Самаркандский владыка Тамерлан, многотысячные полчища которого уже стояли за Окой, не рискнул идти дальше на север, узнав, что в Коломне стоит объединенное вражеское воинство. Неожиданно он снял свой стан и ушел на юг. Узнав об этом, князья стали уводить дружины по своим уделам. Что ни день, город и Девичье поле все больше пустели. Наконец покинул Коломну и великий князь Василий Дмитриевич. Следом за дружинниками потянулись ополченцы, среди которых были Рублев с Черным. Встреча с Верой потрясла Андрея, он и вовсе стал молчалив и задумчив. Все попытки Даниила растормошить, разговорить друга оставались тщетными.

Накануне того дня, когда московским ополченцам предстояло покинуть город, Андрей попытался еще раз увидеть Веру. Но беженцев из Ельца в Коломне уже не было. Мелькнула шальная мысль: «Может, и мне податься в Озеры?» – но он лишь грустно усмехнулся: «Эка блажь в голову идет…»

Андрей не захотел возвращаться в Москву, как ни уговаривал его Даниил.

– Без меня росписи в церкви закончите. А гречину, ежели спросит, скажешь: захворал-де я.

Даниил досадливо нахмурился, дернул себя за бороду.

– Куда ж ты ныне?

– Пойду в нашу обитель…

Вместе с месившими грязь пешими ополченцами тащились телеги, на которых везли раненых и больных воинов. Среди них был и Лукинич, рана которого, полученная в схватке с тамерлановцами, оказалась серьезной – вражеская сабля перерубила сухожилие руки, и она повисла плетью. Хорошо, что хоть левая, но все равно пришло, видно, время городовому боярину, воеводе Антону Лукиничу закончить многолетнюю верную службу Москве и великим князьям московским.

По возвращении в Москву Василий Дмитриевич пожаловал воеводу несколькими селами в Нижегородском княжестве. Не обошли и сотника Антипа, которому был дарован чин сына боярского и небольшое поместье. Щедро вознаградили и бывшего старосту московских татар-кожевенников – Темира, служившего много лет московским лазутчиком в Сарае и Самарканде.

В молитвах, чтении богословских книг и в беседах с Епифанием Премудрым проводил теперь время Андрей в Спасо-Андрониковом монастыре. Писатель, задумавший написать сказ о Феофане Греке, подробно расспрашивал о нем молодого живописца. Здесь же, в обители, когда возвратился туда и Даниил Черный, он и Рублев приняли полное монашеское пострижение, называвшееся «пострижение в малую схиму».

После пережитого в юности, после всех испытаний в борении с самим собой добивался теперь Андрей молитвами и постом достижения в своей душе внутренней тишины, проникновения в смысл жизни. В этом немалую роль играл Епифаний, в общении с которым Андрей приобщался к сути молчальничества – исихастского учения: главенству внутреннего над внешним, безмолвия над обрядом, возможности личного общения с Богом в созерцательной жизни. И только теперь в его сознание глубоко проникали те мысли и понятия, которыми руководствовался в своей жизни и делах преподобный Сергий Радонежский. Здесь, в тиши монастырской кельи, Андрей, будучи по природе добрым и отзывчивым, обладая этими врожденными качествами, которые не могли поколебать протори, выпавшие на его долю, становился спокойнее и умиротворенней, что впоследствии особенно отразилось на его искусстве написания икон и фресок. Многие люди – как окружавшие его раньше, так и сейчас – казались ему достойными того, чтобы, рисуя святых, праотцов и пророков, изобразить их черты в своих иконописных творениях.

Хотя Рублев не посещал Москву, он знал, чем занят и что делает Феофан Грек. В Спасо-Андроникову обитель часто приходили из стольного града люди, знакомые с художниками, работавшими в Москве. От них Андрей и узнал, что грек сотворил крохотную чудо-иконку – Четыредесятницу, посвященную сорокадневному посту перед Пасхой. Все видевшие ее восхищались тем, как великому художнику удалось на маленьком поле буквально вылепить краской лики, волосы, одежду Иисуса Христа и святых. Немало похвальных слов было сказано ими и о другой работе Феофана – большой иконе с изображением Петра и Павла.

Спустя несколько лет Андрей и Даниил вместе с другими учениками примут участие в поновлении фресок, которое проводилось под началом Феофана Грека и Симеона Черного в Архангельском соборе Москвы. Едва закончили эту работу, а Феофан уже получил от великого князя Василия Дмитриевича новый заказ – полностью переписать фрески и иконы в придворном Благовещенском храме. К тому времени ни Симеона, ни Даниила Черных в Москве не было – по приглашению псковичей братья ушли с дружиной иконописцев в Псков расписывать храм Николы на Гребле в Довмонтовом городке. Вместо Симеона грек позвал Прохора из Городца. Работа предстояла большая, и Феофан решил впервые доверить Андрею Рублеву расписывать собор и творить иконы на правах мастера с артелью иконописцев.

Шел 1405 год, но об этом уже другой рассказ.