Спустившись по Варьской улице к Москве-реке, братья на пароме переправились на другой берег. Миновав Балчуг, кривыми улочками и переулками вышли в Кузнецкую слободу. По обеим сторонам тянулись огороженные заборами дворы слобожан. Над крышами и деревьями стелился дым из кузниц, слышался перестук молотков. Во дворе сотского плавильщика Никиты Лопухова трясли груши. Одна упала в бурьян за забор. Иван проворно поднял ее, передал меньшому… У степенного, хозяйственного Лопухова был лучший сад в Заречье – яблони, груши, сливы, и, вовсе уж диковинные для многих в Москве, созревали в огороде завезенные не то из Крыма, не то из Хоросана дыни.

«Верх шершавый, будто живое что, а пахнет! Говорят, самому великому князю носил Лопухов в дар дыни те!»

Андрейка даже от грустных мыслей отвлекся, вспомнив о кусочке чудного лакомства, которым его как-то угостили.

Непоодаль уже виднелся срубленный из сосновых бревен на подклете их дом. Длинный фасад без окон выходил к улице, над двухскатной тесовой крышей – пестро разрисованный Андрейкой конек, несколько резных досок для украшения прибиты к фасаду и воротам.

Зарычав, рванулась к калитке большая собака, угрожающе рявкнула раз-другой. Узнав своих, завиляла хвостом, приветливо ткнула лобастой головой Андрейку. Отрок рассеянно потрепал пса по мохнатой морде, вслед за братом вошел во двор. Большую часть его занимал огород. Тускло поблескивали окруженные сочными зелеными листьями голубоватые шары капусты, краснела выступавшая из земли свекла, лук и чеснок темнели опущенными книзу увядшими стеблями. Окаймляя двор, кустились заросли шиповника, малины, черемухи. Справа от дома, у сарая с соломенной крышей, где оружейники работали летом, росло несколько чахлых яблонь, рядом стоял горн.

Через одностворчатую массивную дверь, скрепленную железными полосами, Иван с Андрейкой вошли в горницу. Большая, чуть не в треть комнаты, печь топилась по-черному: дым выходил в маленькие волоковые оконца. Стены и бревенчатый потолок были темны от копоти и сажи. Стол, лавки вдоль стен, два подвесных и один стоячий поставцы с глиняной и деревянной посудой. Небольшая дверь, что разделяла дом на две половины, вела в неотапливаемую белую горницу – светлицу.

– Где вас носит только? – ворчливо встретила братьев полная невысокая женщина лет пятидесяти в паневе и кичке.

– Не серчай, мать. Куда б ни несло, лишь бы к дому донесло, – расстегивая петли узкого кафтана, ответил с ухмылкой Иван.

– Кум-то приехал хоть?

Молодой оружейник сразу стал серьезным, подмигнул брату, чтобы молчал, буркнул неопределенно:

– Елферьев-та не приехал, да от великий князь отъехал.

– Князь? – переспросила пожилая женщина. – Ты уж никак с князьями знаться стал?

– Пущай нечистый с ними знается! – сердито махнул рукой Иван. – Кинул великий князь Москву.

– На нехристей выступил? – перестав возиться у печи, мать повернула к сыновьям озабоченное лицо, перекрестилась. – В слободе слух идет, что снова Орда на нас поднялась… Сохрани, Господь, ревнителя нашего и кметей!

– Э, ежели бы так, да, на жаль, не так! Отъехал Митрий Иваныч на полночь, а татары с полдня идут.

– Господи, что же теперь будет?

Домна растерянно застыла посреди горницы; из горшка, который держала в красноватых натруженных руках, поползла толокняная каша – хорошо еще, что густо заварила, а то бы вся на пол.

Андрейка бросил на стол ломоть решетного хлеба, вскочил; вытирая тряпкой гладко выскобленный, вымытый пол, успокаивал мать:

– Да ты не опасайсь, матушка. Москва не раз уже ордынцев била, и ныне управимся.

– Твоими устами, сынок, мед бы пить. – слегка отечное доброе лицо ее было задумчиво, печально. – Ну ничего, ничего, ласковый ты мой, – погладила она отрока по рыжеватым, коротко остриженным волосам, – как с людьми, так и с нами. Ешь, Андрюшенька, ешь.

Ужинали молча. Братья ели щи из большой глиняной миски, мать сидела рядом на лавке, смотрела на них. Вдруг беспокойно встрепенулась – вспомнила: молитву пред вечерней едой не сотворили… Но промолчала. «Ин ладно, пущай едят: все нехристи виновны».

Когда миска опустела, мать встала, тяжело шаркая моршнями, подошла к печи. Чапельником достала из духовки глиняную сковороду с мясом. Ополовником разделила кашу по небольшим деревянным мискам, положила по куску свинины.

Иван управился с едой быстро, взяв яблоко, спросил:

– Тятя в светлице почивает аль ушел куда?

– Запамятовала-то вовсе! – с простодушной хитринкой всплеснула она руками. – Наказывал, чтоб к старосте шел, как появишься.

– Так уж и забыла! – резко поднялся с лавки молодой оружейник. – Все из-за еды той. А там дело дюже важное…

Накинув кафтан, он подался к двери.

– А ты куда? – растерянно воскликнула Домна, увидев, что младший бросил ужинать и себе потянулся к колпаку. – Щи поковырял, кашу не ел. Не пущу!

– Не хочется, матушка, – упрямо опустил голову Андрейка. – Я к Гаврилке ненадолго.

– Пошто он тебе на ночь глядя? Поздно уже. Не ходи. Бога ради не ходи. Сколько людишек лихих в такой час погуливают. Помалевал бы лучше. Я и холста тебе дам.

Отрок вздохнул – не хотелось огорчать мать, но и к другу надо было непременно.

Иван притворил дверь, подошел к брату, строго сказал:

– Негоже, Андрейка, мать одну оставлять. Аль загорелось?

– Когда б не надо было, Иван, небось не загорелось! – вспыхнул меньшой; светло-голубые, как у матери и брата, глаза его потемнели, будто посинил их кто. Бросил запальчиво:

– Лук и стрелы мои у Гаврилки, а он со своими поутру в Ростов отъезжает… – Спохватился, с опаской глянул из-под широких белесых бровей на брата – лук был боевой, его подобрал Иван на поле Куликовом. Давать его, а тем паче оставлять у чужих не разрешал.

Но сейчас старший только усмехнулся, хлопнул младшего по спине, молвил:

– Ну и колюч ты, Андрейка. Видать, не зря вас Господь другим цветом красит. Сказал бы сразу – и делу конец… Пущай, мать, сходит. Тут недалече. – Про себя подумал: «Скоро лук дюже сгодится!»

– Что с ним, упрямым, подеишь… – вздохнула Домна. – Иди, да только недолго. Скоро вернешься – гостинца дам доброго: орехов грецких купила.

– Тогда мигом! – выкрикнул отрок, стремглав бросаясь к двери; следом торопливо вышел Иван.

– Ох, горе мне с вами… – расставляя на поставце посуду, ворчала мать. И вдруг умолкла – вспомнила слова Ивана. Торопливо перекрестилась, подошла к неплотно прикрытой двери. Набросила на плечи узорчатый платок – подарок старшего сына. Хотела было выйти во двор, уже и за дверное кольцо взялась, но почему-то раздумала да так и осталась стоять у порога.

Улица была пустынной. За оградами перекликались собаки да изредка слышалось мычание коровы или блеяние овцы. Кузнецкая слобода засыпала после беспокойного дня. Иван бесшумно ступал по густой пыли, что покрывала улочки и переулки. Впереди, на фоне усеянного звездами ночного неба, вырос остроконечный купол деревянной церкви Козьмы и Дамиана, покровителей кузнецов. Обогнув пристроенную к ней трапезную и съезжую избу, где в дневное время выборный староста и его помощники вершили слободские дела, оружейник остановился у высоких дубовых ворот.

На стук залаяли собаки, потом откликнулся женский голос. Поздоровавшись с хозяйкой, Иван прошел в дом.

Сальная свеча и три-четыре вбитых в стены светца с пучками лучин освещали белую горницу. За столом сидело несколько человек. Мирской совет Кузнецкой слободы – сотские и окладчики, не считая Ивана, были все в сборе. На почетном месте – хозяин дома староста Михайла Петров, плотный, густо заросший темной щетиной человек лет за сорок, рядом бывший староста, сухонький, седой Савелий Рублев, отец Ивана и Андрейки. По правую и левую руку от них – крупный, широколицый Никита Лопухов, схожий на татарина, с редкой полуседой бородкой Ермил Кондаков, дородный, пригожий Истома Шлык, хмурый Тимоха Чернов, смуглый, рябой Вавил Кореев.

– Пожаловал, слава богу… – неприветливо пробурчал староста, когда молодой оружейник появился в светлице.

Тот промолчал; поздоровавшись, присел к столу.

Несмотря на молодость Ивана избрали в мирской совет окладчиком. Чернослободские тяглецы уважали Рублевых не только за трудолюбие и умельство. Оба, отец и сын, имели общительный нрав, были справедливы. Старый Рублев много лет кряду выбирался старостой на сходах, устраиваемых на братском дворе близ приходской церкви. Но на последнем он, ссылаясь на нездоровье и годы, отпросился у братчины от этой хлопотливой должности. И в самом деле, больше забот, чем у старосты, не было ни у кого в слободе. Дань в Орду, тягловый сбор, мощение улиц, постройка укреплений и другие повинности накладывались на слободу вне зависимости от изменения числа жителей в ней. Но во времена княжения Дмитрия Ивановича, его ратей и походов людей не прибавлялось, а уменьшалось. В Кремле никто слушать об этом не хотел, грозя за ослушание наказанием. Не раз Савелий не спал ночами, мудрил все, как разложить повинности по дворам, чтобы не вызвать обид, упреков и споров. И это было лишь одно из его многочисленных дел. Прием новых мастеров, заботы о пополнении слободы за счет других, надзор, чтобы не проживали неизвестные, чтобы никто не занимался корчмарством, не играл в кости, – все это входило в обязанности старосты, причем без оплаты, хотя он хранил слободскую казну.

Узнав, что старостой выбрали Петрова, жена Савелия, Домна, облегченно вздохнула: «Теперь хоть отдохнет старый!» Но хоть Иваном гордилась, а не раз сокрушенно думала: «Через три годка тридцать ему уже, а все не женится, непутевый. Ныне ж и вовсе дела заедят…»

Иван, однако, не разделял ее опасений, что может остаться бобылем. Парень он был видный, веселый, не только девкам нравился, но и замужним молодкам. Когда кто-нибудь заводил с ним разговор о женитьбе, его подвижное лицо становилось лукавым, а от озорных шуток, что он отпускал, советчик начинал обескураженно моргать, не зная, смеяться ему или обидеться…

В тот вечер сотские и окладчики собрались в доме старосты, чтобы обсудить тревожные события и слухи да посоветоваться, что предпринять. Мирской совет был созван неожиданно, и потому Иван, который после обеда ушел в город, о нем не знал. Когда молодой оружейник переступил порог Михайловой избы, выборные уже успели опорожнить несколько больших кувшинов с хмельной брагой и накричаться вдоволь. Младшего Рублева – еще и усесться толком не успел – засыпали вопросами.

– Так вот, братчики. Из всего, об чем спрашиваете, ведомо мне только, что князи и бояре не будут оборонять стольную! – волнуясь, промолвил он. – Давеча отъехал из Москвы великий князь с Володимиром Андреичем, ближними боярами и дружиной.

В светлице тишина, слышно лишь, как сопят и вздыхают люди да возится на полу, постукивает чем-то котенок. Выборных будто ошеломил кто-то. Уже несколько дней ходили по Москве тревожные слухи о несогласии между князьями на Думе, о намерении Дмитрия Ивановича покинуть город. Но слухи слухами. Им и верили-то не особо. За долгие годы его княжения москвичи привыкли, что, едва приближаются враги, он первым встает на защиту стольной.

Правда, на этот раз все сначала шло необычно. Прежде, в литовщину и мамайщину, воеводы земской рати – городского ополчения из чернослободских тяглецов, посадских купцов и торговцев – не медлили. Они сразу слали по всем концам Москвы бирючей-глашатаев с наказом собираться в поход или садиться в осаду. Теперь же, к вящему удивлению и тревоге горожан, никто ничего не предпринимал. И вот тебе, великий князь из Москвы отъехал!

– Фью-фью… – раздосадованно свистнул кто-то.

И тотчас заговорили все разом.

Староста Михайла поднялся с лавки, выставив дородный живот, поднял руку, чтобы смолкли.

– Вот что скажу, братчики. Советовались мы с другими чернослободскими старостами и такое решили… Ежели великий князь отъедет, то надежда на нас самих только, на слобожан и посадских. А посему надо скликать вече, чтобы все обсудить!

Выборных словно встряхнул кто – заволновались, зашумели. Иван, Лопухов, Кондаков с жаром ухватились за сказанное старостой. У всегда хмурого Тимохи Чернова даже складки на лбу разгладились, громко буркнул в бороду:

– Сие доброе дело задумали!

Некоторые начали было возражать, но большинство поддержали, стали горячиться, доказывать…

– Хватит языками трепать! Созовем вече, и баста! – прервал их староста. – Надо только заранее предупредить слобожан про вече. Может такое случиться, что задумают великие люди отъезжать, так мы их силой оставим. Они ратному делу обучены – им быть в начальных воеводах.