Глава шестая. Кровавый рассвет
Фетинья и Устинья случайно столкнулись на кладбище близ Вознесенской церкви. Первая хоронила мужа, убитого татарами во время недавней сечи на восточном валу, вторая погребала отца, павшего в тот же день при обороне южного вала Рязани.
Поскольку убитых и умерших от ран в Рязани хоронили по нескольку сотен каждый день, по этой причине священники проводили отпевание не в храмах, а прямо возле могильных ям.
Богатого купца и небогатого сапожника схоронили одинаково: завернутыми в грубый холст, в наскоро вырытой яме, куда помимо этих двух тел опустили еще троих смердов, нашедших свою погибель на том же восточном валу.
Ни Фетинья, ни Устинья не плакали, глядя на то, как женщины-землекопы засыпают землей и мерзлой глиной прах Ивора Бокшича и купца Нездилы. Обе не стали дожидаться, когда над могилой насыплют земляной холмик и поставят деревянный крест.
– Прими мое сочувствие, подруга, – сказала Устинья, удаляясь с кладбища вместе с Фетиньей. – Ивор Бокшич был хороший человек.
– Я тоже скорблю по твоему отцу, Устя, – промолвила Фетинья, взяв подругу за руку. – Твой отец всегда был приветлив со мной. Да уготовит ему Господь райские кущи!
– Куда ты теперь? – Устинья сбоку взглянула на Фетинью.
– На подворье женского монастыря, – ответила Фетинья. – Я там помогаю лекарям покалеченных ратников врачевать. Все монахини этим же делом заняты вместе с игуменьей. А ты куда?
– Я в войско вступила, – проговорила Устинья, – нахожусь в одной сотне с Кутушем. Он обучает меня стрелять из лука, владеть мечом и копьем. Буду мстить проклятым мунгалам за отца и брата!
– А где половчанка Аннушка? – поинтересовалась Фетинья.
– Дома под присмотром у моей матушки. – Устинья тяжело вздохнула: – Ташбек, отец Аннушки, привез ее в Рязань в надежде, что здесь-то его любимая дочь будет в безопасности. Однако ныне над всеми рязанцами смерть нависла. Как спасти Аннушку, ежели мунгалы в Рязань ворвутся, ума не приложу!
– Выстояла Рязань в осаде пять дней, выстоит и еще, – ободряюще промолвила Фетинья, – а там, глядишь, и помощь подойдет. Гонцы ведь к соседним князьям разосланы! Ингварь Игоревич должен прийти с дружиной из Чернигова! Братья Роман и Глеб Ингваревичи под Коломной войско собирают.
На перекрестке Большой и Успенской улиц две подруги расстались. Фетинья свернула в переулок, ведущий к подворью женского монастыря. Устинья направилась дальше по Большой улице, к своему дому.
По улицам Рязани расползались быстро сгущавшиеся сумерки.
После недавнего снегопада опять повеяло теплом, так что выпавший снег стал тяжелым и липким.
Устинья не прошла и полусотни шагов, как столкнулась с бежавшим ей навстречу Нежатой, приятелем ее покойного брата. Нежата был в кольчуге и шлеме, с мечом на поясе. От быстрого бега Нежата раскраснелся, как румяное яблоко.
– Что случилось? – окликнула юношу Устинья. – Куда спешишь сломя голову?
Нежата остановился.
– Татары выкатили на лед Оки свои камнеметы и частоколы на колесах, – промолвил он, тяжело дыша. – Не иначе, нехристи замышляют произвести ночной штурм или собираются обстрелять огненосными горшками западную стену Рязани. Воевода Твердислав повелел всем сотникам изготовить ратников к сече. Наша сотня уже почти вся собралась близ западной стены, а сотника нашего нигде нет. Вот бегу домой к Даниле Олексичу. Может, он дома отсыпается.
– Ой! Мне же тоже надо в воинскую справу облачаться и к месту сбора спешить! – воскликнула Устинья.
– У тебя сегодня были похороны отца, поэтому до утра можешь отдыхать, – сказал Нежата. – А я замолвлю за тебя словечко перед Данилой Олексичем.
– Не буду я дома сидеть! – решительно возразила Устинья. – Да и не устала я. До встречи на стене, Нежата!
Устинья припустила бегом по улице, отбросив свою длинную косу с груди на спину. Ее белая заячья шапочка мелькала в густых серых сумерках быстро удаляющимся светлым пятном.
Нежата постоял на месте, глядя вслед Устинье, затем поспешил дальше, к дому Данилы Олексича.
Юноше пришлось довольно долго грохотать рукоятью меча в ворота купеческого дома. Наконец ворота открыл сам Данила Олексич.
Выслушав из уст Нежаты распоряжение воеводы Твердислава, купец ворчливо обронил:
– Ни поспать, ни пожрать толком не дадут! Обожди меня во дворе, младень. Я живо соберусь!
В ожидании, покуда сотник выйдет из дому, Нежата нетерпеливо прохаживался по просторному двору от крыльца до распахнутых ворот конюшни и обратно. Внезапно Нежата обратил внимание на вилы, брошенные возле большой навозной кучи. Длинные зубья вил были окрашены свежей кровью. Тут же лежала лопата, с помощью которой только что кто-то сваливал в кучу навоз. Было видно, что навоз в спешке перекидали с одного места на другое. Комья навоза были разбросаны повсюду.
Когда Данила Олексич вышел из дома на крыльцо, облаченный в панцирь и воинский плащ, Нежата показал ему окровавленные вилы.
– Это челядинец мой сегодня свинью заколол, – быстро проговорил купец, предупреждая вопрос Нежаты.
– Почто же вилами? – удивился Нежата.
– Вот и я то же самое дурню этому сказал! – немного нервно рассмеялся Данила Олексич. – Увалень – одно слово! Он же – мордвин, а у мордвы мозги набекрень.
И все же кое-что в поведении сотника показалось Нежате странным. Данила Олексич сказал, что это его челядинец с навозом управлялся, а у самого сапоги в навозе вымазаны. Еще Нежата нашел в конюшне шапку с опушкой из черно-бурой лисы и отдал ее Даниле Олексичу, а тот заявил, что шапка эта его челядинцу принадлежит. Мол, он во хмелю работал, поэтому и обронил ее. Нежата подумал про себя, что столь дорогая шапка не всякому купцу по деньгам будет, не говоря уже про какого-то челядинца, но вслух ничего не сказал.
* * *
Огнищанину Лихославу с той поры, как сгорела восточная стена Рязани, не давала покоя мысль, что все это множество русского люда, собравшегося в городе в надежде на спасение от татар, просто-напросто обречено на погибель. Сегодняшняя сеча показала, что татары могут совершать глубокие прорывы в город, ибо численность защитников Рязани тает с каждым днем. То напряжение – душевное и физическое, – с каким рязанцы раз за разом отражают приступы врага, Лихослав чувствовал и на себе. Всех здравомыслящих людей не покидало горькое осознание того, что конец близок.
В эту ночь Лихослав пригласил к себе в дом несколько человек, в настроении которых он нисколько не сомневался. Ночными гостями огнищанина были: его двоюродный брат Ян, купец Никодим, по прозвищу Сова, бояре Ельмец и Пустимир. Самым же важным гостем был князь Давыд Ольгович, доводившийся двоюродным братом черниговскому князю Михаилу Всеволодовичу. Ельмец и Пустимир были киевскими боярами, их в качестве заложников отправил в Рязань грозный Ярослав Всеволодович, захвативший Киев. Угодил в заложники и Давыд Ольгович за свое родство с Михаилом Всеволодовичем, непримиримым врагом суздальских князей.
Оказавшиеся в Рязани киевские и черниговские заложники поначалу радовались, что вырвались живыми из рук мстительного Ярослава Всеволодовича. Однако нашествие татар на окские земли, гибель рязанских князей и плачевное положение Рязани, обложенной татарскими полчищами, очень скоро уверили заложников в том, что они угодили из огня да в полымя.
Об этом и вели речь, не стесняясь выражений, бояре Ельмец и Пустимир. Оба являлись большими мастаками по плетению интриг и козней, участвуя в княжеских распрях, и при этом они всегда выходили сухими из воды. И вдруг здесь, в Рязани, случилась страшная непредвиденная беда: над обоими смутьянами нависла угроза смерти от рук диких язычников!
Умирать в осажденной татарами Рязани ни жалкой смертью, ни доблестной Ельмец и Пустимир не собирались. Они этого и не скрывали перед собравшимися в доме Лихослава в этот поздний час, считая тех своими единомышленниками.
– Куда вы клоните, бояре? – промолвил Давыд Ольгович, которого подняли с постели, толком ничего не объяснив.
Ельмец и Пустимир в растерянности переглянулись. Затем оба посмотрели на Лихослава: мол, растолкуй князю, что к чему.
– Пойми, княже, Рязань уже не оплот от нехристей, но скорее ловушка для всех собравшихся здесь русичей, – вкрадчиво проговорил огнищанин. – Скоро мунгалы ворвутся в Рязань и устроят тут резню. Вот я и предлагаю выбираться из города, пока не поздно.
– Куда выбираться? – не понял Давыд Ольгович.
– За Оку, князь. В леса! – Лихослав махнул рукой в западном направлении.
От этого резкого движения огонек светильника, стоящего на столе, затрепетал, будто испуганный мотылек.
Ельмец и Пустимир напряженно вглядывались в узкое лицо князя с тонкой бородкой клинышком и короткими темно-русыми усами.
– Удирать, значит, собрались! – криво усмехнулся Давыд Ольгович. – Да в чистом поле мунгалы побьют вас стрелами, как косуль!
– А в Рязани не побьют? – язвительно бросил купец Никодим. – Вот ворвутся нехристи в город, и будет их по десятку на каждого нашего воина.
– Ночь, княже, самая лучшая защита от татарских стрел, – заметил Лихослав. – За ночь далеко утечь можно.
– Не по-христиански сие – своих в беде бросать, – хмуро сказал Давыд Ольгович, который в свои тридцать лет успел побывать во многих передрягах, участвуя вместе со своими дядьями и братьями в межкняжеских распрях.
– О чем ты, княже? – недовольно поморщился Пустимир. – Уж коль Роман и Глеб Ингваревичи не спешат выручать Рязань, то нам-то и вовсе нету смысла насмерть тут стоять!
– У тебя ведь жена и сын в Путивле остались, княже, – как бы между прочим обронил Лихослав. – Каково им будет узнать, что ты голову сложил в Рязани. Но самое печальное то, что сын твой удела княжеского лишиться может. Братья твои, родные и двоюродные, о своих сыновьях радеть будут, а твой сын им будет в тягость.
Давыд Ольгович нахмурил брови, отчего его лицо с тонким носом и близко посаженными глазами обрело облик эдакого злодея. Князь явно не блистал правильностью черт, а когда мрачнел или становился задумчивым, то в чертах его проступало что-то отталкивающее и устрашающее.
Сказанное Лихославом угодило не в бровь, а в глаз.
Давыду Ольговичу было хорошо известно, сколь жадны до чужих уделов его братья.
– Ладно, бояре, – нехотя промолвил он, – будем прорываться из Рязани. Воеводе Твердиславу об этом, конечно, ни слова?
– Боже упаси! – воскликнул Лихослав. – Этот безумец готов сам смерть принять в неравной сече и всех прочих рязанцев за собой на тот свет утянуть.
– Кто жаждет доблестной кончины, тот ее скоро получит! – проворчал Ян, двоюродный брат огнищанина.
– На сборы всем час, не больше, – строго сказал Лихослав. – Ежели уходить, то этой же ночью. Встречаемся возле восточной угловой башни детинца. Ничего обременительного с собой не брать, лишь оружие и ествы немного.
– А злато? – проговорил Никодим. – Злато я оставить не могу!
– Ныне жизнь дороже злата, купец, – усмехнулся Ян. – Вот я все свои деньги в Рязани оставляю в тайнике. Не найдут их татары – хорошо, найдут – ну и черт с ними!
– Верно молвишь, брат, – вставил Лихослав. – Коль уцелеем, то и деньгами разживемся!
– Кто дорогу знает? – спросил Давыд Ольгович.
– Я знаю, – ответил Лихослав, – поэтому предупреждаю: кто замешкается при сборах, того ждать не стану.
Поздние гости Лихослава стали торопливо расходиться.
Велев своим слугам спешно собираться в дорогу, Давыд Ольгович между тем разыскал своего двоюродного племянника Вячеслава, который жил в одном доме с ним. Юноша собирался заступать в дозор на восточный вал Рязани. Как и все заложники, он добровольно вступил в рязанское войско.
Давыд Ольгович напрямик заявил племяннику, что Рязань долго не выстоит против такого множества мунгалов, а посему для него самое лучшее бежать из города вместе с дядей.
– Незачем нам тут пропадать под саблями татарскими, племяш, – молвил Давыд Ольгович. – Наша с тобой отчина – Чернигов. Там и родня наша, и уделы наши, и казна, и могилы предков… Я за тебя в ответе перед отцом твоим, поэтому не хочу бросать тебя здесь на погибель.
– Как же так, дядюшка? – растерялся Вячеслав. – Неужто мы бросим рязанцев в беде? Это же позор!
– Сей позор я на себя возьму, племяш, – стоял на своем Давыд Ольгович. – Собирайся живее в путь! Спасение наше в лесах, за Окой.
– Можно мне девицу одну с собой взять? – покраснев, проговорил Вячеслав. – Люба она мне.
– Что за девица? – нахмурился Давыд Ольгович. – Какого сословия? Где она живет?
– Стояной ее кличут, она дочь кузнеца Радонега, – ответил Вячеслав. – Живет она на Оружейной улице.
– Зачем тебе эта простолюдинка, племяш? – недовольно промолвил Давыд Ольгович. – Не пара она тебе, ибо ты – княжич. Да и не время сейчас о девицах думать! Ноги уносить надо из Рязани, пока не поздно!
– Я без Стояны не побегу, – опустив голову, сказал Вячеслав.
– Что ж, поспешай за своей Стояной, племяш, – раздраженно произнес Давыд Ольгович. – Времени у тебя не более получаса. Так что дуй бегом до Оружейной улицы и обратно.
Вячеслав снял с себя кольчугу и пояс с мечом, надел шапку с меховой опушкой, набросил на плечи теплый плащ и торопливо выскочил за дверь. Его быстрые шаги протопали по ступенькам крыльца, затем хлопнула воротная калитка.
«Беги, дурень! – подумал Давыд Ольгович, снимая со стены щит и длинный узкий меч. – Токмо я ждать тебя не стану. Ты сам выбрал свою судьбу, племяш!»
Дозорные, стоявшие на восточном валу там, где этот вал почти вплотную подступает к детинцу, с удивлением взирали на кучку ратников во главе с князем Давыдом Ольговичем и огнищанином Лихославом, которые собирались спуститься на веревках по крутому откосу в овраг. Лихослав сказал дозорным, что на эту вылазку их отправил гридничий Оверьян Веринеич. Мол, им велено устроить засаду в овраге, там, где ручей Серебрянка впадает в Оку, чтобы захватить в плен конных татарских дозорных, шныряющих под стенами детинца.
Стоящие в дозоре воины не поверили Лихославу. Они были озадачены тем, что идущие на опасную вылазку ратники зачем-то взяли с собой женщин и детей. Среди этих женщин воины узнали супругу огнищанина, а также жен его брата Яна и купца Никодима.
Старший из дозорных поднял тревогу, отправив за гридничим купца Якова Костромича, оказавшегося в эту ночь в дозоре.
Оверьян Веринеич в это время делал обход сторожевых постов, поэтому оказался неподалеку.
Гридничему было достаточно одного взгляда на стоящих перед ним людей, одетых в дорожную одежду, с оружием в руках и с мешками за спиной. Он узнал их всех, осветив пламенем факела.
– Не думал я, что в таких мужественных на вид мужчинах бьются столь трусливые сердца! – с негодованием и горечью промолвил Оверьян Веринеич. – Жены и дочери многих павших рязанцев о бегстве не помышляют, терпя на валах и стенах лишения и опасности. Я думал, что вся рать рязанская стойкостью закалена, но теперь вижу, что ошибся. Значит, не женщины первыми ослабели духом, а мужи…
– Не тебе бы упрекать меня в слабоволии, боярин, – сердито сказал Давыд Ольгович. – Я напомню тебе кое-что из прошлого. Где были рязанские князья, когда черниговцы вместе с киевлянами и галичанами сражались с татарами на реке Калке? Черниговцы звали вас в этот поход, но войско из Рязани тогда так и не пришло. Помня об этом, я ныне не собираюсь биться против татар за Рязань. Это не моя забота, боярин.
– Ты волен уйти, князь, – проговорил Оверьян Веринеич. – И вы, бояре, тоже не обязаны погибать на стенах Рязани. Возвращайтесь в Киев, коль сумеете. – Гридничий взглянул на Ельмеца и Пустимира: – Вы оказались здесь не по своей воле. Я понимаю, что наши беды вам в тягость.
Ельмец и Пустимир неловко топтались на месте, стараясь не встречаться взглядом с гридничим.
В неловкости пребывали и Лихослав с братом Яном.
– Ну, а вы-то почто оробели раньше срока, братья? – обратился к ним Оверьян Веринеич. – У вас-то почто душа не болит за судьбу Рязани? Бежать собрались, забыв про честь и долг христианский. Что ж, бегите! Скатертью дорога! И ты, Никодим, беги вместе с ними. В твоей трусости я никогда не сомневался.
– Я – торговец, а не воин! – уязвленно воскликнул Никодим. – И я не столько о себе пекусь, сколько о жене своей и детях. В Рязани их ждет погибель неминучая!
Гридничий велел сопровождавшим его челядинцам принести веревочную лестницу, чтобы тем, кто спешил уйти из Рязани, было сподручнее спуститься с вала в глубокий овраг.
Глядя на то, как Давыд Ольгович и Лихослав первыми спускаются по ступенькам лестницы в темный провал оврага, Яков Костромич несмело заговорил с Оверьяном Веринеичем:
– Можно и мне попытать счастья вместе с ними, боярин? – сказал он. – Я тоже родом не из Рязани. Мне бы тоже надо домой как-то добираться. Проку от меня все равно мало.
Гридничий молча махнул на костромича зажатой в кулаке рукавицей, мол, поступай, как знаешь.
– Благодарю, боярин! – Яков отвесил гридничему поклон. – Жив буду – никогда не забуду твоей доброты! Бога буду молить о благоденствии твоем и всех родственников твоих…
– Ну, пошевеливайся! – грубо оборвал купца один из рязанских дозорных. – Спускайся! Сначала выберись живым отсюда, а уж потом про Бога вспоминай!
Яков пропустил вперед женщин и детей, помогая им вставать на зыбкую лестницу, потом стал спускаться вниз сам, предварительно сбросив с кручи в овраг свой щит и меч.
* * *
Стояна наотрез отказалась покидать Рязань, полагая, что город выстоит в осаде до прихода подмоги, которая не может не прийти. Она и Вячеслава горячо убеждала, чтобы он не вздумал последовать за своим дядей куда-то в ночь и неизвестность.
– До леса отсюда неблизко, – молвила Стояна, держа Вячеслава за руку. – Ежели ночью еще как-то возможно избегнуть встречи с татарскими дозорами, то днем да в открытом поле или на льду Оки от конных мунгалов спасения не будет. Твой дядя просто безумец, коль надеется до рассвета в заокские леса проскочить!
Вячеслав прислушался к словам Стояны и решил остаться в Рязани.
Попрощаться с Давыдом Ольговичем Вячеславу не пришлось. Князь не стал дожидаться племянника, спеша уйти из Рязани под покровом ночи.
Вячеслав, собираясь в ночной дозор, был полон радостных волнительных чувств. Стояна, расставаясь с ним у ворот своего дома, шепнула ему, что, когда ее мать уснет, она прибежит к нему на городской вал и они смогут скоротать вместе эти три ночных часа. Стояна не скрывала того, как ей приятно, что она не безразлична Вячеславу. Целуя при расставании Вячеслава в уста, Стояна тем самым подтвердила, что и княжич ей далеко не безразличен.
Заступив в караул, Вячеслав стал прохаживаться по гребню вала, поглядывая то в глубокий ров, то на равнину, теряющуюся у дальнего леса.
Лунный диск, не скрытый облаками, изливал на заснувший город, на окрестные холмы и долы бледное голубоватое сияние.
Мерцали звезды. С юго-востока веяло легким ветерком.
От ветра у Вячеслава слезились глаза. Все его мысли были о Стояне, о скорой новой встрече с нею. Еще Вячеславу показалось удивительным, что татары не убрали своих убитых, оставшихся лежать на подталом снегу во рву и в поле перед рвом. После всех прошлых штурмов воины Батыя всегда уносили своих павших в свои становища. Впрочем, убитых тургаудов татары забрали после того, как рязанцы вынесли их бездыханные тела из города в поле.
Устав ходить взад-вперед, Вячеслав замер на месте, опершись на копье.
И тут предательская сонливость стала обволакивать юношу своими мягкими объятиями. Глаза его стали слипаться, верхние веки словно налились свинцом. Голова его то и дело клонилась на грудь. Дремать стоя Вячеславу было неудобно, так как ему приходилось переносить тяжесть тела с одной ноги на другую.
Чем сильнее дрема одолевала Вячеслава, тем явственнее ему начинали мерещиться какие-то наваждения. Сначала Вячеславу показалось, что убитых мунгалов на заснеженном поле как будто стало заметно больше, нежели было в тот момент, когда он заступил в караул. Потом Вячеславу стало чудиться, будто некоторые из мертвых татар, лежащих на равнине, пытаются приподниматься и даже ползти к валу.
Дабы развеять возникающие наваждения, Вячеслав принимался старательно вглядываться в чернеющие на снегу тела врагов, как в некий узор, привнесенный в природу человеческой страстью к истреблению себе подобных. То, что убитых татар было много, наполняло Вячеслава гордостью за рязанцев, пробуждало в нем радость от осознания некоего превосходства воинов-христиан над язычниками. Эта самодовольная радость убаюкивала Вячеслава, усыпляла его бдительность. Однако через какое-то время Вячеславу опять начинало мерещиться, что мертвые враги шевелятся уже не только в поле, но и совсем рядом, во рву.
Терзаясь каким-то смутным беспокойством, Вячеслав вновь принялся расхаживать по валу. Неожиданно Вячеслав слегка вздрогнул. Он явственно разглядел на спине у одного из убитых татар колчан со стрелами. Этот мертвый татарин лежал во рву.
Оружие с убитых врагов рязанцы всегда снимали вместе с панцирями и шлемами.
«Надо же! – подумал Вячеслав. – Сегодня еще до захода солнца дружинники не единожды спускались в ров, снимая панцири с нехристей и собирая оружие, но одного мунгала гридни все же проглядели, не сняли с него колчан со стрелами».
Желание заслужить похвалу от сотника Лукояна пересилило в Вячеславе всяческую осторожность. Воткнув копье в притоптанную мерзлую землю, он стал спускаться в ров по крутому склону, цепляясь руками за обнажившуюся желтую траву.
Оказавшись на дне рва, Вячеслав принялся осматривать всех подряд убитых мунгалов, отыскивая того, с колчаном на спине. Перевидав за последние дни множество смертей, Вячеслав уже не боялся мертвецов ни своих, ни чужих.
Вдруг кто-то схватил юношу за ногу. И в тот же миг слух Вячеслава уловил тихий лязг, возникающий, когда из ножен осторожно вытаскивают клинок. Вячеслав рванулся, еще не сознавая в полной мере, что происходит. Потеряв равновесие, он завалился на бок. Оглянувшись, Вячеслав увидел, как среди мертвых врагов встали во весь рост двое мунгалов с саблями в руках и молча ринулись на него.
Юноша закричал от страха, но крик его, так и не достигнув высшей точки, оборвался вместе с головой, слетевшей с плеч.
…Луна уже почти скрылась за облаками. Ночной мрак стал более густым, наполненным запахом снега, пропитанного кровью, и горьким дымом потухших пожарищ.
Стояна взобралась на вал по земляным ступенькам. Про себя она повторяла пароль, чтобы без заминки ответить на окрик любого из дозорных.
На вершине вала Стояна огляделась. Ни дальнего дозорного, ни ближнего нигде не было видно. Она увидела копье, воткнутое в землю, рядом валялись рукавицы, подаренные ею Вячеславу. Но где же он сам?
Стояна нетерпеливо потопталась на месте, затем двинулась по гребню вала к следующему посту.
«Не иначе, дозорные укрылись где-нибудь от ветра и развлекают друг друга разговорами», – мелькнуло в голове у девушки.
Тихий вскрик, донесшийся изо рва, остановил Стояну. Она сразу узнала голос Вячеслава.
Стояна подскочила к самому краю вала, вглядываясь в темное скопище убитых врагов, лежащих на дне рва. Она уже хотела окликнуть Вячеслава по имени, как вдруг ощутила сильный удар в горло. От этого удара Стояна невольно отшатнулась назад, круглая шапочка слетела с ее головы. Сознание у девушки помутилось, и душа ее затрепетала от ужаса, ибо она нащупала оперенье татарской стрелы, торчавшей у нее под подбородком. Не будь этого оперенья, стрела и вовсе прошла бы навылет через ее шею, такова была сила ее полета!
Стояна набрала в грудь воздуха, чтобы закричать, поднять тревогу, но рот ее наполнился кровью, ноги подкосились, и она упала навзничь, раскинув руки в стороны.
* * *
О том, что Юрий Игоревич скончался от ран, не приходя в сознание, боярину Твердиславу сообщили глубокой ночью. Твердислав в это время находился в самой высокой башне детинца, наблюдая за действиями татар, которые при лунном свете устанавливали свои метательные машины на льду Оки как раз напротив северной стены детинца.
Твердислав пришел в княжеский терем и повелел священникам и челядинцам, не дожидаясь рассвета, захоронить тело князя в одном из приделов Спасо-Преображенского собора. Затем Твердислав поспешил обратно на северную стену, поскольку прибежавший оттуда гридень известил воеводу о том, что татары обрушили на детинец град камней и горшков с зажигательной смесью.
Татарам довольно быстро удалось запалить две башни детинца, возвышавшиеся на высоком окском берегу. Чтобы огонь не распространился дальше по стене, дружинники во главе с гридничим Оверьяном Веринеичем рассыпали на пряслах стены песок, а на крышах соседних башен расстилали сырые кожи.
Дальнейшее более походило на чудо. Обстрел детинца прекратился так же неожиданно, как и начался. Подтаявший во время оттепели лед Оки не выдержал тяжести самых больших татарских камнеметов и стал проламываться под ними. На белой ледяной поверхности образовались огромные черные полыньи, в которых исчезло, уйдя на глубину, около десятка метательных машин и стоящих подле них частоколов на колесах. Татары в спешке и панике старались оттащить к противоположному пологому берегу оставшиеся камнеметы, но лед продолжал проваливаться у них под ногами. Громоздкие катапульты на массивных колесах без спиц с шумом и треском оседали в холодные окские воды, застревая на мелководье среди обломков льдин.
Несколько камнеметов татарам все же удалось вытащить на берег. Татары попытались продолжить обстрел детинца с дальнего низкого берега реки, но выпущенные из катапульт камни падали, не долетая до стен и башен детинца.
– Не иначе, услыхал Господь наши молитвы, – заметил Оверьян Веринеич, переглянувшись с Твердиславом. – Не нашими усилиями, но Божьим промыслом поглотила река камнеметы татарские!
Огонь на одной из загоревшихся башен детинца дружинникам удалось загасить довольно быстро, используя песок и сырые кожи, но другая из башен полыхала столь сильно, что подступиться к ней не было никакой возможности. Пламя утратило силу лишь после того, как обвалились перекрытия наполовину сгоревшей башни.
Гридни еще боролись с огнем среди обугленных развалин башни, когда где-то у Пронских ворот тревожно загудела боевая русская труба: «К оружию! Тревога! Тревога!..»
От восточного вала примчался гонец на неоседланном коне.
– Беда, воевода! – крикнул он Твердиславу, не слезая с коня. – Татары в городе! Лезут нехристи во множестве через восточный вал. Сотник Лукоян и Данила Олексич со своими ратниками бьются с мунгалами, не жалея сил. Подмога им нужна!
Твердислав и Оверьян Веринеич, собрав дружинников, бегом устремились в Нижний город. Гонцу было велено скакать на Соколиную гору и вести оттуда к восточному валу всех, кто может держать в руках оружие.
В Успенском околотке зазвучали тревожные сигналы другой русской трубы.
И наконец загудел растревоженным басом колокол на звоннице Успенского собора, запоздало извещая жителей Рязани об опасности, которая и без того уже стучалась к ним в дома. Отовсюду неслись громкие выкрики на чужом языке, тут и там раздавался звон мечей. Детский плач и мольбы женщин о помощи звучали то явственно, то смутно, смешиваясь с гулом сражения и трубными сигналами тревоги, витавшими над обреченным городом в это хмурое зимнее утро.
Инок Трофим, разбудивший звонаря и вместе с ним поднявшийся на звонницу, увидел с высоты, что улицы Рязани полны татар, которые врываются в дома, волокут упирающихся полуодетых женщин, сражаются с рязанскими ратниками, вставшими заслоном на Большой улице и у Вознесенской церкви. Красные продолговатые щиты русичей были хорошо заметны на фоне белого снега и темных бревенчатых домов. Разрозненные стычки рязанцев с татарами происходили и вокруг Успенского храма, на торговой площади, и по всему Плотницкому околотку. Из детинца и с Соколиной горы бежали на выручку к своим княжеские дружинники и челядинцы, среди них было немало женщин и подростков. Над этим разношерстным воинством посверкивали наконечники копий и выхваченные из ножен мечи. Кто-то из гридней нес багряно-золотистый княжеский стяг с ликом Богородицы.
Однако иноку Трофиму была очевидна вся тщетность усилий рязанцев, пытавшихся одним отчаянным натиском вытеснить врагов из городских улиц. Ему было видно с колокольни далеко-далеко. Инок Трофим, как некий провидец, оказавшийся волею случая над схватками и горестями людей, видел вдалеке множество дымов – это были вражеские становища, окружавшие Рязань. От этих становищ к Рязани двигались густые колонны татарского войска, пешие и конные. Заснеженные просторы полей были покрыты черными полчищами врагов, которые надвигались неотвратимо, как судьба.
Трофим торопливо спустился в свою келью.
Там, на столе, лежала раскрытая книга, на одной из страниц которой чернели записи, отражавшие ход событий с самого начала осады Рязани ордой Батыя.
Трофим обмакнул в чернила заостренное писало и, задержав дыхание, чтобы не дрожала рука, написал: «Сего года 6745-го декабря 21-го дня пала Рязань под натиском безбожных татар».
* * *
Поражение тургаудов в сече с рязанцами повергло Бату-хана в растерянность и озлобление, ибо такого еще не бывало. Во всяком затруднении, когда враг стоял насмерть, чтобы переломить ход тяжелого сражения или нелегкой осады, обычно бросали в битву тургаудов как головной отряд. Такой таран из опытнейших батыров всегда доселе оправдывал свое назначение. Тургауды не только неизменно одолевали любого неприятеля, но и несли при этом очень небольшие потери.
И вот передовой отряд тургаудов в схватке с рязанцами оказался в окружении и погиб до последнего человека.
Бату-хан в присутствии жен и советников накричал на своих родных братьев Берке, Шейбана и Тангута, которые, по его мнению, упустили из рук победу, своевременно не поддержав хана Кюлькана, отряды которого уже почти ворвались в Рязань. Досталось от Бату-хана и его двоюродным братьям – Хайдару, Менгу и Бучену, бесславно вернувшимся в тот день от южного вала Рязани. Гуюк-хану разгневанный Бату повесил плеть на плечо – так у монголов выражалось презрение к трусам. Бату-хан полагал, что Гуюк-хан слишком поспешно отступил от восточного вала Рязани, тем самым не дав воинам Кюлькана и Батыевым тургаудам закрепить первоначальный успех.
Предводители монгольского войска покинули ставку Бату-хана рассерженные и раздосадованные. Эти люди считали себя равными Бату по своему рождению. Кое-кто из них полагал, что главенство Бату над общемонгольским войском в этом походе есть результат интриг Ори-Фуджинь, матери Бату, и его дяди Джагатая, уязвленного тем, что верховная власть над коренными монгольскими улусами досталась не ему, а его младшему брату Угэдею.
Сыновья Угэдея, Гуюк-хан и Урянх-Кадан, и вовсе открыто поговаривали, что стоять во главе монголов в походе на Запад более пристало кому-то из них двоих, а не Бату.
Эта скрытая, а иной раз и явная неприязнь среди царевичей-чингизидов часто гасила их рвение на поле битвы, так как честолюбивые родичи Бату желали обогатиться военной добычей, но при этом им не хотелось делиться с Бату славой побед.
Вот почему, когда Бату-хан в гневе приказал, невзирая на ночь, выкатить на лед Оки камнеметы и обстрелять огненосными сосудами рязанский детинец, это вызвало яростное сопротивление со стороны двоюродных братьев Бату. В результате приказ Бату выполняли лишь воины из тумена хана Бури, на которых лежала обязанность охранять осадные машины. Даже когда лед на Оке стал ломаться и камнеметы начали тонуть в реке, никто из ханов-чингизидов не поспешил на помощь воинам хана Бури, которые изо всех сил старались спасать тонущие баллисты и катапульты.
Назначив на следующее утро общий штурм Рязани, Бату-хан доверил верховное начальство хану Кюлькану за его неизменное почтение к нему. Это не понравилось Гуюк-хану и Урянх-Кадану, которые задумали вырвать у Кюлькана славу взятия Рязани.
Ночью братья-царевичи послали полсотни воинов-кебтеулов, чтобы те бесшумно перебили рязанских дозорных на восточном валу. Маскируясь под убитых, воины Гуюк-хана и его брата сумели подкрасться вплотную к русским дозорам. Истребив караульных на валу, кебтеулы проникли в Рязань.
Незадолго до рассвета в станах Бату и Кюлькана воины только начали подкрепляться пищей, чтобы с восходом солнца двинуться на штурм. А в это время тумены Гуюк-хана и Урянх-Кадана уже завязали сражение с русичами на улицах Рязани.
Рязанцы хоть и спохватились слишком поздно, тем не менее не собирались складывать оружие или спасаться бегством.