Глава 24
МАРАЗМ КРЕПЧАЛ, ИЛИ «ТИГР НИКОН» И ЕГО «ТИГРЯТА»
Если вы считаете, что миру нужен целитель, стоит подумать — не нужен ли он вам самому?
Кун Фу Цзы (Конфуций)
Необходимость реформ
Поколениями писалось о том, что реформы Никона диктовались совершеннейшей необходимостью.
Мол, русское православие отошло от канонов, «испортилось» и зашло в полнейший тупик. Несомненно, так оно и есть. Беда только в том, что авторы как-то не уточняли, что же вызвало странную «порчу» православия на Московской Руси. Не сознаваться же, что причиной — два века глупейшей самоизоляции.
В полупервобытной культуре оставалось совершенно Московии непонятно, где кончается государство и начинается церковь. Даже и для современного россиянина такие сущности, как страна, государство, народ, религия, политический строй, причудливо слепляются друг с другом, и чтобы их разделить, нужны специальные усилия. На нерасчлененном видении мира, увы, воспитывались поколения.
В XVI же веке, скажем, взятие Казани Иваном Грозным праздновалось как религиозный праздник в течение 150 лет.
Необходимо было восстановить нормальные отношения с остальными православными, выйти из изоляции, исправить, насколько возможно, все последствия этих двух веков.
Еще в первой половине XVII века священные тексты читались в церквах так быстро, что даже читавший часто не улавливал смысла. Причем прихожане ставили в заслугу священнику, если он умел прочитать много молитв, не переводя духа, и кто опережал других в скорости чтения, считался лучшим.
При службе царило многогласие. Одновременно священник читал молитву, чтец — псалом, дьякон — послание. Читали в три-четыре, а порой и в пять-шесть голосов сразу.
А присутствовавшие в храме, естественно, ничего не могли разобрать.
В церквах прихожане вынужденно занимались каждый своим делом. Кто молился каждый своей иконе, кто просто беседовал и общался со знакомыми. Царь Алексей Михайлович, кстати, постоянно занимался делами в церкви и был всегда окружен там боярами, решавшими свои вопросы.
Про церковное пение высказался Павел Алеппский, православный священник из Сирии: «А московиты, не зная музыки, пели наудачу… они даже укоряли своим пением малороссов, которые, по их словам, в этом случае подражали полякам».
Иконы оставались семейными и родовыми идолами.
Богослужебные книги переписывались множество раз, и в них появлялось все больше отклонений от образцов. Среди священнослужителей было много неграмотных, а то и просто диких и безнравственных людей. Не только юродивый, но и священник в представлении многих московитов был чем-то вроде если и не шамана, то языческого волхва.
Реформы до Никона: ученые киевляне
Реформы начались задолго до того, как патриархом стал Никон. В 1649 году Алексей Михайлович приглашает из Киева ученых иеромонахов: Арсения Сатановского и Епифания Славинецкого. Киевляне должны были подготовить переиздание Острожской библии — первого славянского печатного текста Священного Писания, подготовленного на средства и усилиями нашего старого знакомца — князя Василия Острожского. Внеся некоторые изменения, священники и выпустили в 1663 году в Москве первопечатную Библию.
Кроме того, киевляне должны были учить москалей. На правом берегу Москвы-реки, напротив Воробьевых гор, учрежден был Андреевский Преображенский монастырь, а в монастыре — первая в Московии славяно-греческая школа. Из этой школы и выросла постепенно Славяно-греколатинская академия, формально открытая в 1689 году.
Провинциальное духовенство очень плохо относилось к самой идее изучения языков: и латинского, и даже греческого. Греческие служебные книги признавали только древние, рукописные. А те, которые печатались после падения Константинополя, в «иноверных землях», считали «погаными» и «исполненными ересей». И очень плохо относились к ученым киевлянам и грекам.
Столичные же ревнители благочестия признавали несостоятельными основы традиционной русской жизни и считали необходимым исправить как богослужебные книги, так и русские обряды и чины по греческим образцам.
При этом сама логика «провинциалов» и «столичников» совершенно различна. «Столичные» ревнители благочестия, во-первых, заботятся о СОДЕРЖАНИИ того, чему учит церковь и что написано в богослужебных книгах. Во-вторых, они хотят, чтобы прихожане сами понимали службу и учились бы основам веры.
Для «провинциалов» же важно совсем другое. Для них священным является не только и даже не столько СОДЕРЖАНИЕ книги или службы, сколько ФОРМА. Священно не только содержание Библии, но и язык, на котором написана Библия. Если написать ее по-латыни или на русском языке, но не по московским правилам грамматики, а по правилам грамматики нарождающегося украинского языка, то содержание Библии тоже окажется искажено. Это будет еретическая, не правильная Библия. Не потому, что в ее содержании допущены какие-то неточности, а потому, что она написана на латинском, польском или ином не праведном языке.
Изменения в церковной службе тоже вносить нельзя, потому что изменение ФОРМЫ есть само по себе грех и преступление — вне зависимости от того, что именно изменяется.
По этой же причине нельзя (по крайней мере, грешно) учить латинский язык; а уж если учить, то только после греческого, более праведного. Между прочим, всякое учение вообще сурово осуждалось «общественностью», и были случаи, когда ученики славяно-греческой школы просто вынуждены были забрасывать учебники, «издирать» свои тетради и бросать «книжное учение», чтобы не вступать в конфликт со всем своим кругом. Ведь всякий, кто учится чему-нибудь, неизбежно выламывается из ФОРМЫ, данной раз и навсегда мудрыми предками. И еще…
И еще учиться, думать, сравнивать — означает уходить от мистического, не проговоренного словами познания Бога, мира и человека к другому, более европейскому, рациональному способу познания. Там, где форма и содержание — разные вещи, где они отделены друг от друга, нет и запрета на рациональное познание. Более того, познавать содержание разными способами даже лучше, потому что важно само содержание.
А если форма и содержание друг от друга НЕ ОТДЕЛЕНЫ? Тогда, получается, думать — это как-то даже опасно.
Можно ведь этак ненароком прийти к чему-то, чего нет в традиции и что традиция не признает…
Характерно, что протопоп Аввакум, в своих обличительных писаниях помещая в аду Алексея Михайловича, Никона и всех своих врагов, туда же отправляет и всех греческих философов и ученых: Аристотеля, Диогена, Платона, Сократа. И что всякие попытки учиться греческому и латыни он категорически запрещал всем своим духовным чадам.
В эти же времена, кстати, впервые на Руси, слово «глупый» употребляется в положительном значении. Иван Вишенский в своем трактате «Зачапка мудраго латынника з глупым русином» [108] уверяет не только, что «латынскогои языка вседушне дьявол любит», но и что «глупым» быти хорошо. «Глупый» у Вишенского, конечно же, означает не современное «дурак», а употребляется в смысле, хорошо знакомом россиянину по сочинениям графа Льва Толстого, где «глупость» — это умение знать истину без рассуждений, превосходить ее умозрительно и не нуждаться в рациональных способах ее узнавания. Так (только у Толстого, конечно) знают истину те, кто не хочет «умствовать» и рассуждать.
Можно, конечно, отнести маниакальную вражду Аввакума к учению и учености на счет его собственной личной причины. Первоначально Аввакум должен был участвовать в «книжной справе» вместе с Никоном и его людьми. Но очень быстро был отстранен от этой работы по прозаической причине: он не знал греческого языка.
Очень возможно, что «зелен виноград» — одна из причин ярости Аввакума и упорной ненависти к тому, чего он не желает понимать. Но и в этом случае остается важнейшее различие между «столичными» и «провинциальными» священниками, да и мирянами, в их восприятии ФОРМЫ И СОДЕРЖАНИЯ службы и священных текстов. Я не могу отделаться от мысли, что не протопоп Аввакум становится врагом греческого потому, что не знает греческого. А скорее он не знает греческого из высоких принципиальных соображений; потому, что он его враг.
Интересно, что еще совсем недавно и в Москве думали точно так же, как в провинции. Вынужден был уехать в Западную Русь московский первопечатник Иван Федоров. Еще в 1627 году, когда малоросс Кирилл Ставровицкий привез в Москву свое «Учительное Евангелие» (сборник проповедей), московские книжники отнеслись к его книге резко отрицательно — и в огромной степени из-за правописания. Так, Кирилл Ставровицкий писал слово «Христови» вместо принятого в Московии «Христова» — по тем же правилам орфографии, которые приняты в современном украинском языке. «Скажи, противниче, — спрашивают его, — от кого та речь: суть словеса „Христови“!? Ежели Христова, для чего литеру переменил и вместо аза иже напечатал»? [109].
Московские книжники считают «не правильную» форму имени Христова убедительным свидетельством не православия Кирилла, впадения его в ересь. А «не правильный» текст, по их мнению, исходит уже не от Христа, а от дьявола. Об этом свидетельствует уже обращение: «противниче», то есть враг. Книга Кирилла Ставровицкого была торжественно предана огню, поскольку ее слог (именно слог!) был признан еретическим.
По-видимому, в самой Москве произошло «что-то» очень важное за двадцать лет: между 1627 и 1649 годами. Появилась группа влиятельных столичных священников и мирян, которые уже не считают «противниками» и «еретиками» тех, кто пишет одну букву «не правильно» и, следовательно, «неправедно».
«Нам… всем православным христианам, подобает умирати за един аз, его же окаянный враг выбросил из Символа» — писал диакон Федор. Речь шла о том, что патриарх Никон вместо того, чтобы писать в Символе веры «Рожденна, а не сотворенна», стал писать «Рожденна, не сотворенна», приблизив текст к современному русскому языку.
Это не пустые слова — дьякон Федор действительно отдал жизнь за свое исповедание веры, принял мученическую смерть на костре вместе с протопопом Аввакумом, Епифанием и Лазарем — духовными вождями раскола.
В чем крылась ошибка?
Самое пикантное в реформах Никона то, что в принципиальных вероисповедных вопросах правы были не никонианцы, а как раз старообрядцы. Никон заявил ведь не о сближении московской церкви с остальными православными. На самом-то деле он стремился вовсе не к возвращению к древнему благочестию, а к тому, чтобы учесть изменения, происходившие в православии за двести лет изоляции.
Но заявлено-то было именно «возвращение»! Наверное, другого выхода и не было у Никона (и у царя Алексея Михайловича). Откровенное провозглашение такой цели могло бы вызвать набат, восстание, бунт, уход в раскол не трети населения, а 90%. Но, произнеся лозунг «выправления» и «возвращения» назад, реформаторы страшно подставились.
Потому что в IX—XI веках, когда шло становление русского православия, в Византии крестились не тремя перстами, а двумя. Позже нравы православных во всем мире изменились, а на Московской Руси, изолировавшей себя от мира, сохранили верность старине.
Тем самым самая главная идея реформы оказывалась поставленной под сомнение.
В 1649 году на Восток был послан иеромонах Арсений Суханов и привез оттуда около 700 экземпляров богослужебных рукописей для «книжной справы». Но это были не древние, а новые греческие книги. И именно с тем, что появилось в последние века, Никон сверял русские богослужебные книги. И он, и царь по сути дела просто обманывали подданных. Эдакий вариант: «Если цены поднимутся, положу голову на рельсы», в исполнении людей XVII века.
Рельсов-то еще не было.
Дьякон Федор Иванов, будущий «соузник» протопопа Аввакума, прекрасно понимал, что «справа» ведется вовсе не по «старинным и греческим и славянским книгам», как торжественно утверждалось в первом правильном «Служебнике», а по новым греческим, имевшим много расхождений с древними церковными обрядами православия, и писал в челобитной царю: «А нынешние книги, что посылал покупать патриарх Никон в Грецию, с которых ныне переводят, слывут греческие, а там печатают те книги под славтью богоотступного папы римского в трех градех: в Риме, в Париже и в Венеции, греческим языком, но не по древнему благочестию. Того ради зде переведенные со старыми несогласны, государь, и велия смута».
Для Никона, конечно же, важным было никакое такое не «благочестие», а унифицировать с греческими церковные чины и обряды, дать царю основания объединять под своим скипетром все православные народы.
Не случайно же, примирившись с Нероновым, Никон сказал ему о книгах старой и новой печати: «обои-де добры, все равно, по каким хочешь, по тем и служишь». И разрешил пользоваться старым «Служебником» не где-нибудь, а в Успенском соборе.
Позиция восточных патриархов
Казалось бы, восточные патриархи должны на руках носить Никона… Но в том-то и дело, что позиция их была скорее весьма осторожной, а некоторые из них прямо считали, что Никон глубоко не прав. Они поддерживали переход на единогласие, считали важным давать образование священникам, но вот необходимость троеперстного крещения вызывала у них, скажем так, некоторые сомнения.
В 1654 году патриарх обратился к константинопольскому патриарху Паисию с письмом, в котором было 28 вопросов и просьба дать на них соборный ответ.
В мае 1655 года пришел ответ, очень обширное послание, подписанное кроме Паисия еще 24 митрополитами, одним архиепископом и четырьмя епископами. Этот ответ невозможно понять иначе, чем попытку сдержать неумеренное и неразумное рвение Никона.
Мнение восточных иерархов было таково: разнообразия в церковных порядках и в богослужебных делах вполне терпимы и исторически неизбежны.
Никон, что характерно, плевать хотел на попытки остановить его реформу. Соборы 1654 и 1655 годов одобрили нововведения… а куда бы они делись? Но раскольников пока еще нет; пока есть только ослушники, но не еретики и не негодяи.
Пройдет чуть больше десяти лет, и произойдет обычнейшее в истории «пожирание» реформатора. Надо сказать, что крайне редко начавший любую революцию доживает до ее конца! Хорошо еще, если он будет всего-навсего свергнут и потеряет все, как Никон. Этому еще повезло! А как правило, теряли головы… Чтобы затевать подобные революции, надо быть не только глупцом, надо полностью потерять инстинкт самосохранения.
Никон же попытался обосновать, что «священство выше царства» и патриарх должен командовать царем, а не наоборот. Алексей Михайлович, естественно, стал «укорачивать» недавнего любимца, и дело кончилось расколом между царем и патриархом.
Чтобы осудить Никона, опять же необходимо было мнение восточных патриархов, архиепископов и епископов, и как в можно большем числе. 2 ноября 1666 года в Москву прибыли Макарий Антиохийский и Паисий Александрийский.
Но вот ведь что интересно: константинопольский патриарх Парфений, преемник Паисия, вообще запретил патриархам Макарию Антиохийскому и Паисию Александрийскому вмешиваться в русские дела. Когда же патриархи самовольно поехали на Русь, Парфений собрал собор восточных архиереев, и собор лишил их патриарших престолов. Так что судили Никона фактически никакие не иерархи, а частные лица.
Для Никона важно было не мнение восточных иерархов (он уже и так владел истиной в последней инстанции), а важна была возможность опереться на авторитет. Мнением же он пренебрег.
И для судящих его важны оказались не каноническое право и не закон, а желания царя. Царь хотел осуждения Никона и получил его.
Авантюристы вокруг Никона
Фактически же судьями в русском церковном споре окажутся вовсе не те греки, которые олицетворяли восточное православие, а самые настоящие авантюристы.
Например, Паисий Лигарид — выпускник Римской коллегии св. Афанасия. Рукоположен в священнический сан униатским митрополитом Рафаилом Корсаком.
Как платный миссионер униатства, он послан был в Константинополь, потом в Валахию. Паисий Иерусалимский, от которого Лигарид скрыл свою биографию, рукоположил его в митрополиты Газские. Но в Газу тот отнюдь не поехал; зачем ему Газа, где и голову недолго потерять?
Лигарид сидел в Валахии, слал бравые реляции в Рим и получал жалованье за то, чего и не думал делать.
Попав в Москву, Паисий Лигарид был именно тем человеком, который советовал на Великий собор 1666—1667 годов позвать восточных патриархов и был с ними неотлучно, переводил и т.д.
К тому времени в Палестине афериста давно разоблачили, и новый иерусалимский патриарх Нектарий написал об этом Алексею Михайловичу.
«Даем подлинную ведомость, что он отнюдь ни митрополит, ни архиерей, ни учитель, ни владыка, ни пастырь, и всякого архиерейского чину лишен…» — недвусмысленно писал Нектарий.
Но даже такое письмо не отвратило царя от авантюриста. Лигарид рассказывал царю, что это его и царские враги, сторонники Никона, пакостят ему. И Алексей Михайлович даже просил восстановить «великого учителя и переводчика нашего» в сане митрополита Газского. В ход пошли такие веские аргументы, как соболя и рубли.
На время Лигирид был восстановлен в сане, но ненадолго, на полгода…
В 1673 году он отпущен царем в Палестину для решения своих вопросов, но не уехал дальше Киева.
В Киеве аферист повел себя так, что 21 августа 1675 года Алексей Михайлович повелел специальным указом доставить Лигарида в Москву. Однако здесь сам царь с ним встречаться не пожелал, хотя и в тюрьму не заточил. Похоже, про авантюриста просто забыли.
В 1678 году, уже после смерти Алексея Михайловича, Лигарид попросил у Федора Алексеевича разрешения уехать в Палестину. Отпущенный восвояси, он остался в Киеве, где и помер в августе того же года.
Другим то ли авантюристом, то ли разведчиком, подвизавшимся вокруг Никона, был Арсений, знаменитый правщик книг. Все православные историки раскола считали Арсения строгим ревнителем православия и очень ученым человеком.
Появился он в Москве в 1649 году в свите иерусалимского патриарха Паисия, ехавшего, называя вещи своими именами, за милостыней.
В Москве он понравился, а его личность не вызывала сомнений — в чьей свите прибыл! И Арсений остался на Московской Руси преподавать риторику, как человек ученый.
Никто ведь не знал, что Арсений пристал к свите Паисия только в Киеве.
Когда же Паисий возвратился в Константинополь, он узнал такие вещи про Арсения, что в панике кинулся срочно писать в Москву. По тексту этого письма боярин Никита Иванович Одоевский и думный дьяк Михаил Волошенинов учинили допрос, и когда стали пугать острогом, Арсений повинился.
Оказалось, что он — воспитанник греческой иезуитской коллегии в Риме, которая специально воспитывала греков-униатов. Прибыв домой, в Константинополь, Арсений перед своими родными братьями проклял латинство и стал православным, но ненадолго, и при неясных обстоятельствах стал магометанином (уверял, что повинуясь насилию).
Вскоре он бежал в Валахию, потом в Молдавию (где, естественно, стал православным). Перебравшись во Львов, Арсений снова униат. В Варшаве некоторое время живет при королевском дворе, и король посылает его в киевскую православную школу в качестве учителя: ясное дело, для пропаганды униатства.
Информация о прошлом Арсения обошлась ему дороже, чем Лигариду: его сослали в Соловки. Там Арсений, как и следовало ожидать, воспылал особой любовью к православию и восхищался благочестием соловецких иноков.
В 1652 году Никон так очаровался Арсением при посещении Соловков, что привез его обратно в Москву. Человек, о котором в приговоре говорилось: «своим еретическим вымыслом хотел и в московском государстве свое злое дьявольское учение ввесть», официально признанный еретиком, стал преподавать в греко-латинской школе и назначен книжным правщиком.
Естественно, своего благодетеля Никона Арсений в трудную минуту предает с обычной для него легкостью.
Известно, что он и после отстранения Никона от дел переводил и издавал несколько книг, участвовал в правке богослужебных книг. Конец его неизвестен. Трудно поверить, что столь известный «волхв, еретик, звездочетец, исполненный смрада иезуитских ересей», тихо помер, никому не известный. Более чем вероятно, что последние годы Арсений окончил в Риме, ведя степенные беседы с отцами-иезуитами. Так сказать, консультируя тех, кто должен пойти вслед за ним.
Никон заложил и традицию делать генералами дезертиров европейских армий и учителями детей — полуграмотных французских кучеров и бродяг.
Реформа — выбор способа
Итак, реформа началась еще в 1649 году, до Никона, а закончил ее сам царь, после ухода Никона от дел. Гораздо правильнее было бы назвать ее не никонианской, а романовской, потому что задумал ее, начал и провел до конца Алексей Михайлович Романов.
15 апреля 1652 года помер не брезговавший ростовщичеством патриарх Иосиф, оставивший после себя денег на сумму 130 тысяч золотых рублей. Никона поддержали все — и царь, и столичные ревнители благочестия, и провинциальные. Везде-то он оказался своим.
Будучи избранным, патриарх Никон начал рассылать по всей Московской Руси «память» (если угодно, постановление) с требованием служить по-новому и по новым книгам.
Общее содержание реформы уже достаточно ясно: исправление книг, переход на единогласие, изменения в церковном пении, крещение не двумя перстами, а тремя.
Характерно, что приказ переходить на новые богослужебные книги уже был, а вот самих-то книг еще не было. Не напечатали.
И что приказ-то креститься тремя перстами тоже был, но этот приказ вступал в некоторое противоречие с решением Стоглавого собора: «Иже кто не знаменуется двумя персты, яко же и Христос, да есть проклят».
Вот и выбирайте между непослушанием патриарху и проклятием. Не нравится? Тогда не создавайте тяглового общества и государства. Потому что Никон только лишь первым провел такой тип реформ, который потом будет воспроизводиться много раз.
В обществе, прочно изолированном от любой информации и от любых внешних влияний, люди поневоле живут в мире искаженных, порой самых диких представлений. Исключение составляет административная верхушка, столичная по неизбежности. Эта верхушка владеет лучшей информацией о том, что же происходит и делается в мире. Под рукой у этой верхушки — вся мощь тяглового государства, и велик соблазн использовать эту мощь для просвещения серых, диких людей, не знающих, «как надо».
Так же обрушит свои реформы на Российскую империю Петр I, у которого, кстати, не так уж мало общего с Никоном. Только Петр любил все голландское и немецкое, а Никон — греческое.
Так же в 1830-е годы правительство будет раздавать картофель для посадки, никак не объясняя, что это такое и зачем вообще дается. И посылать карательные команды, когда крестьяне поднимутся на «картофельные бунты». А крестьяне будут уверены, что это злые поляки подучили царя заниматься такой ерундой…
А в 1991 году московское издание цекистских гангстеров будет высокомерно ухмыляться серости и невежеству «красной номенклатуры». А провал своего курса будут объяснять тупостью и злостным саботажем.
Несомненно, столичные ревнители веры гораздо современнее провинциальных. Они относятся к проблеме формы и содержания так же, как малороссы, и потому так хорошо находят общий язык.
До Никона в Юго-Западной Руси киевский митрополит Петр Могила провел аналогичную «книжную справу» и такие же богослужебные изменения, но не вызвал этим ни дикого отторжения, ни гражданской войны, ни эпидемии самосожжений.
Может быть, имеет значение личность того, кто проводит реформы? Только не надо понимать меня так, что преимущества Петра Симеоновича Могилы над Никоном в том, что он был очень знатным человеком — сыном господаря Молдавии и Валахии.
Преимущество в том, что он был очень образованным человеком. Никита Минов, будущий Никон, родился в крестьянской семье в селе Вельдеманово Нижегородской губернии (90 верст до Нижнего Новгорода). Отец его был мордвин. Мать умерла, когда Никите было всего 3 года. Мачеха невзлюбила малыша и несколько раз даже пыталась от него избавиться.
От опасной мачехи Никита бежал в монастырь и оставался там, пока отец не заболел. Тогда он ушел из монастыря и в 19 лет стал священником в своем селе. У него была жена и трое детей. Дети умерли, как это часто бывало в те недобрые, грубые времена. И тогда Никита Минов уговорил жену постричься в монахини, и сам тоже в 1635 году постригся в монахи, ушел в Соловки. Началась жизнь монаха Никона.
Петр Симеонович Могила старше Никиты Минова — 1597 года рождения. Он окончил Львовскую братскую школу, постригся в монахи в 1625 году, в 1627 стал архимандритом Киево-Печерского монастыря и митрополитом киевским и галичским в 1632—1647 годах.
В 1632 году он добился у польского короля Владислава IV признания независимой от униатов православной церкви и передачи ей ряда монастырей и церковных зданий. Написал, помимо прочего, и антикатолический трактат «Лифос» («Камень») на польском языке в 1644.
Петр Могила был националист и патриот, защищавший, как мог, свой народ. И кроме того — просветитель и умница, который утверждал православие просвещением и отлично умел воевать на поле противника.
А Никон чуть ли не хвастался своим невежеством.
И вот вам тоже своего рода традиция — реформы в Московии-Российской империи-СССР-Российской Федерации всегда идут как АНТИНАЦИОНАЛЬНЫЕ!
Реформа проводилась таким образом, что не могла не нанести удар по национальным чувствам московитов. На первый взгляд, она содержит некие национальные идеи.
Например, Никон запретил строительство столпных храмов, пришедших из Италии, разрешил строить только крестово-купольные храмы, пришедшие из Византии. Поскольку в Византии к тому времени уже строились и столпные храмы, это очередная попытка быть большим православным и большим византийцем, чем патриарх Константинопольский.
В 1655 году Никон произнес проповедь против икон фряжского письма, проникавших на Московскую Русь с немецко-польского рынка и через новгородско-псковских мастеров. Целую кипу таких икон принесли из боярских домов. Никон называл владельца очередной иконы, Макарий Антиохийский высказывал свое суждение через переводчика — уже знакомого нам Лигирида, и Никон вдребезги разбивал икону об пол.
Уже говорилось, что греки, на которых опирался Никон, были не подлинными иерархами и богословами, а скорее сборищем аферистов. Невозможно отделаться от мысли, что на соборе 1667 года судили они не сопротивлявшихся реформам старообрядцев, а «посадили на скамью подсудимых всю русскую московскую историю» [110].
Писанное на Стоглавом соборе был объявлено нерассудной простотою и невежеством, и собор 1667 года ни много ни мало, как «разрушал тот собор не в собор, и тую клятву не в клятву, но ни во что вменяем, яко же и не бысть».
В другом месте собор 1667 года оговаривал невежество и безрассудство святителя Макария, почитаемого на Московской Руси, как святого.
Состоялся своего рода реванш греков за московскую религиозную самоуверенность и склонность к самопревозношению, причем руками довольно сомнительных греков.
Есть, право, много общего между Никоном и Петром I.
«Их роднит… странная легкость разрыва с прошлым, эта неожиданная безбытность, умышленность и надуманность в действии. И Никон слушал греческих монахов и владык с такой же доверчивой торопливостью, с какой Петр слушал своих „европейских“ советчиков» [111].
Так что, в отличие от малороссов, Никон и царь проводили пусть и полезную реформу совсем не так, как это делал Петр Могила. И в самом способе проведения реформ кроется важнейшая, может быть, из особенностей раскола. Причина, по которой реформы плавно перешли в раскол.
Всей мощью государства
Московский Собор 1656 года указал, что русские могут креститься и благословлять и двумя, и тремя перстами, «лишь бы только благословляющий и благословляемый имели в мысли, что это благословение исходит от Иисуса Христа» [111, с. 169—170]. Константинопольский патриарх Паисий специально указывал, что не следует придавать большого значения правилам «неважным и несущественным для веры, которые не касаются главных членов веры, а относятся к числу незначительных церковных порядков» и что «это не должно производить никакого разделения, если только сохраняется неизменно одна и та же вера» [111, с. 169].
Собор 1666 года прошел без участия иноземцев. Начался с выступления царя перед боярами и служилыми людьми.
Шел поиск разумного компромисса, и примирение было почти достигнуто. Неясно только, что было делать с решениями Стоглавого собора 1551 года. Но спустя какие-то полгода собирается новый собор, с участием фиктивных восточных патриархов (так потом военные советы Петра будут «освящаться» присутствием фиктивных генералов и полковников-иностранцев, сбежавших из Австрии в чине кто сержанта, кто поручика). На соборе 1667 года сторонники старого обряда были объявлены не просто ослушниками, как на русских соборах 1654 и 1655 годов, а еретиками, отлучены от церкви и прокляты.
Греки посоветовали царю предать упорствующих «градским казням», то есть ввести ту же практику, что была в инквизиции: «передать светской власти».
Совет иноземцев пришелся царю по душе. Государство обрушилось на общество, требуя неукоснительного послушания. А для оправдания своего своеволия и жестокости государству служил авторитет иностранцев.
Общество сопротивлялось, как могло. «Соловецкое сидение» 1668—1676 — осада Соловецкого монастыря длилась долгие 8 лет. Московское восстание 1682 года; казнь Аввакума с его сторонниками в Пустозерске в том же 1682 — вот вехи войны правительства со своим (казалось бы) народом.
Суриковский портрет боярыни Феодосии Морозовой известен каждому. Менее известно, что Феодосия Морозова и ее сестра Ефимия Урусова погибли в земляной тюрьме (в яме) в Боровске вместе с женой стрелецкого полковника М. Г. Даниловой в 1675 году.
А ведь Феодосия Морозова была дочерью окольничего П. Ф. Соковнина, родственника Милославских, то есть человека, состоявшего в свойстве с царем. А замужем состояла за боярином Г. И. Морозовым, братом царского любимца Б. И. Морозова.
И даже эта женщина за «противление» царю и патриарху арестована в ночь на 16 ноября 1671, ее огромное состояние конфисковано, а сама она погибла после страшных мук.
Собор 1666/1667 гг., так старательно собиравшийся царем и его советчиками — греческими авантюристами, закрепил существование у нас старообрядчества не как оппозиции, которая могла бы постепенно и угаснуть, а как широкого народного движения. По разным данным, от четверти до трети московитов ушли в раскол (и нелегко их осудить).
Старообрядцы стали проповедовать уход от зла, совершаемого антихристом. Проповедь, очень хорошо ложившаяся на типично московский способ решать все проблемы, а точнее, способ избегать решения любых проблем.
Старообрядцы бежали в Сибирь, в Поволжье, в казацкие области на юге (атаманы Разина крестились двоеперстно), в Литву.
Сколько пользы той же Литве от этих энергичных людей!
В Сибири старообрядцы заселили и освоили Алтай. Они провели немало экспедиций по совсем «незнаемым» местам в поисках «сокровенного града Китежа», Беловодья. Много позже экспедиции государевых людей поведут проводники-старообрядцы.
Способом уйти от антихриста стали и огненные крещения. Только в 1675—1695 гг. известно 37 гарей, в которых сгорело 20 тысяч человек, а старообрядческие агитаторы грозились «пожечь всю Русь». «Пойдем в огонь, на том свете рубахи будут золотые, сапоги красные, меду и орехов и яблок довольно; пожжемся сами, а антихристу не поклонимся».
На чьей стороне прикажете быть тому, кто хочет добра своей родине? Чего желать своему народу? Изменений любой ценой или сохранения «древлего благочестия»?
А ни на чьей. Я охотно был бы на стороне «столичных» — от Никона до «чикагских мальчиков», если бы они не были такие самовлюбленные, не презирали бы до такой степени всех остальных и не были так привержены к грубейшим методам подавления и насилия. Я охотно был бы на стороне провинциалов, если бы они не были откровенно отсталыми и готовы к каким-то изменениям, к движению вперед.
А так… позвольте, я буду сторонником не Никона, не старообрядцев, а малороссов, у которых попросту не возникает такого рода проблем.
Миф о старообрядцах
И в Российской империи, и в СССР старообрядчество описывалось, как тупое нежелание понять очевиднейшие вещи, а сами старообрядцы в этих писаниях всегда выступали то ли маньяками, то ли сборищем идиотов.
Позволю себе привести одно только место из полузабытого романа М. Н. Загоскина, в котором главный положительный герой Левшин попадает в лапы к злым раскольникам.
Двое из них — типы совершенно жуткие и мрачные, но типажи фанатиков и фарисеев известны, третий же заслуживает отдельного описания:
«На огромной и вдавленной в широкие плечи голове не было ни единого волоска; но зато необычайно длинная борода его, которая, покрывая всю грудь, опускалась ниже пояса, была предметом явного уважения и тайной зависти всех раскольников Брынского леса. Ученик знаменитого наставника черноболцев, Антипа Коровьи ножки, он сам был известен во всех скитах под именем Волосатого старца. Прямой и узкий лоб, его бездушные, оловянные глаза, бессмысленные взгляды и совершенное отсутствие выражения в этих пошлых чертах лица, безжизненного в высочайшей степени, — все носило на себе отпечаток и природной глупости, и совершенного невежества. Если б борода этого лысого старика была не длиннее обыкновенных бород, то, вероятно, он прожил бы незаметно свой век в толпе безграмотных раскольников, которые повинуются своим наставникам из-за того, что они говорят с ними языком, похожим на церковный язык, которым писаны все наши духовные книги.
Казалось, случай как будто нарочно свел вместе этих трех раскольников, чтобы олицетворить перед глазами Левшина три главных начала почти всякого раскола: безумный фанатизм, фарисейское лицемерие и глубокое, закоснелое невежество» [112].
Комментарии нужны? А ведь перед нами — только один из романов, сеющий неприязненное отношение к старообрядчеству. Вплоть до того, что становится неприятен всякий, объявляющий себя старообрядцем. За все время, отпущенное историей Российской империи, разве что Мамин-Сибиряк и Д. Л. Мордовцев не внесли своей лепты в говорение всевозможных гадостей [113].
Отвращение, неприязнь, презрение к старообрядчеству формировались и в Российской империи, и продолжали формироваться в СССР.
Имеет смысл вспомнить и талантливый роман А. Н. Толстого «Петр Первый», в котором старообрядцы редко называются иначе, нежели «раскольники», и выступают как сборища садистов, мракобесов и изуверов. И то, что статья критика Латунского, «разоблачавшая» булгаковского Мастера, называлась «Воинствующий старообрядец».
Есть, конечно, и тут исключение — романы Черкасова [114]. Но не случайно же эти романы при советской власти издавались недостаточными тиражами и представляли собой библиографическую редкость.
При советской власти старообрядец был даже в меньшей степени «внутренним врагом», чем в Российской империи. Со времен же Алексея Михайловича и Петра I в империи из старообрядца активнейшим образом сформировался образ внутреннего врага, тупицы и негодяя.
Только в 1905 году, когда многое, всегда бывшее «нельзя», стало все-таки «можно», оказалось, что большая часть русских предпринимателей — старообрядцы. Самая активная, самая современная, самая предприимчивая часть национальной буржуазии — Милюковы, Гучковы, Прохоровы, Солдатенковы, Грачевы, Рябушинские, Третьяковы — все, как один, старообрядцы. В начале XX века 64% всего торгово-промышленного населения Российской империи имели предков-старообрядцев. В начале этого столетия только купцы-старообрядцы умели вести дела так, что вытесняли из торговли немцев, армян и евреев. Купцы же, сторонники официозного православия, как правило, проигрывали инородцам и иноземцам. «Волосяные старцы» в роли самой активной и предприимчивой части русского народа?! Как же так?!
Последствия
Пора ответить все же на вопрос: чего же хотел Никон? Не что он декларировал, а чего же он хотел на самом деле?
Фактически, если не принимать всерьез разного рода заверений, он хотел только одного — послушания и покорности. Происходил отбор тех, кто хотел открытости Руси, стремился к более современным формам религиозности — это несомненно. Но такой отбор действовал все же в основном на столичную верхушку, на интеллектуалов церковной организации.
А одновременно шел другой отбор, по другому признаку: отбор послушных.
Оруэлл считал, что все диктатуры всех времен очень отличались от тоталитарных режимов: они требовали принимать за истину одно и то же, а тоталитарные режимы постоянно требуют считать истиной то одно, то другое.
Плохо он знал русскую историю! Царь и патриарх в XVII веке делают именно это: требуют от населения страны начать верить во что-то другое, не так, не тем способом…
В итоге русские люди разделились не просто на старообрядцев и новообрядцев. Не в обряде тут дело. Ничуть не в меньшей степени русские люди разделились на послушных и непокорных.
Послушные были готовы отказаться от права участвовать в решении сложных бытийных и философских проблем; и от какой-то части социальной, даже хозяйственной самостоятельности. Сказали вышестоящие, что прежние книги — неверные? Значит, неверные. Велела правящая Церковь (а с ней и государство), креститься тремя перстами? Значит, ей виднее. Будет теперь ставить «сверху» священников в приходы (а не паства будет их избирать)? Значит, так надо. А мы что? Мы — люди маленькие. Наше дело — слушать, молиться, как приказано… и делать, как чиновники велят.
Непокорные отказываются понимать, почему за них должны принимать решения власти — будь то государственная администрация или церковная верхушка. Они намерены сами решать, что для них хорошо, а что — плохо. Старообрядцы весьма однозначно, весьма категорически отвергают любое навязывание им идей или образа жизни. Да, они отстаивают консервативные формы быта (в точности, как пуритане). Но это были их нормы быта. Они их сами устанавливали и сами намеревались ими распоряжаться.
При всей своей прогрессивности никонианство подчиняло Церковь государственной машине. Вплоть до того, что Петр, то ли в порыве холуйского энтузиазма, то ли со страху названный Великим, смог легко взять и отменить патриаршество. Дал монахам «Устав Святейшего Синода»: «Вот вам патриарх». Окончательно сделал священников видом государственных чиновников.
А потом была — и весьма закономерно — секуляризация церковных земель Екатериной, окончательное превращение духовенства не просто в неподатное, но вместе с тем и в служилое, тысячами нитей привязанное к государству сословие. Да и вообще насколько позволительно считать духовными лицами тех, кому вменялось в обязанность… донести, если на исповеди слышал о злоумышлении на государственную власть. В глазах очень многих людей никонианское духовенство было вовсе не духовенством, не совершенно особым сословием, а просто «такими чиновниками». Ну, в рясах они ходят. Вицмундиры у них, стало быть, такие. И для этого отношения были свои основания.
Весьма характерно, что позже, в XIX — начале XX века, русское дворянство и вообще образованные слои общества оказались поразительно мало привержены к православию.
Будет наивно изображать людей того времени поголовными атеистами. Но почему-то образованные русские люди или «впадали в ересь» (типа О. С. Булгакова или того же Л. Толстого), или начинали проявлять повышенный интерес к католицизму и все тому же протестантству. Остается предположить, что официальное русское православие не было в силах ответить на вопросы, более всего их волновавшие.
А старообрядчество, со всем его консерватизмом и, скажем мягко, нелюбовью к Западу, сохраняло одну из важнейших черт, сближавших Русь с остальной Европой, — независимую от государства Церковь. Церковь, которая не только была отдельным и самостоятельным источником власти, ограничивающим государственный произвол, но и была способна возглавить развитие культуры. Как в Европе эпохи Возрождения… Старообрядчество сохраняло, «консервировало» дониконианские нормы: общество, живущее и развивающееся в относительной независимости от государства; общество, сохраняющее контроль даже и над Церковью — хотя бы уже через выборы священника паствой. Никонианство было от начала до конца государственническим. Старообрядчество было построено на идее главенства общества над государством. А это очень характерная черта протестантизма.
Явление, которое стало называться старообрядчеством, отнюдь не представляло из себя чего-то единого. Чем-то сравнительно цельным выступала как раз официальная Церковь. В неофициальной, «непослушной», протестантизирующейся части Церкви общее число «согласий» (направлений, течений, движений) превышает три десятка [115]. Движение духоборов, зародившееся во второй половине XVIII века среди крестьян Тамбовской, Воронежской, Екатеринославской губерний, было настолько протестантским по духу, что возникли подозрения: а не проникло ли к крестьянам учение квакеров? И впрямь: неужели вонючие мужики могли сами до этого додуматься?! То есть английские-то могли. Они цивилизованные, им можно. Но… русские — да в черноземных губерниях?! Нет, тут без квакеров никак…
В той же Тамбовской губернии в конце XVIII века Семен Уклеин, примыкавший ранее к духоборам, основал молоканство (что, тоже беглый квакер? или пуританин, сбежавший от Кромвеля и слегка заблудившийся?). «Это же была кучка сектантов», — морщились священники в разговоре с автором статьи. Да нет, не кучка! В начале XX века молокан на Руси было порядка 1,2 миллиона. Это — после всех запретов, ссылок, преследований… При том, что духоборов и молокан официально, по закону, ограничивали в правах, высылали на Кубань и в Сибирь, а в 1889—1900 гг. принудили к переселению в Канаду [116].
Свято место пусто не бывает. Не имея возможности развивать собственные культурную и религиозную традиции, россияне ударялись в баптизм, но упорно отстаивали свое право иметь религию неофициальную, негосударственную, свободную от средневековой иерархичности и допотопной обрядности. Беспоповцы говаривали, что у них «в религии царя нет» [117] и что им «что поп, что черт». Они считали, что каждый может (и чуть ли не должен) искать собственные пути к Богу. И нет посредников в общении между человеком и Высшей силой.
Но это ведь тоже — важнейшие, сущностные черты протестантизма… Результатом раскола стало улавливание самых активных элементов населения. Тех, чья деятельность сближала Русь с Европой не по форме, а по сути.
Результатом стало формирование мощных центров старообрядческой эмиграции, имевшей в Российской империи свою агентурную сеть и немалую поддержку в некоторых кругах. В местности Ветка в Литве возникает неофициальная столица старообрядцев.
В Московии принятие старообрядцев в Литве видится, как симпатия к старообрядчеству. Симпатия, сочувствие к гонимым — возможно.
Но есть ведь и принцип: «Я категорически против вашего мнения, но я отдам жизнь за то, чтобы вы имели право его свободно высказывать».
А есть и чисто хозяйственное дело: понимание полезности старообрядцев для хозяйственного развития.
Старообрядцы активнее, чем кажется, вмешивались в жизнь Российской империи, пока Литва не вошла в ее состав, — до 1795 года. Например, они активно поддерживали «Петра III» — то ли Пугачева, то ли не Пугачева… В числе всего прочего, старообрядцы похитили одно из четырех знамен голштинской гвардии Петра III, чтобы Пугачев легче мог бы выдавать себя за Петра III.
