Люб сердцу русскому перестук топоров. Работают древодели – знать, жить будем, знать, сгинули покуда мор, и глад, и пожары. Надолго ли – бог весть. Хоть день, да наш. И бьются радостно сердца в лад веселому перестуку топоров. А и не в радость тверичам добрая сноровка московских древоделей! Стучат плотницкие топоры круг осажденной столицы, будто остатние гвозди в гроб великого княжества Тверского заколачивают. Вот-вот перехватят Волгу наплавные мосты, чтобы уж и с заречной стороны никто крепости помочи не дал. А как тому помешать?

Разве что уследить да стрелами побить ратников, хлопотливо раскатывающих на бревна посадские избы. Попробуй-ка! Только выцелит тверской лучник врага, глядь, а у самого уж в ребрах – тяжелая московская стрела. Если и щадят кого на стрельницах али на пряслах стен каленые жала, то не рукою Федосия Лаптя пущенные.

Без промаха бьет самострел, дождавшийся наконец хозяина. Благодари судьбу да трубача московского, тверской дружинник! Дрогнула рука у Федосия от нежданного трубного гласа, и свистнула стрела мимо облюбованного виска.

– Федосий! Хватит жонок тверских вдовить! – созвал друга Заноза от кровавой работы. – Наши новгородцы в помощь князю Дмитрию доспели.

– А ведет кто?

– Сам посадник Юрий Иванович. А с ним и наши ушкуйные воеводы, Осип Варфоломеевич да Василий Федорович. А уж дружьев-товарищей тамо без счету! Сразу и не спознаешь иных – больно рать велика!

А и впрямь великое войско снарядил на Тверь Господин Великий Новгород! Отмстить за кровь братьев своих, пролитую обильно тверичами под Торжком, собрались лихие вечники. Три года уж тому пораженью, а саднит тот разор в душах у новгородцев, будто незаживающая рана.

Потому и горячились на княжеском совете воеводы новгородские.

– Чего сиднем сидеть? На слом идти надоть! – басил дородный Осип Варфоломеевич.

– Ить рази это крепость! – задиристым кочетом подскакивал на лавке невеликий ростом, жилистый Василий Федорович. – Дрова и есть дрова, как ты их не забеливай. Подпалить прясла и стрельницы, и – наша Тверь!

– Такоже и тверичи с Торжком сдеяли. Пущай теперь сами красного петуха по городу ловят! – поддержал воевод новгородский посадник, с полуслова понимающий розмыслы ушкуйных атаманов, с коими немало хаживал и на близкую Волгу, и на далекую Югру.

– На приступ идти – ратников класть зазря! – возразил Владимир Серпуховской. – И своих, и тверских пожалеть следует. Русские, чать, не татары, не Литва. Измором возьмем Михаила!

Дмитрий одобрительно глянул на двоюродного брата. С радостью примечал он, что все чаще в пылком сердце Владимира воинская мудрость пересиливает безрассудную отвагу.

– Покуда будем осаду держать, боюсь, Ольгерд али Мамай вотчины наши пограбит! – вмешался смоленский князь Иван Васильевич. Одобряя те слова, покивал и брянский князь Роман Михайлович. Нетрудно и понять их, ибо предстоят владения обоих могучей Литве.

– Яз тако мыслю. – Дмитрий встал, не давая разгореться безлепой толковне. – Новгородцам вольным воля. Пущай по разумению своему приступ готовят. Ежели получится сие, московский полк с воеводою Семеном Добрынским за ними пойдет.

А и не пришлось московским кметям на тверские стены лезть. Паче того – вспятили они и, унося с собою павшего воеводу, вломились в осадный острог. Было то к пабедью, а с заутрени и помыслить никто о таком конце приступа не мог…

Бойкие новгородцы под прикрытием метких лучников живо натаскали к подножью тверского детинца бревен, досок и прочего горючего хлама, не жалея, оплеснули маслом и отошли от стен подальше, любуясь, как чертят небо сотни огненных стрел, вонзаясь в приметы и высушенные августовским зноем прясла стен. И задымились бревна, и затлели, а уж воротную стрельницу, крайнюю к реке Тьмаке, и пламенем охватило. Коли б ветер тогда хоть вполсилы дунул, пеплом ушла бы на небо Тверь! Ан заспал где-то беспутный бродяга, и тверичи с великими трудами добили-таки огненного зверя, начавшего уже похрустывать костями детинца.

Дружно полезли разочарованные в огненной силе новгородцы на дымящиеся еще прясла стен и валились десятками с осадных лестниц под мечами и секирами озлившихся тверичей. А тут еще растворились почернелые ворота, и ударила на вечников конная княжья дружина.

Некрепок в долгом бою ушкуйник, и коли не сумел нахрапом, наскоком, внезапной лихостью ошеломить врага, а тем паче получив крепкий отпор, пятится и готов унырнуть куда-нито от смертного поединка. И, когда ударил клин тверской конницы, словно тяжелая сосуля в сугроб, дрогнули новгородцы и, раздавшись, как тот снег, открыли удару не изготовившийся толком московский полк. Тут и пал воевода Семен Добрынский, тщившийся соединить порушенные ряды своей рати.

Многим не спалось в ту ночь в осадном стане. Метались в горячке раненые, переговаривались у костров воины, обсуждая новгородскую удаль и позор. Не спал и Дмитрий. С трудом, словно неутомимый плуг смерда лесную крепь, осиливал ум тяжелые, неподатливые мысли:

«Эх, новгородцы, новгородцы!.. Сколь беды делу русскому от неискоренимой вашей вольности! Невместно вам под рукою державной ходить. А почто? Ни княжьей и ни иной чьей власти над собою не хотите? Когда ж уразумеете, вечники непокорные, что не может тако быти! Не государю московскому, так хану татарскому, князю литовскому, магистру немецкому али королю свойскому придется тебе, Господин Великий Новгород, выю свою подставить! Дак не лучше ли под русским ярмом ходить, чем иноземцу кланяться! Видит бог, не корысти для сбираю яз круг Москвы землю русскую. На силу татарскую токмо единая сила Руси надобна! Покуда ж своевольничают вечники, покуда пример недобрый иным княжествам являют, трудно вершить задуманное. Того гляди, Русь опять на уделы рассыплется. И попирует ужо тогда Мамай, а Новгород на заедки оставит!»

Дмитрий гневно заходил по шатру.

«И яз виноват был днесь – попустил горлопанам на приступ идти. Они кашу заварили, а полку московскому расхлебывать пришлося. Которые ратники, да и сам воевода не досыти – досмерти вкусили каши той. Прискорбно сие.

А за набеги ушкуйничьи кто платит? Чьи грады и селища за них Орда жжет? Мыслил на доброе дело разбойных удальцов подвигнуть, ан выворотень Вельяминов помешал. А ежели учинят опять ушкуйники непотребство какое, не будет им пощады!»

И не ведал еще, раздумывая о том, князь, что створили уже разбой, доселе неслыханный, новгородские душегубы…

Назавтра утро выдалось свежее, предосеннее, и заря зябко поеживалась, входя в Волгу. И будто свежестью той смахнуло душные ночные думы. Бодро взялся Дмитрий за бесконечные дневные дела. С заутрени стучали по его слову плотники, укрепляя осадную горожу, ушли за Волгу новые рати в помочь стоящему там ярославскому полку. Крепко обложен в своей столице Михайло, и некуда ему податься – рано ли, поздно ли, а придется крест целовать на мирном докончании. Ой и покривится гордец тверской от того поцелуя, а паче того от слов перемирной грамоты!

– Зачти-ка еще раз тое место. Обмыслить хочу: добро ли писано. – Дмитрий, стряхнув задумчивость, оборотился к дьяку.

«А пойдут на нас татарове или на тебе, битися нам и тобе с единого всем противу их. Или мы пойдем на них, и тобе с нами с одного пойти на них. А пойдут на нас Литва или на смоленского на князя на великого или на кого на нашу братью на князей, нам ся их боронити, а тобе с нами всим с единого».

– С Батыгиных времен не было меж князьями таковых писаний, государь! Токмо боязно – не спознали бы в Орде. – Дьяк Внук восхищенными глазами глядел на князя.

– А пущай знают – сильна ныне Русь! Девятнадцать князей на мой зов пришли, а на татар и больше будет! На такую мощь новый Батыга нужен, а Орда ныне не та.

– А и Михайле Тверскому опосля такой грамоты деватися некуда станет!

– То верно. Довеку ему охоту шляться к Ольгерду да к Мамаю отобьем!

Дмитрий нахмурился:

– А о переметчике Вельяминове особо надо в грамоте отписать!

– Прости, государь. Дело неотложное! – вошедший в шатер Бренко говорил запыхавшись, будто спешил откуда. Остоялся, заговорил ровнее:

– Наместник Плещеев с Костромы пригнал. Сказывает, город на щит взят и пограблен дочиста!

– Татары?

– Кабы так… Да пущай он сам обскажет.

Бренко вышел и вернулся с вельми чревастым, изрядно лысым уже боярином. Тот, едва переступив порог шатра, рухнул на колени:

– Помилуй, батюшка-государь! Грех на мне.

– Встань, боярин. О каком грехе речешь?

– Грешен, вотчину твою не оборонил от разбойников новогородских. Сплыли они по Костроме во множестве ушкуев, и вышел яз навстречь им с дружиною и горожанами. И бились мы, и посекли уж было татей, да набежала сразу новая ватага тех ушкуйников, и не устояли верные слуги твои.

– То поглядим еще – верные али нет! Что далее створилось?

– И зорили, и пакостили окаянные в Костроме. И казну, и рухлядь, и припас всякий пограбили да потратили, и домы многие спалили. Паче того, полону набрали, баб, девок, детишек в Булгар повезли продавать. Атаманы же у них – Прокоп и Смолнянин.

Дмитрий слушал, сурово сдвинув брови к переносью. Вернулись давешние мысли.

«Что ж, господа ушкуйники, сами вы себе судьбу лютую выбрали! Яко аукнется, тако и откликнется».

Дмитрий встал, вымолвил твердо:

– Ныне ушли грабители из руки моей. А пойдут назад, велю разбойников тех имать и казнить мечом без жалости, яко татей и душегубов!