Глава 22
Древний человек
Вдруг как в сказке скрипнула дверь…
…начало страшной истории
Бьярни Медвежья лапа собирался на тинг с тяжелым сердцем. Молча раздели его жены, растерли такое ныне неподатливое тело остатками мази на змеином жиру, перевязали красные рты ран, которые — вот же прокляли боги — не желали закрываться полосами шрамов. Замотали кривую руку тряпьем.
Асвейг, чьи глаза побелели от слез, поднесла чистую рубаху.
Грюнн, за зиму утратившая остатки красоты, помогла обуться.
Набросили на плечи старый плащ из шкуры черного медведя, которого Бьярни поборол, когда еще искал руки своей Трин. И впервые поблагодарил он богов, что не позволили ей дожить до такого позора. Вот только смотрела на него Трин глазами дочери, прекрасной Сольвейг. И не было в тех глазах упрека.
— Пусть волки сожрут его печень, — шептала Асвейг, расчесывая волосы падчерицы белым невестиным гребнем. В тугие косы заплетала, перевивая гнилыми нитями, скрепляя проклятье.
— Пусть вороны выклюют глаза. — Грюнн подшивала к длинной юбке мышиные кости.
И отворачивался Бьярни Медвежья лапа, потому как чудилось — его проклинают…
— Есть еще время, — сказал он дочери, но та покачала головой.
Верно. Куда бежать? Не осталось на Островах наглеца, который дерзнет отобрать у Бергтора Две реки законную невесту… а если найдется, то недолго ему жить. И пусть готов Медвежья лапа отдать дочь на милость моря, прослыв нидингом и клятвопреступником, но не пощадит Бергтор ни жен, ни детей…
Нет, с тяжелым сердцем шел он на тинг.
Место их было у самой черты Большого круга. И вновь, как в прежний год, не нашлось никого, кто бы сел рядом с Бьярни. Страшились ли люди неудачей заразиться либо же вызывать гнев Бергтора — не ясно. А так давно — три зимы всего прошло — сидел Бьярни на плоском камне. В его ногах шкуры расстилали, ему приносили дары, а он, принимая благосклонно, одаривал ярлов золотыми кольцами.
— Здесь можно сесть?
Чужак. Совсем чужак, если не нашлось никого, кто остерег бы садиться рядом с Бьярни. Откуда только взялся такой? Нет, на тинг случалось попадать чужакам из тех, которые желали в род войти. Вот и сегодня Хьялви Волчья грива привел смуглокожего, будто подкопченного, парня. По правилам привел. Босым и простоволосым, наряженным в холщовую рубаху, которую выткала старшая жена Хьялви. Она же стояла рядом, держа парня за руку, будто бы и вправду был он ее ребенком…
…а этот сам по себе.
Невысокий. Сутулый. Взъерошенный какой-то. И масти непонятной, пегой. Глаза вот желтые, аккурат как солнечный камень, который жены морю отдавали, прося богов вернуть Бьярни здоровье. Да, видно, маловат оказался выкуп.
— Садись, коль не боишься. — Бьярни обнял Сольвейг, которая мелко вздрагивала. Чужак напугал? Или муж будущий?
— Я. Не боюсь.
Он говорил чисто, но медленно. И слова произносил как-то… иначе.
…что-то слышал Бьярни Медвежья лапа про желтые глаза.
Что?
А чужак усадил рядом с Сольвейг женщину, темную, тощую, что ворона. Волосы обрезаны коротко, как у гулящей, но шуба на ней дорогая, песцовая. Такую девкам не дарят… и смотрит она на Бьярни с усмешкой, но без отвращения, напротив, с любопытством.
Вторая, темнолицая, шрамами покрытая, рядом держится. У этой волосы длинные, в косы заплетенные, скрепленные монетками и костями, точно у ведьмы. А на поясе ножи висят. И сдается Бьярни, что не красоты ради висят.
Коротковолосая повернулась к чужаку. Спросила что-то. Не понимает обычной речи?
— Моя жена…
…все-таки жена, хоть бы обручальных браслетов и не носит. Да и то, мало ли какие за морем обычаи, может, и волосы ничего не значат.
— …спрашивает, как давно случилось несчастье.
Чужак не садится, держится позади жены и руку на плечо положил, обозначая, что женщина эта ему принадлежит. А вторая отступает и становится так, чтобы видеть и круг, и камни, и людей, которые оглядываются, шепчутся, небось обсуждают, откуда эти взялись.
А Бьярни, кажется, вспомнил, где слышал о людях с желтыми глазами. От старухи Алвы, которая в отцовском доме век доживала, платила за очаг и похлебку историями своими.
Но то ж сказки…
— Четвертая зима будет, — ответил Бьярни на вопрос.
Будет. Уже идет с осенними ветрами. И что теперь попросит Бергтор, некогда любимый младший брат, за свою заботу? Или ничего не попросит, но позволит богам прибрать неспокойную душу Бьярни, его жен и последнего оставшегося в живых сына. Дочерей, если повезет, подарит кому-то… или себе возьмет.
А женщина смотрела, ожидая продолжения истории. Чужак ей не переводил, и выходит, что сама понимала?
— Земля тряслась.
Бьярни говорил медленно, отчетливо произнося каждое слово.
— Опорная балка затрещала. Грозила рухнуть. Я держал…
…не удержал. Все ушли из дома, только Трин Серебряноволосая не захотела без него, всегда упрямою была, даром, что дочь ярла… обещала, что вместе умрут, а ушла, не дождавшись.
Бьярни помнит, как хрустнуло у него в спине, и руки стали словно чужие. Как посыпалась труха. И щепки. И камни. И надо было бы бежать, а у него ноги не идут… и Трин потянула за собой, говоря, что успеют. Не успели. Сколько он потом пролежал под завалами?
И в лихорадке горел, отходил, да не ушел вовсе.
Очнулся. Выбирался год, который как-то еще протянули. А Бергтор объявил себя хозяином Хратгоара, и не нашлось никого, кто бы оспорил эти слова.
И тут понял Бьярни Медвежья лапа, для чего чужак пришел на тинг, но только страшно было поверить в такую удачу. Только крепче обнял он Сольвейг и сказал так:
— Он не примет твой вызов.
— Почему?
Чужак прищурился. Не стал говорить, что ошибся Бьярни в своем предположении.
— Потому что неглуп. Зачем воевать с тем, о ком ничего не знаешь, если закон позволяет уйти от войны без позора.
— И что посоветуешь?
А взгляд сделался колючим, настороженным. Желтоглазый явно видел больше, нежели прочие люди… в сказках старухи Алвы и об этом говорилось.
— У ног Бергтора будут сидеть его жены. И если ты скажешь, что Бергтор прячется за женскими юбками, что он сам подобен иве злата, громко скажешь, чтобы каждый услышал, он должен будет тебя убить. Иначе эти слова запомнят и станут повторять.
Сольвейг больше не тряслась, но смотрела на отца с ужасом. А чего бояться? Если останется Бергтор жив, то потребует от Бьярни сдержать данное зимой слово, отдать Сольвейг в жены. Если умрет, то… как-нибудь еще сложится.
— Он твой брат.
Чужак водил пальцем по щеке жены.
— Он мой брат, — согласился Бьярни. — И как брата привечал я его в своем доме. Как брату подарил «морского змея». За брата сватал Кримхильд Лебяжьебелую. Брату строил дом. Но той зимой к брату пошла моя жена и попросила зерна и жира, потому как не осталось у нас еды, а я был болен. И брат велел ей отдать взамен золото, которое было… а летом прислать моего сына, чтобы взял его брат на «морского змея». Хорошую долю обещал он Олафу.
— Но твой сын не вернулся?
— В походах многое случается…
Давно уже ушли и гнев, и боль, осталось лишь ощущение собственной никчемности.
— Он выплатил мне виру за сына, такую, чтобы прожили мы еще одну зиму…
…но весной случился голод. И затихла кроха-дочь в колыбели, потому что не стало у Асвейг молока. А некогда прекрасная, толстая, словно южная ладья, Грюнн похудела и вовсе мертвого ребенка родила. Бьярни ставил силки, но дичь обходила их. И улов рыбы был скуден. А прежние друзья отворачивались, потому как всем и каждому ясно было: желает Бергтор извести не только брата, но и весь его род, чтобы лишь его, Бергтора, кровь уцелела. Вот только боги не желали давать ему сыновей, пустыми ходили его жены. Злился Бергтор и нынешней зимой попросил он в жены Сольвейг…
— Если ты, древний человек, убьешь моего брата, я не только не буду искать мести, — смешно думать, что Бьярни ныне способен кому-то мстить, — но и скажу богам спасибо.
— А если я дам твоей семье защиту? Пообещаю, что ни ты, ни твои жены, ни твои дети не будете больше голодать?
— Тогда я скажу, что хольмганг — круг, в котором вершится суд богов. И не людям спорить с ними… конечно, если не победит чужак. Тогда найдутся те, кто скажет, что чужака надо убить, если не руками, то стрелами или копьем…
Чужак ведь один, и, сколь бы ни был силен, он не выстоит против многих.
Женщина нахмурилась, а желтоглазый наклонился к ней и что-то сказал, верно, успокаивал. В сказках старухи Алвы древних людей нельзя было уязвить ни копьем, ни стрелой, пусть бы и железной.
Много крови прольется на нынешнем тинге. И Бьярни не желал ее, но…
…все получилось так и не так, как он ожидал.
Чужак вышел в круг, но Бергтор отказался с ним драться. Рассмеялся, что, мол, владыка островов не будет тратить свое время попусту. Он милосерден и дарит жизнь. В честь праздника.
Тогда чужак повторил слова, сказанные Бьярни…
…о да, Медвежья лапа хорошо знал младшего брата, вспыльчивого, самолюбивого и такого неосторожного. Сколь легко было вызвать ярость и сколь быстро эта ярость становилась всеобъемлющей, лишающей разума.
Бьярни много раз уже видел, как на губах брата выступала белая пена, а глаза наливались кровью.
И не ощущал Бергтор боли.
И не способны были остановить его раны.
И сам он делался силен, в разы сильнее обычного человека…
…вот только чужак вовсе не был обычным. Он вскинул руку, на ладонь принимая удар секиры, и огромное лезвие раскололось. А чужак толкнул Бергтора в грудь, и тот вылетел за пределы круга, покатился, роняя слюну и пену на песок.
Взвыл и… поднялся на четвереньки, дернул головой и отчетливо произнес:
— Я удавлю тебя голыми руками…
…этими руками он сосны корчевал. И однажды ударом поставил на колени черного тура, из тех, которые остались еще на острове.
— …я удавлю тебя. А твою женщину отдам собакам.
Ему позволили договорить. И встать на ноги. Чужак оказался рядом. При нем не было оружия, да и нужно ли оно тому, кто способен руками хорошую южную сталь ломать?
Хрустнула шея. Провернулась голова и упала на песок.
Покатилась оставляя кровяный след. А массивное тело Бергтора еще несколько мгновений просто стояло. Потом и оно рухнуло…
Тихо стало.
Только женщина с ножами вдруг оказалась перед лавкой, становясь между людьми и Бьярни. Хотя, конечно, не Бьярни она защищала.
— Уберите оружие, — сказал чужак, подбирая голову. — Я не хочу никого убивать.
Молчали ярлы. Переглядывались. И Бьярни знал все их мысли. Поднялся он, опираясь на руку Сольвейг, и вышел в круг. Пусть бы и отвернулась от него удача, но разум Медвежья лапа не утратил. Все это знали.
— Уберите оружие, — повторил он слова чужака. — И вернетесь домой. Скажете своим женам и дочерям, что нет больше Бергтора, что не придет он и не скажет, чтобы отдавали зерно и мясо, не потребует шкуры и эль, не заберет для себя и своего хирда женщин.
Слушали Бьярни.
— Бергтор был свиреп и силен. Но он теперь мертв. И ты, ярл Трюри, думаешь, что твоих людей хватит, чтобы занять его дом. И о том же думает ярл Хьялви. А ты, Атни, вспомнил небось, что одной со мной крови и прав имеешь больше, нежели прочие. Но много ли радости будет с того, что станете вы воевать друг с другом?
Молчат. Знают, что равны по силе. И все же слишком заманчиво надеть на голову золотой обруч, сесть на белую турью шкуру, что расстилают на плоском камне, и назвать себя конунгом.
— Чужаку предлагаешь все отдать?
Знаком указал Бьярни на топор. И Сольвейг подняла расколовшееся лезвие над головой, чтобы все видели.
— Он сильнее любого из вас. И если кто желает вызов бросить, то пусть скажет.
Смотрели ярлы на топор. Друг на друга. На Бьярни.
— Некогда в Доме-на-холме жили люди с желтыми глазами.
Бьярни не видел чужака, но если тот не останавливал, то значит, Медвежья лапа правильно все делал. Его послушают, хотя бы задумаются над тем, что Бьярни говорит.
— Они были сильны, много сильнее любого человека. А еще ни железо, ни огонь, ни яд не способны были причинить этим людям вреда.
Думайте, ярлы. Вспоминайте. Не одна Алва сказки рассказывала.
— Дом-на-холме мертв, — сказал Хьялви, отмахиваясь от жены, которой вовсе не хотелось овдоветь до срока.
— Спит. Просыпается. — Чужак встал рядом с Бьярни и, взяв кусок топора, раскрошил в ладони. — Это мой дом. Здесь. Пойдете против меня — умрете.
Он потер шею, на которой проступало лиловое пятно.
— Примете мою руку — и останетесь живы.
— И что ты попросишь? — подал голос Трюри, прикидывая, что сумеет отдать на откуп.
— Десятую часть мяса, зерна, шкур, всего, что ты получаешь от моря или земли. И седьмую часть добычи, которую ты привезешь из похода. То, что принадлежало ему, — чужак указал на тело Бергтора, — я заберу себе.
Это было верно и по закону.
Они согласятся.
Бьярни зажмурился, вспоминая и другие истории. О том, что желтоглазые люди слышали море, а море приводило к островам косяки толстой сельди, и свирепых касаток, чей жир и мясо способны были накормить многих людей…
…да, это был хороший день. И Бьярни шепнул дочери:
— Иди домой.
По одному подходили ярлы и, сгибая спину, протягивали оружие чужаку, клянясь, что никогда не обратится оно против него.
Резали руки, проливали дареную кровь.
И когда последние капли упали на плоский камень, сказал Бьярни так:
— Отпусти их. Пусть завтра вновь откроется тинг. И тогда принесут они тебе дары, а с ними жалобы и просьбы.
— Похоже, мне пригодится разумный советник. — Чужак усмехнулся и снова шею поскреб. — Ты знаешь, о чем будут просить?
— Я пятнадцать тингов сидел на плоском камне.
— Тогда еще некоторое время посидишь рядом.
Он обнял женщину, а та принялась что-то вполголоса выговаривать, вытирать ладони платком. Все ж таки странные у них обычаи, если не боится такому под руку лезть. И Бьярни подумал, что и чужаку вряд ли ведомы местные.
— Тебе надо решить, что ты будешь делать с женами Бергтора.
— Ничего. Пусть идут, куда хотят.
— Так нельзя. Они не проживут зимой одни. Ты убил их мужа и теперь должен кормить их. Или отдай, или убей, или оставь себе — твоей жене нужна будет помощь по дому. Бросать не принято.
Женщина в шубе сначала нахмурилась, а потом засмеялась.
Уверена, что не променяет ее желтоглазый? У Бергтора красивые жены, куда как красивей этой, тощей и темной.
— Сколько их?
— Четырнадцать.
И Сольвейг бы стала пятнадцатой.
— Там, у камня, стоит Кайса. Посмотри. Она молода. Сильна. Красива. У нее белые волосы и синие глаза. Многие ездили к ее отцу, везли богатые дары…
…и Кайса, зная о своей красоте, не страшится будущего. Стоит прямо, шубу скинула, позволяя оценить гибкий стан, полную грудь и широкие бедра. На руках ее — золотые браслеты. На шее — тяжелые ожерелья. В светлые волосы драгоценные камни вплетены.
Нет, не сомневается Кайса, что и в новом доме станет хозяйкой. Вот только вспомнилась отчего-то голова Бергтора, на песок летящая.
— Если сам не хочешь, подари ее Трюри, он Кайсу для сына сватал…
…с черноволосой Кайса точно не уживется. Попробует приворожить чужака, а там, глядишь, еще до какой глупости додумается. Хуже нет обиженной бабы под боком…
— С остальными ты тоже знаешь, что делать? — Чужак отвел взгляд от Кайсы и подал знак той, которая с ножами. — Идем. Расскажешь по пути.
Старая крепость тяжело отходила от сна. Дар слышал ее, как и храм, расположенный чуть дальше, занесенный землей, заросший мхом и низким ломким вереском. Он слышал и сами острова, каменное ожерелье, брошенное в кипящие северные воды, каждый отдельно и все вместе.
Это была его земля.
Последние несколько месяцев дались тяжело. На нейтралке было тесно. Душно. Дар много ел, много спал, но все равно уставал быстро, быстрее, чем до превращения. Он был слишком стар, чтобы долго жить без источника, и сейчас с благодарностью впитывал силу.
Делился с крепостью.
И та отзывалась, роняла щиты ставен. Со змеиным шипением выдыхала спертый воздух, позволяя свежему ветру переступить пороги окон. Еще день-два, и стены ее согреются, на полу прорастут ковры, а внутреннее убранство изменится, подстраиваясь под нужды новых хозяев.
Меррон прижала ладонь к черному камню и не убрала, даже когда камень стал мягким, обволакивающим. Крепость знакомилась. И Меррон готова была к этой встрече.
Хотя ей все равно было немного не по себе.
— Мы сюда чуть позже вернемся. — Дар помнил, что надо делать, хотя не был вполне уверен в том, что у него получится. — Ей нужно время.
И ему тоже. Трех дней, проведенных на берегу, недостаточно, чтобы стабилизировать потоки.
В трофейном доме дверь до того низкая, что и Дару приходится нагибаться. Внутри темно и дымно. В нос шибает кисловатая вонь человеческих тел, скота — коз держат здесь же, за перегородкой — перебродившего пива, бочки которого стоят вдоль стен, шкур и мехов, металла, жира…
— Может, лучше все-таки на берегу? — Меррон сжимает его руку.
Ей неуютно здесь. И пугают женщины, которые смотрят из темноты, белые лица, белые глаза…
Тот человек был силен, видать, и вправду из младшей ветви, вырожденец, но Островам требовался хоть кто-то, они и делились силой.
Ее было много. Чистой. Живой. Пьянящей.
И Дара слегка вело с непривычки.
Тьму разогнали факелы, и перед Даром появилась та девушка, которая разглядывала его на берегу. Правда, на берегу она была хотя бы относительно одета. Как ему сказали? Сильна, молода и красива? Пожалуй. Светлые волосы собраны в узел. Светлая кожа смазана жиром, и тусклое ее сияние лишь оттеняет великолепие золота, которого на девушке слишком много.
Она и вправду была любимой женой.
И конунг, должно быть, сам нанизывал перстни на тонкие ее пальцы, показывая, что руки эти никогда не будут знать тяжелой работы. Он украсил шею ожерельем из золотых монет и топазов. Надел витые браслеты и массивные серьги, застегнул широкий пояс с золотой чешуей, с которого спускались нити хрустальных бус. При каждом движении девушки нити шевелились, отражая рыжий свет.
— Мы рады встретить нашего мужа, — произнесла она, протягивая золотой рог, наполненный до краев темным пивом.
И не только пивом.
От Дара не укрылось терпкое, совсем не пивное послевкусие. И то, как вспыхнули глаза красавицы. Неужели отравить думает? Нет, в этом смысла немного. Приворожить.
Дар надеялся, что у нее осталась еще волшебная трава: пригодится. И если до этого момента оставались еще сомнения — ему никогда не приходилось дарить людей, — то теперь они исчезли. Не хватало, чтобы эта светловолосая подлила что-нибудь Меррон. И действительно, на берегу пока безопаснее.
Впрочем, Дару нужно было заглянуть еще в одно место, которое не откажется его принять.
Храм находился под убежищем: Острова не так велики, чтобы имело смысл разделять основные узлы. Он толкнул дверь и вошел.
Мурана разрослась… потянулась к нему, спеша обнять, удостовериться, что Дар — действительно тот, кто способен помочь. Гибкие плети обвивали ладони, гладили шею, лицо, делясь накопленной силой. От нее Дар пьянел еще больше. И, наверное, опьянел совсем, потому что очнулся, когда обняли.
— Не помешаю? — спросила Меррон.
— Помешаешь — подарю кому-нибудь…
Вырвалось. Из-за того, что сила бушует в крови, и шум в голове, и много всего сразу. А Меррон замолчала. Несмешная шутка. Злая. И глупая, а ведь вроде не дурак.
— Тогда тому, который эрл… или ярл? Такой светленький. С бородкой колечками. Симпатичный. У него еще плащ ярко-красный… а глаза синие. Всегда слабость к синим глазам испытывала.
Договорился на свою голову.
Меррон попыталась увернуться, но он был быстрее. И сильнее. Упасть не позволил, уложил на пол, придавив собственным весом.
Синеглазый, значит.
— Ты моя.
— У тебя еще четырнадцать имеется… по наследству отошли.
От Меррон пахло не только Меррон. Мясом. Кислым молоком. Человеком… Мужчиной.
— Дар… — Она потерлась носом о щеку. — Да-а-ар…
Высвободив руку, Меррон провела пальцами по горлу.
— Ревнуешь?
Это глупо. Нерационально. Бессмысленно.
— Ты же сам говорил, что выбора у нас нет.
Дар знает. И готов повторить. Только почему-то знание не успокаивает.
— Эх ты, подар-р-рочек. — Ее голос успокаивает. — Пойдем, там тебе поесть принесли…
— Я долго здесь?
— Уже стемнело… давно уже стемнело.
Проклятие!
— Бьярни костер развел… я бы не стала тебе мешать, просто волновалась. Ты опять меняешься, да?
Давно стемнело. А в храм он пришел где-то после полудня. И выходит, все это время Меррон ждала? Одна. Практически без охраны. Без защиты. И кто угодно мог…
— Со мною Лаашья. И если бы что-то случилось, я бы тебя позвала. Я же видела, что тебе здесь стало лучше…
О да, настолько хорошо, что Дар почти позабыл обо всем. И чудо, что ничего не случилось.
— Дар, — Меррон прикусила ухо, — если ты и дальше так лежать будешь, чувствую, в храме имени тебя свершится святотатство…
— Прости.
Она все еще слишком легкая и слишком худая. И не любит перемен. На ее шубе клочья пыли. И паутина тоже. Но Меррон не замечает этих досадных мелочей.
— И ты… я… я просто за тебя волнуюсь.
Костер в кольце камней горит ярко.
И давешний знакомый что-то говорит Лаашье, не забывая подкармливать огонь сосновыми сучьями. С треском вспыхивают длинные иглы. Тлеет сырая середина, а рыжая кора сочится живицей.
Рядом с костром — гора еловых лап, бережно укрытая медвежьей шкурой.
И Бьярни, бросив быстрый взгляд на Меррон, прощается.
— Спасибо. — Остальное Дар скажет завтра.
Лаашья уходит следом. На берег вернется, к лодке и тоже костер разложит, сигнальный. Завтра с корабля переправят людей, тех немногих, которые пожелали пойти, Снежинку и запасы зерна.
— Я его осмотрела… в том смысле, что раны осмотрела.
После Краухольда Меррон избегала вспоминать, что умеет лечить. И сейчас она маялась неуверенностью в том, что имеет право. Что вовсе помнит, как это делается.
— Язвы заживут. Нужно вычистить хорошенько и мазь сделать… я взяла травы.
И не только травы. Не стала отказываться и от набора инструментов, переданных Ллойдом, как не стала спрашивать, откуда этот набор взялся и из какого материала инструмент сделан.
— А с рукой сложнее. Кость срослась неверно. И надо ломать наново. Но я не уверена, что не начнется сепсис. Тогда руку придется вовсе удалить…
— Скажи ему. Пусть сам решает.
Лежбище из еловых веток и шкуры прогибается под двойным весом.
— Если получится… он не пойдет против тебя? Он многих знает. И его послушают.
— Он неглуп. И понимает, что я сильнее. Его. Их всех.
Меррон только хмыкает.
— Женщина, когда ты в меня верить начнешь?
— Я верю.
Иначе не пошла бы на край мира, на остров, о котором и не слышала. Только вслух не скажет из врожденной вредности, а ему и не надо — Дар и так ее слышит. И сомнения. Нерешительность. Боязнь подвести и надежду, что все получится, что этот дом наконец навсегда. У нее ведь нет другого. Во всяком случае, она так думает.
— Я кое о чем тебе не сказал. — Отросшие прядки выскальзывают из-за ушей, и Дар ловит их. — Твой отец умер…
— Да?
— Да. Несчастный случай… но у тебя сестра есть.
Девочка с треугольным лицом и плоскими скулами.
— Они с матерью живут в поместье твоей тетки…
…где остались и его люди. Так женился на той женщине, все-таки Дар не способен держать в голове имена. А Сиг присмотрел себе невесту в городе… после войны всегда остаются женщины, которым нужна помощь. Наверное, это неплохой вариант. Только Лаашье на месте не сиделось. Может, хоть здесь найдет себе кого по нраву.
Или построить корабль.
— Про сестру я знаю. — Меррон ёрзает, пытаясь улечься поудобней, но в шубе тяжело двигаться, и она избавляется от шубы. — Только… она мне чужой человек. Совсем чужой, понимаешь?
Дар боялся, что Меррон, узнав, захочет увидеть. Поехать. А он не сможет отправиться за ней. И удерживать тоже будет не вправе.
— Я рада, если у них все нормально, но… ты мне важен. И док. Я знаю, что док при деле и жив. А ты… тебе ведь хорошо здесь? Лучше, чем было?
Намного. Еще немного, и Дар снова опьянеет, хотя сейчас он знает, как разделить это странное состояние на двоих.
— Мы провалимся, — предупреждает Меррон.
На смуглой коже отблески костра складывают причудливые узоры. Свет играет с тенью. Или наоборот? Это не столь уж важно.
— Я тебя вытащу. — Дар готов пообещать ей это.
Он сдержит слово. Потом. Как-нибудь под утро… это, или следующее, или то, которое будет когда-нибудь.
В Доме-на-холме прочный фундамент и крепкие стены. Там есть очаг, и, значит, в очаге появится огонь. Будет мир.
Тишина.
Покой и женщина, которая не позволит сойти с ума, защитит от кошмаров и себя самого, потому что с остальным Дар справится. Она слышит. И отвечает, без слов, но все равно понятно.
Нежность. Доверие. Хрупкая надежда, что все будет именно так.
Утром Дар наденет на нее обручальный браслет по местному обычаю. Браслет надежней кольца, его снять тяжелее, особенно если замок хороший…
— Ты неисправим. — Меррон тихо смеется.
И принимается наново считать родинки, каждую отмечая поцелуем. Всякий раз получается иное число… наверное, потому что никогда не выходит досчитать до конца.
Она и вправду привыкнет к острову, пожалуй, быстрее, чем Дар ожидал.
Снова начнет лечить.
И женщины уважительно назовут ее ведьмой, а Бьярни Медвежья лапа, чья рука, пусть бы и не вернет себе прежнюю силу, но обретет способность двигаться, приведет к порогу Дома-на-холме Сольвейг. Попросит в ученицы взять. Зачем? А ведьма сама выбирает себе мужа: каждый будет рад позвать ее к своему очагу. Счастлив тот дом, который хранят от болезней и бед.
Пожалуй, Дар был согласен.
Только счастье — состояние непривычное. И порой он начинал бояться, что оно вот-вот закончится… на сколько хватит? Год? Два?
На третий Меррон стала меняться. Исподволь. Понемногу. Делаясь ярче день ото дня. Манила запахом молодого леса и еще почему-то молока. Дара тянуло к ней с неимоверной силой. Он отступал и возвращался. Мешался под ногами, злился сам на себя и еще на то, что она не замечает.
— Сам поймешь, — Меррон не выдержала первой, — или сказать?
— Скажи.
— Херлугом сына назвать не позволю. — Она посмотрела на ступку, в которой перетирала травы. — И Рюмниром тоже… и вообще мне местные имена не нравятся. А ты раздражаешь. Все раздражает! И меня, кажется, сейчас стошнит и…
…и ее стошнило.
— Дар, — Меррон вцепилась в него, — я боюсь.
Он тоже.
— …я не уверена, что справлюсь. И… и у меня такой характер. Я же тебя изведу вконец…
Так начались самые безумные месяцы в жизни Дара. Но они того стоили.
