Добрыня часто вспоминал Яну, служанку Марджаны, но где он мог ее отыскать? Да и не пристало ему, старшему дружиннику Мономаха, жениться на простой девушке.

Добрыня посватался к юной переяславской боярышне Настасье Микулишне. Ее родители, конечно, были рады получить такого зятя, и сватовство прошло успешно.

Зато для девушки, лишь недавно переставшей быть ребенком, замужество обратилось в кошмар. Добрыня заставлял ее делать на ложе то, что делала Марджана, а поскольку у Настасьи это получалось плохо, жестоко бил ее (что в те времена, да и после, было делом обычным – очень немногие мужья, в том числе Мономах и Мстислав, не били своих жен; Святополк же, не смевший поднять руку на Марджану, и первую, и третью свою жену поколачивал частенько).

Настасья понятия не имела о том, как ведут себя на брачном ложе другие мужья, но предполагала, что делают они это не так, как Добрыня. Осторожно расспрашивая других замужних женщин, Настасья убедилась в том, что права.

Она спросила у Добрыни, откуда тот узнал о таких неслыханных ласках. Добрыня ответил, что испытал их в Киеве с одной гулящей женщиной, которая теперь умерла, а равной ей в этом деле нет и быть не может.

Настасья, и без того чувствовавшая себя униженной, теперь вообще боялась поднять глаза на других людей. Ее муж требует, чтобы она вела себя на ложе как гулящая девка!

Некоторая передышка наступила для нее, когда Добрыня отправился воевать на Полоцкую землю. Дело в том, что христианин Глеб Полоцкий сделал то, на что не осмеливался его отец-язычник, – он отказался признавать над собой власть великого князя.

Всеслав никогда бы не сделал этого: раньше – потому что время было другое (он мог сам попытаться захватить златой престол и пытался это сделать, но не мог оспаривать власть великого князя), а сейчас – потому что это была глупость. Власть великого князя за пределами его личных владений существовала лишь на словах, но гордому Глебу, как видно, не хотелось подчиняться кому-то другому даже на словах.

И Святополк, и Мономах, конечно, были возмущены. Впрочем, Мономах сказал Святополку:

– Хорошо еще, что Глеб не требует себе златого престола. Ведь чтобы там ни говорил в свое время его безбожный отец, прадед Глеба Изяслав считается старшим сыном Владимира Святого… святого, прости меня, Господи. Точнее, старшим был Вышеслав, но он ведь не оставил детей. А значит, согласно лествичному порядку потомки Изяслава Полоцкого должны править Русью.

– По-твоему, и Всеслав имел право на златой престол? – спросил Святополк, делая вид, что не замечает явного намека на незаконность своей власти.

– Конечно, имел. Вообще, после смерти Ярослава Мудрого великим князем должен был стать несчастный Судислав, единственный из его братьев, кто остался жив. Но он сидел в порубе, и это позволило твоему отцу (при согласии моего, не спорю) пренебречь лествичным порядком. После же смерти Судислава киевский престол должен был получить Всеслав Полоцкий. И захватил он его по праву, хотя и портил себе игру тем, что отказывался признать своего деда сыном Владимира. Но можно ли было допустить, чтобы язычник правил Русью? Да, поначалу он не посягал на истинную веру, но кто знает, что бы он сделал потом, когда его власть упрочилась бы. И в любом случае нельзя было позволять язычнику сидеть в Киеве. Вот и суди сам, насколько справедлив лествичный порядок. Править должен тот, кто достоин.

Мономах говорил уже практически открыто, и надо было быть последним болваном (каковым Святополк, безусловно, не был), чтобы не понять, куда он клонит. Святополк обозлился, однако посчитал за благо молчать. Он радовался уже одному тому, что открытой вражды между ним и Мономахом нет, а наоборот, они действуют в союзе. Святополк понимал, что и в войне с половцами, и в войне с Глебом Полоцким без Мономаха ему никак не обойтись.

Но, конечно, поход против мятежного Глеба нельзя было сравнить с походами против половцев. Поэтому ни Святополк, ни Мономах не захотели самолично возглавить его. Войско, выставленное великим князем, вел Путята Вышатич; войско, выставленное Мономахом, – сын переяславского князя Ярополк. Мстиславу Мономах это поручать не захотел, поскольку их отношения из-за разных взглядов на войну с половцами по-прежнему оставляли желать лучшего.

Участие в походе неожиданно принял и Олег Святославич. Его мало интересовало Полоцкое княжество, да и вообще мало что уже интересовало, но буйный некогда князь черниговский захотел встряхнуться и сам возглавил свое войско.

На сторону главных князей перешел и родной брат Глеба со своей дружиной. Он надеялся в случае неизбежной, как ему казалось, победы стать князем полоцким.

Казалось, что против таких объединенных сил Глеб будет совершенно бессилен. Но Глеба активно поддержали его подданные, многие из которых продолжали оставаться язычниками – Глеб их за это не преследовал в память об отце. Смерды исподтишка нападали на воинов; останавливаться на ночлег было небезопасно – вполне могли убить. Войскам пришлось повернуть обратно, не дав ни одного боя, и оставить Глеба Полоцкого безнаказанным.

Мономах опасался, что теперь и другие князья могут последовать примеру Глеба. Пока Русь остается единой хотя бы на словах, можно объединить ее и на деле. Но если титул великого князя окажется упразднен, как тогда объединять Русь? К счастью, другие князья, видимо, не были слишком уверены в своих подданных и не искали добра от добра.

Пока Добрыня был в походе, его жена часто ловила себя на мысли о том, что желает мужу гибели. Она гнала от себя эту грешную мысль, но та возвращалась вновь. Еще на свадьбе Настасье приглянулся Алеша Попович. Позже он, как лучший друг Добрыни, часто бывал у них в доме, и ее симпатия к нему (а быть может, уже и любовь) все крепла. Она была совершенно уверена, что Алеша не стал бы так обращаться с ней, а возможно, и бить бы не стал.

Алеше было уже тридцать лет, но выглядел он моложе и благодаря своей красоте и славе пользовался у женщин большим успехом. Говорили, что у него есть незаконные дети, но Алеша все еще оставался холостым. И почему к ней посватался Добрыня, а не он?

Конечно, он тогда ее не знал. Но теперь он ее знает и, как казалось Настасье, небезразличен к ней. Она была готова даже пойти на грех, совершить с ним прелюбодеяние, однако прекрасно понимала, что Алеша никогда так не поступит по отношению к другу. Но вот если бы Добрыня погиб, то по истечении положенного траура Алеша, возможно, посватался бы к ней. Однако Добрыня вернулся домой живой и невредимый.

Тем временем Добрыня все чаще замечал, что Мономах смотрит на него косо. Князь, конечно, понял, что неожиданная поездка Добрыни в Киев, получение им дозволения на развод и получение Святополком дозволения на третий брак связаны между собой.

Поскольку главным результатом великой победы над Урусобой и нанесенного упреждающего удара стало то, что половцы возобновили набеги на южнорусские земли, Мономах, единственный, кто чувствовал себя в безопасности, решил, однако, укрепить рубежи княжества и поручил Добрыне создать несколько новых застав.

Вскоре в Переяславль пришла весть о том, что Добрыня отправился в ночной дозор, из которого не вернулся. Никто не знал даже, погиб он или попал в плен к половцам.

Узнав об этом, Настасья пришла к Мономаху и спросила, что ей делать.

– Должна ли я, – спрашивала она, – надеть траур и считать себя вдовой?

Надо ли говорить, как ей этого хотелось?

– Возможно, что Добрыня жив, – отвечал Мономах. – Негоже носить траур по живому. И вдовой при живом муже тоже жить нельзя.

– Но Добрыня может быть и мертв, – заметила Настасья. – А если он и жив, еще неизвестно, вернется ли он? Что же мне, так и жить без мужа?

– Ты женщина молодая, – сказал Мономах, – ты хочешь иметь мужа и детей. Я это понимаю. Но, как видно, не слишком ты любишь Добрыню. Любящая жена ждала бы, несмотря ни на что. Как ждет его мать, Офимья Александровна.

– Жена обязана слушаться своего мужа, – возразила Настасья, – и я всегда его слушалась. Над любовью же никто не властен. Сердцу не прикажешь.

– Вольно ты все это толкуешь, – рассмеялся Мономах. – Но если в сердце у тебя другой… я даже догадываюсь кто… Сколько тебе будет через девять лет?

– Двадцать четыре.

– Это еще не так много. В общем, ежели и через девять лет о Добрыне не будет ничего известно, можешь выходить за кого вздумаешь.

– Но ведь, если не станет точно известно, что Добрыня погиб, – догадалась смышленая Настасья, – на такой брак, наверное, придется просить дозволения у митрополита.

– Обещаю тебе добиться такого дозволения, – сказал Мономах.

Вечером того же дня Алеша Попович пришел в дом Добрыни принести Настасье, а также Добрыниной матери свои соболезнования. Когда Настасья вышла, Алеша спросил:

– Почему же ты не в трауре?

– Я сегодня была у князя, – ответила Настасья, – и он сказал, что негоже носить траур по живому, а Добрыня, возможно, жив.

– Так, значит, ты и вдовой не считаешься?

– Нет, не считаюсь.

Она заметила, что ее ответ явно огорчил Алешу.

Известие о смерти друга Алеша воспринял двояко. С одной стороны, он был очень огорчен и надеялся на то, что Добрыня все-таки остался жив, а с другой – не мог избавиться от мыслей о том, что теперь, вероятно, Мономах назначит его старшим дружинником (как оно вскоре и случилось).

Но еще больше он думал о Настасье. Она действительно очень нравилась ему, и по ее глазам ему казалось, что она несчастлива с Добрыней. Видимо, это так подействовало на его тонкую и понимающую женщин душу, что в какой-то момент Алеша понял: он любит Настасью, и, больше того, он никогда раньше так не любил женщину. Он потому не хотел жениться, что дорожил своей свободой, но теперь он и думать забыл о свободе. Вот только Настасья была женой (или все-таки вдовой?) его лучшего друга.

– Еще князь сказал, – продолжала Настасья, – что, если и через девять лет о Добрыне не будет ничего известно, я смогу выйти замуж за того, кто мне люб.

Повисло молчание, которое первым нарушил Алеша:

– Я готов ждать девять лет.

– Не надо, Алешенька, не жди, – произнесла Настасья сквозь слезы. – Тебе тридцать лет, тебе давно уже пора жениться и детей завести.

– Дети у меня есть, – усмехнулся Алеша.

– Я о законных детях говорю. Через девять лет тебе будет сорок без одного года. В такие лета у людей уже внуки появляются.

– Но и детей завести не поздно, – сказал Алеша. – Вон великий князь в пятьдесят четыре года сына завел. Я буду ждать тебя, Настасья, – повторил он, подходя к ней ближе.

Она крепко обняла его, но поцеловать не осмелилась, а он не настаивал.