Многие дни, проведенные Василием в застенке, сложились в его сознании как бы в невидимую глухую стену, отгородившую от него весь остальной мир. Единственный, с кем Василию иногда удавалось перемолвиться словом, был его охранник родом из киликийских армян. Дважды в день узнику приносили похлебку и отжимки из винограда. Глухонемой старик, вечно немытый и безобразный, исполнял эти нехитрые обязанности.

Пока Василий ел, стражник, стоя в проеме полуоткрытой двери, делился с ним всем, что происходит в городе. От него Василий узнал, что к стенам Царьграда наконец-то пришли крестоносные рати, о царящей повсюду тревоге.

Бывало, страж начинал утешать Василия:

– Тебе еще повезло, друг. Ты сидишь в дворцовой темнице и сносно питаешься. Вот если бы тебя бросили в тюрьму у Золотых ворот, там бы ты намучился, клянусь святым Варлаамом. Какой только сброд не сидит там: воры, убийцы, насильники, конокрады… Их судят группами и группами же отправляют на эшафот, но чаще выпускают на арену, где их разрывают на куски хищные звери. Кому посчастливится, тому отсекут руку или выколют глаза и отпустят. Мол, иди да больше не попадайся!

Но самая страшная тюрьма в этом городе – это башня Анемы. От скученности, сырости и сквозняков узники в ней мрут как мухи. И кормят их там гнилыми овощами. Уж на что стражники черствый народ, но и они порой не выдерживают: кому дадут палку – отбиваться от крыс, кому старый плащ – укрыться от холода, а иному несчастному помогут взобраться на вершину башни, чтобы низвергнуться оттуда вниз. Встречаются среди узников и такие, кто готов таким способом прекратить свои мучения.

После таких рассказов Василию было стыдно перед самим собой за частые приступы уныния.

В душе узника теплилась слабая надежда на спасение. Василий почему-то очень рассчитывал на помощь Феофилакта. Не забывал он и про Евпраксию, как-никак она долгое время была любимой наложницей василевса и чары этой женщины до сих пор еще очень сильны. Вдруг Евпраксия сумеет тронуть сердце Мануила, пробудит в нем сострадание к Василию.

Рождался новый день, и вместе с солнечными лучами пробуждалась в сильном теле Василия любовь к жизни. В нем крепли мысли о том, что, быть может, все еще обойдется. Если бы его хотели казнить, то давно казнили бы. Приходила ночь, и вместе с ее мраком в сердце Василия закрадывались тоска и безысходность. Какой жалкий конец уготовила ему судьба!

Василий опускался на колени и начинал исступленно молиться, повторяя по многу раз все молитвы, какие знал наизусть, какие мог вспомнить. Он клялся посвятить всю оставшуюся жизнь служению Господу, если ему удастся вырваться из неволи живым. Потом Василий падал на свое жесткое ложе и засыпал мертвым сном, измученный не столько бдением во имя Бога, сколько тратой душевных сил, вложенных в чтение молитв.

Вновь пробуждался день. И в узнике опять распускались надежды на лучшее, как цветы после дождя.

Так устроен человек, он до конца верит в чудо.

Как-то вечером к Василию пришел евнух и сообщил, что император приговорил его к сожжению на костре. Казнь состоится завтра около полудня.

Василий выслушал приговор спокойно, хотя побледнел как мел.

Страж-армянин не скрывал своей печали, сочувствуя Василию. Он даже обругал василевса, когда евнух ушел.

Наступила последняя ночь перед казнью.

Василию не спалось. Словно окаменев, он сидел на своей лежанке, глядя перед собой невидящим взором.

Ему нужно собраться с духом, непременно собраться с духом, чтобы завтра мужественно встретить смерть. Как это ужасно – сгореть заживо! И все же нельзя выглядеть малодушным. Кто-то из его дружинников может оказаться в толпе среди местных зевак. Дружинники Василия по возвращении в Новгород расскажут, что их вожак достойно принял страшную кончину.

Василий вспоминал свои беспутные отроческие годы, иеромонаха Кирилла, его наставления и поучения. Вспоминал он мать, Любаву и свою дочь Василису.

В эту ночь Василий не молился.

Никто из приближенных василевса так и не узнал, каким образом воины германского короля проникли в Константинополь. Немцев было всего-то три десятка, но и этих тридцати хватило, чтобы разоружить стражу у Серебряных ворот и впустить в ночной город рыцарей.

Поняв, что гневаться поздно, Мануил принялся ублажать Конрада, дабы сделать того посговорчивее. Советникам василевса тоже пришлось поневоле улыбаться непрошеным гостям.

Вступив в Большой Дворец, Конрад приказал убрать варяжскую стражу и всюду расставил своих воинов в черных латах с белыми крестами. У входа во дворец были выставлены королевские знамена и немецкий имперский штандарт с черным орлом на красном поле. В залах повсюду звучала немецкая речь, далеко разносился лязг доспехов.

Всю свою свиту – не меньше трехсот человек – Конрад разместил во дворце, как и своих телохранителей. На подворье ближайшего ко дворцу монастыря и в казармах эскувитов разместились полторы тысячи немецких рыцарей, еще двести рыцарей заняли дома близ Серебряных ворот и у ворот Святого Романа, держа эти ворота под своей охраной.

На пиру, устроенном в его честь, Конрад позволил себе слегка поиздеваться над императором ромеев.

Поднявшись со стула с чашей в руке, король сказал:

– «Поверь в меня всем сердцем, и ты, подобно мне, пойдешь по волнам моря». Так молвил Иисус апостолу Петру. Петр искренне верил в Сына Божия и действительно пошел по волнам, как по земле. Так гласит легенда. Давно это было, и чудо почти стерлось из людской памяти. Но чудо вчерашнее, я думаю, запомнится жителям Константинополя надолго, ведь именно Господь помог мне, перенеся моих воинов, как на крыльях, через городскую стену. С верой в Бога идем мы по этой земле, на Бога уповаем и не будем оставлены Богом никогда! Я пью за славное воинство Христово! – И Конрад осушил свою чашу.

Мануил выслушал речь короля, пряча в усах скептическую полуусмешку.

«За простачков нас держит Конрад, – думал василевс. – Бога в союзники взял! Ничего, вот уберется отсюда вся эта свора с крестами на плащах, я разыщу тех изменников, которые помогли немцам проникнуть в мою столицу. Конрад наверняка немало заплатил этим негодяям за предательство».

Желая потешить именитых гостей, Мануил распорядился устроить на ипподроме заезды колесниц и травлю диких зверей.

На ипподром, как обычно, пришли толпы народа.

Немецким графам и баронам были отведены места среди византийской знати. Конрад и его племянник герцог Фридрих Швабский сидели в одной ложе с василевсом и его супругой.

Феофилакт сидел рядом с графом Гуго Тюбингенским. Пронырливый Архилох, как всегда, находился подле логофета, так как он кроме русского языка знал еще и немецкий.

Граф Гуго охотно делал ставки. При этом он то и дело поглядывал на сидящую неподалеку Евпраксию. Порой могло показаться, что мчащиеся по кругу колесницы занимают графа гораздо меньше по сравнению с красавицей Евпраксией. Архилох негромко переводил графу слова глашатая и реплики крикунов из толпы. Граф внимал Архилоху с холодной улыбкой на устах, чуть заметно кивая головой.

На этого человека нельзя было смотреть без содрогания. Выбитый правый глаз и шрам на левой щеке делали его лицо еще более отталкивающим. Неправильный излом бровей, крючковатый нос, почти упирающийся в верхнюю губу, узкий вытянутый вперед подбородок и нижняя губа, налегающая на верхнюю, придавали облику этого рыцаря что-то нечеловеческое.

«Какая же мать родила такого урода!» – с отвращением подумала Евпраксия и невольно поежилась, поскольку в этот миг страшный немец опять посмотрел на нее.

– Улыбнись же нашему другу, – шепнул Феофилакт Евпраксии.

Евпраксия смерила логофета неприязненным взглядом.

– Ты, я вижу, завел себе новых друзей, а старых позабыл, – сказала она.

– О ком ты?

– Сам знаешь, о ком. О Василии Буслаеве!

– Чш-ш! – зашипел на Евпраксию Феофилакт. – Забудь о нем! Считай, что его уже нет.

– Как так? Ведь казнь назначена на завтра.

– Именно поэтому, неотразимая моя. Уже ничего нельзя сделать для спасения несчастного Василия Буслаева. – Феофилакт печально вздохнул. – И умоляю, не надо смотреть на меня такими гневными глазами! Судьбу Василия решал не я, а василевс.

– Если бы речь шла о твоем сыне, Феофилакт, то ты добился бы помилования.

– Мой сын не натворил бы столько глупостей за один раз! – рассердился логофет, хотя и не повысил голос. – А твой обожаемый Василий вздумал прекословить самому Божественному, убил евнуха и несколько стражников, пытавшихся его утихомирить. Василий проявил упрямство на суде, хотя ему ясно давали понять – уступи василевсу, и твоя жизнь будет спасена. После суда у Василия было почти три месяца, чтобы все обдумать и взвесить. Но на Руси, видимо, думать не умеют. Там умеют лишь рубить с плеча! Василий сам выбрал свою участь.

– Ты же знаешь, Феофилакт, к чему его принуждали, – кривя от негодования свои красивые уста, промолвила Евпраксия. – Василий не захотел стать евнухом и выбрал смерть. Это поступок истинного мужа. Среди нашей знати мало таких. Ради милости василевса или сохранения жизни любой ценой наши вельможи готовы пожертвовать чем угодно, даже своим мужским достоинством. О, жалкий род скопцов!

– Мне понятно твое негодование, прелестная моя, – ухмыльнулся Феофилакт. – Василий, наверно, был отличным любовником, а?

– Гораздо лучше императора! – с вызовом ответила Евпраксия и отдернула руку, за которую ее хотел взять логофет.

– Остерегись бросаться такими словами! – прошептал Феофилакт. – Я тебя не выдам по старой дружбе, но кругом много ушей.

– Дрожишь, почтенный логофет, – презрительно усмехнулась Евпраксия.

– Прежде всего мое беспокойство за тебя, прекраснейшая, – тихо сказал Феофилакт, глядя матроне в глаза. – Ты-то сама пыталась помочь Василию?

– Василевс не допускает меня к себе, – опустив голову, ответила Евпраксия. – Я думала, это твои козни.

– Ну что ты, дорогая моя! – возмутился логофет. – Когда я тебя предавал!

Феофилакт с показным благоговением запечатлел поцелуй на нежной руке Евпраксии.

– Я пойду, – негромко проговорила Евпраксия, – пока этот страшный немец не сожрал меня взглядом.

– Я бы не спешил уходить на твоем месте, – как бы между прочим заметил Феофилакт. – Этот страшный немец – приближенный короля Конрада, а король все время пребывает рядом с василевсом. Мне кажется, Конрад может замолвить слово за Василия при условии, что ты будешь любезна с графом Гуго.

– Его так зовут? – Евпраксия указала глазами на страшного графа.

Феофилакт еле заметно кивнул.

– Граф Гуго уже интересовался тобой.

– Я польщена, – без малейшей радости в голосе обронила Евпраксия.

Схватки со зверями произвели на немецких рыцарей большое впечатление, судя по их азартным выкрикам и жадному созерцанию человеческих тел, растерзанных хищниками. Оживился и граф Гуго, вперив свой единственный глаз в кровавую бойню на арене.

В этот день у организаторов зрелищ не нашлось достаточно ловких гладиаторов. Для потехи зрителей на растерзание львам были брошены приговоренные к смерти преступники и даже калеки, которых всегда хватало в тюрьмах столицы. Среди калек было немало искуснейших воров и похитителей детей, но противостоять рассерженным львам ни с копьем, ни с мечом никто из них не мог.

Голодные звери приходили в неистовство от запаха свежей крови, разрывая тела несчастных, растаскивая по всей арене оторванные руки, ноги, головы и внутренности.

Евпраксия решила все-таки уйти, не в силах больше выносить такое зрелище.

– Куда ты? – сказал Феофилакт. – Будут еще поединки карликов и конные трюкачи, я узнавал.

– Нет, мне дурно, – морщась, ответила Евпраксия. – Я ухожу. Скажи графу Гуго, что я буду рада принять его у себя сегодня вечером.

– Одного или с толмачом? – уточнил Феофилакт.

– Разумеется, одного.

– Граф Гуго не знает греческого, без Архилоха не обойтись.

– Зато я знаю немецкий.

– Ты знаешь немецкий? – Феофилакт сделал удивленные глаза. – Какие умные женщины живут в столице мира!

– Рядом с тупыми и трусливыми мужчинами, – добавила Евпраксия, поднявшись со своего места.

Служанка набросила ей на плечи длинный тонкий плащ.

– Ну, не все ромеи такие никчемные, – улыбнулся логофет.

– Прощай, Феофилакт. Я рассчитываю на тебя!

– Прощай, Евпраксия. Удачи тебе!

Поймав на себе взгляд графа Гуго, Евпраксия на этот раз одарила его улыбкой и благосклонным взглядом своих больших синих глаз. При этом матрона на краткий миг прикрыла нижнюю часть лица краем плаща, чтобы сделать более действенным именно взгляд. О, эта женщина умела обольщать мужчин!

Примерно то же самое подумал Феофилакт, глядя вслед Евпраксии, спускающейся вниз по ступеням к проходу, ведущему к выходу с ипподрома.

«Пропал граф Гуго! – усмехнулся про себя логофет, видя, что и тот провожает красавицу долгим взглядом. – Теперь ему будет не до карликов. Еще бы! Такая восхитительная женщина посмотрела на него с благоволением. Видел ли он подобных красавиц в своей дикой Германии?»

К встрече с графом Тюбингенским Евпраксия готовилась тщательно. Она умастила тело благовониями, заново расчесала и уложила в пышную прическу свои длинные волосы. При этом завитые волосы были уложены Евпраксией с таким расчетом, чтобы двумя движениями их можно было распустить по плечам. Матрона оставила обнаженными руки и плечи, подобрав соответствующий наряд, подкрасила губы, оттенила глаза. Чем еще ей взять этого грубого германца, как не своей прелестью!

Граф Тюбингенский пришел домой к Евпраксии, едва день начал меркнуть.

На нем было длинное грубое одеяние из темной шерстяной материи, похожее на рясу, но с узорами из золоченых ниток на рукавах и по нижнему краю. На поясе висел кинжал. Волосы графа, цвета спелой пшеницы, достигали плеч и были тщательно расчесаны. На безымянном пальце правой руки блестел перстень в виде человеческого черепа.

Евпраксия с улыбкой встретила гостя, хотя душа ее трепетала от одной мысли, что ей предстоит остаться с этим человеком наедине. Отпустив служанок, Евпраксия сама закрыла дверь на засов и пригласила рыцаря в свои покои.

Гость преподнес хозяйке дома ожерелье из плохо обработанных изумрудов.

Евпраксия, желая сделать приятное графу, сразу надела ожерелье себе на шею.

Граф Гуго не смог скрыть удивления, узнав, что Евпраксия говорит по-немецки.

– Правда, не столь хорошо, как хотелось бы, – добавила матрона.

Евпраксия сидела напротив немца и не знала, куда деть свои дрожащие руки. Не знала, как ей скрыть свое волнение и страх.

Решив угостить гостя вином, Евпраксия чуть не пролила вино на себя.

– Будет лучше, если это сделаю я сам, – вежливо предложил граф и протянул руку к сосуду с вином.

– Прошу прощения, – пробормотала Евпраксия. – Это ужасное зрелище на арене ипподрома совсем расстроило мне нервы.

– Глоток вина помогает от любого расстройства, – улыбнулся граф, подавая женщине кубок. – За что будем пить? За удачный крестовый поход или за здоровье василевса? А может, нам следует выпить за спасение русского витязя, а?

Евпраксия вздрогнула. Неужели этот немец что-то проведал о Василии Буслаеве?

– Я слышал краем уха ваш разговор с Феофилактом там, на ипподроме, – сказал граф. – Это тот самый русич?

Встревоженные синие очи гречанки встретились с единственным темно-серым оком немца. Отрицать и увиливать было бесполезно.

Евпраксия кивнула. Они выпили вина. И некоторое время сидели молча.

Наконец граф произнес:

– Я могу посодействовать спасению Василия Буслаева, но при одном условии…

– Я согласна на все, – тихо промолвила Евпраксия.

– Вот как? – изумился граф. – Я еще не назвал это условие, торопиться не следует.

– Как раз наоборот, иначе будет поздно, – не поднимая глаз, сказала Евпраксия. – Мое тело будет принадлежать тебе, рыцарь. Дверь заперта. Кровать стоит вон за той занавеской. Нам никто не помешает.

Глядя на ее спокойную решимость отдаться ему, граф несколько мгновений хранил молчание, словно оценивал своим мужским оком прелести той, что не спеша обнажалась перед ним. Не глядя на немца, Евпраксия уверенными движениями снимала с себя одежды, бросая их к своим ногам. От ее тончайших одежд исходил такой благовонный аромат, что граф не удержался и поднял с полу шелковую нижнюю рубашку. Он поднес ее к лицу.

– Благовония! – проворчал граф. – Весь этот город пропах благовониями! Вся империя ромеев пропахла ими! Это и погубит когда-нибудь спесивых ромейских василевсов! – Рука рыцаря потрясала в воздухе скомканной женской сорочицей. – Да еще эти зрелища на ипподроме, развращающие толпу. У ромеев в прошлом был всего один стоящий император – Юстиниан. Все остальные более напоминали жалких шутов, восседающих на золотой бочке с ладаном и миррой.

Граф швырнул рубашку обратно на пол.

– Не стану спорить по этому поводу, – безразличным голосом произнесла Евпраксия.

Она стояла перед рыцарем нагая, обняв себя за плечи. Холодные изумруды тускло поблескивали на ее нежной шее.

– Меня сейчас занимает другое, граф, – продолжила Евпраксия. – Я была бы признательна тебе, если бы ты отложил утехи со мной до поры и немедленно приложил усилия для спасения Василия Буслаева. Мое тело, уверяю тебя, никуда не денется ни завтра, ни послезавтра, ни в следующие дни.

– Вот она – греческая самонадеянность! – Граф обошел вокруг обнаженной женщины. – Красавица думает, что мне нужно ее тело, и ошибается в этом, ибо мне нужна ее душа.

Евпраксия удивленно обернулась, встретившись взглядом с рыцарем.

– Да, синеглазая, твоя прекрасная душа мне нравится больше твоего совершенного тела, – промолвил граф. – Ведь тело бренно, лишь душа вечна!

Склонив набок свою уродливую голову, странный рыцарь провел крючковатым пальцем по животу женщины, коснулся ее груди.

– Где находится твоя душа, красотка? – прошептал граф, прищурив свой страшный глаз. – Здесь?.. А может, здесь?.. Какая у тебя гладкая белая кожа! Какое роскошное обиталище имеет твоя душа!

Евпраксия слегка вздрагивала от прикосновений этой руки, но не проронила ни звука. Страх сковал ее по рукам и ногам.

– Я жду твоего ответа, красавица, – проговорил граф. – Ты согласна отдать мне свою душу?

– Кто ты? – с трудом вымолвила Евпраксия.

– Человек, служащий Сатане, – прозвучал ответ. – Я из секты сатанистов.

Евпраксия попятилась к дверям.

– Куда ты? – окликнул ее рыцарь. – Или ты вдруг охладела к Василию Буслаеву?

Евпраксия замерла на месте, не отрывая глаз от страшного лица графа Тюбингенского, заслонившего в этот миг перед ней все на свете.

Сатанисты! Люди, приносящие в жертву маленьких детей, справляющие свои мрачные вакханалии в ночь молодой луны, имеющие свои обряды, отрицающие триединую сущность христианской веры, по сути враждебные ей. Сатанисты прокляты на веки вечные Римской и Православной Церквями. Один из сатанистов стоит сейчас перед Евпраксией и требует ее душу!

Граф Гуго молчал, но его единственный глаз настойчиво вопрошал: «Отдашь душу или нет? Я жду!»

Евпраксия упала на колени и, склонив голову, прошептала:

– Отдам, если это спасет Василия Буслаева.

– Спасет, спасет… – с некой небрежной уверенностью промолвил граф. – Сатанисты, в отличие от святых и Отцов Церкви, не обманывают людей.

Граф снял с Евпраксии нательный крестик, а взамен протянул ей какой-то круглый амулет на тонкой цепочке.

– Надень! – приказал он. – И ничего не бойся. Отныне ты будешь под защитой Отца Тьмы.

Видя, что пальцы Евпраксии не слушаются ее, граф Гуго сам надел амулет ей на шею.

– Обычно у нас причащают кровью невинных младенцев, – заметил рыцарь с неким подобием улыбки на устах, – но для столь прекрасной женщины можно сделать исключение, заменив кровь вином…

Внезапно все предметы стали расплываться перед взором Евпраксии, в ушах у нее появился странный звон. Она попыталась подняться с колен и потеряла сознание.

Рано утром к Василию пришел цирюльник и побрил его. Потом пришел священник для последней исповеди. Как всегда, приковылял глухонемой старик со своей похлебкой, но Василий отказался от еды. Зачем ему насыщаться в последние часы жизни?

– Напрасно не ешь, – пробурчал страж-армянин, глядя на Василия из-под густых бровей. – Кто знает, может, силушка тебе сегодня пригодится.

– Где меня казнят? – спросил Василий.

– На Амастрианской площади, – мрачно ответил стражник, – у нас только там сжигают людей. – И захлопнул дверь.

Амастрианская площадь всегда полна людского гомона, скрипа колес, ослиного пронзительного крика. Здесь раскинулся хлебный базар, но сегодня торговцев и покупателей больше занимают приготовления к редкому зрелищу – сожжению преступника на костре.

Несколько русичей, пробираясь через толпу, ворчат на Потаню:

– Не помогла твоя хитрость, хромоногий. Вон, уже и костер приготовлен. Эх, прощай, Вася-Василек!

– Хватит каркать! – огрызнулся Потаня. – Может, кого-то другого нынче жечь будут.

На широкой улице показалась повозка с приговоренным к смерти, окруженная вооруженными всадниками. Исчезли последние сомнения – на повозке стоял Василий в длинной белой рубахе и таких же портах. Его руки были привязаны к невысоким перильцам, возвышавшимся по краям, как бы ограждавшим осужденного от вращающихся колес.

Впереди ехал конный глашатай и громко выкрикивал провинности приговоренного к смерти, а также откуда он родом, его возраст и занятия. О том, что Василий дал обет участвовать в крестовом походе, не было сказано ни слова. Глашатай сообщил, что Василий прибыл в Константинополь из желания стать наемником. Было объявлено, что Василий дослужился до гемиолохита и, желая большего, составил заговор против василевса.

– Во заливает, крикун! – сердито проговорил Костя Новоторженин.

– Может, заткнуть ему глотку!

– Угомонись, – дернул его за рукав Потаня, – а то все испортишь!

– На что ты надеешься, дурья башка? – Фома толкнул в бок Потаню. – Обманул тебя король! Эх, попался бы мне в руки этот Конрад!

– Замолчь! – Потаня погрозил кулаком Фоме. – Ведь условились же – действовать самим в день казни, коль от Конрада проку не будет. Чего ж тебе неймется?

– Стражи видишь сколько вокруг! – прошептал Фома. – Совладаем ли?

Всадники императорской гвардии теснили народ закованными в латы конями, освобождая дорогу повозке с осужденным. На площади из пеших гвардейцев был образован широкий круг, в центре которого возвышалась груда бревен и дров с торчащим в середине столбом. Тут же разгуливал палач в черном колпаке и маске. Подле палача находились несколько подручных, лица которых тоже были скрыты полумасками.

Повозка остановилась.

Прислужники палача – дюжие молодцы – освободили Василия от пут и возвели его на вершину пирамиды из сухих бревен. Там они привязали новгородца цепями к столбу, обложив его до пояса вязанками хвороста.

Теперь взоры многих тысяч людей были устремлены к медному закопченному чану на треноге, в котором горел огонь. Однако палач медлил начинать казнь, хотя уже выдернул из связки факелов один и шагнул с ним к огню.

Возница дернул вожжи, лошади лениво тронулись с места, увозя с площади тюремную повозку.

Умолк наконец и глашатай.

Конная гвардия образовала второй круг позади пешей гвардии.

Сильное волнение, владевшее Василием, пока его везли к месту казни, вдруг сменилось необычным спокойствием, когда он увидел вокруг себя целое море из людских голов. В огромной толпе женщин было не меньше, чем мужчин. Знать теснилась на возвышении под портиком большого дома и на ступенях, ведущих к статуе языческого бога Зевса-Гелия, установленной на мощной мраморной колонне.

Горькая улыбка едва не наползла на уста Василию. Какой чести его удостоили жители этого великого города, придя в таком множестве посмотреть, как он примет смерть на костре. Наверно, столько же народу сбегается, чтобы встретить победоносного императора!

«На миру и смерть красна!» – подумал Василий.

Зоркие глаза Василия узрели в пестрой толпе знакомые загорелые лица. Да это же Потаня и Худион! А вон и Фома! Рядом с ним Домаш и Костя.

«Прощайте, соколики! – мысленно промолвил Василий. – Вот и закончилась моя дороженька!»

Стройная матрона в лиловых, ниспадающих до пят одеждах, стоящая особняком от группы богатых горожанок, тоже привлекла взгляд Василия. Евпраксия! Сердце в груди у Василия заныло от непередаваемой тоски, ему так не хотелось умирать в свои неполные двадцать пять лет!

Среди вельмож Василий узнал Феофилакта и неизменного Архилоха рядом с ним, дородного Евмения и градоначальника Андрокла. Супруга Андрокла утирала слезы краем тонкого покрывала. Она так мило улыбалась Василию при их первой встрече в доме логофета. Узнал Василий и жену Феофилакта, красавицу Анастасию, и рыжеволосую девушку рядом с нею. Это была Доминика, дочь Феофилакта.

Вдруг неподалеку разом грянули громкие трубы, затем послышался нарастающий топот копыт по мостовой.

Масса народа заколыхалась, люди вытягивали шеи, напирали друг на друга. Теперь стала понятна задержка казни.

На площадь выехала кавалькада всадников в ярких роскошных одеждах. Сбруя на лошадях сияла позолотой, трепетала на ветру бахрома парчовых попон: синих, желтых, оранжевых… Над головами конников колыхались стяги – один с золотым двуглавым орлом на красном поле, другой с черным одноглавым орлом тоже на красном полотнище.

Византийский император и германский король остановили своих коней напротив груды дров. Их конные телохранители застыли рядом, образовав полукруг за спиной двух венценосцев.

Трубы смолкли. Наступила тишина, нарушаемая лишь позвякиванием уздечек, да еще черный жеребец Конрада нетерпеливо бил передним копытом по каменному настилу площади.

Глашатай ждал знака от василевса к началу казни.

Мануил медлил, склонив голову набок и внимая тому, что говорил ему Конрад на ломаном греческом языке. На лице Мануила отразилась досада. Он что-то возразил королю, но Конрад продолжал на чем-то настаивать, упрямо качая головой в короне.

Василий, волею обстоятельств вознесенный выше всех, глядел на двух властелинов, не подозревая, что именно в эти минуты решается его судьба.

«Так вот ты каков, король Конрад, предводитель немецких крестоносцев! – подумал Василий. – Дождался-таки я тебя!»

Между тем глашатай, повинуясь жесту василевса, подъехал вплотную к Мануилу, чтобы выслушать что-то из его уст. Народ замер, ожидая привычного в таких случаях возгласа глашатая.

Палач, нимало не сомневаясь в дальнейшем развитии событий, подбросил в огонь сухих дров и приготовился зажечь факел.

Василий мысленно просил Бога принять его грешную душу.

Однако случилось непредвиденное.

Вместо возгласа «Палач, делай свое дело!» глашатай стал громко провозглашать совсем другое. Из желания угодить высокому гостю василевс поступит с приговоренным к смерти так, как это принято на родине германского короля. А именно…

– Если найдется женщина, согласная стать женой этого осужденного на смерть, то василевс подарит ему жизнь! – объявил глашатай.

По площади прокатилось волнение, среди простонародья многие были недовольны таким решением василевса. Толпа ждала зрелища и хотела получить его, поэтому ремесленники и подмастерья грубо отталкивали женщин подальше от передних рядов, сопровождая это сердитыми репликами: «Чего ты уставилась на него, глупая, здесь казнь, а не смотрины!.. И ты, голубушка, проваливай отсюда, нам здесь жалостливые не нужны!..»

Василий не верил своим ушам. Неужели Бог услышал его молитвы!

Глашатай еще раз объявил волю василевса.

Там, где стояли русичи, в толпе вспыхнула перебранка. В другом месте из плотных рядов кто-то со смехом вытолкнул какую-то гулящую девку, коих в этом городе было множество. Блудница сразу же забилась обратно в толпу.

Василий вспомнил про Анфиску. Где она? Почему не пришла сюда вместе с его побратимами? Присутствие здесь Анфиски могло бы спасти Василию жизнь, а то ведь гречанкам неведомо чувство жалости! Кроме, пожалуй, Евпраксии, которая уже замужем и помочь Василию не в силах.

Василий видел, что и король Конрад с нескрываемым беспокойством озирает это скопище людей в надежде увидеть ту, которая из сострадания отважится на смелый поступок.

В галерее портика, где стояла знать, произошло какое-то движение, прозвучали резкие женские возгласы. Василий с изумлением увидел, что дочь Феофилакта вырвалась из цепких рук матери и выбежала на площадь.

Глашатай направил к ней своего коня.

– Ты готова стать женой этого осужденного на смерть? – раздался зычный голос глашатая.

– Да, – прозвучал в ответ звонкий девичий голос.

– Назови свое имя, девушка, – сказал глашатай.

– Доминика, дочь Феофилакта.

Непередаваемое изумление, смешанное с растерянностью, появилось на лице не только почтенного логофета и его друзей, но и на лице василевса. Конрад же несколько раз хлопнул в ладоши, выражая тем самым свое восхищение юной гречанкой.

По толпе прокатился недовольный гул.

Несколько немецких воинов с черными крестами на белых плащах, расталкивая греческую стражу, прорвались к бревенчатой пирамиде и освободили Василия от цепей. Его укрыли белым плащом и увели к свите короля.

Конрад спешился и, преклонив колено, поцеловал нежную ручку Доминики.

При виде этого немецкие рыцари разразились приветственными криками, которые были подхвачены побратимами Василия, затерянными в толпе.