Более года минуло с той поры, как обессиленного и израненного Мечеслава отыскали у реки. Наступила зима. Зажили раны, вернулась сила, Мечеслав снова выходил в дозор, укреплял острожек вместе с другими его обитателями, которых за последнее время прибавилось. Приходили сюда из Руси вольные люди, иной жизни ищущие, оставались здесь инородцы и свои славяне, освобожденные из полона. Так в делах трудных и ратных истекли лето и осень, пришел срок царствовать зиме – Моране.

Мелкий снежок припорашивал землю, хмурилось, серело небо, дул со стороны Дикого Поля холодный сырой ветер. Мечеслав стоял на сторожевой башне, вглядываясь в даль и думая о своей жизни. И были думы его о немалом сроке, проведенном здесь, о Раде и Орме. Чем больше проходило времени со дня отъезда из Киева, тем меньше терзала его душевная рана, но тем стыднее становилось за деяния свои, за то, что оскорбил своей обидой побратима и старшего друга. Мучили и терзали сердце мысли о смерти матери и отца, о сестренке, что томится где-то в далекой неволе, и о том, что пришла пора в Киев вернуться и, скопив кун, с купцами в Царьград плыть, может, и отыщется там Красава. И да помогут ему в том боги! Неплохо было бы и Сахамана с собою взять, друга верного, но вряд ли поедет он, торчанка у него завелась, посчастливилось ему найти взаимную любовь, обошедшую стороной Мечеслава. Невесту друга звали Аяна, Мечеслав видел ее вместе с семьей в плену у печенегов в тот день, когда они угнали их табун. Желану и Турвою удалось тогда освободить пленников и доставить семейство торков к Волчьей горе. Глава семейства стал душевно благодарить дружинников, но те объяснили, что прежде всего он обязан спасением их старшому, имя которому Сахаман. Встреча с Сахаманом состоялась только после того, как руссы, объединившись с торками, нагнали медленно бредущих по степи печенегов. Зажатые с одной стороны русскими вершниками, с другой – торками, печенеги в порыве отчаяния попытались прорваться и легли под мечи.

К вечеру следующего после этой битвы дня совместный отряд торков и русской сторожевой дружины вернулся к Ярунову острожку. Сахаман, сидя на траве, перевязывал себе раненую руку, когда к нему подошла освобожденная по его приказу семья торков. Сахаман встал. Глава семейства склонился в полупоклоне, приветствуя воина и выражая ему свою благодарность, просил посетить его жилище. Сахаман, ответив на приветствие, пообещал навестить торка, если будет возможность, но, всмотревшись в темно-карие миндалевидные глаза его дочери, понял, что он обязательно найдет такую возможность. Торчин, уловив взгляды дочери Аяны и Сахамана, грустно, по-доброму улыбнулся. Усадил в повозку семейство и отправился в путь, увозя с собою тело убитого печенегами старшего сына, благодарное отношение к Сахаману и его любовь, имя которой Аяна.

Вспоминая все это по рассказам Сахамана, а частью – чему сам был свидетелем, Мечеслав следил за точкой, чернеющей в белоснежной степи. Точка приближалась, постепенно превращаясь в скачущего к острожку всадника.

– Ворота отворите, со степи гонец скачет! – крикнул Мечеслав с башни.

Сторожа отворили ворота, в которые на взмыленном коне влетел гонец.

– Беда! – крикнул он хриплым голосом. – Печенеги! Несметно! Сюда поспешают.

Из воеводской избы вышел Ярун.

– Знак дымами подайте, вестника напоить, накормить, – распорядился он. – Скот у лиходеев мрет, с голодухи снова на нас пошли. Что за беспутный народ! А и мы ему – не корова дойная. Перша, Поликарп, Вельмуд, Сахаман, Мечеслав – в избу ко мне! – Придирчиво осмотрев подвластную ему крепостцу, удоволенно добавил:

– Думаю, на щит попробуют взять, но ничего. Острожек мы укрепили, вместо частокола стены новые поставили, ров углубили, вода своя в колодезе, что нам еще надобно? Отобьемся! Готовьтесь к сече, други. Варите смолу, чучела делайте и по стенам расставляйте, пущай ворог стрелы зазря расходует.

Сообщая об идущей на Русь беде, в небо взвился столб дыма. Вдали, справа и слева от острожка, тоже стали нарождаться дымные черные змейки. Русь узнавала о приближении врага.

Посовещавшись, Ярун и остальные, кого призвал он, вышли из избы. Сахаман и еще два воина поскакали за подмогой к торкам, что стояли станом за полдня пути от острожка. Остальные готовились к осаде, укрепляли ворота, набивали сеном и соломой чучела и устанавливали их на стенах, сюда же подымали все, что можно было обрушить на вражеские головы. С внутренней стороны ворот разобрали мосток, прикрывавший яму, на дне которой торчали заостренные колья, застелили эту ловушку тонкими жердями, закидали соломой. Яму с трех сторон обшили деревянной оградой; за ней встанут лучники, чтобы встретить ворвавшихся в ворота находников. Успели растащить и бревенчатый мост, перекинутый через ров за крепостцой.

Печенеги обложили острожек со всех сторон, потому и удара ждали с любой из них, а то и со всех сразу. Ярун со своими ратниками оборонял стены со стороны въездных ворот, Поликарп – со стороны степи, старый Вельмуд – со стороны реки, а Мечеслав с воями, ему даденными, – со стороны оврага.

Вскоре полетели в сторону острожка огненные стрелы. Их метали издалека – не за жизнью обороняющихся, а для поджога строений. Приди печенеги летом, к прокаленному солнцем дереву, подожгли бы. А они пришли зимой, которую перемежали дожди и снега, оттепели и морозы. Стрелы падали на крыши строений, дымили, потухая на утрамбованном лопатами и чуть подтаявшем снегу. Особенно часто клевали они соломенных воев, эти чучела не могли надолго ввести нападавших в заблуждение, но поджечь солому казалось им быстрее и легче. Немые вои, облитые колодезной водой, стойко принимали в себя десятки стрел, обрастали ими, как ежи иголками. «Терпите, робятки! – орал чучелам Торопша. – За вами и мы не оплошаем!»

– Не больно-то высовывайся, – предупредил Мечеслав своего постоянного сотоварища по выходам в степные дозоры, которого успел полюбить за легкий, неунывающий нрав. – Ты не соломенный, друже.

В печенежском стане взревели трубы, и огненный дождь над острожком иссяк. Поняли, что огнем осажденных не взять… И почти сразу же со стороны ворот, которые оборонял Ярун со своими воинами, раздались бухающие удары. Ну что же, и это Мечеславу было понятно: проломить ворота – не на стены лезть.

А на отрезок стены, что был поручен Мечеславу, уже лезли. Глубокий ров перед валом нападавшие не стали гатить, нечем, да еще и не богаты были, чтобы полоном ров забить и по нему пройти. Волна за волной печенеги сваливались вниз и выползали – чумазые, с закинутыми за спину луками. Благодатный миг, чтобы бить их стрелами! Но вот он, локоток, да не укусишь. Не этих, доступных, били воины Мечеслава. А били они лучников, стоявших за рвом и стрелами прикрывавших тех, кто сваливался в ров, вылезал из него и карабкался по валу к стене. И тут уж не до ухоронок за стеной, тут – поднимайся над родимым древом и бей! «Летит гусь на Русь – Русь, не трусь, – орал неугомонный Торопша и бил, бил… Трех лучников сумел снять и Мечеслав. Ему было дано в подчинение до четырех десятков дружинников, и вдруг помечталось ему, чтобы и каждый вот так-то… А первые смельчаки уже подбирались под стены, приставляли к ним корявые, сделанные кое-как лестницы, захлестывали арканами заборола и лезли, лезли… Этих первых смели со стен привозными камнями, бревнами и непривозным, собственного изготовления, кипятком. Когда запасы кончились, началась глухая сеча. Тех, кто достигал верха, рубили топорами, кололи копьями, секли мечами, сталкивали вниз рогатинами. «Держись, браты!», – подавал голос Мечеслав, по себе зная, как много значит в битве ободряющий голос старшого. Он зорко поглядывал по своему ряду влево и вправо, спешил и успевал туда, где его воины рубились с уже перевалившими через заборола на стену печенегами. Тут дай ослабу – и неминуемо прорвутся. С появлением своего вожа воины рубились молча, жестоко, на пределе сил и до мгновения, когда последнего поверженного сбрасывали со стены.

Торопша, подняв над собой тщедушного печенега, лицо которого было покрыто коростой, со словами – «Охолонь, шелудивый!» – сбросил его вниз. Проследил, как труп скатывается по валу, сказал с удивлением:

– Старшой, а их боле нет… Мы устояли!

– Слух раскрой, – ответил ему Мечеслав словами давно забытого обозника Жданка. «Как он там?» – подумалось с внезапной теплотой. А слух пришлось раскрыть обоим. Пока рубились – не до того, а как устояли, то и услышали: бум, бум, бум… Словно большой барабан бухал. Печенеги упорно били и, как теперь понял Мечеслав, не переставали разбивать ворота таранным бревном-пороком на протяжении всего приступа. И наконец добились своего, ворота упали, грохот потряс острожек. Торопша вскочил, как подброшенный.

– Пойдем! – крикнул он, слепо глядя на Мечеслава.

– Не глухой. Слышу. Куда?

– Туда! – Торопша махнул в сторону ворот. – Други гибнут!

Мечеслав видел, что все его воины поднялись и смотрят на него. Вот она, готовая вспыхнуть бессмысленная толкотня! Эту опасность они предвидели и заранее обговорили ее в воеводской избе. При круговой обороне каждый будет стоять и умирать на своем месте – и нигде боле!

– Зачерпни-ка мне водицы, – сказал Мечеслав. – И сам присядь. Отдохнем. Заслужили. Скоро нам опять в работу.

Торопша, зачерпнув воду из кадки, подал ему ковш. Мечеслав стал жадно пить, вода, проливаясь, стекала на кольчужную грудь. Воинский рядок на стене, видя Мечеслава никуда не торопящимся, успокоился. Притих и Торопша, понял свою оплошку – залез поперед старшого, сидел теперь, виновато посапывая. Добрый воин, сердце у тебя отзывчивое, подумал Мечеслав и приобнял его за плечи… Яруновы ворота были им со своей стены не видны, но хорошо слышимы, накатывал оттуда гул сечи. Мечеславу нетрудно было представить себе, что́ там деется, возможный снос ворот они тоже обговорили в воеводской избе. Ярун взял на себя самую трудную работу. И, по всему видать, заканчивал ее. Все реже поднимались там истошные вопли, уже не лязгало железо о железо и не кричали жалостно, почти по-человечьи, в яме на кольях кони со сломанными ногами, искрошенными ребрами.

Нападавшие отошли, забив яму и вход в крепостцу трупами. Но передышка была недолгой, завыли быкоголовые печенежские трубы, зашевелилось войско и вновь поползло со всех сторон к острожку. Опять полетели в руссов стрелы, под их прикрытием степняки влезли на вал и стали взбираться на стены. И в этот раз осажденные устояли. Печенеги откатились назад. Возобновить нападение им не дали быстро сгущающиеся сумерки.

Наступила ночь, в стане печенегов горели костры, ветер доносил до осажденных их речь. В острожке снесли более трех десятков павших воинов под навес к конюшне. Раненых поместили в воеводской и дружинной избах.

Ярун подозвал Мечеслава, сказал:

– Вельмуд помирает, печенег саблей его посек. Пойду, посижу с ним, провожу… Ты пригляди и распорядись тут.

К полуночи не стало славного старинушки богатыря Вельмуда.

Едва забрезжил рассвет, печенеги снова пошли на приступ, желая сжечь и разрушить ненавистный острожек. Мешал он им, стоял у них на пути, не давали его защитники нежданно-негаданно напасть на Русь. Израненные, измотанные бессонницей руссы приготовились к бою – возможно, последнему. Печенеги уже взбирались на вал, когда в их стане началась сумятица. Повинуясь призывному реву труб, они отхлынули от стен.

– Что за замятня у них? Никак уходят, – удивленно произнес Торопша.

Вновь протяжно и гортанно завыли печенежские трубы, вражеское войско уходило, растягиваясь черным пятном по белоснежной степи. К полудню у острожка не было ни одного печенега, а вскоре со стороны Киева появились конные воины. Когда вновь прибывшие подскакали к острожку, из ворот им навстречу стали выходить его защитники с ввалившимися от бессонницы глазами, в окровавленных повязках, с закопченными и испачканными сажей лицами. Первым вышел Ярун, навстречу ему поспешил соскочивший с коня Ратша:

– Я воев вел из Киева на рубежи, и, видать, в самое время явился! Как у вас-то, друже? Сам не поранен ли, Волуевич? – спросил Ратша.

– Я… Я-то не поранен, а вот Вельмуда и Поликарпа нет боле, – с горечью в голосе произнес Ярун.

– Да, так завсегда, где печенеги, там беда, – сказал Ратша.

– К оружию, браты! – вдруг донесся крик с башни. – Конные скачут! На печенегов похожие!

Все изготовились к бою, с волнением посматривая в ту сторону, куда указывал дружинник на башне. Вдали показались всадники.

– А чтой-то ты, Дергач, бел ликом стал, али испужался? – говорил один воин другому.

– Сам-то завертелся, не иначе смекаешь, куда бы податься, коли ворог подопрет! – ответил тот, кого звали Дергачом.

– То не печенеги, – произнес Перша.

– Да то Сахаман! – сказал Ярун, обратившись к Ратше: – Торков на подмогу привел. Дружен он с ними, и девица у него там. Он ее прошлым летом из печенежского полона вызволил.

На разгоряченном, взмыленном жеребце, из ноздрей которого валил пар, подскакал Сахаман, соскочил с коня и подошел к Яруну.

– Не серчай, Ярун Волуевич, раньше не смог, – сказал он.

– Ничего, еще пригодишься… Печенегов отогнали, люд русский от разора спасли, то добро, браты, и за то вам поклон земной от всей земли нашей! – громко сказал Ярун, обводя взглядом стоявших вокруг него воинов.