Битва за Кремль продолжалась. Со всех сторон шли на приступ ордынские тумены. С полдня крепость прикрывала Москва-река. Переправляясь через нее, татары попадали под перекрестный огонь со стен и выдвинутой к воде Тайницкой башни, и они осторожничали. Также и с западной стороны топкие, низменные берега Неглинной не позволяли штурмующим применить осадные орудия. Но защитникам стен, тянувшихся вдоль Великого посада и Зарядья, приходилось воистину туго. Сюда бросил Тохтамыш все тараны и камнеметы, большую часть отборных нукеров. Фряги из Кафы и Сурожа, Ногайская и Казанская орды, кунгуты и мангураты – чистокровные монголы, чьи предки полтора века назад ринулись за Чингисханом на завоевание вселенной, таща осадные лестницы, с криками и воплями подступали к стенам Кремля. Скрипя колесами, к Фроловским, Никольским, Тимофеевским воротам двинулись черепахи и тараны. Выстроив в ряд камнеметы, ордынцы стали забрасывать осажденных тяжелыми камнями. Лучники, кто сидя в седлах, кто спешившись, осыпали москвичей стрелами. Ворота загудели от ударов таранов и камней, разлетались в щепки дубовые заборола, отбитые от крепостных зубцов осколки неслись во все стороны, убивая и калеча людей.

Штурмом восточной стены Кремля руководили двоюродные братья Тохтамыша – огланы Бек-Булат и Коджамедин. Им помогали улусные беги Бекиш, Турдучак-Берды, Давуд, Идигу и Исабек. С Загородья на крепость наступали тумены любимого сына Тохтамыша – Акхози-хана, со стороны Заречья шли нукеры второго – Кадир-Берды. Сам Тохтамыш с младшим отпрыском Джелал-ад-Дином не покидал шатра. Связь между полководцами и Белой вежей поддерживалась гонцами – молодыми бегами во главе с проворным Мубареком, сыном Идигу.

На стенах, не умолкая, гремели тюфяки и великие пушки. С шипением и воем летели ядра, ломая окованные медью деревянные перегородки осадных машин, поражая, но больше пугая идущих на приступ ордынцев. Осаждавшие уже не бросались прочь от стен, заслышав выстрелы. Перед очередным штурмом тысячники объявили нукерам приказ Тохтамыша:

«Если побежит один из десятка, весь десяток будет казнен, если побежит десяток из сотни, вся сотня будет казнена! Так завещано яссой великого Чингисхана, и будет исполнено так!»

Наконец, пробившись через огонь пушек и град стрел, татары приставили к стенам лестницы и, прикрываясь щитами, быстро полезли вверх. Москвичи встретили их смолой и кипятком, камнями и бревнами, но в нескольких местах осаждавшим удалось взобраться на прясло. Зазвенели мечи, сабли, пошли в ход топоры, ослопы, кинжалы, завязались рукопашные схватки. С большим трудом защитники Кремля сбросили врагов со стены.

В ордынских сотнях, которые ходили на приступ, осталось по тридцать-сорок нукеров, черные клубы дыма поднимались над горящей черепахой, несколько таранов были разбиты, но натиск осаждавших не ослабевал. С неистовством штормового моря катились они волна за волной на стены. Бек-Булат и Коджамедин, выполняя повеление Тохтамыша взять Кремль сегодня, не считались с потерями и продолжали гнать на штурм все новые и новые тумены.

Жарко! Лукинич судорожно глотнул дымный воздух, вытер мокрый лоб. Уже свыше двух часов продолжалась яростная битва за прясло между Тимофеевской и Беклемишевской башнями. Умолкли разбитые татарскими камнеметами три тюфяка и великая пушка. Чадя вонючей гарью, тлели подожженные горящими стрелами охапки мокрой соломы, которую москвичи спустили на цепях перед воротами, чтобы смягчить удары таранов и камней. Гибли защитники. Пал сраженный стрелами Чернов, боярскому сыну Лапину камнем размозжило голову, полегли от татарских сабель и фряжских шпаг многие сидельцы. На стене появились бабы и подростки – жены, младшие братья, сыновья чернослободцев, горожане и селяне с других мест, где было потише.

В сотне Ивана Рублева сражались татары из Кожевенной слободы. Халаты их, пропахшие едким раствором кваса-уснияна, распахнуты, смуглые лица блестят. Человек тридцать кожевенников вооружены луками. Пока остальные, по двое, по трое, подтаскивали к просвету между зубцами огромные камни и сбрасывали их на осаждавших, они прикрывали товарищей, поражая из луков вражеских стрелков. Видя, как ошпаренные, сбитые камнями и бревнами ордынцы и фряги с воплями скатывались с лестниц, кожевенники осыпали их ругательствами, плевались, возбужденно перекликались между собой.

Возле Беклемишевской стрельни оружейники во главе со старостой Михайлой и Савелием Рублевым бились с фрягами, которым удалось снова взобраться на стену. Их уже набралось на прясле несколько десятков, а по приставленным лестницам все лезли и лезли новые. Выстроившись плотной шеренгой, генуэзские наемники двинулись по стене. В черных коротких плащах и железных шлемах, со сверкающими в руках, словно стальные змеи, рапирами, широкими шпагами и длинными копьями, они шаг за шагом оттесняли слобожан. Несколько раз бросались на них сидельцы, но хорошо обученные ратному ремеслу фряги отбивали их атаки, сами оставаясь неуязвимыми.

Копье пробило кольчугу на старосте Петрове, вошло в грудь по наконечник. Его черная широкая борода окрасилась хлынувшей через горло кровью, и он упал. На него свалился заколотый рапирой окладчик Вавил Кореев, рядом еще несколько слобожан и купец из Киева – седоусый Хома.

Из начальных остался один Савелий Рублев. Приухивая при каждом ударе, он с трудом отбивался длинным мечом от наседавших генуэзцев. из-под сдвинувшегося на затылок шлема выбился седой чуб, выцветшие голубые глаза блестят по-молодому. Взгляни на него сейчас Домна или кто из сверстников, враз бы признали прежнего Савелку, разудалого кулачного бойца. Но хоть невредим Рублев, силы его на исходе, от крика голос сорвал. Многие из оружейников, дерущихся рядом, окровавлены – кто ранен, на ком чужая кровь. Они держатся крепко, но фряги, которых становится на стене все больше, наседают.

Лукинич бросает на помощь Савелию новую группу слобожан. Однако сам он, Иван Рублев с кузнецами, Темир с оружейниками и сын боярский Бредня с крестьянами не отходят от Тимофеевской башни, которую яростно штурмуют ордынцы. Они словно осатанели, неудержимо лезут на стену, пытаясь поддержать генуэзцев. Смола и кипяток, бревна и камни сшибают с лестниц нукеров, и они с криками и воплями срываются вниз, к подножью крепостных стен, где уже лежат груды недвижных тел.

Но вот ордынцам удалось одновременно приставить к стене с десяток осадных лестниц. Темные долгополые кафтаны, бараньи тулупы, блестящие куяки татар замелькали среди зипунов, тигиляев и кольчуг москвичей. Осаждавшие захватили часть прясла, отсекли, разъединили защитников Тимофеевской и Беклемишевской башен. Сейчас они ударят в спину старому Рублеву и его людям!

«Худо! Вельми худо! – проносится в мозгу Лукинича. – Ежели не сгоним их с прясла, конец! Может, и Кремнику всему…»

Но как всегда в лихой миг, голова воина ясна, сердце не дрогнет. Вскочив на парапет, старается перекричать шум лютой сечи:

– Эгей, други! Постоим, как на поле Куликовом! За Москву! За Русь! А ну, куликовцы, вперед! Вперед!

Лукинич спрыгивает в самую гущу битвы. Длинный тяжелый меч его разит без промаха. Удар – и ордынец с раскроенным черепом или перерубленным плечом валится на прясло. Широкое блестящее лезвие меча, слепя своих и чужих бликами, сверкает, искрится на солнце. У ног тысяцкого падают поверженные нукеры. По двое, по трое бросаются на него враги, но спустя мгновение уже лежат бездыханными, громоздясь друг на друге. Тускнеет харалужный меч, покрытый кровавой пленкой. Кровь на сапогах, на кольчуге, даже на шлеме… Сам худощавый, жилистый, но пальцы клещами сжимают украшенную бронзовой приволокой рукоятку, рука не знает устали…

Возле Лукинича сгрудились куликовцы – Иван Рублев, сын боярский Бредня, кузнецы, оружейники, плавильщики, что ходили в ополчение в мамайщину. Размахивая большим молотом, крушит ордынцев крепкий, дородный Лопухов. Тут же рубятся киевляне и Темир с несколькими кожевенниками. Другие вместе с селянами из окрестных сел льют смолу из котлов, бросают бревна и камни на осаждающих, которые продолжают карабкаться на стены.

Подбадривая громкими гортанными возгласами нукеров, к москвичам устремляется ордынский бег. Зеркалом блестит кольчуга кавказской работы, на широкоскулом лице оскалены зубы. Размахивая дамасской саблей, ринулся на Лопухова. Не увернулся от удара, не успел опустить тяжелый молот медлительный Никиша. Миг – и голова сотского плавильщиков скатилась с плеч. Иван Рублев только охнул от яростной жалости, бросился к бегу, но тот был похитрей, поумелей в ратном деле – отпрянул в сторону, и молодой оружейник, потеряв равновесие, упал на колени. И как тогда, на Куликовом поле, спас Лукинич: занесенную над Иваном руку с саблей отрубил, будто ветку от куста ловко срезал. И тут же взмахами меча посек нукеров, что к нему рванулись.

Осаждавшие дрогнули, заметались по пряслу, как волки в загоне. Сидельцы кололи их, рубили, сбрасывали со стены. Кликнув Ивана, Терешка, Темира и тех, что оказались рядом, Лукинич бросился к зубцам. Они оттолкнули одну за другой с полдюжины приставленных к стенам осадных лестниц вместе с нависшими на них ордынцами. И только сейчас, когда гроза миновала, взволнованно заколотилось, зачастило сердце, к голове, туманя взор, прилила кровь: беду-то отвели какую! Прислонился спиной к зубцу, жадно хватал ртом воздух. Но стоял недолго, не отдышавшись даже, бросился к Беклемишевской башне.

– Держись, Савелий!

Вскинув обеими руками меч, тысяцкий с ходу рубнул по голове рослого усатого фряга. Черный железный шлем наемника раскололся, кровь и мозги брызнули во все стороны. Рядом упал второй, сраженный Иваном. Киевляне Терешко, Ярема, Хведько и несколько чернослободцев, ловко орудуя саблями и топорами, посекли еще нескольких. Шеренга фрягов смешалась, но за ней уже стояла новая. Выставленные копья, рапиры и шпаги остановили сидельцев. Но ненадолго…

– Вперед, москвичи! Станем за стольную! – крикнул Иван.

– Гей, кияне! Станем за землю Русскую! – подхватил Терешко.

Вмиг присев, киевляне, поддержанные Иваном и его отчаянными дружками, ринулись на генуэзцев. Те не успели и опомниться, как несколько из них были зарублены. Лукинич и Савелий Рублев, увлекая за собой остальных, врубились в строй наемников. Вражьи ряды рассыпались, однако разрозненные группки продолжали сопротивляться. Уже заколот рослый, с пригожим, с черными усами лицом Хведько, упал раненный в руку, смуглый, схожий на татарина Ярема. Но вот на помощь чернослободцам поспешили кожевенники Темира, селяне во главе с Бредней. Однако полегло еще немало защитников, прежде чем удалось сбросить со стены фрягов.

Стало смеркаться, но сеча не прекращалась. Стрелы, камни, ядра, бревна. Грохот пушек, гулкие удары таранов и каменных глыб по крепостным воротам, звон колоколов, лязг оружия, крики, стоны, вопли и еще множество других каких-то звуков, неведомо кем и чем рождаемых, повисли над Кремлем.

Понемногу натиск ордынцев слабел. Их усталые, обескровленные сотни, повинуясь яростным наказам, еще рвались, будто одержимые, к крепости, но все попытки осаждавших снова взобраться на стены или проломить ворота оканчивались неудачей.

Яркая вспышка, черный дым… Удар потряс стену. Послышались проклятия, стоны. Взрывом разорвало великую пушку возле Беклемишевской башни, снесло крышу, выбило заборола. Несколько сидельцев упали на камни прясла, двоих сбросило со стены.

– Тятя! – кинулся Иван к лежащему навзничь отцу. Старый оружейник не шевелился, из виска текла кровь. Иван приложил к ране поданный кусок холста, склонился к груди отца. – Сердце бьется! – с надеждой воскликнул он. Губы старшего Рублева слегка приоткрылись, из уст вырвался вздох. Сын с ужасом и жалостью вглядывался в расширенные зрачки отца – они стали недвижны, медленно стекленели.

– Эх, тятя, тятя… – подняв на руки сухонькое тело старого оружейника, шептал Иван, глаза его заволокло слезами. Лукинич, сотские, слобожане сняли шлемы и колпаки, перекрестились и в печальном молчании потупили головы…

Тем временем уже совсем стемнело. Замолкли пушки и тараны, стихли крики разгоряченных лютой сечей людей. Наступила тишина, исподволь нарушаемая лишь стонами раненых и отдаленной игрой татарских дудок, которые сзывали к туменам нукеров, рассеянных на пепелище Великого посада и Зарядья.