Сон человека, не навычного к долгому отдыху на природе, редко бывает крепким. Сон воина, ночующего в непосредственной близости к врагу, тоже. Но Андрею за свою жизнь доводилось много раз ночевать у костра, в наскоро поставленной веже, а то и просто на куске кошмы, подложив под голову пропахшее конским потом седло. Врагов он не чаял увидеть, а потому спал, умаявшись за минувший день, сладко и крепко. И пробуждение его, растянуто-преждевременное, было вынужденным, оттого что под ребро ткнули чем-то тяжело-острым.

Вокруг него рядом с вековым стволом ели стояли четверо, отрезая любой путь к бегству. Трое в лохматых одеяниях, столь нелепых даже в августовскую утреннюю прохладу, и четвертый в черном матерчатом плаще, с головою, покрытой длинным клобуком. В руках троих были сучковатые дубины, старец опирался на длинный посох с металлическим наконечником. Увидев, что Симон открыл глаза, четвертый произнес:

— Как ты посмел, монах, заночевать в священной роще бога нашего Велеса? Кто ты и откуда пришел?

— Дозволь узнать, прежде чем ответить, кого я вижу перед собою?

— Я — главный жрец капища Велеса в Радогостье, младший брат жреца Рада, — с чувством собственного достоинства ответил старик.

— А меня послал Великий князь московский Симеон Гордый для христианской помощи болящим и почившим от черного мора, — встав на ноги и отряхнув рясу, ответил монах.

Ехидная улыбка легла на губы жреца.

— Твой князь проклят нашими богами после того, как он приказал срубить священную дубовую рощу под Москвою. Немного времени осталось ему жить на этом свете! Раз ты служишь ему и кресту, ты тоже вскоре покинешь эту землю.

— Но в чем моя вина? Что я сделал такого, заслуживающего казни?

Тут один из спутников жреца нагнулся к уху старца и что-то ему прошептал. Тот немедленно вопросил:

— Это ты сжег деревню и поставил на пожарище крест?

— Да. Но я спалил избы, в которых поселилась черная смерть. Любой, туда вошедший, почти наверняка сам заболел бы и понес чуму дальше. Три-четыре дня — и он сам станет покойником. Я поставил крест не на пожарище, а на кладбище. Христианским душам надлежит упокоиться с молитвою и крестом.

— Их призвал к себе Чернобог! И не тебе, дерзкий, пытаться изменить волю богов. Если наши боги желают наказать людей — они это делают!

Симон вспыхнул:

— Но почему тогда твои боги, ты, твои слуги не погребаете усопших? Не закапываете и не сжигаете смертельно опасную плоть, а оставляете ее на пищу мухам, воронам и зверью? Для себя ты бы тоже хотел такой кончины?

Удар дубиною сзади поверг его на колени, и тотчас кованый металлический наконечник посоха ударил в грудь.

— Ты дерзок, монах! Перун рад будет получить такую жертву. Свяжите его! Слышите, идет гроза, это Перун спешит утолить свой голод. Привяжите его к священному дереву, с первым близким ударом грома я накормлю бога!

На самом деле уже совсем недалеко послышались раскаты приближающейся грозы. Язычники торопливо схватили Симона и примотали его к шершавому стволу. Жрец повернулся лицом к темным тучам и принялся что-то неразборчиво бормотать.

Симон почувствовал, как сердце провалилось куда-то вглубь, замерло, а потом начало работать тяжело и быстро. Он подумал, что, возможно, настало то самое искупление его грехов, о котором он всегда страстно молил Господа. Но вот только почему это должен был совершить не признающий силы и воли Христа язычник?

«Господи, отче наш, иже еси на небесах…» — само пришло на ум. Симон начал молиться споро и страстно, прося своего Бога явить волю и укрепить монаха в смертный час. Трое с интересом внимали словесному поединку жреца и инока.

Молнии ярко освещали только-только начавший было просыпаться от ночного сна лес. Удар следовал за ударом, паузы между вспышками и грохотом становились все короче. Старик закончил свои речитативы, подошел к священному дереву, поднял свой посох, осмотрел острие и произнес:

— О, великий Перун, прими жертву сию, и да сгинет крест на твоих землях!

Он замахнулся, тщательно прицеливаясь в сердце своей жертвы.

Дальнейшее в памяти Симона не отложилось. Он помнил лишь сухой треск и странный удар, потрясший тело. Потом было небытие, продолжавшееся бог весть как долго. Потом освежающий поток холодного дождя, омывающий лицо, тело, ноги. Он открыл глаза, и первое, что увидел — пылающую крону священного дерева! Верхушка горела ярким пламенем, которому, казалось, не страшны были и небесные потоки.

Инок вздохнул полной грудью, боли не почувствовал. Скосил глаза, никого вокруг не увидел. Приподнял голову и узрел наконец жреца, распростертого в сажени от Симона…

Молния ударила в разлапистое дерево, основною своей частью уйдя в землю через сырой ствол и боковым ответвлением поразив старого человека. Тот лежал бездыханным, а трое его слуг, увидев торжество молитвы над жреческими заклинаниями, тотчас убежали в чащу, пали на землю, не зная, кого теперь молить о пощаде. Перун подчинился Богу пленника, тот был сильнее! А как молиться новому Богу, эти трое еще не знали…

Гроза вскоре прошла. Льняные веревки, которыми был связан Симон, разбухли и сильно сдавили запястья. Инок пытался хоть как-то освободить руки, но тщетно. Он закричал, но голос был не услышан. Смерть от удара посохом миновала, но не ушла далеко, затаившись рядом. Оставалось надеяться лишь на чудо!

— Господи, яви волю твою! Помоги освободиться рабу грешному Симону!

И тут, словно услышав эту молитву-отчаяние, рядом с пленником из затухающей кроны пала большая жаркая головня. Монах тотчас нагнулся к ней, касаясь вервием алого горячего тела. Льняные тиски ослабли, он смог оторваться от ствола, освободить кисти, сорвать тлеющие обрывки. Сильный ожог на правом боку Симон почувствовал нескоро!

Он понял, что это было ЧУДО, что всевышний не оставил его милостию своей, готовя к продолжению жизни и новым благим поступкам. Инок пал в земном поклоне и сотворил очередную страстную молитву.

При шуме листвы и травы под ногами парень споро вскинулся. Двое из троих возвращались назад, робко нагнув головы и сложив перед собою ладони. Они пали на колени, явно повторяя позу только что увиденного ими молящегося:

— Прости нас, святой человек! Дозволь нам далее верно служить тебе и попроси своего Бога сменить его гнев на милость!

Симон пристально посмотрел на них:

— Где вы живете?

— Наши дома в версте отсюда вниз по течению. А жрец жил в лесу, мы можем показать его избу.

— Мор в вашей деревне прошел?

— Нет. Мы не пускаем к себе чужих и сами никуда не отъезжаем.

— Хоть в этом молодцы! — усмехнулся Симон. — Лодку и хлеб сможете мне дать?

Оба мужика быстро и радостно закивали. Монах огляделся вокруг.

— Ройте яму, вот здесь! Крест воздвигнем в ознаменование чудного явления воли господней!

Через пару часов ладно срубленный и крепко перевязанный сыромятными ремнями крест высился на самом краю кручи, горделиво взирая на восходящее солнце. Под ним простиралась река, широкий луг, новые взгорья, покрытые лесами. Над ним неспешно плыли облака, словно любуясь на творение человеческих рук, на горящую избу жреца, на троицу людей, отплывающих в утлом челне от берега, на весь мир, созданный руками Творца и призванный дарить радость людям…

Симон получил от жителей глухой деревушки и лодку, и продукты, и снасти для рыбной ловли. Ему еще предстояло сплавляться вниз по Киржачу, находя больных, усопших, живых и здоровых. Ему еще доведется хоронить и отпевать, утешать и благословлять, объяснять и учить. Ему еще придется, почувствовав недомогание, несколько дней отлеживаться в шалаше, ожидая страшных признаков беспощадной болезни. Но простуда прошла, и инок вновь продолжил свой путь.

Впереди еще было городище Усады с его громадным торжищем, обнесенным высоким земляным валом, с длинною пристанью на Клязьме, способной приютить сотни стругов. Черная смерть заглянула в те края, и Симону вновь пришлось без устали выполнять свою земную миссию. Но теперь слава летела по воде и воздуху впереди него, называя святым, и жрец бога Рада, чье капище было под самым городищем, сам дал своих людей для многочисленных погребений. Многое еще предстояло свершить бывшему верному слуге Великого Московского князя, прежде чем не полетел на землю густой снег, пали морозы и мор явно пошел на убыль. Только тогда, срубив на Усадах часовенку, Симон разрешил себе вернуться в ставший родным монастырь…