Узнав об ослеплении Василька, Мономах впервые в жизни заплакал. Когда он вспоминал, как весело сидели они с Васильком за чашей браги, как рассказывал тот о походе Девгеневича и строил свои хмельные планы, как единственный из неродных князей поддержал его на съезде, когда представлял Мономах пустые впадины вместо глаз и ту непроглядную тьму, которую навеки теперь обречен видеть Василько, слезы невольно катились по лицу князя. Но когда тот заговорил, голос его был совершенно твердым:

– Не бывало еще в Русской земле такого злодеяния ни при дедах наших, ни при отцах наших.

Далее Мономах начал делать нечто невероятное. Он послал к Олегу и Давыду Святославичам, призывая их: «Идите ко мне, да поправим зло, случившееся в Русской земле, ибо нож, ослепивший Василька, в нас брошен. И если этого не исправим, то большее зло среди нас встанет, и начнет брат брата закалывать, и погибнет Русская земля, и враги наши половцы, придя, возьмут ее».

Даже Олег был потрясен неслыханным преступлением Давыда Игоревича. «Такого не бывало еще в роде нашем», – сказал он. Олег искренне жалел, что не убил выродка при взятии Тьмутаракани. Он не был жесток от природы, и бессмысленная, бесполезная жестокость, каковой он считал ослепление Василька, претила ему.

Но возмущение не мешало ему трезво оценивать положение. Мономах был в союзе со Святополком, а теперь ищет союза с ним, Олегом. Это не могло не радовать. Теперь главное – воспользоваться моментом и свергнуть Святополка, а потом постричь его в монахи, как то сделал Алексей Комнин с императором Никифором. И тогда в силу вступит лествичный порядок. Отец Олега был старше, чем отец Мономаха, и, значит, Олегу быть великим князем. Олег даже порадовался, что император Алексей оставил его без своей помощи. Зато теперь он, Олег, будет полновластным правителем совершенно свободной Руси.

Мономах знал планы Олега так хорошо, как будто умел читать мысли на расстоянии. Помнил он и о том, что Олега поддерживает достаточно могущественный брат. Но Олег забыл о киевских боярах, которые когда-то предпочли Святополка Мономаху. Теперь, вынужденные выбирать между Мономахом и Олегом, они, уж конечно, не выберут Олега. А лествичным порядком все равно придется пренебречь – никто же не посмеет отдать киевский престол сыну Святополка. Вот почему Мономах пошел на странный союз с недавним врагом.

Войска Олега и его брата соединились с войском Мономаха, которое стояло в бору не так далеко от Киева. Вместе с ними явились и «враги наши половцы», но Мономах был только рад этому. Зная, что их земляки воюют вместе с Мономахом, половцы вряд ли посмеют напасть на Переяславль. Впрочем, Переяславль сейчас не слишком волновал его – чересчур высока была ставка в игре.

Мономах послал и за Мстиславом, однако сын, к его удивлению, явился без войска, в сопровождении лишь нескольких дружинников и слуг.

– В чем дело? – спросил Мономах, хмуря брови.

– Я не желаю участвовать в твоей войне, отец, – просто ответил Мстислав.

– Не желаешь?! – взревел Мономах. – Да ты с ума сошел, сынок. Не ты ли так складно говорил про зло? И вот совершенно неслыханное зло – коварно ослеплен наш друг и брат, наш союзник Василько Ростиславич, с которым мы пировали в Любече. Мы собираемся отмстить за него, дабы предотвратить еще большее зло, а ты отказываешься нам помочь. Не говорю уж о том, что я давно мечтал отмстить Святополку, и вот он дал новый повод к этому.

– Не о Васильке ты думаешь, отец, – сказал Мстислав. – Если бы ты думал о нем, ты первым делом постарался бы освободить несчастного. И почему ты не послал к его брату, Володарю Ростиславичу? Потому лишь, что это далеко не самый сильный князь? Вместо этого ты послал к Олегу, которого совсем недавно называл слугой Сатаны. Видно, для тебя добро и зло легко меняются местами. Вчера Олег и половцы были врагами, губителями Руси, а сейчас они твои союзники.

Ты много говорил об опасности, исходящей от половцев, ты и сейчас о ней говоришь, что не мешает тебе воевать вместе с ними. Но ведь это ты разрушил хрупкий мир с половцами, убив послов. Я поверил тогда твоим словам о том, что ты убил послов по наущению великого князя, говорившего, что они злоумышляют против Русской земли и хотят обмануть тебя. Впрочем, уже тогда у меня были сомнения. Я хотел расспросить обо всем Славяту, будто бы привезшему тебе послание от Святополка, но Славята погиб под Переяславлем, и расспрашивать было некого. Не самого же великого князя.

Я был слишком юн, когда верил тебе, но теперь мне двадцать один год, и я чувствую, что становлюсь умнее. Я понимаю теперь, что не было смысла Святополку допускать убийство послов Тугор-хана, с которым он был связан двойными узами родства. Что он получил в итоге? Его любимая жена утопилась, а дочь стала заложницей половцев, рабыней Боняка. Зато ты втянул Святополка в союз против Олега и половцев и начал ковать себе славу главного защитника Руси от поганых. Но не лучше ли было сохранить мир? Да, мы убили Тугор-хана, но кто знает, сколько русской крови нам еще предстоит пролить? Ты называл мир с Тугор-ханом миром трусов, но худой мир лучше доброй ссоры. Да что это я, о чем я говорю? Теперь все перевернулось. Теперь половцы и Олег – твои лучшие друзья! А недавно я узнал, что еще при жизни деда ты вместе с половецкой ордой Читтевичей взял Минск, не оставив там ни людей, ни скота. Так что не впервой тебе союзничать с половцами. Но чем же тогда ты лучше Олега Гориславича?

– Ты говоришь, что был юн, сынок, – спокойно отвечал Мономах. – Но ты и сейчас еще слишком юн и мало понимаешь в политике. Ты смел в бою, крепок в вере, но многому тебе еще предстоит научиться. Властитель должен быть хитрым, должен, если надо, лгать, нарушать самые священные клятвы. Ты прекрасно знаешь, что я был в союзе со Святополком, считая его своим врагом, и почему-то это не смущало тебя. А теперь я счел для себя выгодным объединиться против него с Олегом и половцами, продолжая считать их своими врагами. В том и сила великого властителя, – Мономах прямо-таки предвосхищал Макиавелли, – чтобы заставить его же врагов послужить его делу. Или ты считаешь, что быть в союзе с великим князем не так зазорно, пусть даже этот князь – безвольный глупец? Да самого Сатану надо заставить себе служить, прости меня, Господи, если есть такая возможность. Что до Минска, то это город князя-язычника Всеслава Полоцкого, всегда стремившегося отколоться от Руси и презирающего христианскую веру. В те времена он особенно обнаглел. Его надо было поставить на место, и жестокость была необходима. А половцы подвернулись под руку, отчего же было их не использовать? Не забудь, тогда они не были врагами Руси. Ты спрашиваешь, чем я лучше Олега Гориславича. Да тем, что Олег думает о своей выгоде, а я думаю о благе Русской земли. Минска я не стыжусь и внес рассказ о нем в свое жизнеописание. И не свою волю я там исполнял, а волю моего отца, как и ты должен исполнять мою волю, да, я смотрю, не хочешь. И не называй своего крестного Олегом Гориславичем – не подобает это христианину. Я, конечно, ошибся, выбрав тебе крестного, но это мой грех.

– Хорошо, – согласился Мстислав, – я не буду так его называть.

– Запомни, любые средства хороши ради великой цели, любые, – продолжал Мономах. – А разве не великая у нас цель – отмстить за мученика Василька и предотвратить новые усобицы?

– Не о Васильке ты думаешь, отец, повторяю, а о киевском престоле.

– Разве ты не хотел для меня этого престола? – спросил Мономах.

– Хотел, но не такой ценой.

– Вот до чего мы дожили, – печально произнес Мономах. – Сыновья вырастают и начинают хулить своих отцов. Яйца учат курицу.

– Ты говоришь, что я не слушаюсь тебя, отец, – сказал Мстислав. – Это не так. Помнишь, на пути из Любеча ты сказал, что надо пройти через испытания и стоять твердо. Вот я и стою твердо на том, что считаю справедливым.

Мономаху так и не удалось переубедить строптивого сына. Мстислав вернулся в Новгород, и рассчитывать на его помощь не приходилось.

Мономах тяжело переживал обличения сына, хоть и находил их несправедливыми, а тут вдруг у него обнаружился еще один обличитель – его старший дружинник, Илья Муромец.

Однажды после пира хмельной Илья, уставший, по его словам, глядеть на половецкие хари, волочил по двору подаренную Мономахом соболиную шубу, поливая ее зеленым вином и приговаривая:

– Вот так бы волочить поганых! Вот так бы проливать кровь горячую!

Слышавшие это доброхоты передали Мономаху слова Ильи в несколько искаженном виде. Якобы Илья призывал волочить самого князя Владимира. Слова о горячей крови были оставлены без изменений, но получалось так, что они тоже относились к Мономаху.

Мономах, пребывавший после ссоры с Мстиславом в не лучшем расположении духа, немедленно приказал заключить Илью в темный погреб. Позже, немного поостыв, он велел Добрыне Никитичу сходить за Ильей.

Уже совершенно трезвый Илья объяснил Мономаху, что было на самом деле, и попросил уволить его со службы, говоря, что ему уже под пятьдесят и пора уступать дорогу молодым. Мономах, который прекрасно понимал подлинную причину просьбы и которому больше всего хотелось отправить Илью обратно в погреб, сдержался и уважил просьбу богатыря.

Новым старшим дружинником был назначен Добрыня Никитич. Алеша, первым поздравивший друга, в душе затаил против него зависть. «Почему он, а не я? – думал Алеша. – Ведь это же я убил Тугор-хана. Али забыли уже о моем подвиге?» Алеша был прав: все так стремительно развивалось, новые события заслоняли собой старые, и об убийстве Тугор-хана действительно мало кто вспоминал, разве что Мстислав в недавнем разговоре с отцом.

Илья навсегда уезжал от Мономаха, которому верой и правдой прослужил почти двадцать лет. Вот что напишет об этом многие века спустя граф Алексей Константинович Толстой:

Постранствовав несколько лет по Руси, Илья вернулся в родное село Карачарово. В Муроме теперь княжил брат Олега Ярослав, однако Илью это мало волновало. В Карачарове он неожиданно женился и нажил нескольких детей.

Но это было потом, а пока посланцы Мономаха, Добрыня и Алеша, поехали в Киев к Святополку. Великий князь принял их в теремном дворце.

Заранее было решено, что говорить будет Алеша, намного превосходивший своего друга в красноречии. Он и начал:

– Князь наш и союзники его велели сказать вот что. Зачем сотворил ты зло такое в Русской земле и ударил нас, как ножом? Почему ты ослепил брата твоего? Если было у тебя какое обвинение против него, то обличил бы его перед всеми. И если бы имелась у него вина, поступал бы с ним как хочешь, но только не так зверски. Объяви же вину его, за которую сотворил с ним такое.

– Поведал мне князь Давыд Игоревич, – отвечал перепуганный Святополк, – будто Василько убил брата моего, Ярополка, и меня хочет убить и захватить города мои – Туров, Пинск, Берестье и Погорину. Еще сказал он, что целовал Василько крест с Мономахом, дабы сесть Мономаху в Киеве, а Васильку – во Владимире.

Услышав такую клевету на своего князя, Добрыня схватился за меч, но Алеша осадил его взглядом.

– Мне поневоле пришлось жизнь свою беречь, – развел руками Святополк. – И не я его ослепил, а Давыд. Я даже не знал, что он хочет его ослепить. Я просто выдал Давыду Василька, как тот у меня просил.

– Не отговаривайся тем, что Давыд ослепил его, – сурово сказал Алеша. – Не в Давыдовом городе Василько схвачен и ослеплен, но в твоем городе.

На этой ноте разговор закончился. Святополк понял, что пощады ему не будет, и решил бежать из стольного града.

Войска союзников лагерем стояли под Киевом и собирались перейти Днепр. Никогда еще Мономах не был так близок к киевскому златому престолу, как в те ноябрьские дни 1097 года.