Теплый осенний день в разгаре. Солнце заливает Кремлевский холм, сверкают купола церквей и соборов, в голубом небе плывут белые облачка. Но на земле неспокойно. Гудят тысячами голосов улицы и площади, едким смрадом тянет с пожарища, всюду тревожные, озабоченные лица. Шумит, волнуется люд московский – кричит, спорит, требует оружия. Ползут слухи, толки…

Хмурясь, прислушивается, приглядывается ко всему Лукинич. Получив наказ от Остея явиться к нему за ответной грамоткой до вечерни, он покинул великокняжий двор. Рядом, стараясь не отстать, торопливо вышагивает Андрейка, чуть позади с двумя лошадьми на поводу следует Михалка. Антипка остался возле Теремного дворца на случай, если гонцы вдруг потребуются воеводе.

Строгое лицо бывалого воина сейчас кажется высеченным из камня. Всего полдня он в Москве, но успел многое приметить. Сравнивает предосадные дни литовщины, когда Ольгерд подходил к стенам Кремля, с сегодняшним, с беспокойством думает, как они не похожи. Все вроде бы так же. Крепость готовится к осаде. Горожане и селяне тащат на стены бревна и камни, устанавливают котлы для кипятка и смолы, чинят на пряслах крыши… Но опыт и чутье подсказывают Лукиничу: люди неспокойны, нет в них уверенности. Пугают, тревожат черные слухи, да и не привыкли москвичи к такому, что нет с ними в грозный час великого князя Дмитрия Ивановича. Возбуждены, злобятся по пустяшным причинам.

«Может, потому, что Остей – литвин, чужой на Москве? – размышляет Лукинич. – Так сие не в диковинку, Дмитрий и Андрей Ольгердовичи – тоже литвины, но все их почитают!»

В другом причина…

После веча на Ивановской площади князь Остей всерьез взялся за дело. По его наказу погнали телеги в Мячково, где добывался белый камень для кремлевских стен. Спустя день-другой каменщики стали чинить и достраивать крепостные укрепления. Плотники приступили к изготовлению заборол, настилали прохудившиеся крыши на башнях и пряслах. В Кремль везли припасы, бревна, смоловар. На площадях паяли котлы, устанавливали тяжелые самострелы на стенах, конники дозорили на дорогах. Но все эти заботы и неурядицы быстро переутомили князя – сказался недуг, который появился у него после тяжелого ранения в голову несколько лет назад. И теперь, когда Остей возглавил оборону Москвы, болезнь дала о себе знать снова. Сошел румянец, под глазами появились мешки. Он стал плохо спать, ночью его мучили черные сны. И хотя наутро вставал бодрым, где-то в середине дня, когда его одолевали очередные волнения и дела, у осадного воеводы будто обручем сдавливало голову, начинали болеть глаза, перехватывало дыхание. На смену свойственным ему живости ума и чувств приходили безразличие и вялость, он говорил и делал все, превозмогая себя.

Скоро Остей понял, что взялся за непосильное дело. Но он был внуком Ольгерда, унаследовал его упорство и честолюбие, всячески старался скрыть от окружающих недомогание и даже думать не хотел о том, чтобы идти на попятную. Теперь, правда, из-за болезни он редко покидал великокняжьи хоромы, редко обходил стены и башни Кремля. Горожане и селяне, или, как их звали, сироты, почти не видели его. Большую часть дня Остей находился в окружении бояр и церковников. О чем они советовались, в городе никто толком не знал, ибо посадских и слободских выборных на Думы не звали…

И сразу сказалось отсутствие единой воли в подготовке к обороне, не стало уверенности и порядка. Сидельцы готовились к осаде, кто как умел и мог. Лишь за день до приезда Лукинича в Москву, когда дым и багровые сполохи пожаров да сообщения дозорных известили о приближении ордынцев, осадный воевода позвал на Думу лучших людей московских. На все прясла в помощь тысяцким поставили искусных в осадном сидении детей боярских, и было решено в ближайшие день-два начать устанавливать на стенах тюфяки и великие пушки. Но многое так и не было сделано: не везде успели настелить крыши на зубцах, не все заборола изготовили, плохо заготовлялся ратный припас. Упущенное время трудно было наверстать…

У высоких дубовых ворот, которые вели на огороженный тяжелым массивным забором двор сурожского гостя Елферьева, Андрейка и кмети остановились. На стук оглушительно залаяли собаки. Долго не открывали. Лишь когда Михалка, сунув отроку в руки поводья коней, выхватил меч и нетерпеливо заколотил рукояткой по воротам, где-то в глубине двора хлопнула дверь, послышался глухой ворчливый голос:

– Эка, лешой, расстучался! Врата побьешь!..

– Будет, Михалка, чай, не к себе ломишься! – строго сказал Лукинич.

– А чего ж они, вымерли там, что ль? – покосившись на старшого, буркнул дружинник.

– Кого там несет нелегкая? Кто такие?..

– То я, дедка Корней, Андрейка! – крикнул отрок.

Лязгнул засов, и калитка приоткрылась. Но едва старый холоп Елферьева увидел вооруженных людей, он тут же ее захлопнул. На все уговоры Андрейки позвать матушку или Алену Дмитриевну – хозяйку дома – Корней лишь твердил односложно:

– Никого нетути, никого нетути…

– Подождем малость, – ободряюще похлопал Лукинич по плечу огорченного отрока. – Может, скоро кто объявится…

Ждать им пришлось недолго. Появившись со стороны Заруба, к воротам подбежали Савелий и Иван Рублевы.

– Андрейка, куда ж ты запропастился? – сердито крикнул старый оружейник; он запыхался, дышал часто. У Ивана удивленно поднялись белесые брови, румяное лицо засияло улыбкой. Бросился к Лукиничу; они расцеловались.

Старый Рублев заморгал, присматриваясь, потом раскинул руки да так и пошел на нежданного гостя.

– Не иначе Антон!.. Мы-та думали, ты в Костроме с князем великим. А тут свиделись негаданно, мил человек…

Наконец чернослободцы и дружинники вошли на купеческий двор.

– Не затворяй, Корней, Алена Митревна следом идет, – наказал старому холопу Савелий. – Мы-та еще с проулка приметили, что вои какие-то в ворота Елферьевские ломятся.

– Аленой Дмитревной хозяйку звать? – настороженно спросил Лукинич; второй раз услышал он это имя сегодня, и видно было, что оно сильно взволновало его.

– Да, Аленой Митревной… А ты, часом, ее знаешь, что ль? – бросил на него удивленный взгляд Савелий.

«Была и у меня когда-то Алена Дмитревна, Аленушка моя!» – с грустью подумал воин, но промолчал.

– Добрая женка у сурожанина. Всем взяла: лицом красна, да и сердцем тоже! – стал расхваливать хозяйку Савелий Рублев. – Сейчас увидишь ее, Аленушку. Она со старой моей поотстали… Сам Елферьев в Орду уехал торжище вести, а она, мил человек, нас и еще две семьи слободских в своем дворе приютила.

– Навряд ли Елферьеву и другим купцам до торжища ныне. Навряд уцелели там… – задумчиво протянул Лукинич.

– Выходит, верно баили, что купцов русских убили в Орде! – сразу помрачнев, бросил Иван.

– Когда с Костромы отъезжали, слышал, будто и вправду всех побили, – подтвердил Лукинич и тут же добавил: – Ранее ж говорили, что татары в Булгарах их полонили и при себе держат.

– Тогда уже не вернутся, – вздохнув, нахмурил седые брови старый оружейник, его оживление куда и делось. – Эх, и самого Елферьева жаль, да и кольчуг наших, больше года вязали… Вы, гляди, Алене Митревне не говорите только! закручинится вовсе! – спохватился он. – О-хо-хо… На все воля Божья! – сочувственно затряс головой. – Ну, чего мы тут стали, пошли в дом.

– Верно, пошли, – взял Лукинича под руку Иван. – Чай, ненадолго?

– Велел Остей, чтоб до вечерни явился.

– Коль так, не можно час терять. Поговорить есть о чем, да и с ночи в горле пересохло.

– Против такого ничего не скажешь, – улыбнулся Лукинич. – Только мыслю, надо хозяйку подождать.

– Об том, мил человек, не тревожься, – попытался увлечь его за собой Савелий.

– Погодим! – решительно остановил старика воин. Смутная тревога, ожидание чего-то словно сковали его. Чтобы отвлечься, стал рассматривать просторный двор. В глубине стоял большой деревянный дом в два яруса; на крыше пестро разрисованные коньки и петушок. Резные ставни были открыты, в оконцах блестела слюда. Сбоку дома стояла пристройка для дворовых людей, чуть поодаль – конюшня, хлев и птичник. Лошади и коровы, множество гусей и кур паслись во дворе. Высокие сосны и развесистые тополя росли вдоль плетня, огораживая сад и огород. В дальнем углу двора виднелось громоздкое дубовое строение с большим висячим замком на дверях – склад, где сурожанин хранил товары.

«Богато живут!» – подумал Лукинич; обернувшись к Ивану, хотел сказать что-то, но тут во двор вошли две женщины. Одна, пожилая, в зеленой паневе и кичке, – дружинник ее сразу узнал, – была жена старого оружейника Домна. Но вторая, одетая в ярко-синий шелковый летник с белыми парчовыми вошвами и обитый по подолу соболиным мехом…

У Лукинича неистово заколотилось сердце, к голове, туманя взор, прилила кровь; он даже руку поднял – осенить хотел себя крестным знамением.

Молодая женщина спокойно приближалась к ним. И вдруг остановилась, ее пригожее грустное лицо побелело, огромные голубые глаза, казалось, стали еще больше, в них застыли удивление, растерянность, испуг… Ибо мужней женой гостя сурожского Елферьева была суженая Лукинича Аленушка, которую он считал умершей много лет назад…