Книга: Леди и война. Цветы из пепла
Назад: Глава 19 Возвращение домой
Дальше: Глава 21 Семейные узы

Глава 20
Проблемы воспитания

Воспитанный человек даже с ума сходит с достоинством.
Наблюдение одного психиатра
Проклятый корсет мешал самим фактом своего существования. Но Урфин терпел, отдавая себе отчет, что без корсета продержится на ногах от силы час. Или два. А потом сляжет на несколько дней. И кому от этого легче станет? Разве что самолюбию.
Он чувствовал себя старым. Даже не старым, древним, как Ласточкино гнездо, но, в отличие от замка, куда как хуже сохранившимся. Тянуло мышцы. Ныли суставы. Ломило кости. Желудок принимал исключительно вареную пищу, а сердце при каждом удобном случае норовило сбиться с ритма.
Впрочем, лучше так, чем лежа.
И несмотря на брюзжание, за которое Урфин тихо сам себя ненавидел, следовало признать: ему с каждым днем становится лучше.
Урфин способен сам встать с кровати. И одеться без посторонней помощи. Пуговицы не в счет, слишком мелкие и неподатливые…
Он управляется и со столовыми приборами и ложку до рта доносит, не расплескивая содержимое. Великий подвиг…
Кайя мог не опасаться: он больше не полезет искать приключений — слишком жестко собственное тело дало понять, что предел достигнут.
Впрочем, сегодняшнее раздражение было связано не столько с общим, привычно-паршивым состоянием и отнюдь не радостными перспективами будущего — Урфин все же не очень хорошо представлял дальнейшую свою жизнь, — сколько с предстоящими встречами, откладывать которые далее было бы неразумно. Он и так отодвинул их на конец дня.
Долэг соизволила опоздать.
Вот ведь, малявка, а была нормальным ребенком. Куда все подевалось? И когда?
Выросла. Уже почти с Тиссу ростом и будет еще выше небось, в отца пошла статью. А кость материнская, тонкая. И надо сказать, что через пару лет красавицей станет.
Ей об этом говорили.
Более того, Долэг уверена, что уже красива и, значит, больше от нее ничего не требуется…
Все-таки нехорошо пороть маленьких девочек, даже если они уверены, что взрослы, самостоятельны и точно знают, чего хотят от жизни. Но если оставить все так, как есть, девочка либо себя изуродует, либо еще кого-то.
— Леди! — Урфин разглядывал платье из ярко-алого атласа. Конечно, он мало что понимал в девичьих нарядах, но подозревал, что они должны отличаться от нынешнего. Высокий воротник и пышные рукава, украшенные бантиками. Спереди вырез скромный, но сзади — едва ли не до поясницы, пусть и прикрыт шалью пурпурного цвета. — В следующий раз, когда я назначаю вам встречу, будьте любезны не опаздывать.
— Я приводила себя в подобающий вид.
Нос задрала. Смотрит с вызовом.
— Вижу…
Волосы уложены в замысловатую прическу. На лице — слой пудры. Брови выщипаны в ниточку. Глаза подрисованы…
— …у тебя не получилось. — Указав на кресло, Урфин велел: — Присаживайся.
Поджала напомаженные губы, но возражать не посмела.
Значит, не совсем еще чувство края потеряно.
— Во-первых, касательно этого твоего вида. Ты похожа на девку из борделя. Дорогого, конечно, но все же борделя.
Вспыхнула.
— Только в борделе девица твоего возраста может притворяться взрослой. Да и красный цвет в домах терпимости считается нарядным.
— Я взрослая! — Долэг сжала кулачки и добавила чуть тише: — Скоро буду.
— Лет через пять-шесть, не раньше. А то и позже.
Не нравится? Ничего, это только начало.
— Ты будешь взрослой, когда я тебе это разрешу. А после нашего разговора ты вернешься к себе и умоешься. Волосы вернешь в нормальное их состояние. Далее, я не желаю больше видеть это платье. Более того, я лично проверю весь твой гардероб и уберу то, что сочту неподходящим.
— По какому праву?
— По праву твоего опекуна. — Урфин разжал кулак и пошевелил пальцами, пытаясь избавиться от онемения. — Своим видом ты позоришь меня и сестру.
— Это она нажаловалась?
Взрослая детская обида с выпяченной губой и насупленными бровями.
— Я сам достаточно услышал. И увидел.
Молчит. Сопит. И наверняка решает все сделать по-своему, потом, когда Урфин позабудет о решении. Интересно, она себя считает настолько умной или же его — старым идиотом, не способным удержать в памяти собственные же решения?
Девочка забыла, кто оплачивает ее игрушки. А портниха показалась Урфину женщиной вменяемой.
— Во-вторых, твое поведение. Мне не нравится то, как ты позволяешь себе разговаривать с Тиссой. С учителями. С прислугой. Мне неоднократно жаловались, что ты стала непозволительно груба. Скажи, куда подевалась девочка, которая хотела учиться?
— Я учусь.
— Чему?
Взгляд в окно. Ресницы дрожат. Губы поджаты. И все еще упрямо цепляется за веру в собственную правоту. Из принципа.
— Я… Шарлотта говорит, что красивой женщине нужно знать, как одеваться и как себя вести.
— Мы выяснили, что одеваться ты не умеешь, а ведешь себя отвратительно. Дальше.
— Что не так?! — Она все-таки вспылила. — Что тебе не нравится?!
— Вам, — поправил Урфин.
— Я все делаю, чтобы… чтобы…
— Чтобы выйти замуж.
Она кивнула и смахнула слезинку с начерненных ресниц.
— Выйдешь когда-нибудь… сейчас, извини, в моем окружении нет людей, которых я бы настолько ненавидел, чтобы предложить тебя в жены.
Не говоря уже о том, что в двенадцать все-таки рановато. Не ее пороть надо, точнее, не только ее.
— Я… Я же красивая!
— Возможно, когда-нибудь станешь. Но и что с того? Давай посмотрим, что ты можешь предложить помимо внешности. Характер? Ты упряма, строптива и избалованна. Безответственна. Эгоистична. Ты думаешь исключительно о себе, а чужие проблемы, пусть даже близких людей, тебя раздражают. Они ведь отвлекают тебя от исключительно важных занятий.
— Я не такая!
Мышцы левой ноги подергивало: Урфин сегодня пересидел за столом. И надо бы позу сменить или хотя бы пройтись, но позже. Уже недолго осталось.
— Я чего-то недопонял? Ты мила, послушна и с радостью помогаешь сестре, когда она просит о помощи? И, быть может, тебя и просить не надо? Сама готова? Или не сестре, но кому-то другому? Нет? Тогда разочарую, ты именно такая, как я сказал. А все остальное — это воображение. Идем дальше. Характер у тебя отвратительный. Тогда, быть может, ты исключительно умна? Или талантлива? Учителя говорили, что у тебя есть задатки, но твоя лень их губит.
Слезы по пудре, сморщенный носик. Губы кривятся, чтобы хоть как-то сдержать рыдания. Ничего. Сейчас больно, но потом пройдет. Все еще можно исправить. Пока еще можно.
— Не буду врать, что внешность не имеет значения. Изначально имеет, но одной красоты недостаточно.
Все-таки нехорошо бить маленьких девочек. Но иногда нужно.
После ухода Долэг у него оставалось с полчаса, как раз хватило, чтобы выбраться из-за стола и дойти до двери. Каждый шаг отдавался мучительной болью в пояснице. И Урфин, пользуясь тем, что в кои-то веки один, тихо матерился. Становилось легче. Он даже присел, вцепившись в подлокотник кресла. И поднялся. На второй раз не хватит, во всяком случае, в ближайшее время.
Урфин надеялся, что был услышан. Ему очень не хотелось применять более жесткие меры… и так Тисса огорчится.
На Шарлотте тоже было красное платье, не замок, а бордель высшей категории. И нынешний вырез куда как не детский, грудь как на выставке, благо здесь имеется что выставить. Белая. Напудренная. И мушка-ромашка на левой присела.
— Вы простудиться не боитесь? — поинтересовался Урфин, переводя взгляд на пресс-папье. С этой дуры хватит принять его любопытство за нечто большее. Слух пустит… и постарается, чтобы до Тиссы дошел.
— О нет! Здесь так хорошо! Никаких сквозняков! — Шарлотта говорила короткими фразами и с придыханием. — Я так бесконечно рада, что вы… уже совсем здоровы.
Скорее уж удивлена, и не сказать, чтобы приятно. Нет, она не испытывает по отношению к Урфину неприязни, но кому нравится ошибаться в прогнозах? Впрочем, сейчас, превратно истолковав нынешнее приглашение, она почти простила ему такое бессердечие.
— Я тоже рад.
По ней легко читать ее историю. Третья дочь из пяти, семья не особо богата, не слишком знатна, и, пожалуй, брак с Седриком — величайшая ее удача. Так она думала прежде. И мужа, пожалуй, любила или хотя бы симпатию испытывала. Вот только в доме Деграса и без Шарлотты хватало женщин, которые полагали, будто стоят выше ее.
Шарлотта терпела.
И однажды была вознаграждена. Ласточкино гнездо не принадлежит Седрику, но здесь он почти хозяин. С ним считаются. Слушают. И Шарлотте впервые за многие годы не указывают на ее место.
Напротив, она почти первая… или даже первая, ведь Тиссе неинтересны их женские игры.
И чем больше свободы, тем сильнее кружится голова. Где уж тут соблюдать границы…
— Вы догадываетесь, зачем я вас пригласил?
Нервный вздох. И взгляд из-под вычерненных ресниц…
— Я… готова служить вашей светлости.
И ведь и вправду, появись у Урфина престранное желание заполучить эту женщину в постель, она согласится. Уже согласилась, мысленно найдя себе десяток оправданий. Отсюда и платье это, готовое в любой момент упасть к ногам. И душное облако ароматной воды. И томность движений… взгляд скользит к кушетке.
Да, кушетка появилась в кабинете недавно. И Урфин сам мечтает о том, чтобы использовать ее по прямому назначению — спина, несмотря на поддержку корсета, разнылась совершенно.
— Я рад это слышать. — Он попытался улыбнуться, чувствуя, как левую половину лица сводит судорогой. — В таком случае вам не составит труда сменить это платье на… какое-нибудь попроще. Кухня — не самое чистое место.
— Кухня?
— Кухня, — подтвердил Урфин. — Вы отправитесь туда.
— Зачем?
— Мужу обед готовить.
Шарлотта открыла рот. И закрыла.
— И потом ужин. Завтрак опять же… в ближайший месяц Седрик ест лишь то, что готовите ему вы. И не приведи Ушедший, он хотя бы раз останется голодным.
Седрика было по-человечески жаль, но ему самому следовало заняться воспитанием супруги. В конце концов, кухарки помогут. Глядишь, и не отравится.
— Но…
— Но если вас что-то не устраивает, то, полагаю, в доме Деграса с радостью примут вас и ваших детей.
— Вы меня отошлете?
— Именно. Вы забылись, Шарлотта. Это случается. И я, быть может, закрыл бы глаза, поскольку чужие семейные проблемы — не моего ума дело, но мне не нравится то, как вы влияете на Долэг. Поэтому вы либо исправляете ситуацию, либо покидаете Ласточкино гнездо…
— Седрик…
— Я уважаю и ценю вашего мужа. Он хороший человек, который искренне к вам привязан. Пока еще привязан, несмотря на то что вы раз за разом испытываете его на прочность. Когда-нибудь он устанет. Я, вероятно, раньше. Тогда вы уедете, а Седрик останется. Пожалуй, в Ласточкином гнезде найдется женщина, которая возьмет на себя заботы о нем.
Это ее оскорбило. Разозлило. И унизило.
Но, к счастью, Шарлотта была достаточно взрослой, чтобы дополнительные разъяснения не потребовались. И без слез обошлось…
…точнее, Урфин предполагал, что слезы будут, но с ними пусть Седрик разбирается. Ему не впервой. Седрик появился вовремя. Лечь Урфин смог, на пол, и ноги на кушетку забросил, потому как в этой позе спина болела меньше. Если еще руки за голову вытянуть… Урфин попытался.
Зря он это сделал.
Руки вытянулись, и стало почти хорошо. А потом в спине что-то щелкнуло, и Урфин понял, что вряд ли сумеет подняться самостоятельно. Нет, он бы нашел выход, перевернуться там, встать на четвереньки, а дальше как-нибудь по ситуации…
Но громыхнула дверь, и в поле зрения возникли сапоги. Добротные, но потертые и довольно-таки грязные. С сапогов отваливались комки глины, осыпалась серая пыль, марая ковер. А Урфин на нем, между прочим, лежит.
— Где она? — Голос Седрика звенел от плохо скрываемой ярости.
— Кто? — миролюбиво поинтересовался Урфин, с трудом подтягивая занемевшие руки к груди.
— Моя жена.
Прикинув, сколько времени прошло, Урфин предположил:
— Скорее всего, на кухне.
Значит, пока обошлось без слез.
— И что она там делает?
Деграс-младший, кажется, успел осмотреть кабинет, в котором просто негде было прятаться, и оценить состояние Урфина. Руку, во всяком случае, протянул.
Поднял рывком, и позвонки с тихим щелчком вернулись на место. Благодать.
— Обед тебе готовит. Или ужин…
— Шарлотта?
— Ну… да, если ты другой женой не обзавелся. И будет готовить еще месяц. Завтраки. Обеды. И ужины. А ты будешь их есть. Ясно?
— Она же не умеет…
Об этом, допустим, Урфин и сам догадался.
— Ничего. — Он ободряюще похлопал Седрика по плечу. — Или научится, или ты похудеешь.
Кажется, ни один из вариантов Деграса не устраивал.
— За что? — очень тихо спросил он, опускаясь в кресло. И вид сделался несчастный… кажется, Шарлотта уже пыталась готовить. К концу месяца он или очень сильно сбросит вес и сам отошлет жену, или добьется от нее нормальной еды. А если совсем повезет, то не только еды.
— За то, что мне пришлось во все это вмешиваться. Ты сам должен был ее осадить. И надеюсь, что в следующий раз это сделаешь.
Седрик кивнул.
— Она… хорошая женщина. Добрая.
Недалекая только. Впрочем, кто без недостатков?
— Добрая, — согласился Урфин. — И тебя любит. Только забыла об этом. А я напомнил. Дальше — сам смотри…
Последняя из запланированных на сегодня встреч была короткой и содержательной.
— Ваш брат полагает, что вам следует вернуться.
По лицу леди Нэндэг нельзя было понять, огорчило ли ее это известие, или же обрадовало.
— В то же время моя жена очень благодарна вам за помощь…
Сидит. Разглядывает его. И взгляд такой, что тянет сделать что-то, в рамки этикета не вписывающееся, например, ногу на стол забросить.
— …которую ценит весьма высоко.
Нет, подобная акробатика еще нескоро будет ему доступна.
— И мне хотелось бы знать, чего хотите вы.
— А мне хотелось бы знать, на что я могу рассчитывать. — Подбородок приподнялся на мизинец. Взгляд ледяной, но без былого презрения, скорее уж изучающий.
— На должность статс-дамы в свите моей жены. Или старшей фрейлины, если вам нравится больше. Или сами придумаете, как себя обозвать. Главное, наведите в этом курятнике порядок…
Чтобы никаких красных платьев, напудренных бюстов и капризных дев.
— Тисса — мягкий человек и порой стесняется высказать то, что следовало бы. Многие принимают это ее качество за слабость. А я не хотел бы, чтобы мою жену обижали.
— Это я поняла. — Леди Нэндэг позволила себе улыбнуться.
Ну уж нет, за то происшествие извиняться Урфин не станет.
— Вы будете помогать ей, как помогали. И я бы хотел, чтобы помогали не только вы. Здесь слишком много людей, которые ничего не делают. Я же беру на себя ваше содержание. Плюс оклад.
Урфин озвучил сумму, но леди Нэндэг была слишком леди, чтобы выдать себя выражением лица.
— И платить я буду именно вам, а не вашему брату.
— Вы более проницательны, чем кажетесь.
Просто осведомители хорошие. Барон Гайяр весьма долго позволял себе пренебрегать сестрой, которая вежливо и жестко держала в своих холеных ручках Кверро. И лишь после отъезда, вернее было бы сказать, отправки леди Нэндэг — старые девы не делают роду чести — стало ясно, сколь нужна она была замку. Ничего, перебьются.
— Я также не стану возражать, если вам вздумается каким-либо образом устроить личную жизнь.
Усмешка. Леди Нэндэг давно забыла, что такое личная жизнь.
Она годы отдала брату и Кверро и вот оказалась не нужна. Именно эта обида, а не деньги или положение движут ею. Иногда чужие обиды на руку. Надо только уметь пользоваться.
— Что ж, я согласна, но… могу я вам кое-что сказать откровенно?
— Слушаю.
Главное, чтобы откровенности длились недолго. Эх, хватило бы сил до комнаты добрести…
— Это касается леди Долэг.
Она осторожна. И значит, неглупа. Впрочем, сейчас Урфин вряд ли способен кого-то придушить.
— Сегодня я с ней имел беседу. Она хорошая девочка, но немного запуталась. Я буду рад, если вы за ней присмотрите. Но… мне бы не хотелось, чтобы вы ее обижали. Если Долэг заслужит наказание, наказывайте, но никаких розог. Она тоже моя семья, и я не позволю над ней издеваться.
— У вас был неприятный опыт?
Какая нечеловеческая прозорливость.
— Самым страшным наказанием, которому я подверглась в ее возрасте, была обязанность привести в порядок домовые книги. Поверьте, это пошло мне на пользу.
Урфин верил.
— Наказание — крайняя мера. У девочек тонкая душевная организация, им важен достойный пример и ласка.
Если леди Нэндэг добивалась того, чтобы Урфин почувствовал себя сволочью, нанесшей непоправимый ущерб тонкой душевной организации, то у нее не получилось.
— Но я буду рада помочь юной леди. — Леди Нэндэг поднялась. — А вам рекомендовала бы отдохнуть. Мужчины склонны переоценивать собственные силы.
Вот только ее советов еще не хватало. У него с душевной организацией полный порядок, а примером воздействовать поздно. Но Урфин преодолел раздражение. И до трости, некстати упавшей, дотянулся. Благо идти недалеко. А ковер в спальне мягкий, приятный… лежать бы на нем вечность.
Или хотя бы часик…
Так разве ж позволят? Леди Нэндэг не упустила случая нажаловаться Тиссе. А Тисса тотчас бросилась его спасать. Или воспитывать. Урфин чувствовал, что сейчас на него будут воздействовать. Лаской. И не имел ничего против.
— Опять плохо?
Всегда плохо, но сейчас почти уже хорошо.
— Ребенок…
Она расстегнула камзол и помогла выпутаться из рукавов, которые вдруг стали тесными.
— …я когда-нибудь говорил тебе, что ты сокровище? И что я тебя люблю до безумия?
Рубашку он сам стягивает. А вот со шнуровкой корсета не справится. Но Тисса приходит на помощь.
— И не скажу… вот такая я сволочь.
— Лежи.
На ковре лежать хорошо, приятно. И запах мази, оставленной Кайя, не раздражает ничуть. Мазь едкая и шкуру в очередной раз сожжет, но от нее станет легче. А завтра он попробует снять корсет. Ненадолго. Минут десять для начала…
— Леди Нэндэг говорит, что мужчины никогда не взрослеют. Они до самой смерти остаются вредными мальчишками.
— Не верь ей. Она меня не любит.
— Зато я тебя люблю.
— Сильно?
— Очень. — Тисса поцеловала его в висок.
Но от укола это не спасло. Опять огня плеснули в кровь. И Урфин сжал зубы, чтобы не зарычать.
— Потерпи.
На него набросили покрывало. Нет, все-таки хорошо лежать… ковер мягкий, а пол твердый. В итоге — полная гармония. И Тисса рядом.
— Спой, — попросил Урфин. — Про Биннори… я помню, как ты пела.
В старинном доме над водой,
Биннори, о Биннори…

Урфин закрыл глаза. Он чувствовал себя старым, разбитым и при этом счастливым…
В нору Юго вернулся раньше обычного.
Последние дни требовали его постоянного присутствия, а сейчас и вовсе пришлось задержаться на три дня. Нечеловеческая работоспособность рыжего мешала собственным планам Юго. И он немного беспокоился за девчонку.
Сбежит?
Юго не стал ее связывать и запирать. Оставил воду, хлеб и запас свечей. Велел сидеть тихо… она была послушной девочкой. Упрямой. И старательной. Терпеливой. Ответственной.
Чтобы он вот так когда-то сам ломал собственное тело, раз за разом повторяя упражнения? Дотошно. Медленно. Сжав зубы и побелев от напряжения? Превозмогая боль в мышцах и то незабываемое ощущение натянутых до предела сухожилий? Когда еще немного и кости с хрустом разойдутся?
Она занималась, даже когда думала, что Юго уходил. Вставала напротив стены, закрывала глаза, вдыхала глубоко-глубоко, словно смиряясь с тем, что предстоит, и начинала повторять аркан за арканом.
И ведь получалось же.
Жаль, если сбежит.
Но если сбежит, Юго не станет ее искать. Пусть себе… в городе хватает ничейных детей, другую подберет. Или другого. Рыжий разрешил.
Рыжий предложил взять несколько учеников. И помощников… и кого Юго сочтет нужным, главное, чтобы работа делалась, а работы ныне всем хватит.
И все-таки он нашел время вернуться, заранее смирившись с неизбежным.
Сэйл спала, зарывшись в кучу тряпья, и плакала. Худенькие плечики вздрагивали, по грязной щеке ползли слезы, а кулачки прижались ко рту. Губы искусала до крови.
Между ней и стеной, словно защищая от холода, лежал кот. Хвост его нервно подрагивал, а взгляд выражал крайнюю степень неодобрения: нехорошо бросать детенышей одних надолго.
— А я думал, ты издох. — Юго протянул руку, чтобы погладить кота, но тот зашипел.
Злится. Не издох, но похудел изрядно и разменял половину уха на пару свежих шрамов.
— Нет, я рад, что ты выжил. Пойдешь ко мне в контору? Заместителем? Ты мышей ловишь, я — крыс…
Отвечать было ниже кошачьего достоинства, и зверь отвернулся. А Сэйл пошевелилась и, тоненько всхлипнув, открыла глаза.
— М-мастер?
Она называла его так с самого первого дня, и Юго не возражал. Было приятно. Он — мастер, она — ученица, которая когда-нибудь тоже станет мастером. И разве это не достойная судьба?
— В-вы в-вернулись? — Слезы опять хлынули из глаз.
Достойная… терпеть боль. Уродовать себя ради того, чтобы стать лучшим…
— Вернулся.
Она вдруг бросилась на шею и прижалась дрожа, словно в лихорадке.
И все-таки стать этим самым лучшим.
— Ну, что случилось? — Юго совершенно не умел утешать детенышей, тем более что Сэйл была с него ростом.
— Я… я думала, что вы тоже умерли. Все умерли… — Ее трясло так, что зубы клацали.
— Кто умер?
— Папа… и мама… и брат тоже. Он заплакал, и его нашли. А еще сестра… у меня красивая сестра была… она хорошо спряталась и сидела тихо…
Но это не спасло. Сколько было сестре этой девочки?
— Их убили те люди, которых ты мне назвала?
Лучшие имеют право выбирать заказы.
— Д-да. Наш управляющий. И еще другие. Они…
— Ты видела?
Кивок.
Видела, и, должно быть, не только, как убивают. И воспоминания заставили Сэйл подобраться. Она отстранилась и вытерла слезы.
— Простите, я больше не буду плакать… я сделаю все, что вы скажете. Я буду стараться.
И у нее получится. Она станет мастером и будет брать заказы. Приходить ночью в чужие дома и дарить смерть незнакомым людям. Быструю ли, медленную ли… порой мучительную.
Будет пытать.
И научится получать от чужих мучений удовольствие, которое заглушит собственную боль. Или сойдет с ума, когда мертвецов за спиной станет слишком много.
— Не прогоняйте меня, пожалуйста. — Сэйл обняла кота, который с безразличным видом устроился у нее на коленях.
Юго не прогонит.
Он будет учить тому, чему сможет, не изуродовав. Но не для того, чтобы сделать мастером, а чтобы она могла защитить себя. И семью.
Иначе какой прок от этих умений?
Назад: Глава 19 Возвращение домой
Дальше: Глава 21 Семейные узы