На спешно собранном военном совете в тереме Петра Ослядюковича Мстислав яростно настаивал на решительном наступлении русских полков на татарский стан, расположенный напротив Золотых ворот.

— Нашего брата Владимира нехристи увезли туда, значит, и Батыга находится там же, — молвил Мстислав. — Надо воспользоваться тем, что татарская орда разбросана по разным становищам вокруг столицы. Коль навалимся скопом на лагерь Батыя, то вполне сможем посечь множество татар, прежде чем к Батыевой ставке подтянутся отряды прочих ханов. Может, и самого Батыгу прикончим! Решайтесь, други, дело верное!

Однако смелый призыв Мстислава не нашел поддержки среди воевод, общее мнение которых выразил Петр Ослядюкович.

— Остынь, княже, — сказал воевода. — В Батыевом стане войска татарского никак не меньше двадцати тыщ, а у нас и восьми тыщ ратников не наберется. Увязнет наша рать в сече с нехристями, ведь Батыевы братья дремать не станут, мигом прискачут к нему на подмогу, благо у них все воинство конное. Как ни тяжело мне это говорить, княже, но не вырвать нам Владимира из неволи татарской, мало у нас сил для этого. Вся наша надежда на валы и стены городские, да еще на то, что Георгий Всеволодович подоспеет к нам на выручку с братьями и племянниками.

Мстислав обратился за поддержкой к старшему брату, ибо по воле их отца верховное главенство над владимирской ратью принадлежало ему. Но Всеволод поддержал Петра Ослядюковича, понимая резонность его доводов и безрассудность предлагаемого Мстиславом.

— Отец повелел мне оборонять столицу от мунгалов до его возвращения с вновь набранным войском, — заявил Всеволод брату, видя его недовольство. — Мне тоже до слез жаль нашего брата Владимира, однако рисковать всем нашим войском ради его спасения я не вправе. Коль наша рать поляжет в сече, то как тогда мы станем защищать от нехристей град Владимир? Вооружим стариков и женщин, так, что ли?

Мстислав вышел из себя, наговорил немало обидных слов Всеволоду и Петру Ослядюковичу, после чего удалился с совета. «Не на татарах, а на вас, малодушных трусах, будет кровь Владимира, когда его убьют в Батыевой ставке!» — уходя, бросил в сердцах вспыльчивый Мстислав.

После ухода Мстислава Всеволод до окончания совета просидел в угрюмом молчании, ко всему безучастный. Поэтому все распоряжения по распределению ратников на стенах и башнях, по налаживанию дневных и ночных караулов, по назначению самых опытных в ратном деле бояр предводителями отдельных воинских отрядов, за каждым из которых закреплялся определенный участок городской стены, отдавал Петр Ослядюкович.

Дабы сильнее досадить старшему брату, мстительный Мстислав рассказал матери и своей жене о том, что их брат Владимир мыкается в татарском плену, а Всеволод из-за извечной своей нерешительности не отваживается бросить русские полки на Батыев стан, до которого рукой подать. Не прошло и часа, как болтливая Кристина встретилась с Мстиславой, женой несчастного княжича Владимира, и передала той все, что узнала от своего супруга. Мстислава была старше Кристины всего-то на полгода, поэтому эти две княжны были закадычными подругами. Мстислава была родом из Суздаля, все ее предки происходили из древней боярской фамилии. Именно Мстислава обучала Кристину русскому языку после того, как та прибыла на Русь из Дании, сосватанная за Мстислава Георгиевича.

Едва Всеволод Георгиевич появился во дворце, как его обступили женщины с рыданиями и стенаниями. Если Кристина и Мстислава слезно умоляли Всеволода двинуть полки на татар и спасти из плена княжича Владимира, то княгиня Агафья осыпала своего старшего сына упреками и проклятиями за то, что он готов пожертвовать родным братом, идя на поводу у Петра Ослядюковича.

— Ты пришел во дворец, чтобы покушать и отдохнуть, сынок, — ядовитым тоном молвила Агафья Всеволодовна. — Что ж, слуги уже приготовили тебе и кушанья, и мягкое ложе. Но неужели, сыне, кусок не застрянет у тебя в горле при мысли, что твой брат ожидает смерти в плену у Батыги? Неужели ты сможешь спокойно спать или дремать, зная, что твоего брата мучают и унижают мунгалы? По-христиански ли это, сын мой, бросать в беде родного брата? Ладно бы, у тебя не было войска под рукой или стан Батыя находился отсюда далече, так ведь это не так. Снаружи-то ты силен и статен, сын мой, но внутри ты слеплен из воска. Нету в тебе ни смелости, ни дерзости!

Всеволоду было стыдно и обидно слышать такое из уст матери, но он не мог осуждать ее, зная, что Владимир всегда был любим ею сильнее прочих детей. Сущим мучением было для Всеволода видеть слезы Мстиславы и слышать ее мольбы о спасении Владимира, обращенные к нему. Что он мог сказать ей? Чем он мог ее утешить?

Всеволод бежал от матери и сношенниц в свои покои, но и там ему не было спасения, ибо его жена твердила ему все то же самое, только с большим тактом и без лишней истерики. Марина полагала, что Всеволод просто обязан предпринять попытку силой вырвать брата Владимира из рук татар. «Пусть даже вылазка окажется неудачной и Владимира не удастся спасти, важно, что ты не сидел сложа руки, милый, — молвила Марина. — Тогда совесть твоя будет чиста и перед Богом, и перед матерью, и перед всеми людьми».

Попытки Всеволода объяснить Марине, что риск потерять все войско ради спасения из плена одного-единственного человека совершенно неоправдан, ни к чему не привели. Марине, очень далекой от всех премудростей военного дела, казалось, что Всеволод просто робеет перед мунгалами, потерпев от них поражение под Коломной. Марина советовала мужу не рисковать головой самому, а доверить главенство над владимирской ратью Мстиславу.

Поддавшись на уговоры жены, Всеволод с обреченным видом прибыл в терем к Петру Ослядюковичу, у которого в это время находился боярин Пачеслав Собинович. Последний, произведя примерный подсчет съестных припасов в городе, заполненном тысячами беженцев, сетовал на то, что если осада татарами столицы продлится дольше трех недель, тогда придется резать скот и лошадей, чтобы обеспечить пищей такое множество люда.

— Придется и собак жрать, коль не придет к нам подмога до самой весны, — хмуро добавил Пачеслав Собинович.

— Ведомо мне, что с ествой в переполненной людом столице дело худо, — проговорил Петр Ослядюкович, прохаживаясь по светлице. — Послал я вчера своего гридня в Боголюбово, дабы он поторопил огнищанина Сулирада с отправкой зерна из княжеских запасов во Владимир. Да сгинул куда-то мой гридень, не вернулся он обратно.

— Теперь-то уж подавно не вернется твой гонец, — тяжело вздохнул Пачеслав Собинович. — Теперь град Владимир во вражеском кольце.

Петр Ослядюкович спросил у Всеволода Георгиевича, что привело его к нему.

— Какое у тебя дело ко мне, княже? — Петр Ослядюкович сел на стул напротив князя.

Всеволод Георгиевич, давясь каждым словом, завел речь о том, что все-таки имеет смысл попытать счастья в сече с татарами в открытом поле.

— Не могу я в глаза смотреть матери своей и жене Владимира, слез их видеть не могу, бояре, — признался Всеволод, сокрушенно качая головой. — Моя супруга тоже укоряет меня робостью и бездушием. И брат Мстислав от нее не отстает. Будь что будет, бояре! — Всеволод сделал решительный жест. — Авось выпадет нам удача в битве с нехристями!

По лицу Пачеслава Собиновича было видно, что он изумлен и огорчен тем, что услышал от Всеволода Георгиевича.

Петр Ослядюкович же помрачнел, как грозовая туча.

— Авось и небось, княже, плохие союзники в войне с мунгалами, — сурово произнес он. — Тебе тяжело видеть слезы близких, которые скорбят о княжиче Владимире, угодившем в руки Батыя. А ты подумай о многих тыщах жен, сестер и дочерей наших ратников, об их слезах, которые прольются, коль все наше воинство поляжет в сече с татарами. Крепись, княже, и не ослабевай духом, даже если тебе захочется волком выть от отчаяния.

— А Мстиславу скажи, княже, что доблесть без ума — дырявая сума, — вставил Пачеслав Собинович.

Внутренней решимости быть стойким при любых обстоятельствах Всеволоду Георгиевичу хватило лишь на два дня. За это время он выслушал столько язвительных насмешек со стороны Мстислава, на него вылилось столько материнских слез и упреков, что воля его надломилась. Всеволод поддался на уговоры Мстислава, который предложил ему вывести за стены Владимира не всю русскую рать, но лишь дружинников и слуг, подчиненных лично им. Под началом у Мстислава находилось полторы сотни гридней и челядинцев, в дружине у Всеволода было вдвое больше людей. К тому же самые воинственные из бояр тоже соглашались пойти на вылазку вместе со своей чадью.

Княгиня Агафья была готова отсыпать серебра всякому, кто согласится поучаствовать в вызволении княжича Владимира из татарского плена. И охотников отыскалось немало как среди знати, так и среди простонародья.

Однако вылазка за городской вал, за которую так ратовал Мстислав, не состоялась. Татары, пригнав толпы пленников из разоренного Суздаля, всего за сутки их руками огородили град Владимир частоколом со всех сторон. Кое-кому из невольников, устанавливающих частокол, удалось сбежать и забраться на стену Владимира по веревкам, которые спускали им сверху владимирцы. От этих людей жители столицы узнали подробности о взятии Суздаля одним из татарских отрядов.

Благодаря установленному частоколу татары избавили себя от внезапных вылазок русичей и лишили защитников Владимира возможности быстрого прорыва из осажденного города в окрестные леса.

На пятый день осады татары установили напротив валов и стен града Владимира большие и громоздкие метательные машины. Судя по расположению камнеметов, Батый собирался штурмовать град Владимир сразу с трех сторон. Полководцы Батыя намеревались в полной мере использовать численное превосходство своих отрядов.

В этот вечер в тереме Петра Ослядюковича было особенно многолюдно и шумно. Сюда пришли все предводители русской рати, чтобы обсудить свои насущные заботы, главной из которых была расстановка русских полков на тех участках крепостных стен, где вероятнее всего произойдет приступ вражеских полчищ.

На столе перед военачальниками был расстелен широкий лист пергамента, на котором суриком и киноварью была нарисована схема укреплений града Владимира, а также были нанесены татарские становища вокруг осажденной столицы.

Говорил в основном Петр Ослядюкович, которому все прочие воеводы негласно уступили главенство над владимирской ратью. Изредка вставляли реплики и замечания Пачеслав Собинович, Ратибор Иванович и боярин Сухман, по прозвищу Кривец. Сухман был одноглазый, за это и получил такую кличку. Эта троица состояла в ближайших помощниках у Петра Ослядюковича.

Всеволод и Мстислав хоть и находились здесь же, но оба помалкивали. Всеволод благоразумно не лез со своими советами к Петру Ослядюковичу, понимая, что тот и сам лучше него знает, как крепить оборону столицы. Мстислав же был полон обиды на Петра Ослядюковича, который, по его мнению, совершенно отстранил от руководства войсками его и Всеволода.

Неожиданно в горницу, освещенную пламенем нескольких светильников, где было душно и довольно тесно от столпившихся вокруг стола воевод, вбежал коренастый муж в медвежьем полушубке нараспашку и полосатых штанах, заправленных в теплые поршни.

— И чего вы тут обсуждаете, дурни? — громко и сердито гаркнул незнакомец, резким движением сдернув с головы собачий треух. — Какого хрена вы тут тычете пальцем в карту? Кто тут у вас главная голова, мать вашу?

Воеводы притихли и все разом повернулись к разгневанному мужичку в полосатых портах, усы и борода которого заиндевели на морозе.

— Ну, я здесь самый главный, — сказал Петр Ослядюкович. — А ты что за ком с горы?

— Это Яков, костромской купец, — раздался чей-то голос. — Он в плену у татар побывал. Сбежав от нехристей, добрался до Владимира. В ратном деле Яков смыслит, поэтому его поставили сотником над торгашами и их челядью с Воздвиженской улицы.

— А, слышал я о тебе, Яков Костромич! — оживился Петр Ослядюкович. — Ступай-ка сюда поближе, друже. Негоже сотнику на военное совещание опаздывать, да еще ругаться в присутствии князей. — Петр Ослядюкович кивнул на Всеволода и Мстислава, восседающих на скамье у бревенчатой стены. — Чем это все мы так прогневили тебя? Растолкуй нам, сделай милость.

— Изволь, воевода, — невозмутимо промолвил Яков и протолкался к краю стола. — Нехристи свои дьявольские камнеметы в поле выкатили, а вы, бояре, и не чешетесь! Обсуждаете замысел обороны, на стены и башни уповаете, на крутизну валов городских, токмо все это впустую. Не этим надо заниматься сейчас, на вылазку нужно идти, чтобы сжечь катапульты татарские.

— Верно молвишь, купец! — вскочил со своего места Мстислав.

Вокруг поднялся шум из многих голосов: кто-то из воевод одобрял сказанное Яковом, кто-то нет. Большинство бояр были против того, чтобы вести полки на вылазку.

Петр Ослядюкович призвал всех присутствующих к тишине.

— Вы не знаете, что сотворили татары со стенами Рязани, используя свои камнеметы, а я знаю, ибо был очевидцем этого ужаса, — продолжил Яков, повысив голос. — Бояре, мунгалы страшны не своей многочисленностью, они страшны мощью своих осадных машин. Град Владимир не устоит, когда нехристи приведут свои камнеметы в действие. Никакие стены и башни не в состоянии выдержать град из огромных камней и жар негасимого огня, секретом которого обладают мунгалы. Повторяю вам, бояре, не спалив катапульты татар, не надейтесь, что выдержите натиск Батыевой орды.

— Не стращай нас, удалец! — нахмурился Петр Ослядюкович. — Град Владимир — это тебе не Рязань! У нас тут и валы повыше, и стены покрепче, и башни помощнее. И рать у нас многочисленнее рязанской.

— Что ж, воевода, я тебя предупредил, и ты меня услышал, — сказал Яков после короткой паузы. Он обвел взглядом столпившихся вокруг вельмож в длинных богатых одеждах и мрачно добавил: — Я не пророк, но вижу печальную участь на челе у всех вас. Поймете вы правоту моих слов, когда смерть заглянет вам в глаза, бояре.

— Ладно, ступай отсель, — недовольно бросил Якову Ратибор Иванович. — Может, и впрямь грозны татарские камнеметы, однако и мы не лыком шиты!

Не прибавив больше ни слова, Яков Костромич покинул собрание воевод.

Мстислав выплеснул на Всеволода все свое накопившееся раздражение, когда они верхом на конях ехали к детинцу по пустынным заснеженным улицам засыпающей столицы.

— Не много ли на себя берет Петр Ослядюкович? — сердито молвил Мстислав. — Отец, уезжая в Ростов, велел ему быть твоей правой рукой, брат, но Петр Ослядюкович, по сути дела, встал во главе города и войска. Нам, князьям, он повеления отдает! Что хочет, то и творит. А ты, брат, потакаешь ему в этом.

— Петр Ослядюкович старше и опытнее нас с тобой, брат, — устало проговорил Всеволод. — Отец наш не зря поставил его главным воеводой во Владимире. Бояре и служилый люд охотнее пойдут в сечу не с нами во главе, а с Петром Ослядюковичем. Уразумей же это, брат.

Однако обидчивый Мстислав не унимался, продолжая твердить свое:

— Петр Ослядюкович велел вскрыть дворцовый арсенал, нарушив запрет нашего отца. Это уже преступление, брат. В том арсенале хранилось добротное немецкое и свейское оружие, за которое были уплачены немалые деньги. Волею и самоуправством Петра Ослядюковича все это оружие было роздано мужикам сиволапым, кои и пользоваться-то им не умеют.

— Это я позволил Петру Ослядюковичу взять оружие из дворцового арсенала, — сказал Всеволод. — Татар стоит под Владимиром черным-черно, брат, поэтому мы обязаны вооружить всех мужчин в городе. Зря ты точишь зуб на Петра Ослядюковича.

— Ты принял решение раздать оружие из дворцового арсенала черному люду, а со мной не посоветовался! — тут же вскипятился Мстислав. — Я гляжу, брат, ты спелся с Петром Ослядюковичем. Вернее, он вертит тобой, дурнем, как хочет! Нету в тебе твердости, брат, и никогда не было!

Подъезжая к белокаменным воротам детинца с небольшой надвратной Иоакимовской церковью, братья разругались окончательно, наговорив друг другу немало нелицеприятного.

Возле дворцового крыльца Всеволода окликнул его дружинник Ян, по прозвищу Хабал, то есть «озорник». С таинственным видом Ян отвел Всеволода в сторонку и протянул ему холщовую сумку, сняв ее со своего плеча. Всеволод, объятый недобрым предчувствием, заглянул в сумку и увидел там отрубленную голову своего брата Владимира.

— Это передали стражи, что несут караул возле Золотых ворот, — негромко и печально промолвил Хабал. — Они рассказали, что примерно час тому назад к воротной башне подскочил татарин верхом на коне и забросил эту сумку на верхнюю площадку башни, раскрутив ее в воздухе, как пращу.

Всеволод вернул сумку с ее страшным содержимым назад дружиннику, обронив глухим голосом:

— Спрячь это где-нибудь, Хабал. Спрячь понадежнее. И не говори никому об этом. — Всеволод указал пальцем на сумку. — Никому!

Молча кивнув, гридень быстро удалился, унеся с собой холщовую торбу.