складывала деревянные кубики, пытаясь выстроить из них башню высотой в собственный рост, только никогда не получалось. Башня кренилась, кренилась и падала.
Рассыпалась, как жизнь Тиссы.
Но это еще не повод для жалоб. И надо обязательно сказать сестре, что Тисса ее безмерно любит. А кроме этого? Сказать, чтобы Долэг вела себя как подобает леди?
Глупость.
Те леди, с которыми случилось встречаться Тиссе, недостойны подражания.
Слушать сердце? О, порой оно такие глупости говорит… Не верить балладам? А чему тогда? Кому? Люди, оказывается, могут быть жестокими без причины. Но не все. Есть и другие, которые достойны доверия. Их не так и мало. Урфин вот… Тисса надеялась, что им позволят встретиться. И боялась этой встречи. Леди Изольда. Их светлость.
Лорд Хендерсон, который вечером заглядывает на чай и чай приносит свой, в высоких глиняных кувшинах. Этот чай пахнет травами, и после него всегда клонит в сон, а сон отличается спокойствием.
Доктор Макдаффин… Гавин… и его отец, которого Тисса видела мельком… Магнус Дохерти.
Нет, хороших людей много.
Но куда больше безразличных, которые наверняка сейчас развлекаются ставками на то, сколь быстро Тисса умрет и будет ли плакать. Тисса лишь надеялась, что ее одежду не станут продавать на лотерею. Ее подмывало уточнить, но она держалась, потому что такой вопрос расстроит леди Изольду и, возможно, вынудит сказать больше, чем Тиссе следует знать.
В последний вечер ее жизни за окном случилась буря. И ветер пробовал на прочность стекла в старых рамах, а Тисса думала о том, что будет, если рамы не выдержат.
Подали ужин, по традиции роскошный и против традиции — на четверых. Если бы не место, в котором он проходил, и понимание того, чему суждено случиться завтра, ужин был бы вполне семейным. Их светлость и леди Изольда, избегающие смотреть друг на друга, но все равно связанные незримой нитью.
Урфин. Выглядит вполне обыкновенно, вот только от одежды пахнет сыростью и камнем. Он ворчит, что Тисса опять похудела и если так пойдет дальше, то она истает. А чтобы не истаяла, заставляет есть, но при этом сам к еде не прикасается. И Кайя Дохерти обращает на это внимание.
— Ешь. Сегодня. Завтра ни к чему не прикасайся.
— Сам знаю.
Оба злы, но прячут злость.
И завтрашнее утро выглядит далеким. Тисса позволяет себе думать, что оно никогда не наступит. У нее есть сегодняшний вечер, и пусть он длится себе…
— Девочка моя, — Урфин шепчет на ухо, никого не стесняясь, — завтра все закончится.
Так или иначе.
— Тебе придется быть сильной. И помни, что я тебе говорил.
Слушать Хендерсона…
Жаль, что Урфин не может остаться на ночь. И Тисса не спит, лежит очень-очень тихо, чтобы не потревожить леди Изольду, но та заговаривает первой:
— Тебе страшно?
— Да.
— И мне.
В темноте ее рука находит руку Тиссы, и это прикосновение успокаивает. Наверное, Тисса все-таки заснула, потому что когда открыла глаза, то услышала тишину. Буря улеглась. А окна залепило снегом так, что рассвета не увидеть.
Вместо завтрака приносят одежду: сорочку из тонкой ткани, темное платье и гладкий чепец. Но выясняется, что сейчас его надевать не стоит. Тиссе предстоит еще одна процедура.
Ее проводят.
Нет, еще не казнить. У казни есть свой ритуал, сложившийся веками, и этот ритуал не терпит изменений.
Крохотная комната. Стул. И стол, на котором разложены ножницы всех размеров и ножи. Таз с пеной. Щетки. Над жаровней греются полотенца.
— Извините, леди, но такова традиция. — Лорд-палач указывает на стул.
Кроме него в комнате лишь Кормак. И он хмурится, разглядывая Тиссу, а потом говори:
— Право, в этой традиции нет смысла. Не стоит мучить девушку.
Холодное прикосновение металла к затылку. Щелчок. Прядь падает на пол, а Тисса не может сдержать слез.
— Оставь ее, Хендерсон.
— Чтобы ты потом обвинил меня в ненадлежащем соблюдении закона?
— Леди, скажите ему…
— Пусть… — Тисса способна еще говорить, — …все будет по закону.
Щелчок. И щелчок. Каждый звук заставляет вздрагивать и сжиматься. А ведь это даже не казнь… и Тисса должна взять себя в руки. У нее получается. Почти. Слезы не в счет.
Они тоже когда-нибудь да иссякнут.
— А теперь не шевелитесь.
Полотенце на плечах. Запах мыла. Пены. Бритва снимает остатки волос, и Тиссе до того неприятен звук — сталь по коже, — что она перестает рыдать.
— Вот почти и все…
Хендерсон вытирает остатки мыла теплым полотенцем и подает чепец.
— Надеюсь, обвинение довольно?
Ответа он не удостаивается. А Тиссу ведут назад. У нее есть полчаса на то, чтобы попрощаться с семьей. Но странно, что теперь у Тиссиных покоев на страже красные плащи.
И хорошо, что дверь из темного дуба надежно запирается не только снаружи, но и изнутри.
Урфин ждет.
Он больше не зол, скорее взбудоражен, хотя глаза по-прежнему темные.
— Я для Долэг письмо написала. Ты ведь передашь?
— Сама передашь. — Он говорит шепотом и, взяв Тиссу за руки, разглядывает пальцы. Они немного опухли и сыпью покрыты. — Хотя нет, оставь здесь. Пусть посмотрят.
Кто? И зачем?
Урфин же достает из кармана флакон с маслом, льет Тиссе на руки и втирает старательно, больно даже.
— Потерпи, родная, мне надо снять кольца. И цепочку тоже…
Вытирает и оставляет на столике.
Что он собирается делать?
Идет к двери. И в руке у Урфина старый ржавый ключ, который удивительным образом подходит к замочной скважине. Но ведь за дверью люди Кормака и…
…и комната без окон. Три свечи на канделябре. Стол. И женщина за столом. На ней черное платье Тиссы и ее же белый чепец. И когда женщина встает, то Тисса пугается — она видит себя!
Красное опухшее лицо. Набрякшие веки. Ороговевшие губы. Кожа шелушится и блестит.
Но это не Тисса… это…
— Пей! — У губ Тиссы оказывается фляга. — Пожалуйста. Я тебе позже все объясню.
Она глотает горькую настойку.
Это неправильно! Нельзя, чтобы другой человек заплатил за убийство, Тиссой совершенное! И что бы Урфин ни пообещал за такую помощь, все равно неправильно!
Только язык больше Тиссу не слушается. И тело тоже. Свечи перед глазами плывут и меркнут… ей не позволяют упасть, подхватывают на руки, передавая в руки другие.
— Нишхат, ты все понимаешь?
— Да, капитан.
Уже в покоях Кривой башни Урфин подаст женщине другой флакон, содержимое которого она осушит одним глотком, радуясь тому, сколь выгодную сделку заключила. Но нахлынувшее безразличие погасит радость, а следом придет странная немота. Ну и ладно, ей вовсе не хотелось разговоры разговаривать. Она позволит надеть кольца — простенькое из серого металла и другое, украшенное черным алмазом, и золотую цепочку сложного плетения.
И засмеется про себя — вправду получилось леди побыть…
Казнь проводили в маленьком внутреннем дворике, закрытом со всех сторон. Его вычистили от снега и раскатали ковры. Для нашей светлости вынесли стул и поставили жаровню. Кайя предпочел остаться на ногах.
…тебе не обязательно смотреть.
…обязательно.
Я не думаю о том, что произойдет здесь в ближайшем времени, потому что мысли и уж тем паче догадки слишком опасны. За нами наблюдают.
Лорд-канцлер в трауре и регалиях.
Леди Лоу, скорбящая вдова, чье лицо скрыто вуалью, но взгляд направлен на Кайя.
…Иза, что ты о ней думаешь?
Помимо того, что она — тварь? Остальные мысли весьма нецензурны.
…а Ингрид?
…в чем дело?
…вы ведь довольно близки. Какая она?
Мой супруг темнит, но сейчас не место и не время выяснять, чем же ему так интересна Ингрид.
…замкнутая. И несчастная. Кайя, помнишь, я просила тамгу?
…прости, забыл совсем. Для Ингрид?
…да.
…когда она уезжает?
…понятия не имею. Ты же меня запер. Она ждет ответа от Деграса. Но… мне неудобно. Я обещала помочь.
…я распоряжусь. Ей передадут тамгу.
И снова чудится мне что-то неясное, неуловимое. Недоброе.
Почему-то в голову лезет мысль, что меня заперли, защищая не только от Кормака. Но… ерунда же.
Снегопад начался, точно пытаясь поторопить неторопливое действо.
Выносят плаху. Устанавливают. Накрывают красной тканью. И в полной тишине я слышу, как бьется сердце Кайя. И мое собственное поддерживает этот же ритм.
Все будет хорошо… иначе никак.
Лорд-палач неузнаваем. Его лицо окаменело, а взгляд сосредоточен. Он одет в черное, с нарочитой простотой, и снежинки марают эту черноту. В его руках топор не выглядит таким уж огромным.
Урфин. Тисса. И я забываю, как дышать.
Доктор Макдаффин.
Рука Кайя ложится на затылок, и меня охватывает уже знакомое безразличие. Я вижу, как девушка подходит к плахе. Становится на колени и поворачивает голову влево, лицом от меня. Между белым чепцом и черным воротником — полоска кожи.
Кормак что-то говорит, но слишком тихо.
Палач заносит топор.
— Закрой глаза, — приказывает Кайя. И я не смею ослушаться.
Хруст. Какой омерзительный резкий звук. И звонкий голос леди Лоу:
— Браво, Хендерсон. Вы ничуть не потеряли прежней сноровки.
— Не смотри, Иза. Не стоит.
Кайя поднимает меня и прижимает к себе, не позволяя обернуться. В воздухе чем-то пахнет, не зимним совсем, и я не сразу понимаю, что это кровь.
— Казнь состоялась, — тихо говорит доктор Макдаффин.
— Мне только интересно, кого казнили… — Под ногами Кормака скрипит снег.
— Если вы прикоснетесь к моей жене, — это Урфин, мне надо смотреть, чтобы понять, насколько он взбешен, — я вызову вас на дуэль. За оскорбление ее чести и достоинства. Вы ведь еще носите рыцарское звание? А когда откажетесь, объявлю трусом…
— Детские игры.
Но Кормак отступает. Его оружие — слова.
— Ваша светлость утверждает, что эта женщина является Тиссой Дохерти?
Меня отпускают, позволив обернуться. Я вижу Урфина, который держит на руках что-то черное и большое, мой разум отказывается воспринимать детали.
— У меня нет оснований не верить ее супругу. Его свидетельства достаточно для опознания. Но если вас это не устраивает, то моя жена готова сказать свое слово.
…извини, но…
…я понимаю.
— Тогда леди следует взглянуть поближе. — Кормак предельно любезен. И разве откажешь в этой просьбе? Нашу светлость не стошнит. У нее хватит духу подойти к плахе, на которой стоит голова. И заглянуть в изуродованное болезнью, распухшее лицо.
Я смотрю долго, кажется, вечность.
И помню это лицо. Видела вчера. И позавчера…
— Это Тисса…
— Вы лжете, — констатирует факт Кормак. И я вскипаю. Но это холодная дикая злость, которая позволяет смотреть ему в глаза и улыбаться.
— На каком основании вы обвиняете меня во лжи? Мне просто интересно, насколько далеко зашла ваша болезнь, лорд-канцлер.
— Какая болезнь?
— Вы постоянно всех в чем-то подозреваете. Меня. Урфина. Лорда Хендерсона. Ваших же людей, которые сторожили Тиссу. Их было столько, что у меня до сих пор в глазах красно.
…от крови на снегу.
— Кому из них вы не верите? Всем? Вы хотя бы собственному отражению в зеркале доверяете? Или уже подозреваете и его?
…Иза, он тебя ненавидит.
Чтобы это понять, не нужно быть эмпатом.
Но сейчас его ненависть меня радует. Она вполне взаимна. Я хочу, чтобы этот человек издох, и желательно мучительной смертью.
Надеюсь, мое желание когда-нибудь сбудется.
