Среди наиболее спорных тем, по которым медиевисты ведут дискуссии вот уже более века, едва ли не первое место принадлежит вопросу о соотношении двух реальностей — дворянства и рыцарства. Две ли это стороны одной медали? Или две разные сущности, переплетавшиеся между собой? А в этом случае: что такое, в сущности, дворянство? И что такое, в сущности, рыцарство? В чем их различие? В чем сущности эти относительно совпадают и каковы временные пределы такого совпадения? Вопросы эти до сих пор обсуждаются весьма живо. Прежде чем приступить к попытке трудного синтеза, мы сначала ограничимся лишь доказанными фактами и выводами, наиболее солидно обоснованными.

Первый достоверный факт: на заре X века у дворянства отсутствовал правовой статус или, если сказать мягче, отсутствовал четко определенный статус подобный тому, который ранее различал «свободу» и «рабство». Можно было легко и однозначно решить, свободный ли этот человек или раб, — по рождению, по наследству… Зато «дворянство» включало в себя целую гамму модуляций, ступеней интенсивности, которая плавно понижается от своей вершины, с «самого благородного» (nobilissimus) к просто благородному, к посредственно благородному и т. д. Дворянство не смешивают ни со свободой, ни с богатством, хотя и считается, что и то и другое — обычные его спутники.

Вторая констатация: вплоть до XIII века никто самозванно не присваивал себе звания «дворянин» («благородный»). В этот термин (употребляемый, кстати, почти всегда в форме прилагательного, а не существительного) церковные источники вкладывали в высшей мере моральное содержание, почти синонимичное с «респектабельностью» и «престижем». В глазах клириков, этих составителей юридических актов, самое в человеке главное — его отношение к Церкви. От аристократических фамилий ожидалось: поведение примерное, поступки похвальные, пожертвования щедрые, оказываемое Церкви покровительство — энергичное и действенное. Сама святость, казалось, искала удобного случая, чтобы распуститься благоуханным цветком именно в аристократических семьях, «благородных» уже в силу этого свершившегося факта. Она затем передавалась и боковым линиям родства, менее престижным, а потому — в несколько ослабленном виде. Итак, благородство — это моральное качество, которое представляется у аристократии естественным, почти даже врожденным. Далее это слово из области чистой морали проскальзывало и в социальный обиход, не меняя при этом своей первоначальной окраски.

Третья констатация: до того, как право с точностью определит привилегии и специфические черты дворянства (а произойдет это только в XIII веке или ближе к XIII веку), кому или чему была присуща та же функция, функция присуждения благородства? Разумеется, общественному мнению: благородным (дворянином) был тот, кто был принимаем за такового. Социальная категория дворянства оставалась, следовательно, относительно открытой. К дворянству, по мнению многих историков, вели: образ жизни, соответствующий стандарту дворянских семей, богатство, землевладение в достаточно больших размерах, право созывать и возглавлять ополчение («бан») и даже просто наследственная военная служба. Эти факторы, каждый в отдельности и тем более то или иное их сочетание, как бы мостили путь в благородное сословие.

Четвертая констатация: благородство — это такое наследственное свойство, которое получается и передается вместе с кровью. По общепринятому взгляду, благородными рождаются, но не становятся. По какой же линии благородство передается? По этому вопросу консенсус среди ученых отсутствует. Л. Веррьест и, с некоторыми оговорками, Л. Женико высказываются в том смысле, что благородство передается по женской линии. Большинство историков придерживаются противоположной точки зрения, отстаиваемой с разной мерой категоричности. «Средневзвешенное» мнение сводится к следующему: отцовская линия начинает преобладать над материнской, теснит и в конечном счете подавляет ее в ходе процесса милитаризации аристократии; с середины XI века аристократия становится полностью военной, а потому термин miles (лат. «воин», но только в ед. ч.!) и термин nobiles (лат. «благородный») и по объему, и по содержанию совпадают, становятся синонимами.

Последняя констатация: существование региональных расхождений. Общественные структуры, социальная мобильность, сама концепция аристократии, указывающая на пределы последней, и, наконец, социальные менталитеты могут в разных местах значительно различаться.

В настоящей главе мы рассмотрим три основные проблемы:

1. Каково происхождение milites, их социальный и правовой уровень? Образуют ли они класс?

2. Где и когда рыцарство возвышается до уровня дворянства?

3. Обязано ли рыцарство своим взлетом феодальной мутации, отвергаемой рядом историков?

В окрестностях тысячного года слово «miles» заполоняет источники. Кого оно обозначает? Людей разных социальных рангов, включая графов, князей и даже королей. Объем термина различается в зависимости от даты источника и региона его происхождения. Следует сделать вывод: этот термин, ранее мало ценимый аристократией, положительно входит в моду.

Взлет термина или взлет отображаемого им класса? Ясно одно: термин «miles» прилагается не только к высокопоставленным лицам, которые, следуя за общей тенденцией к милитаризации общества, все чаще прилагают к себе это ставшее почетным определение. Термин этот остается, стало быть, довольно расплывчатым точно так же, как и militia, все чаще переводимый с латыни на французский, как «chevalerie» («рыцарство»). Пущенный в оборот в эпоху поздней Римской империи, он, в X и XI веках, еще сохранял свое первоначальное значение «общественной обязанности» (включавшей в себя, разумеется, и военную службу), но уже выходил далеко за начальные пределы. По-видимому, именно это «общественное служение», бывшее декларативной вывеской политической власти, привлекло к себе благосклонное внимание князей и королей. В ходе коронования или иной церемонии вхождения во власть им вручался меч — символ в первую очередь военного служения обществу, но также и символ права объявлять войну, символ права принуждать, судить и наказывать. Вручение оружия королю или князю имело место еще в Каролингскую эпоху, то есть тогда, когда термин miles еще не был пущен в обращение. Маловероятно предположение, что в столь раннюю пору подобный ритуал мог означать вступление в состав рыцарства, но все же одну важную оговорку нужно сделать: в течение всего Средневековья, от его начала до конца, право на ношение оружия и право осуществлять власть над людьми было одним и тем же.

Карьера термина miles относится к более позднему времени и начинается лишь в XI веке. Верно то, что этот термин мало-помалу прибирают к себе высокие персоны. Верно и другое — то, что он, также постепенно, замещает в юридических документах термины vassaux («вассалы»), fidelis («верные») или homo («вооруженный человек»). Верно, наконец, и третье: он не перестает, как и в прошлом, обозначать солдата, воина, включенного или не включенного в систему феодальных отношений, — вассал он или нет, богат ли он, собственник ли он, даже свободен ли он.

Вокабулярий скорее предполагает скромное происхождение тех, кто пополнял собой рыцарство. Следует избегать ошибки, более чем вероятной при употреблении этого термина. Риск, в самом деле, велик — придать французскому слову «рыцарь», как только оно появляется в хрониках и других источниках, всю полноту побочных дополнительных значений почетного свойства, которыми оно обросло в ходе длительного исторического процесса, завершившегося превращением его в дворянский титул. Лексикологическое исследование термина «рыцарь» и его производных в старофранцузском языке XII века приводит к тому выводу, что изначально это слово имело чисто профессиональное значение, указывая на воина, который способен сражаться верхом на лошади, каким бы ни был его ранг. В Германии «рыцарь» (ritter) медленно отделяется от исходного, но ставшего подчиненным значения («всадник». — Ф.Н.). Точно так же и в Англии knight («рыцарь») — от исходного cnith, означавшего вооруженного слугу-подростка. То же происходит в Окситании и в Испании. В латинском языке слово miles означало всего лишь солдата — безразлично, пешего или конного; оно принимает значение отборного воина-всадника лишь в течение XI века — как раз тогда, когда оно в хартиях приобретает и добавочное социальное значение, обязанное своим появлением тому факту, что именно так представители аристократии желают именовать себя. В истории такой факт — принципиальное новшество.

Но вряд ли оно способно было вызвать какое-либо удивление в ту эпоху, когда могущество измерялось числом крепостей и числом воинов, в основном всадников, следующих за государями и сеньорами. Члены аристократических семейств сражаются во главе своих «верных», лихо скачут, окруженные эскортом, вооруженные так же, как и вассалы, в таких же доспехах (быть может, только несколько более высокого качества) — их, естественно, и воспринимали именно как «всадников», то есть как «рыцарей», хотя они не переставали быть в глазах окружавших их людей герцогами, графами, князьями, шатленами. Вместе с тем, когда речь заходила о персонах такого ранга, остерегались называть их только «рыцарями», то есть термином, не содержащим в себе указания ни на социальное положение, ни на правовой статус. Поэтому существительное «рыцарь» нередко сопровождалось прилагательным, причем довольно часто в превосходной степени, — прилагательным, которое выделяло своего носителя из общей массы «всадников»: «благородный», «очень благородный», «знаменитый», «знаменитейший», «ужасный» (для врагов, разумеется), «очень ужасный» («très redountable») и т. д. Приложение слова miles к лицам высокого ранга не имеет, следовательно, социальной значимости, но вместе с тем выражает распространение рыцарской идеологии и вхождение в моду нового слова, которого знать предыдущих столетий, наверное, постаралась бы избежать при выборе самоназвания.

Те персонажи, которые обозначаются в источниках одним существительным miles (без всякого прилагательного), несомненно, наиболее репрезентативны для складывающегося «рыцарского класса». Когда они появляются в грамотах, чаще всего речь идет о вассалах графов или шатленов, о milites casati, то есть тех, кто получал от своего сеньора «кормление», бенефиций в качестве платы за военную службу (или в основном за военную службу). Некоторые из них — владельцы аллодов, достаточно богатые, чтобы приобрести дорогую экипировку (коня, доспехи, наступательное оружие) и тратить время на боевую подготовку. Источники практически во всех регионах упоминают во множестве имена таких milites, которые сумели подняться до уровня domini (господ), то есть сеньоров.

Но все ли они столь скромного происхождения? Относительно некоторых из упоминаемых могут быть сомнения: эти вассалы грандов, возможно, благородного происхождения, то есть отпрыски боковых линий «больших семейств». Но, как бы то ни было, они составляли меньшинство. Большинство же новых сеньоров — из разбогатевших крестьянских семейств, а также — из городского патрициата. Последнее особенно характерно для регионов, переживавших экономический подъем, — таких, как Фландрия или Италия. Военная служба оказывается, таким образом, надежной лестницей для социального подъема.

С другой стороны, не следует эту лестницу представлять себе широкой. Нет, она узка. Основная масса рыцарства оставалась на ее нижних ступенях. Из того, что на ее высших и средних ступенях расположились соответствующих рангов графы, шатлены, вассалы-кормленщики, не утратившие своих родовых связей с аристократией, — из этого отнюдь не приходится делать того вывода, что вступление в ряды рыцарства само по себе и заранее гарантирует высокую степень социального признания. И терминология опять-таки раскрывает нам глаза на многое: эпитеты, прилагаемые к слову «рыцарь», «рыцари» (miles, milites), — gregarii, villani, ignobiles и т. д. подчеркивают зависимость этих воинов от их господ или их патронов.

В самом деле, имелись и такие воины, которые повиновались, никем не «управляя», которые не были связаны никакими нитями родства со старинными аристократическими фамилиями и не получили по наследству ни малейшей доли от публичной власти. Остается выяснить их численную значимость: составляли они ничтожное меньшинство, о котором, как полагает А. Барберо, и вспоминать не стоит? Или же, напротив, это мелкое рыцарство представляло собой большинство воинства, как склонен полагать я? Фактом остается то, что после долгого игнорирования самого существования рыцарей низшего ранга историки отыскивают ныне понемногу его следы везде, чуть ли не в каждом из дошедших до нас текстов, чуть ли не в каждой грамоте; следы этих скромных рыцарей, свободных или нет, едва заметны, что и понятно: скромные исторические персонажи способны оставить по себе в источниках лишь очень слабые следы.

Это как раз случай milites с озера Раладрю начала XI века. Вот отзыв о них археологов: «крестьяне-рыцари, вооруженные колоны весьма неопределенного, социального статуса» были заняты весьма разнообразной деятельностью: землепашеством, скотоводством, рыболовством, многими ремесленными промыслами, но все же в первую очередь — войной, в которой они принимали участие всегда в конном строю. Не их ли имел в виду церковный собор в Ансе (1025), когда высказывался о villani caballarii — «подлых рыцарях» («подлых» — здесь, несомненно, в смысле «низкого происхождения». — Ф.Н.). Эти воины-крестьяне сумели воспользоваться смутами для того, чтобы навязать окрестным крестьянам свое вооруженное «покровительство» (разумеется, отнюдь не даром); впрочем, их социальный статус оставался более чем скромным, а их экономическое положение — весьма неустойчивым. В конце XI века один монах из Кайена в своей вставке в «Историю нормандских герцогов» Гильома из Жюмьежа (Guillaume de Jumièges) сообщает о щедрости герцога Робера по отношению к одному miles, который был настолько беден, что был не в состоянии делать какие-либо пожертвования в ходе воскресной мессы. Последний имел тем не менее «официальный» статус «miles» («рыцаря»), признанный герцогом. Опять в XII веке Ордерик Виталь делает намек на присутствие в армии короля до 3 тысяч рыцарей-крестьян (pagenses milites), которые, скорее всего, были рыцарями-кормленщиками (бенефициарами), весьма далекими от дворянства. Во многих местах всевозможного рода тексты мимоходом упоминают о существовании рыцарей, чей социальный статус был близок к крестьянскому и которые, вероятнее всего, вышли из крестьянской среды. Они от крестьян разнились лишь своей профессией — военной, и, коль скоро по той или иной причине (возраст, болезнь, утрата воинского снаряжения — коня, доспеха, оружия) делались неспособными исполнять свой профессиональный долг, переставали быть воинами и возвращались в крестьянское состояние. Иначе говоря, статус miles (рыцаря) произволен от выполнения им функции военной службы, которая ставит рыцаря в контакт с аристократическим обществом и открывает для него доступ ко дворам феодальных сеньоров, что позволяет тем, кто умеет заставить себя ценить, сделать прекрасную карьеру: в 1194 году трубадур Рэмбо де Вокейра (Raimbaut de Vaquerias) воздает хвалу своему сеньору Бонифацию Монферратскому за то, что тот кормил его, вручил ему оружие, подняв его тем самым наверх, превратив его в уважаемого рыцаря, принятого при дворе и снискавшего благосклонность прекрасных дам. Зависимость этих рыцарей, вышедших из неаристократической среды, как раз и проявлялась в восторженном прославлении щедрости их сеньоров. Некоторые рыцари смогли, стало быть, возвыситься благодаря своей рыцарской профессии, но еще большее число их — благодаря выгодной женитьбе. К этой теме, впрочем, мы еще вернемся. Когда господин (sire) шатлен говорит о своих воинах (milites), понимать его можно двояко. Речь может идти и о вассалах, находящихся в минимальной степени зависимости от него, и о таких вассалах или, беря шире, о таких «вооруженных людях», которые были ему обязаны всем, которые всегда состояли при нем. Последние — низкого происхождения, часто граничащего с рабством и не столь уж редко находящегося за этой чертой.

Но благородство и рабство по природе несовместимы. А потому не вызывают удивления утверждения о невозможности для несвободных вступать в ряды рыцарства — утверждения, которые весьма обычны для той эпохи, когда дворянство и рыцарство сближаются и, наконец, смешиваются (XIII век). Филипп де Бомануар в книге «Обычаи Бовези» старается уточнить одно из спорных положений права: по его убеждению, свобода и рабство передаются матерью. Сын несвободной женщины, даже если зачат от дворянина, не может быть рыцарем, поскольку он — серв по матери. Посвящение его в рыцарское достоинство (l'adoubement) является, следовательно, актом незаконным, если только он не был отпущен на волю его законным владельцем. Неволя и рыцарство, подчеркивает автор, непримиримые состояния.

Но таково ли было положение дел до XIII столетия? Несколько примеров позволят разъяснить этот спорный вопрос. Вот случай с крестьянином по имени Стабилис, который около 970 года, гонимый нуждой из родной деревни, отправился на поиски удачи в Бургундию, в область Труа (Troyes). Там ему судьба улыбнулась: он разбогател и принялся жить, как рыцарь, на благородный манер, то есть в окружении слуг, лошадей и собак. Он и женился на женщине благородного происхождения. Вместе с тем он оставался сервом аббатства Сен-Бенуа, воздерживаясь от уплаты монастырю причитавшегося с него чинша — вероятно, по злонамеренной забывчивости. Монастырский прево велел его разыскать: он был найден, и ему были предъявлены все многолетние недоимки. Однако Стабилис высокомерно отверг претензии аббатства, настаивая на том, что он — человек свободный и к тому же дворянин. Прево передал дело в графский суд. За недостатком улик было решено представить его на суд Божий, Но Стабилис, «имевший от рыцаря лишь видимость» (spurius miles), попытался ускользнуть от судебного поединка, заявив, что это ниже его достоинства — сражаться с низким по рангу бойцом. Хитрость его, однако, не прошла. Взбешенный прево, выхватив из рук одного из монастырских бойцов его щит и палку, двинулся на самозванца с криком, что он, прево, не только человек свободный, но еще и отпрыск древнего дворянского рода… Стабилису пришлось всю недоимку уплатить.

Для нас здесь важно то, что в ходе разбирательства речи не было о праве Стабилиса носить оружие, а все внимание суда сосредоточивалось на том, что он выдавал себя за свободного и отказывался платить подати. Как бы то ни было, фактом остается то, что беглый серв смог сойти за рыцаря и жить соответственно дворянскому стандарту. Другие, нужно думать, поступали таким же образом: чтобы преуспеть в этом начинании без соизволения своих господ, им было достаточно покинуть места, где последние могли бы их распознать или разыскать. Жоффруа де Вижуа поведал еще об одной попытке, и тоже неудачной, такого же рода: беглый серв сеньора из Сен-Мартьяла (Saint-Martial) в Лиможе в своей наглости дошел до того, что сам себе присвоил право носить почетную военную перевязь (cingulum militiaé).

А сколько было попыток удачных? Никто не знает. Успех или провал авантюры зависел не столько от актерских данных предприимчивых молодых людей, сколько от бдительности или отсутствия таковой у их господ. В способности держать своих крепостных под неусыпным надзором монастыри, без сомнения, превосходили светских сеньоров. Любопытна грамота аббатства Больё: она возбраняет бывшим монастырским сервам, устроившимся на какую-то интендантскую службу, становиться рыцарями, даже дозволять своим потомкам принимать посвящение в рыцари, и в случае непослушания грозит новоиспеченным интендантам возвращением в рабское состояние. Как бы ни толковать этот текст, он свидетельствует о том, что сервы использовали доверенные им административные и хозяйственные посты для того, чтобы подняться и дальше по социальной лестнице, достичь рыцарства и помочь стать рыцарями своим потомкам.

Такого рода карьеры в XI веке явно не были каким-то раритетом, прямые и косвенные указания на них во множестве обнаруживаются в региональных источниках. В начале XII века автор Vita Garnerii по какому-то поводу вспоминает одного прево из аббатства Сент-Этьенн в Дижоне, серва по происхождению, жившего в предыдущем столетии, отказываясь при этом открыть его имя по следующему резону: потомки этого достойного человека ходят в рыцарях и им было бы очень неприятно узнать о его более чем скромных корнях. Во Фландрии подобные случаи также хорошо известны. Один из них стал причиной убийства графа Карла Доброго в 1127 году. Дело было так. Прево придворной часовни и канцлер графа (в одном лице), разбогатев, выдал замуж своих племянниц за отпрысков высоких родов и обеспечил посвящение своих племянников в рыцари, что было предварительным условием их женитьбы на представительницах еще более благородных семейств. Итак, породнившись чуть ли не со всеми аристократическими кланами Фландрии, он смешал свою рабскую кровь (сам он был из сервов, что, конечно, тщательно скрывалось) с их благородной. Одна из заурядных ссор между придворными рыцарями послужила зерном назревавшего скандала: сам граф, по настоянию противников канцлера, собирался разобраться в родословной последнего. Клан канцлера решил опередить события, и граф был убит.

В двух последних случаях лица, «сделавшие карьеру», сделали ее, могли сделать ее, лишь скрыв пятно своего происхождения. Несмотря на трудность и рискованность предприятия, такое, как видим, все-таки было возможным. Но было ли оно столь же трудным и таким уж рискованным, когда сеньоры прекрасно знали, какая кровь течет в жилах их вассалов-рыцарей, или даже прямо возводили своих сервов в рыцарское достоинство? Случаи последнего рода известны. Так, аббат монастыря Сен-Пер в Шартре разъезжал по своим владениям в сопровождении эскорта численностью в 23 рыцаря, из которых по меньшей мере четверо были рабского происхождения. Текст, имеющий своим источником Французское королевство, показывает, что в конце XII века сервы еще могли быть посвящены в рыцари с согласия своих господ. Речь идет о договоре, заключенном в 1189 году между капитулом кафедральной церкви в Суассоне и рыцарем-сервом, — договоре, вполне достойным того, чтобы быть включенным в школьную хрестоматию по истории Франции. Договор был заключен по настоянию одной из сторон — рыцаря Гуго, серва по своему положению, который, в силу последнего, должен был выполнять соответствующие повинности и платить соответствующие подати. Договор предусматривал, что прево не будет требовать с него и с его потомков ни того ни другого, если его потомки до тридцатилетнего возраста в свою очередь станут рыцарями, а его дочери в возрасте до двадцати пяти лет выйдут замуж за мужчин рыцарского достоинства. В противном случае они возвратятся в состояние рабства (la servitude). Итак, к концу XII века еще имелись сервы, которые стали рыцарями с соизволения их господ. Их освобождение, как явствует из текста договора, нельзя считать окончательным. Военная служба делала их свободными, но — лишь пожизненно (без права передавать их новое состояние по наследству) и даже не безусловно, а до тех пор пока они несли военную службу. Ряд «песен о подвигах» (chansons de geste) отражали возможность социального возвышения через рыцарскую профессию.

Такого ранга рыцари, настоящие вооруженные слуги, должны были быть особенно многочисленны в непосредственном окружении князей и шатленов, в эскорте в особенности, выполняя функции телохранителей и постоянных членов гарнизонов в их замках и крепостях. В обоих случаях они смешивались с другими рыцарями, выходцами из обедневших аристократических семей и с «молодыми» из семей, родственных сеньору. Представители обеих групп этого более высокого ранга кормились в замке за столом их богатого родича и служили ему «оружия ради», то есть в надежде получить от него полный комплект, включавший коня, рыцарские доспехи и оружие. Использование рыцарей в качестве «министериалов» (прежде всего домашних, но не только домашних слуг) долгое время считалось в нашей исторической науке особенностью Германии. Теперь нужно признать наличие этого феномена и во Франции, точно так же, как и пополнение рядов рыцарства «маленькими людьми», крестьянами, ремесленниками и вообще представителями подчас самых мирных профессий. Что ранее уже было признано М. Блоком, который привел выдержку из акта о посвящении в рыцари одного монастырского казначея и одного пекаря в 1083 году: «за их отвагу и привычку сражаться». В середине XII века Оттон из Фрейзинга все ещё удивлялся тому, что в Ломбардии без колебания вручают «рыцарское оружие и рыцарское звание» простым горожанам, ремесленникам и даже чернорабочим.

Итак, у западного рыцарства — широкий диапазон происхождения и социальных уровней. Точно ли образует оно класс? Я склонен в этом усомниться. Скорее, это — почетная и потому вожделенная профессия, которую аристократия стремится преобразовать в благородную корпорацию.

Из всех способов сойти за «благородного», за дворянина для того, чтобы позднее войти в этот класс, еще только складывающийся и потому еще не имеющий четких юридических границ, наилучшим, без всякого сомнения, было вхождение в ряды рыцарства с исполнением всех сопряженных с профессией рыцаря обязанностей. Если не повсеместно, то во многих регионах тождество между рыцарством и дворянством было достигнуто к началу XIII века, а в остальных — в течение того же столетия. За два предыдущих века (XI–XII) численность дворянства сильно, как кажется, возросла, причем этот очень значительный прирост никак не объяснить чисто демографическими причинами; большинство историков сходятся на том, что имело место довольно массовое просачивание наиболее активной части мужского населения из низших социальных слоев (все же в наибольшей мере из среды аллодиального крестьянства, относительно зажиточного) в низшие страты аристократии, причем этот социальный подъем происходил главным образом через военную службу: вступив на нее, довольно скоро находили тропки, ведущие наверх.

Взлет рыцарства, если рассуждать несколько схематично, свидетельствовал об утверждении если не нового социального класса, то социопрофессиональной страты. Банальная сеньория (то есть такая, в которой, сеньор — как правило, владелец замка — объявляет «бан», созыв всеобщего ополчения. — Ф.Н.), установившаяся к тысячному году, послужила катализатором процессу социальной мутации: прежнее разделение общества на свободных и несвободных почти теряет всякую значимость, поскольку новый разлом произошел по совсем иной черте. По одну сторону от нее находились те, кто претерпевал насилия, поборы и вымогательства банальной и/или земельной сеньории, — а это люди юридически как свободные, так и несвободные. По другую — те, кто такое насилие систематически осуществлял силой оружия и из него извлекал для себя выгоду. А это — рыцари, опять-таки как свободные, так и, до XIII века, несвободные.

Большинство работ по региональной истории, опубликованных после защиты G. Duby его диссертации, подтверждают в целом этот взгляд, внося в него уточнения и нюансы. Трудно допустить, что все эти работы ошибочны.

Итак, XI век предстает перед нами как век взлета рыцарства. Остается узнать, где именно и в каких пределах этот подъем происходил. Установленное для региона Маконнэ (1075) тождество «рыцарь — всегда дворянин» не находит себе подтверждения в других регионах Франции того же столетия. Это «слияние» протекает несколько позднее в срединных регионах Франции и на юге, значительно позднее на севере — в Пикардии, Нормандии, Фландрии, даже в Шампани, где до конца XII века дворянство отказывается принимать в свой состав рыцарей незнатного происхождения. За пределами королевства тот же процесс развертывался гораздо медленнее: в регионе Намюра, в бельгийских княжествах и Лотарингии — лишь в XIII веке, в Эльзасе — в XIV веке, а в Нидерландах — еще позднее.

Незадолго до конца XII века большинство рыцарей, несмотря на достигнутый ими значительный социальный подъем, находились на уровне аристократии второго ранга, гораздо ниже знатного дворянства (la noblesse), куда они мечтали попасть. Это утверждение еще более справедливо для страны за Рейном, где подъем рыцарства происходил не без влияния Франции (которой стремились подражать), причем не столь высоко и медленнее; и для страны за Пиренеями, где такое слияние вообще не отмечается. Конечно, такие отклонения от нормы (если только процесс слияния рыцарства и дворянства во Франции может быть принят за норму) объясняются, помимо прочего, тем, что в XIII веке категория «дворянства» определялась весьма туманно, так что каждый историк под этим словом волен разуметь все, что ему угодно. Вместе с тем невозможно отвергать с порога целый пучок свидетельств, сходящихся в одной точке: еще в конце XII века члены высокой аристократии, потомки благородных графских семейств, всячески избегали смешения с шатленами и «сирами» (sires — владельцами средней руки сеньорий, банальных и земельных. — Ф.Н.), не говоря уж о тех рыцарях, которые сражались под знаменами последних и охраняли их замки.

Если же говорить и о них, то прежде всего следует еще раз подчеркнуть двойственную социальную структуру рядового рыцарства: с одной стороны, это — вассалы-кормленщики (vassaux chasés), с другой — министериалы, особенно заметные в Германии, но имеющиеся и во Франции, а также «домашние» рыцари (то есть рыцари-прислуга. — Ф.Н.).

В Германской империи рыцари-министериалы были многочисленны, и там они достигали высоких рангов. В начале XI века большинство из них еще пребывало в рабском состоянии, это — слуги, которых их юридическая несвобода делала наиболее верными их господам. Императоры, герцоги, епископы и аббаты опирались на них, доверяли им административные и военные должности, уступая им при этом обширные земли. Они поднимались по ступеням социальной иерархии, соответствующим важности выполняемых ими функций власти. Однако возвышение некоторых министериалов еще не влекло за собой общего подъема престижа рядового рыцарства. Дело в том, что в Германии, в отличие от Франции, еще отсутствовали ступени социальной дифференциации внутри основной массы воинов. Этот факт должен быть поставлен в прямую связь с тем обстоятельством, что в Германии сильная княжеская власть не позволяла возникнуть ряду промежуточных градаций между нею и управляемыми, то есть как раз того, что имело место во Франции. Именно эта дезагрегация, возникновение множества промежуточных ступеней приближали простых рыцарей к их господам благодаря боевому товариществу и фамильярности застолья в залах замков.

Во Франции, как заметил А. Борет еще тогда, когда почти все историки полагали, что благородство (дворянство) и рыцарство всегда и повсеместно представляли собой нерасторжимое единство, — рядовой рыцарь был ближе к своему сеньору, между тем как в Германии он был ближе к крестьянину. Однако и у французских, и у немецких рыцарей существовали одни и те же военные обязанности и по большей части одно и то же происхождение, а именно — деревенское. Что их разделяло — так это концепция военной службы. Во Франции «общественная обязанность» была, так сказать, приватизирована, конфискована посредниками, которые превратили почетную службу в дело чести (понятно, что честь предполагает как нечто само собой разумеющееся несение военной службы). Из чего следует ступенчатость этих посредников по степеням почетности, «благородство» в виде каскада, в котором «свое» рыцарство имеется на каждой ступени, а нижняя занята рядовыми нетитулованными рыцарями, свободными или министериалами. В Германии же, напротив, министериалы несвободного происхождения служили непосредственно королям и князьям в качестве исполнителей их воли. Административные и военные должности, которые ими занимались, делали их могущественными, но не свободными. В XI веке немецкие рыцари — это в первую очередь вооруженные слуги, слуги придворные, чей жизненный уровень и образ жизни являются как бы производными от того образа жизни, который свойствен их сеньорам. Термин miles («рыцарь») в приложении к министериалам означал к концу XI века самый низший слой их. В середине того же века за министериалами признавалось право владеть наследственными землями, несмотря на их рабское состояние. Их «несвобода» даже служила ключом к их влиянию и могуществу; они получали фьефы и соперничали с дворянской (благородной) аристократией. В конце XII века Вернер фон Боланден, один из министериалов Фридриха Барбароссы, держал фьефы от 46 разных сеньоров. Здесь мы видим один из конечных результатов той эволюции, что привела в дворянство наиболее могущественных министериалов.

Конец XII века — это та эпоха, когда в Германии рыцарство достаточно скромного происхождения начинало утверждать свой социальный статус, позволивший ему немного спустя стать связующим звеном между свободным дворянством и несвободными министериалами. Этому процессу сближения, а затем и слиянию дотоле строго обособленных один от другого социальных слоев благоприятный «климат» Франции способствовал в двойном отношении. Прежде всего — в том, что «феодализм», первоначально взросший на французской почве, перебрался затем и на германскую, так что Германия, пусть и с запозданием, шаг за шагом двинулась по тому же пути, что и ее западная соседка. Другой фактор — французское культурное влияние: «рыцарственный дух», которым проникались немецкие князья и который переполнял их дворы, был занесен в Германию без всякого сомнения западным ветром; немецкая рыцарская идеология производна от французской.

То, что рыцарство как таковое начинает очень высоко цениться в среде германской аристократии и немецкие «гранды» спешно усваивают рыцарские обычаи, не должно скрывать от нас обстоятельство весьма важное, раскрываемое в целом ряде сравнительно недавних научных работ: вплоть до XII века militia («воинство») в Германии формировалось главным образом из вооруженной челяди и выступало в поход под командованием министериалов, которые сами находились в рабской зависимости.

Нужно, стало быть, избегать излишне категоричных утверждений относительно социального статуса рыцарства. В XI–XII веках нигде, даже во Франции, не ставили знака равенства между рыцарством, с одной стороны, с дворянством, со свободой и богатством — с другой.

Но коли так, весьма затруднительно принимать рыцарство, до самого конца XII века, за какой-то особый социальный класс или за какое-то отдельное, очерченное правовыми границами сословие. То, что его в действительности отличало от крестьян, монахов или клириков вообще, вовсе не было юридическим статусом, а было всего лишь грубым фактом, фактом обычного (чтобы не сказать — профессионального) применения оружия. Один правовой документ, восходящий к середине XI века, дает представление о том, как рыцарство понималось людьми той эпохи в самой сердцевине Франции. Подписавший его, некий Рае (Raher), дает себе следующее определение: «уроженец города Шартра, владелец состояния, miles по профессии, молодой по возрасту, дворянского сословия и добрых нравов».

Следует ли рассматривать расцвет идеологии рыцарства (факт для XII века бесспорный) как завершение выдвижения на авансцену общества особой социальной группы, которая в ходе «феодальной мутации», опираясь на замковую и банальную сеньории, ставит под свой властный контроль (то есть под контроль шатленов, банальных сеньоров и их рыцарей) все остальное общество — свободных в той же степени, как и несвободных? Вот уже около тридцати лет, как большинство историков отвечают на сформулированный выше вопрос положительно. Однако этот тезис, почти общепринятый вплоть до наших дней, совсем недавно подвергся резкой критике со стороны нескольких специалистов, которые, следуя в фарватере Д. Бартелеми, отвергают сам факт феодальной мутации и следующий за ней и из нее взлет рыцарства. Согласно их точке зрения, не было в стране кризиса, вызванного интенсивным строительством замков, не было наступления на крестьянство «дурных обычаев», не прошелся во Франции социальный смерч, унесший с собой аллодиальное крестьянство, то есть наиболее зажиточный и самостоятельный слой крестьянства вообще, не было, следовательно, социального восхождения мелкого рыцарства, составленного из разномастных «исполнителей и пособников сеньориального терроризма».

Какова бы ни была реальность подобной мутации (в высокой степени правдоподобной — по крайней мере для некоторых регионов), исполнение военной службы лично для сеньора, близость к нему и на поле боя, и за столом пиршества, верность ему в счастье и в несчастье — все это требовало, уже с его стороны, вознаграждения и, конечно, вознаграждалось. Таков простой механизм, если ограничиться рассмотрением лишь его главной пружины, социального возвышения простых рыцарей. По крайней мере некоторых из них. Далеко не всех, в чем я уверен.

Впрочем, совершенно ясно и то, что рыцарство составлялось не только из «холопов» и не образовало какого-то однородного подкласса очень скромного социального происхождения, который в течение века с половиной сомкнутыми рядами пробивался от исходного униженного положения, даже из рабского состояния, в дворянство. Подкласса не существовало по той простой причине, что не было и класса.

Так что же это такое — militia («воинство») и как следует осмысливать возвышение социального престижа термина miles («воина», «рыцаря») в течение двух веков (XI–XII)? По мнению Д. Бартелеми, который совсем недавно вновь подчеркнул свой отказ от «мутационистской» концепции рыцарства, «распространение рыцарского титула» в грамотах не отражает какой-то революции, но происходит исключительно из-за смены терминологии: в актах miles (воин, рыцарь) занимает место vassus (слуги, вассала), но тем не менее не служит символом милитаризации общества; с другой стороны, подчеркивает он, miles с самого начала указывал не только на принадлежность к низшим стратам аристократии, но — и на самых знаменитых ее представителей, даже включая графа Бушара. Не вызывает возражения то, что в XI веке высокие персоны, князья и графы, обозначались термином «miles»; верно и то, что в очень многих случаях «miles» заменяет «vassus». Но столь же верно и другое. Мы уже видели, что существовали milites, которые не принадлежали ни к высокой или средней руки аристократии, ни к разряду вассалов-кормленщиков (vassaux chosés); это были зависимые воины, наиболее тесно привязанные к своим господам или, если угодно, к своим патронам (так как, помимо упомянутых выше категорий, имелись «воины на жалованье», которых можно было бы назвать «наемниками», если бы не оттенок осуждения, содержащийся в этом термине). Рыцарство, стало быть, не представляет собой ни социального класса, ни юридически оформленного сословия; это — всего лишь «профессия», род корпорации людей войны, охватывающей самые различные уровни. Что общего, кроме владения оружием, между большим сеньором, который набирает своих рыцарей, командует ими, управляет ими, и этими самыми рыцарями (milites) базового уровня, свободны они или министериалы, кормленщики или вооруженная прислуга, рыцарями, иногда уступаемыми или продаваемыми вместе со своими земельными держаниями, чье единственное богатство и единственная надежда — в том военном ремесле, которым они владеют?

Итак, предпочтительнее всего рассматривать рыцарство как очень неоднородный корпус воинов, возглавляемый знатью, благородными по происхождению и могущественными по положению персонами, и состоящий из исполнителей их воли, которыми могут быть вассалы, занимающие различные ступени феодальной лестницы, а потому и пользующиеся различными степенями почета, но ими же могут быть и воины-профессионалы за пределами системы вассалитета, то есть за пределами феодальной системы в узком и педантично точном смысле, — подневольные домашние слуги или, наоборот, лица свободные, наемники, которых с сеньором не связывает ничего, кроме условий кратковременного договора. Пропорции между этими и прочими разрядами профессионального воинства установить почти невозможно, хотя бы потому, что тексты много говорят о магнатах, а о рядовых воинах — либо мало, либо не говорят ничего.

Итак, что же такое рыцарство в XI и XII веках? Это — почетная профессия отборных воинов (guerriers d'élite), которые являются исполнителями воли своих командиров — от непосредственных сеньоров до князей.

Эта профессия, эта военная функция — для всех ли она была открыта? Разумеется, в областях, охваченных волнениями, где временно царила анархия и отсутствовали средства контроля, некие самозванцы могли «узурпировать» военную функцию, «сойти» за рыцарей. Но не они интересуют нас здесь. Мы займемся лишь признанными «законными» milites. Но как достигается такое признание? Скорее всего, через торжественное посвящение в рыцари (l'adoubement), декларативную церемонию, свершаемую в центрах и символах общественной власти — в замках.

До конца XII века, судя по всему, единственные ограничения к вступлению в militia были чисто материального свойства. Чтобы стать рыцарем, нужно было иметь прежде всего соответствующие физические данные (что исключало слабых, калек, детей и все-таки, как правило, женщин). Но также — и финансовые средства: экипировка рыцаря стоила дорого, а военная тренировка, без которой рыцарь не смог бы выжить в первой же схватке, требовала много свободного времени, которым располагал лишь человек весьма состоятельный. Вот почему доступ в рыцарство фактически (пока только фактически, а не юридически) был открыт лишь для свободных крестьян, владеющих аллодами, а также — для вассалов и вооруженных слуг магнатов, которые их вооружали и снабжали прочей экипировкой или давали средства на ее приобретение. Тексты, разумеется, умалчивают о возведении в рыцарское достоинство юношей низкого социального ранга: церемонии такого рода были недостаточно пышными, чтобы привлечь к себе внимание рассказчиков. Зато они с видимым удовольствием подолгу останавливаются на подобном же обряде принятия в рыцари князей и грандов. Тем более что рыцарское посвящение производно, как мы увидим ниже, от ритуала вручения меча королям и князьям при возведении их в соответствующее достоинство как символа власти, которая им отныне принадлежит.

Вступление в рыцарство остается относительно открытым до конца XII века, далее это явление проявляет тенденцию суживаться перед «неблагородными», а в XIII веке появляются и юридические ограничения, делающиеся с течением времени все более точными и строгими, особенно в тех регионах, где политическая власть крепнет и возникают структуры государства.

Так, в королевстве Сицилия «Ассизы Ариано» (Assises d'Ariano), составленные по указанию короля Рожера II Сицилийского, требуют от вступающего доказательств того, что по меньшей мере один из его предков был рыцарем. Начиная с 1186 года Фридрих Барбаросса возбранял допуск в рыцарство сыновьям священников, дьяконам, а также крестьянам (rustici); сеньор, принявший их (в рыцари), должен был их исключить — иначе обязан был заплатить штраф в 10 ливров. Это показывает, что практика такого рода существовала и что рыцари того времени могли происходить и из крестьянства. Напротив, Usages de Barcelone («Обычаи Барселоны») в середине XII века предписывают, чтобы всякий рыцарский сын, сам не получивший посвящения в рыцари до 30-летнего возраста, был превращен в крестьянина (rusticus), то есть переведен в крестьянское сословие. В 1200 году Coutumes du Hainaut («Обычаи Гайнау») снижают этот возраст до 25 лет, а статуты Фрежуса предписывают, чтобы внук рыцаря, не принятый в рыцарство до 30 лет, нес повинности, от которых благородные были освобождены. Границы между рыцарством и крестьянством никак нельзя считать непреодолимыми: только преодолевать теперь их куда легче сверху вниз, чем снизу вверх. В «Конституциях Мелфи» Фридриха II имеется статья, по которой только сыновья рыцарей имеют право делаться рыцарями. Однако вход в рыцарство снизу еще не замурован наглухо: одновременно с этой статьей Пьер де Винь, великий судья в придворном суде Сицилии (германский император Фридрих Барбаросса был вместе с тем и королем Сицилии. — Ф.Н.), формулирует изъятие из нее, по которому король все же вправе сделать рыцарем человека, у которого отец не был рыцарем. В 1235 году Grand coutumier de Normandie («Большой сборник обычаев Нормандии») признает тождество двух юридических состояний — рыцарского и дворянского. Вторая редакция устава ордена тамплиеров, который первоначально не содержал в себе ограничений подобного рода, открывает доступ в орден законным отпрыскам рыцарских фамилий и бастардам — княжеским. Тогда же кортесы Барселоны постановляют: только рожденный от отца рыцаря вправе становиться рыцарем.

Некоторые исключения лишь служат подтверждением общего правила. Относящиеся к концу XII века «Обычаи Анжу» и «Установления Людовика Святого», исходя из того положения, что рыцарь должен происходить от благородных родителей, вместе с тем начинают связывать рыцарское звание с обладанием землей, которая «считается благородной». Но так как «рыцарская земля» должна находиться в руках рыцаря, оба кодекса предписывают вхождение в рыцарство всякому разночинцу, приобрел ли он «считаемую благородной» землю сам или получил по наследству, хотя бы если земля эта была приобретена предком разночинца, о котором речь, в четвертом колене. У этой казуистической логики выявится со временем очень важный финансовый аспект. Приобретение «рыцарского фьефа» разрешалось простолюдинам лишь при условии единовременной выплаты тяжелого налога, которая «освобождала» фьеф. Поскольку рыцари во Франции были свободны от уплаты множества налогов и податей, приобретение «рыцарства» посредством покупки «считаемого благородным» фьефа служит богатым разночинцам со времен Филиппа Красивого и в течение всех Средних веков прекрасным способом одновременно и облагородиться и высвободиться из-под фискального бремени. Рыцарство, таким образом, предполагает дворянство, и принятый в его ряды пользуется, помимо упомянутых фискальных изъятий, целым рядом привилегий благородного сословия как в правовой сфере, так и в повседневной жизни.

Итак, начиная с середины XIII века рыцарями становятся либо по наследству, либо по пожалованию короля или князя. Каков смысл всех этих ограничений? Обновляя тезис М. Блока, А. Барберо отказывается видеть в них всего лишь юридическое выражение ранее принятых обычаев, но усматривает в этих ограничениях проявление политической воли, стремящейся ограничить социальное продвижение вверх, отнять у магнатов это опасное средство упрочения их могущества. И в самом деле, возведение в рыцарское достоинство становится исключительной прерогативой королевской и княжеской власти. Посредством этой церемонии (l'adoubement), добавляет он, доступ во дворянство получался посредством своего рода кооптации, но после того, как рыцарство целиком превратилось в дворянство, дворянин — это тот, кто, происходя от рыцарственных предков, прошел через обряд посвящения в рыцари и признан рыцарем со стороны государя. Но говорить так — значит смешивать между собой категорию «дворянства» и категорию «рыцарства», сохраняющие, однако, в исторической реальности одно довольно тонкое различие. Обряд посвящения в рыцари, за исключением королевских и княжеских пожалований, которых мы сейчас не касаемся, зарезервирован за дворянскими сыновьями — это так. То, что начиная с известной эпохи все рыцари являются, следовательно, дворянами, — это тоже так. Но из справедливости двух этих положений вовсе не следует то, что все дворяне — рыцари. Наличие благородных предков в родословной само по себе служит достаточным основанием для установления социального и юридического статуса дворян, не прошедших по разным причинам через церемонию посвящения в рыцари и обозначаемых во Франции особым термином «дамуазо» (damoiseaux). Этот четко очерченный юридический статус, которым обладает дворянство, включает в себя важные наследственные, то есть получаемые по праву рождения, привилегии, которые никак не зависят от факта вхождения в рыцарство. Вместе с тем аристократия в XIII веке сохраняет для своих сыновей и военную профессию, которая в силу ряда факторов идеологического порядка (о них речь еще впереди) делается как никогда престижной и элитарной. Ранее этой эпохи далеко не все воины были дворянами, и для них рыцарство служило как бы перекидным мостиком в дворянство. С XIII века и впредь «вакантные» рыцарские места занимаются дворянскими сыновьями (отступления от этого общего правила отныне остаются правом лишь королевской и княжеской власти, которая пользуется им достаточно широко при создании новых рыцарских «рабочих мест» для нужных ей людей), то есть все рыцари становятся дворянами, из чего вовсе не следует то, что все дворяне мужского пола прошли через церемонию рыцарского посвящения и сделались рыцарями. Это далеко не так.

Впрочем, на середину XIII века падает момент относительного равновесия, когда дворянство и рыцарство действительно смешиваются — не потому, что тогда рыцарство преобразовалось в дворянство (так считал M. Блок и продолжает считать А. Барберо); и не потому, что дворянство и рыцарство всегда были двумя сторонами одной медали, понятиями, всегда подразумевавшими одних и тех же персонажей, представляющих собой власть дворянства, в том числе и королевскую власть (так полагает Д. Бартелеми); но потому, что аристократия накануне юридического самоопределения вообще и четкого определения своих сословных привилегий в частности стремилась среди последних сохранить для своих сыновей рыцарскую честь.

Рыцарство, благородная корпорация отборных воинов, военной элиты, в XI и XII веках, превращается в XIII веке в корпорацию благородных воинов (дворян).

После 1300 года эта тенденция принимает еще более остро выраженный характер: число рыцарей уменьшается, так как сам обряд посвящения вместе со следующим за ним пышным пиршеством требовали непомерно больших затрат. Вместе с тем бремя обязанностей, тягость военной службы, ложащаяся именно на рыцарство, на эту элитную часть войска, возрастает в обратно пропорциональной зависимости от того вознаграждения, которое рыцарь за свое участие в войне получает. В XI, XII, даже XIII веках существовал весьма значительный перепад в плате за военную службу между рыцарством и остальным воинством. В XIII веке это различие начало постепенно сглаживаться, а в XIV процесс нивелирования зашел так далеко, что быть рыцарем стало просто невыгодно. И вот результат: по подсчетам П. Контамина, за два столетия (1300–1500) доля рыцарей в общей численности войска снизилась с одной трети до одной двадцатой. Несмотря на всякого рода регламенты и на моральное давление со всех сторон, множество дворян (если не большинство), избравших по традиции своего сословия военную карьеру как жизненный путь, уклоняются от рыцарского звания, предпочитая оставаться в ранге оруженосцев. Для тех же, кто рыцарем все же становился, посвящение происходило не при вступлении на военную стезю, как бывало, а в середине военной карьеры или даже в конце ее, напоминая скорее чествование ветерана. Как и прежде, посвящение нередко свершается на поле битвы, с тем, однако, отличием, что раньше рыцарями спешили сделаться до битвы, а теперь ими делают выдающихся по своей отваге и стойкости воинов уже после нее — очевидно, в качестве награды и примера для подражания остальным. Престиж рыцарского звания еще высок, но оно начинает принимать все более декоративный характер: им, рыцарским званием, короли награждают за оказанные им услуги далеко не только на военном поприще.

Около 1300 года появляются первые «грамоты облагораживания» («lettres d'anoblissement») за подписью короля и являвшиеся исключительной прерогативой королевской власти. Тот из разночинцев («ротюрье»), кто получил такое «письмо», становился «благородным» (дворянином), которого в рыцарское звание мог возвести уже любой рыцарь.

Итак, militia — рыцарство, в истоках своих лишь почетная военная профессия, удел воинской элиты, превращается со временем в титул, в почесть, воздаваемую далеко не только тем, кто этой профессией занимается, в высокую награду, которой отмечаются далеко не все дворяне, даже далеко не все из тех дворян, кто военной профессии посвятил всю жизнь. Первоначально — это корпорация элитного воинства со своей этикой и со своими обрядами, но в дальнейшем, уже на пороге Нового времени, эта элитная корпорация делается, смыкая свои ряды, все более и более элитной, все более ограничивая доступ снизу и все более расширяясь вверх. Сами короли позволяют возводить себя в рыцарское достоинство, поднимаясь тем самым в собственных глазах. Члены высокой аристократии приглашаются в эту корпорацию, а дворянство средней руки о ней только мечтает. Для разночинцев вступление в нее — редчайшее исключение из общего правила, исключение, закрепляемое лишь актом королевской воли: сначала «облагораживание», затем допуск в рыцарскую корпорацию.

К концу Средних веков рыцарство более не представляет собой почетную корпорацию отборных воинов-всадников, каким оно было в XII веке; оно даже не представляет собой и корпорацию военной элиты дворянства, каким оно было в XIII веке; оно в конечном счете перерождается в элитное братство дворянства, не обязательно состоящего на военной службе. Его культурные и идеологические аспекты перевешивают аспекты функциональные. Рыцарские ордены приходят на смену «обыкновенному» рыцарству, еще более подчеркивая первые аспекты за счет вторых.

Рыцарство становится учреждением, чтобы вскоре стать мифом.