Глава 40. Три и четыре
Барон открыл глаза и вздохнул. Отпуск, запой… Пустые мечты о прекрасном…
Из жизни известных людей.
Иза спала, обняв кота, который посмотрел на Кайя с упреком: и где тебя носит-то? Но с места не сдвинулся и даже зашипел, когда Кайя руку протянул, чтобы погладить. Понятно, если носит, то пусть носит и дальше, приличные люди давным-давно по кроватям лежат и десятые сны видят. А возможно животному не понравился запах, который Кайя принес с собой. И по-хорошему, он всецело прав. Надо было бы ванну принять, но Кайя хотел убедиться, что все в порядке.
Тень у изголовья шелохнулась.
– Можешь идти.
Он услышит, если что-то изменится.
Но было спокойно. До рассвета оставалось часа три, хватит, чтобы отдохнуть. Вода уносила грязь, копоть и портовый смрад, с которым не способен был справиться ветер, хоть бы и продувал пристани насквозь. Канализационные стоки там работали отвратительно, и Кайя сделал в памяти заметку побеседовать с гильдийным старейшиной. Окраина – еще не повод крыс разводить.
Наскоро вытерев волосы, Кайя зевнул. Спать хотелось неимоверно. Прошедшие дни склеились в один, бесконечно длинный, выматывающий, хотя в итоге весьма неплохой.
И на кровать вот пустили.
Кайя лег на самый край, не желая разбудить Изольду, но она все равно открыла глаза и сонным голосом поинтересовалась:
– Ты?
– Я. Спи.
– Сплю, – согласилась Изольда, выпуская кота, который воспользовался моментом, чтобы переместиться на подушки. – Ты где был?
– На пристанях.
Запоздало подумалось, что это отсутствие Изольда могла истолковать совсем иначе.
– А что делал? – в темноте ее глаза тоже были темными из-за расплывшихся зрачков.
– Одну типографию… сжег.
– За что?
– За то, что печатали ложь.
Грязную. И хуже того – опасную. Слишком много желающих поверить.
– Радикально ты. А как же свобода слова?
– Я не запрещаю говорить правду.
– Понятно, – Иза вытянула руку и коснулась волос. – Мокрый… а того, кто стрелял, нашли?
– Того, кому стрела принадлежала – да. Но стрелял не он.
Слишком пьян был и по-пьяному, по-глупому зол. Он признал стрелу и, решив, что терять больше нечего, стал кричать, призывая славных рыцарей, не безразличных к судьбе страны, с оружием в руках свершить справедливость. Какую именно, так и не объяснил. И совершенно ошалев от собственной иллюзорной силы, заявил, будто Кайя позорит память предков. Плюнул еще.
Не то, чтобы сказанное сильно оскорбило, но многие слышали. Видели.
Пришлось вешать.
В последний миг человек протрезвел и, нащупав веревку на шее, заскулил. Он умолял пощадить его, но это было невозможно: есть проступки, которые не могут быть прощены. Его щит с медведем, тремя монетами и звездой отправился в огонь. А Гуннар Олграффсон – на городскую стену.
Надо бы распорядиться, чтобы сняли и похоронили. Все-таки род был древним…
Изольда зевнула и попросила:
– Не уходи больше.
– Я… постараюсь.
Не услышала. Изольда спала. Крепко. Настолько крепко, что не шелохнулась даже, когда Кайя ее обнял.
Хуже, что таких, как Олграффсон много. Иные умнее – держат язык за зубами. Но желтые бумажки разнесли по протекторату заразу лжи, и Кайя не представлял, как ее выкорчевать.
Магнус прав: вместо одной типографии будет другая. Или третья. Девять откажутся, но всегда отыщется кто-то в достаточной мере жадный и беспринципный, чтобы рискнуть. Искать надо Тень.
Во сне он продолжил думать, но как-то медленно.
Капуста вареная, а не мысли… Капусту Кайя ненавидел. Особенно вареную.
Состязание миннезингеров? Как бы не так! Высокий Суд Любви, коий должен из рыцарей, числом бессчетных, избрать того, кто будет наречен Зерцалом чести, Хранителем струн и Повелителем Слов. Так, во всяком случае, сказал герольд.
Я вот как-то поверила. Зерцало чести… надо же.
Судебную коллегию придворных дам числом пятидесяти пяти возглавляла Прекрасная – а по виду крайне несчастная – Дама. О чьем восшествии на Престол Любви возопили фанфары. Подозреваю, что на этом постаменте – нечто среднее, между креслом и горой, щедро увитой цветочными гирляндами – полагалось восседать Нашей Светлости. Но мы не против. Нам рядом с Их Светлостью уютней, хотя они со вчерашнего мрачны, не то по инерции, не то случилось что-то, о чем мне знать не положено во избежание душевных треволнений. Кайя накрыл рукой мою и задумчиво гладит большим пальцем ладонь.
Цветочные горы его занимают мало, как и флаги с пурпурными сердцами. Он, по-моему, вообще плохо понимает, где находится.
Тисса же держится прямо. В простом платье бледно-зеленого оттенка, она выглядит еще моложе, чем есть на самом деле. Ей явно не по себе – этот ребенок не привык быть на виду. Дамы посмеиваются, перешептываются, столь старательно не глядя в сторону нынешней королевы, что становится ясно – говорят именно о ней. И Тиссе остается лишь выше задирать подбородок, пытаясь соответствовать навязанному образу. Подозреваю, бедняга клянет добрым словом рыцаря, удружившего ей гордым званием и почетной обязанностью судить певцов. И смотрит на собравшихся девочка с плохо скрываемым дружелюбием. Они же отвечают ей взаимностью.
Но правила есть правила.
И дамы рассаживаются на низенькие скамейки, раскрывают веера. Кавалеры испепеляют друг друга взглядами, не забывая, впрочем, раскланиваться. В раструбах кружевных манжет трепещут тонкие пальцы. Слепят шитьем и камнями наряды певцов, и Наша Светлость поневоле проникаются серьезностью действа.
Это вам не копья ломать. Творцы выступают.
Один за другим. Когда успешно, когда не слишком.
И я постепенно начинаю скучать. Зевать нельзя – обидятся ранимые души. Сочинят потом чего-нибудь разэтакого… аллегоричного. Потому и слушаю о любви… о цветах… о любви… снова о цветах… о любви в цветах. И цветах, любовь рождающих.
Тихонько толкаю мужа, чтобы не заснул, а то взгляд уже стеклянный слегка, видать, любовью пронзенный, той, которая из ока в око, а оттуда и в печень скачет, наверное, чтобы дальше до сердца путь прогрызть. Кровожадная она у них тут.
Объявляют перерыв. И Тисса спешно – пожалуй, чересчур спешно – покидает цветочный трон. Она кланяется, пунцовея под взглядом Кайя, а тот смотрит и смотрит.
Оценивает. Взвешивает. Выносит вердикт.
– Леди Тисса, я должен вам сообщить…
…пренепреятнейшее известие…
– …что принял решение о вашем замужестве…
…таким тоном только о смерти близкого родича объявляют…
– …и как ваше опекун в самое ближайшее время подпишу договор о намерениях. После чего вы перейдете под опеку вашего будущего супруга, тана Акли.
Вот теперь мне хочется пнуть его всерьез. Тисса не вещь, чтобы вот так передавать из рук в руки, по договору. Я сама его подписывала, но хотя бы знала, на что соглашаюсь. Почти знала.
Формально выбор-то имелся.
А Тисса становится уже не красной – белой, как полотно. В глазах – тоска. Губы дрожат. Того и гляди расплачется от близости обретения простого женского счастья.
– Идем, – я беру ее за руку, и Тисса идет, вернее бредет, глядя исключительно перед собой.
Я наливаю ей яблочного сидра – вина боюсь, ибо вдруг напьется еще с такой-то радости, а Прекрасным Дамам буянить не дозволительно – и заставляю выпить.
– Все не так плохо. Урфин – очень хороший человек. Порядочный. Умный, добрый, заботливый…
– …и красивый, – с каким-то странным выражением говорит она.
– И красивый, – Нашей Светлости не верят. Я бы сама не поверила после такого оглашения. Тут тебе сонеты о высоких эмоциях, а потом раз и замуж. Причем, согласие твое, что характерно, не требуется. – Приглядись к нему получше.
Она рассеянно кивает, касаясь цепочки, которую носит, трижды обернув вокруг запястья. Сейчас красоты в этом импровизированном браслете нет, подозреваю, что Тиссе он видится кандалами, которые привязали ее к человеку чужому и заочно неприятному.
– Вы… не волнуйтесь, пожалуйста, – Тисса все-таки находит силы улыбнуться. – Я знаю, в чем состоит мой долг. И не доставлю беспокойства Вашей Светлости.
Очень хотелось бы, но интуиция подсказывает, что самые благие намерения лимит прочности имеют.
– Их Сиятельство – достойный человек, и я уверена, что он будет мне хорошим мужем. И… мне очень жаль, что вчера он оказался недостаточно благоразумен. Я умоляю вас простить его.
Так, уровень гражданской ответственности в отдельно взятой голове запредельно высок. Настолько высок, что, не испытывая к Урфину любви, она меж тем его защищает.
Ну, чувство долга – лучше, чем ничего.
– Их Сиятельство я простила. Давно и за все сразу. И он действительно не так страшен, как тебе сейчас кажется. Дай ему шанс.
Вежливый реверанс: мое пожелание принято, учтено и будет исполнено со всем рвением. Что ж, я хотя бы попыталась. Но меня все же интересует один вопрос:
– Тисса, а разве это на руке носят?
Коснувшись цепочки, Тисса отвечает, хотя и не слишком охотно.
– Нет, но… Дары Любви нельзя не принять. Но их делают замужним женщинам, которым прилично носить открыто.
– А тебе?
– От моей репутации и так немного осталось, Ваша Светлость.
Понятно. Не надеть нельзя. И надеть нельзя.
А красивый жест теряет всю красоту.
Неужели Урфин не знал? Знал. Но не дал себе труда подумать.
Он появляется, когда герольд объявляет о продолжении суда. Их Сиятельство явно не здоровы, с лица слегка сероваты. И эта очаровательная синева под глазами. Лежали бы уже.
Урфин и ложится, на пол, вернее на ковер, у ног Нашей Светлости, сунув под спину пяток подушек. И поскольку действие это не вызывает особого ажиотажа, я делаю вывод, что рамки приличий соблюдены. Пяток кавалеров тут же следуют примеру. Но позы их манерны, подозреваю, из-за несколько неудобных для валяния нарядов. Урфин-то одет просто. Предусмотрительный он, паразит этакий.
А выступление продолжается. И пред очами Прекрасной Дамы – еще немного и Наша Светлость станет изъясняться исключительно возвышенным образом – предстает Гийом.
Я сперва его и не узнала без доспеха. Подумаешь, еще один бледноликий юнец с затуманенным взором и лютней, увитой шелковыми ленточками. Но Кайя моментом вышел из полусонного состояния, и я пригляделась получше.
Не юнец. Выглядит молодым.
И хорошо, скотина этакая, выглядит. В духе романтизма. Локоны водопадами. Строгий черничного цвета камзол подчеркивает мечтательную бледность лица. Глаза блестят, как у заядлого наркомана. И лоб перевязан… а это вдруг с чего? Он же в шлеме был. Или ударная волна до разума достучалась?
– Прошу у прекрасных дам прощения, что голос мой лишен былой силы. И лишь желание служить той, что ныне владеет сердцами, подвигло меня предстать здесь…
Как-то нехорошо потемнел мой супруг. Но с места не сдвинулся и внешне вовсе не изменился.
А Гийом тронул струны.
Легавая, петляя и кружа,
несется с лаем по следам кровавым,
пока олень, бегущий от облавы,
на землю не повалится, дрожа…
Лишен былой силы? Даже у меня от этого проникновенного баритона мурашки по спине бегут.
Так вы меня травили, госпожа,
такой желали смерти мне всегда вы;
гонимый гневом яростным, неправым,
до крайнего дошел я рубежа.
Почему у меня ощущение, что это выступление состоялось ну очень не вовремя?
И снова вы терзаете и рвете
сплошную рану сердца моего,
где всюду боль кровоточащей плоти.
На него смотрят все. А я – на Тиссу.
Ей шестнадцать.
Ее приперли в угол с этой свадьбой и в крайне унизительной форме.
А тут романтичный герой и с душевной песней. Ох, чует Наша Светлость, что надо бы героя этого услать да подальше. Интересно, здесь нет какой-нибудь войны? Не то, чтобы я желала Гийому смерти, скорее уж не желала, чтобы моему другу причинили боль.
Верны своей безжалостной охоте,
вы истязать намерены его
и уязвлять, покуда не убьете.
Струна сорвалась с нервным звоном. И дамы разразились аплодисментами. Кавалеры тоже, но чуть более сдержанно.
– Быть может, – обратился Гийом с поклоном, – Ваше Сиятельство и здесь примут мой вызов? Вчерашняя победа многих впечатлила.
– Воздержусь, – Урфин и головы не поднял. – Ибо не обучен. Лучше уж вы спойте. Поете вы явно лучше, чем деретесь.
Ну вот что за мальчишество! Так, Иза, раненых пинать нельзя.
Даже если очень хочется.
– Исключительно по вашей просьбе.
Зря он это… но Гийома уже не остановить. Он трогает струны и летит проникновенное:
Быть при дворе – хотят такой судьбы
лишь те, кто выучившись лжи и лести,
чтоб очутиться на высоком месте,
готовы пресмыкаться, как рабы.
Кайя странно спокоен. Я бы сказала – подозрительно. Наверное, война все-таки есть… а если нет, я бы начала, чтобы Гийома спровадить, раз уж ему при дворе так тесно.
Там люди алчны, мстительны, грубы,
там нет ни грана доброты и чести,
но сколько щеголей, обжор и бестий,
изобретающих себе гербы!
А это в сторону Нашей Светлости реверанс. Ничего страшного. Сидим. Улыбаемся. Внемлем. Веревку и мыло пришлем позже.
Всех под себя подмяли фавориты,
смердящие, как трупы, – будто мрак
земля из своего исторгла лона.
Ох как тихо стало вокруг…
А чьи надежды на успех забыты,
тот гибнет, не найдя пути назад
из этого чумного бастиона.
Гийом отвешивает поклон и удаляется гордой поступью мученика, на которого вот-вот обрушится несправедливый гнев Их Сиятельства. Тоже мне, знамя оппозиции.
– Нет, – шепчу, не размыкая губ. И Кайя слышит. Он клокочет от ярости, но соглашается: нельзя трогать Гийома.
Но вечер испорчен. И награда остается неврученной.
Юго шел, стараясь не выпускать из виду куцый синий плащ. Его подмывало приблизиться – вряд ли обладатель плаща соизволил бы обратить внимание на столь ничтожную личность, как Юго – и убить.
Это легко.
Случайное прикосновение. Внезапный приступ слабости. Лестница.
Свернутая шея.
Если что, и довернуть можно.
Или заноза, обернувшаяся воспалением, а там и до черной гнили рукой подать.
Само по себе желание было иррационально, поскольку Гийом действовал в интересах Юго, и даже методы были сходными. Но вот подмывало… настолько подмывало, что Юго предпочел отвернуться и досчитать до десяти.
Синий плащ благоразумно исчез из поля зрения.
День четвертый.
Охота.
Охота – это когда охота. У Нашей Светлости одно желание – вцепиться в подушку и, прижав ее к персям, не отпускать. Кайя поднимает меня вместе с подушкой.
– Потерпи, сердце мое. Скоро все закончится.
Не хочу терпеть!
Постель теплая. А за окном – ветрище воет такой, что в пору не в кровать – под нее прятаться. И темень стоит. Солнышко, значит, не встало, а Нашей Светлости уже пора.
Кони поданы. Люди ждут.
И ванна тоже. На ванну мы еще согласны, подушечку тоже отдадим… но полумеры не для Кайя. Он сам помогает мне одеться и только сейчас замечает синяки.
Вот еще бы пару деньков…
– Почему ты не сказала? – а вид мрачный-мрачный.
Поэтому и не сказала, между прочим. Приходится все-таки проснуться.
– Это просто…
– Недопустимо, – он скрещивает руки на груди и смотрит с упреком. – Иза, я понимаю, что ты меня не винишь. И получилось все действительно случайно, но я потерял контроль.
Он взял со столика бронзовую статуэтку и сжал в кулаке, а потом разжал и поставил на место. Статуэтка… изменила форму. Мягко говоря.
– Видишь?
Вижу. Я вообще-то помню, как он сталь крошил, и железо рвал, и вообще не сомневаюсь в том, что силенок у Кайя не меряно.
– Иза, дело в том, что я должен контролировать силу. В любой ситуации. Иначе я могу причинить тебе вред. Не синяк поставить, а, скажем, сломать руку.
Или не только ее…
– Не нарочно, но могу. Забыться. Или увлечься. Поэтому умоляю, если что-то подобное повториться, то говори.
Скажу, чего уж тут. Я просто не подумала, что это настолько важно. А оказывается важно. Попыталась представить, как это – жить, зная, что любое неосторожное движение способно причинить кому-то вред. Попыталась и не смогла.
– К этому привыкаешь, – Кайя подает сапоги с высоким скрипучим голенищем и помогает натянуть. – В детстве тяжело. Постоянно что-то отвлекает и… Урфин отчасти из этих соображений появился. На нем я понял, насколько люди хрупкие.
Дальше не спрашиваю. Расскажет сам, когда решится. Но мне становится жутко и горько одновременно за них двоих. Неужели не было другого способа?
– Не знаю, – отвечает Кайя. – Я попытаюсь найти.
А на улице и вправду ветрено. Небо темное. Солнце все-таки выползло, чтобы увязнуть в тучах. Хорошо, хоть дождя нет.
На лице Кайя вижу сомнения: к охоте охота отпала.
– Нет уж, едем, – не зря же Наша Светлость спозаранку из теплой кровати да во двор выперли? И люди ждут, желающие разделить радость нонешней охоты. Крепкие они здесь, однако, на порадоваться.
Подают коней. Я угощаю Гнева яблоком, и он благодарно фыркает в ладонь.
Надеваю перчатки, стек, который скорее элемент костюма, чем необходимость, отправляю в голенище. Кайя подсаживает меня в седло, к счастью, самое обыкновенное, с высокой передней лукой.
Широкая юбка амазонки накрывает конский круп плащом, заодно пряча от посторонних глаз бриджи. А жаль, красивые. Из темно-зеленой мягкой ткани с кожаными нашлепками на коленях и пуговками по внешнему шву. Хотя один человек их все-таки оценил, правда, сейчас ему определенно не до штанишек: Кайя лично проверяет упряжь. А потом столь же придирчиво меня осматривает.
Куртка на меху застегнута, а вот от шарфика Их Светлости руки лучше убрать. У меня с детства с шарфиками отношения не сложились, во многом благодаря бабушкиному усердию. Не надо меня укутывать! Поздно уже.
Сержант отворачивается, чтобы скрыть улыбку. Остальные делают вид, что их здесь вообще нет – какие замечательно тактичные люди.
– Держись рядом, – Кайя все-таки передает поводья мне и делает это с явной неохотой.
С каждой секундой его желание упрятать меня в подземелье крепнет. Еще немного, и он поддастся искушению. Но тогда остаток жизни я проведу взаперти и безопасности. Поэтому и спрашиваю:
– Мы едем?
Кайя кивает и подает сигнал.
Протяжный хрустальный звук разносится над двором. И конно-людской поток выплескивается в ворота. Всадники идут рысью, плотным, почти военным строем. Справа от меня – Кайя. Слева – Сержант.
Сиг. Так.
Еще дюжина людей, чьих имен я не знаю. На них одинаковые синие плащи. Охрана… куда мне без охраны? Никуда. Стараюсь не думать о том, почему она здесь появилась.
Звенит сбруя. Всхрапывают кони. И молоденький жеребец, оттесненный к краю моста, визжит от злости. Лязг. Гром. Голоса
– А на кого мы охотиться будем? – уточняю, пытаясь понять, смогу ли убить неповинное животное забавы ради. Вряд ли. И отнюдь не из любви к животным: из оружия при мне лишь визг девичий средней мощности. Но данное обстоятельство не слишком печалит. При моей ловкости и природной грации я скорее себя заколю, чем противника.
– На носорога.
Что?
Носорог? Нет, я всего ожидала… ну там олень. Лось. Косуля. Зубр, на худой-то конец. Но вот чтобы носорог…
– А они здесь водятся? – интересуюсь осторожно.
– Ну да. В степях.
Носорог в степях. В местном климате. С другой стороны, если киты летают, то почему бы носорогам в степи не переселиться. Может, они на зиму в спячку впадают? Представив носорога, который втискивается в берлогу, выжив матерого медведя, и сворачивается калачиком, обнимая рог копытцами, я хихикнула.
Нервно так.
А вот степи были хороши. Поседевший ковыль кланялся ветру. Солнце – тусклое, стеклянное – висело на нити горизонта. Пылали костры, на столбах дыма поддерживая обвисшее небо. И в кольце их возвышался синий шатер.
Нас ждали.
Егеря на низеньких лошадках. Псари и псы. Мосластые гончие всех окрасок налегали на поводки, желая бежать по следу, что виден был лишь им. Степенные волкодавы – лохматые валуны – лежали в ожидании команды.
Кайя подали копье. Нет, выглядело оно солидно: древко толщиной в мою руку, четырехгранный наконечник. Но носорог – это же носорог. Его шкуру не всякая пуля прошибет.
– А я что делать буду? – робко интересуюсь, подозревая, что главная задача Нашей Светлости – украшать данное мероприятие. То есть, сидеть в седле и счастливом образе.
Угадала.
В принципе, я понимаю, что охота на носорогов, которые водятся в здешних степях, требует некоторой сноровки, напрочь у меня отсутствующей. Но все равно ощущение не самое приятное.
Тем более, что замечаю среди охотников леди Лоу на караковом жеребце.
Леди идет золотистая амазонка. И высокая шляпка с меховой отделкой.
И узкий стек в руке, как узкая же шпага в посеребренных ножнах.
Борзые мечутся под ногами коня.
Я не ревную… ну почти. Все-таки знание – это одно. Эмоции – другое. И третье – понимание собственного места на этом празднике жизни. Вроде бы и на вершине, но все равно в стороне.
Леди оборачивается, улыбаясь. Не мне, но кому?
Какая разница? Она не интересна Кайя.
– Мы вернемся к полудню, – обещает он. – Здесь безопасно. Иза…
…поняла, будь хорошей девочкой и слушай Сержанта.
Всадники уносятся в степь. Мне же остается смотреть, как стелются, сливаясь с ковылем, тени.
Мы остаемся.
Среди костров, с которыми играет ветер. Среди слуг и собак, одинаково к Нашей Светлости безразличных.
Зачем я здесь?
Потому что мне положено присутствовать. Улыбаться. Отвечать поклоном на поклон. Иногда перебрасываться парой слов с незнакомыми людьми, не слишком-то желающими разговаривать со мной. А с другой стороны, когда я еще из Замка выберусь?
Здесь воздух все еще соленый. А сквозь травяные космы проглядывает темная земля. И Гнев ступает мягко, крадучись. Послушен моему желанию, он переходит на рысь, затем – на галоп.
– Леди собралась доехать до солнца? – интересуется Сержант.
Он держится слева, близко, но не настолько, чтобы мешать. Остальные – растянулись полукольцом.
– Только до горизонта.
– Не стоит уходить далеко, – Сержант привстает на стременах и оглядывается.
Я повторяю фокус. Степь да степь кругом… наш лагерь – точка по другую сторону горизонта. Ощущение абсолютной свободы. Впервые, пожалуй, за все время.
Стоит приказать Гневу и…
– Нам лучше вернуться, – это не приказ, и если мне захочется углубиться в сизо-желтое море, Сержант просто последует за мной. До горизонта ли, до солнца или той невидимой мне границы, за которую нельзя переступать.
Свобода – это всегда иллюзия.
И мы возвращаемся.
Едем в другую сторону. Снова возвращаемся.
Пьем травяной чай, который варят в котле над костром. Чай пахнет вишней и сосновыми шишками, на поверхности плавает тонкая пленка смолы, но вкус соответствует месту. К чаю подают треугольные хлебцы с чесноком и сыром. Остро.
Вкусно.
Гнев разделяет мое мнение.
– Сиг, может, сыграешь? – я почти уверена, что получу отказ, но Сиг пожимает плечами. Его голос перекликается с клекотом сокола, словно дуэтом поют.
На ржавый кабассет надет венок.
Холодный взгляд, отточенный как шпага.
В груди бушует ярость и отвага –
Он пёс войны, точней её щенок…
Хуан Боскан Альмогавер, 1495-1542 гг.
На основе сонета Кристобаля де Меса (1561 – 1633)
Иван Зубов
Это не совсем то, чего я ждала, но надо признать – в настроение. И Сержант, который неодобрительно хмурится поначалу, лишь вздыхает.
– Это наемничья песня, леди, – поясняет он.
Пускай. Я слушаю. И другую тоже… третью. Эти песни отличаются от вчерашних. Но мне они по вкусу. И люди подбираются ближе. Когда же Сиг не без сожаления откладывает мандолину, я говорю ему:
– Спасибо.
Он кланяется, приложив раскрытую ладонь к груди.
– Может, леди поделится еще одной историей из вашего мира?
Почему бы и нет? Времени, подозреваю, у меня много.
«Макбет»?
Или вовсе не Шекспир? «Юнона и Авось»… ты меня на рассвете разбудишь. Жаль, что петь не умею. Но Сиг ловит слова на лету, и музыку подбирает. Хороший у него голос, мало хуже, чем у Гийома.
…я путь ищу как воин и мужчина…
…принесите карты открытий в дымке золота…
Почему-то становится грустно. Как будто достигнут предел, но какой – не понимаю. И Сержант, нарушая паузу, предлагает:
– Может, вы хотите еще покататься?
Хочу. Надо же чем-то себя занять от дурных мыслей.
Это не ревность, а что – не знаю.
И снова летим, на сей раз против ветра. Гнев проламывает воздух, я же глотаю его, продымленный, просоленный, желая напиться досыта.
Охотники возвращаются затемно.
Их приближение выдают собаки. И люди, стянувшиеся к большому костру, разом вспоминают, что их здесь быть не должно. Моя история – вторая за сегодняшний день – обрывается. И Ромео остается жив, пусть и разлучен с несчастною Джульеттой.
Охота была удачной – к кострам выносят туши носорогов, только не африканских, а шерстистых. Звери огромны и страшны даже мертвыми. Рассмотреть подробней не получается: разве Нашу Светлость оставят без вечерней порции яда?
– Ваша Светлость, – леди Лоу поклонилась, – можете поздравить нас с успешным завершением охоты. Надеюсь, вы также неплохо провели время.
– Будьте уверены.
– Уверена. И очень за вас рада.
Она очаровательно вежлива, и я уговариваю себя успокоиться. В конце концов, я и вправду неплохо провела время: почти добралась до солнца, поймала ветер, вот только историю не дорассказала. Может, переписать Шекспира и сочинить иной финал? Ромео остается жить, и Джульетта сбегает с любимым, чтобы…
Кайя перехватывает поводья Гнева и, накренившись в седле, целует меня в щеку. От него пахнет вином и кровью, поровну. Его переполняет хмельная энергия, и я хотела бы порадоваться вместе с ним, но пока не научилась притворяться. Кайя отстраняется.
– Что случилось?
Промолчать? Соврать? Он увидит, да и… ложь ни к чему не приведет.
– Кайя, – на нас смотрят, но вряд ли слышат. – Я не игрушка. Меня нельзя вытаскивать из коробки только тогда, когда тебе хочется.
Понимает. Не сразу, но понимает. И радость его меркнет.
– Там было не безопасно.
– А здесь я чувствовала себя собакой, которую заперли, чтобы под ногами не мешалась.
Этого уже говорить не следовало. Мы не ссоримся, нет. Скорее это похоже на разлом, причиняющий боль обоим. Возвращаемся в город. Рядом, но порознь. И кажется, многие это замечают.
