После полуденной трапезы владыка Вассиан, как обычно, решил навестить послушника Микифора, чтобы ознакомиться с последними летописными записями, написанными его рукой. В полупустом великокняжеском дворце было непривычно тихо; стража во внутренних покоях отсутствовала, княжеские гридни несли дежурство только у главного входа во дворец. Из княжеских слуг во дворце оставалось всего несколько человек, вся прочая челядь отбыла с семьей государя в Белоозеро или же пребывала в Красном селе.

Светлица, где проживал и трудился над летописью послушник Микифор, оказалась пустой. Челядинец, приставленный помощником к Микифору, поведал архиепископу о том, что его молодой господин собрался ни свет ни заря и куда-то уехал верхом на коне.

Владыка Вассиан сел к столу, на котором были разложены письменные принадлежности и лежала раскрытая толстая книга в кожаном переплете. Одна из раскрытых страниц книги была до половины исписана ровным красивым почерком, основной текст был написан черными чернилами, а заглавные буквы в начале каждого абзаца были тщательно выведены красными чернилами. Другая из раскрытых страниц была чистой.

Архиепископ склонился над летописью и прочитал: «Лето 6989-е. Орда хана Ахмата устремилась на Русь, подобно туче черной саранчи.

По призыву великого московского князя русская рать собралась близ Коломны; пришли полки из Москвы, Владимира, Ростова, Суздаля, Костромы, Ярославля и из иных городов и мест. Общее число ратников к началу осени превысило сто пятьдесят тысяч человек. Не остался в стороне и тверской князь Михаил Борисович, откликнулся на призыв московского князя, позабыв прежние обиды. Тверское войско возглавил князь Иосиф Андреевич Дорогобужский.

Сам великий князь уехал из Коломны в Москву на совет и думу к митрополиту Геронтию, и к своему дяде, князю Михаилу Андреевичу, и к духовному своему отцу, архиепископу ростовскому Вассиану, и ко всем своим боярам, кои находились в ту пору в столице. Народ молил государя великим молением, чтобы стоял он крепко за православное христианство против нечестивых бесермен.

… После безуспешных попыток преодолеть окский водный рубеж хан Ахмат повел свою орду к реке Угре, притоку Оки. Однако у бродов на Угре уже стояли русские полки, переброшенные сюда князем Данилой Холмским из-под Калуги. Вместе с князем Холмским находился государев наследник Иван Молодой, не пожелавший покинуть войска и укрыться в Москве, как того желал его державный отец. Ратники и воеводы понимали, что в эти осенние дни решается судьба Руси. Голубая лента реки Угры, отделявшая русских воинов от темных ордынских полчищ, уподобилась таким образом Поясу Пречистой Богородицы, спасающим христиан от нашествия поганых…»

Рядом с летописной книгой лежал небольшой обрывок плотного бумажного листа, на котором торопливым почерком Микифора было написано несколько строк. Из этой записки явствовало, что Микифор принял решение уехать на реку Угру, где стоят русские полки в ожидании татарского вторжения.

«Мой долг быть там, где решается судьба нашего отечества» – такими словами заканчивался короткий текст записки.

Владыка Вассиан недовольно скомкал записку в кулаке. Не ожидал он от послушника Микифора такого опрометчивого поступка! Хотя, с другой стороны, патриотичный порыв молодого летописца был понятен архиепископу.

«Микифору не терпится увидеть своими очами это великое противостояние на Угре, – думал владыка Вассиан. – Младень не желает излагать в летописи события, услышанные из чужих уст. Ему хочется стать свидетелем и участником величайшего торжества Руси над ненавистной Ордой!»

Безмятежного житья в Красном селе у Тимофея не было. Ему то и дело приходилось мчаться куда-нибудь верхом на коне с посланиями государя то в Москву, к тамошнему воеводе Ивану Патрикееву, то к Даниле Холмскому на Угру, то к воеводам в Калугу…

Во время очередной такой поездки к реке Угре Тимофей случайно столкнулся в русском стане с послушником Микифором. Тимофей не сразу узнал послушника, облаченного в воинские доспехи.

– Ты как здесь очутился, друже?! – изумленно воскликнул Тимофей, встряхнув Микифора за плечи. – Не место тебе тут! Коль великий князь об этом проведает, то гнев его падет на твою голову.

– Что мне гнев государя, ежели даже наследник Иван Молодой не пожелал в стороне отсиживаться в эту грозную пору, – твердо промолвил Микифор. – Государь, может, за Волгу побежит, что же, мне следом за ним ехать? Мой разум не приемлет этого!

– Никуда великий князь не побежит, это уже точно, – доверительным тоном поведал Тимофей Микифору. – Устыдили Ивана Васильевича речи митрополита, и владыки Вассиана, и тем паче смелый поступок его наследника. Тех бояр, что склонялись к бегству за Волгу, Иван Васильевич удалил от себя. Теперь подле великого князя пребывают лишь те советники, кто храбр душой и разумом.

– Что ж, друже, это добрая весть, – улыбнулся Микифор. – Может, еще чем-нибудь меня порадуешь? Про Матрену мою ненаглядную расскажи, как она поживает?

– Нету более Матрены в Красном селе, – опустив глаза, сказал Тимофей. – Сбежала она куда-то два дня тому назад.

– Куда она сбежала? Почто? – Микифор схватил Тимофея за руку. – Молви все, что знаешь!

– Я же говорил тебе, что Матрена была связана с заговорщиками, что истинное ее имя Ева Кявбинская, – ответил Тимофей, стараясь не встречаться взглядом с Микифором. – Едва Якушка Шачебальцев приехал в Красное село, Матрена в тот же день куда-то исчезла. Люди Якушки искали ее повсюду в самом селе и на дорогах, но так и не нашли. Похоже, в Литву подалась твоя зазноба, друже.

– Чему быть, того не миновать, – с печальным вздохом произнес Микифор. – Сбежала Матрена от государевых ищеек, и ладно. Может, и были у нее черные помыслы, но Господь не позволил ей совершить это. Господь услышал мои молитвы!

Микифор повел Тимофея в свою палатку, где он обретался в последние дни бок о бок с десятком таких же простых ратников, пришедших на Угру из самых разных мест. Тимофей вручил послание государя воеводе Даниле Холмскому, и теперь ему нужно было дождаться, когда воевода напишет Ивану Васильевичу ответное письмо. Ни Тимофей, ни Микифор не могли знать того, что в этот день иссякнет терпение хана Ахмата, который бросит свои полчища на преодоление неширокой Угры.

Это долгое стояние на Угре в какой-то мере расслабило русских воевод, которые чувствовали себя в полной безопасности на лесистом левом берегу Угры, заняв удобные позиции возле бродов. Потому-то когда в русский стан прибежали дозорные с берега реки, крича, что спешенные татары валом валят к мелководьям со своего правого берега, предводители русских полков поначалу растерялись. Кто-то из воевод еще крепко спал, кто-то отлучился из лагеря…

Услышав сигналы боевых труб, русские ратники торопливо снаряжались на битву, разбирая оружие и строясь по сотням и полкам возле вынесенных стягов.

Волею случая Тимофей оказался в одной сотне с Микифором, пожелав плечом к плечу с ним встретить натиск ордынцев. Сотник Рутын был только рад тому, что случай подбросил ему здорового крепкого юношу, поскольку за прошедший месяц от сырой промозглой погоды у него в сотне расхворалось около двадцати человек. Рутын выдал Тимофею полную воинскую справу и оружие, взяв все это у одного из своих лежащих в горячке воинов.

Тимофей, находясь в воинском строю, увидел, как к Рутыну подъехал верхом на коне предводитель их полка, краснолицый громкоголосый воевода с длинными русыми усами и большим носом.

– Эй, Рутын, прочие сотни уже выступили к реке! – рявкнул воевода, наклонясь с седла. – Ты почто медлишь?

– Так пароль еще не объявили и священники еще не окропили рать святой водой, – немного растерянно ответил Рутын.

– Эй, рыжая голова, давай веди своих молодцев на сечу! – воскликнул воевода, нетерпеливо взмахнув рукой. – Нам теперь не до паролей и не до святой воды! Слышишь? Татары несметными толпами валят к нашему берегу!

Со стороны реки Угры доносились частые ухающие раскаты стреляющих пушек и свистящие залпы тюфяков. Судя по интенсивности стрельбы, враги действительно напирали на русские засеки, не считаясь с потерями.

Рутын покрыл свою рыжую голову шлемом и громким голосом отдал команду своей сотне бегом следовать за ним.

Ратники с треском и лязгом бежали по тропе через лес, поспешая за Рутыном, красный плащ которого мелькал за деревьями и был заметен издалека. Тимофей на бегу невольно зацеплял щитом кусты и молодые деревца, уже растерявшие высохшую листву. Иногда он сталкивался правым плечом с бегущим рядом с ним Микифором. Перед ним маячили спины тяжело бегущих воинов в кольчугах и шлемах, со щитами и копьями в руках. Позади слышался дробный глухой топот множества ног ратников, растянувшихся змеей по длинной лесной тропе.

Чем ближе к реке, тем явственнее в уши Тимофея лез шум разворачивающейся на переправе битвы. От волнения сердце Тимофея было готово выскочить из груди.

Сотня Рутына выбежала на берег Угры в тот момент, когда враги уже преодолели брод и вступили в сражение с русичами, вставшими живым заслоном на речном обрыве. Глядя с обрыва на песчаную косу, протянувшуюся от правого берега в сторону русской стороны, Тимофей убедился воочию в меткости стрельбы русских пушкарей. Широкая коса и мелководье рядом с ней были завалены грудами убитых татар.

Несмотря на большие потери, татары продолжали многими тысячами наступать со своего берега, спускаясь от леса к броду и оглашая воздух громким боевым кличем. Узость брода вынуждала ордынцев скучиваться, поэтому ядра и картечь русских пушек при каждом залпе скашивали степняков во множестве. Татары, подгоняемые своими военачальниками, двигались по телам своих же павших и раненых где бегом, где шагом. Этот напор огромной людской массы, орущей и завывающей, размахивающей кривыми саблями и короткими копьями, представлял собой жуткое зрелище. Ни стрелы, ни ядра, летящие с русского берега, не могли остановить татар, которые платили сотнями жертв за каждый свой шаг по речному броду и все же продолжали наступление с маниакальным упорством людей, утративших всякое чувство страха или доведенных до полнейшего отчаяния.

Сотня Рутына смешалась с другими пешими сотнями из Юрьевского и Дмитровского полков, а также с воинами из Тарусы, которые обороняли береговой откос от полчищ карабкающихся на него татар. Как быстротекущая вешняя вода преодолевает препятствия на своем пути, просачиваясь в малейшие щели и обтекая возвышенности по впадинам и оврагам, так и татарская орда начала переходить Угру сразу в нескольких местах, чтобы хоть где-то нащупать слабину в русской обороне. Татарские стрелы тучами взлетали из леса на правобережье Угры и смертоносным дождем сыпались на русское воинство, державшее оборону на левом берегу.

Это неистовое желание татар любой ценой прорваться на левый берег Угры вылилось в самое настоящее ожесточенное побоище. Русичи, используя мощь своих пушек и выгодное расположение позиций, безжалостно истребляли ордынцев, многочисленность которых до поры не давала им перевеса при наступлении на очень узких участках береговой линии.

Но вот татарам удалось закрепиться сначала в одном месте левобережья Угры, потеснив русичей, потом в другом, завалив прибрежные ольховые заросли грудами мертвых тел. Фронт наступления ордынцев стал постепенно расширяться, и их численный перевес сразу обернулся против русичей, силы которых были слишком растянуты вдоль Угры. Требовалось какое-то время, чтобы перегруппировать полки и подтянуть резервы.

Тимофей сначала помогал пушкарям перетаскивать пушки и тюфяки на другую позицию для обстрела татар, которые просачивались по лесистой кромке левого берега в обе стороны от брода, чтобы пробиться в тыл русского войска. Потом Тимофей разыскал в боевом строю русской пешей рати сотню Рутына, желая, если понадобится, своим телом заслонить Микифора, если тому будет грозить смертельная опасность. За какие-то два часа яростной сечи от сотни Рутына осталось едва ли тридцать человек. У Тимофея сломалось копье. Он взялся за меч, изо всех сил отбиваясь от наседающих ордынцев. В него вонзились две вражеские стрелы, но Тимофей только вздрогнул от боли, продолжая сражаться с татарами в поредевшем русском строю.

Прилетевшая с другого берега татарская стрела наповал сразила Микифора, который умер на месте без крика и стона.

Тимофей оттащил друга под сень столетних дубов и вязов, роняя горькие слезы и не веря в то, что молодой летописец мертв. Закрыв Микифору его безжизненные очи, Тимофей со свирепым стоном вырвал из своих ран татарские стрелы, намереваясь вновь ринуться в битву. И тут Тимофея разыскал слуга воеводы Данилы Холмского.

Тимофею пришлось вернуться в русский стан, чтобы предстать перед верховным воеводой всего русского войска.

– Ты почто в сечу влез, дурень? – сердито выговаривал Тимофею Данила Холмский. – Ты – гонец, а не воин! Перевяжи свои раны и живо скачи в Медынь, там стоят полки из Ростова и Суздаля. Передашь мой приказ тамошним воеводам, пусть они без промедления идут к нам на помощь. Затем поскачешь в Красное село с моим посланием к государю.

Воевода вручил Тимофею свиток, перетянутый тонкой веревкой и запечатанный восковой печатью.

Покидая русский стан, окруженный дремучим лесом, Тимофей слышал неумолкающую пушечную пальбу со стороны Угры. Это изнемогающие русские полки продолжали сражаться с татарами, рвущимися на левобережье Угры.

Послание Данилы Холмского Иван Васильевич вскрыл в присутствии думного боярина Федора Давыдовича Хромого, своего секретаря Василия Долматова и Якушки Шачебальцева. В этом письме верховный воевода изложил свое видение возможных тактических действий татарской орды, а также правдиво ответил на все вопросы, заданные ему в предыдущем послании государя. На главный вопрос Ивана Васильевича, удержит ли русская рать ордынцев на Угре, если враги все-таки двинутся на прорыв, Данила Холмский заявил с присущей ему прямотой. Мол, даже если и прорвутся татары сквозь русские боевые порядки, то понесут при этом столь ощутимые потери, что для захвата Москвы у хана Ахмата сил уже явно не хватит. Еще Данила Холмский упомянул в своем письме о том, что зимние холода не за горами, а татары одеты по-летнему, так как в поход выступили в августе.

«Померзнут нехристи среди снегов и на холодном ветру, коль простоят на Угре до ноября, – писал Данила Холмский государю. – От такого недруга, как стужа, татарам ни отбиться, ни ускакать. Этот враг допечет нехристей похлеще русских стрел и копий! Наши же полки к зиме всегда готовы».

Впрочем, Данила Холмский не умолчал и о том, что в день восьмого октября хан Ахмат решился-таки бросить свои спешенные тумены на форсирование Угры в нескольких местах одновременно. Где-то ордынцы были сразу отбиты русичами с большим уроном, но в двух местах на левобережье Угры татарам удалось-таки закрепиться.

«Этот успех нехристей всего лишь до поры до времени, – писал Данила Холмский. – Полки, размещенные во второй линии нашей обороны, уже пришли в движение, и вскоре татары будут отброшены обратно на правый берег Угры».

В конце своего послания Данила Холмский позволил себе позлорадствовать, сообщив государю, что им еще в сентябре был отправлен на ладьях отряд воинов вниз по Волге. Целью этого отряда численностью в пять тысяч ратников было нападение на Сарай, столицу Большой Орды. Эту судовую рать возглавили звенигородский князь Василий Ноздреватый и Нур-Довлат Городецкий, татарский царевич на русской службе.

«Пусть себе хан Ахмат ратоборствует на реке Угре, грезя взятием Москвы, не ведая того, что его собственный стольный град уже в руках русичей! – писал Данила Холмский. – За все наши тревоги и потери в этой войне мы сполна расплатимся с нехристями, разорив ненавистный Сарай! Многие русские князья мечтали об этом в прошлые времена, но свершилось это лишь теперь, в правление правнука Дмитрия Донского…»

Если боярин Федор Хромой и Якушка Шачебальцев не скрывали своей радости по поводу того, что Данила Холмский отважился на столь дерзкий и коварный шаг, отправив рать на кораблях к Сараю, то Иван Васильевич нисколько не обрадовался этому известию. Скорее наоборот, государь был рассержен тем, что Данила Холмский держал это в тайне даже от него!

– Слишком много воли себе взял воевода Холмский, шлет рать в такую даль, и мне о том ни слова! – кипятился великий князь, хмуря густые черные брови. – Татары прорвались-таки на левый берег Угры, грядет день и час решающей битвы, когда нам понадобятся все полки и дружины! А наш многомудрый Данила Холмский пять тыщ ратников сплавил вниз по Волге для разора Сарая. Ну, не дурость ли это?! Эти ратники нам нужны здесь и сейчас!

Вскочив с кресла, Иван Васильевич заметался по светлице, выходившей окнами на дремучий сосновый бор.

Федор Хромой и Якушка Шачебальцев недоумевающе переглянулись. В легкой растерянности пребывал и дьяк Василий Долматов, сворачивая в трубку письмо Данилы Холмского, только что им прочитанное.

– Право же, княже, – сказал Федор Хромой, – нету причин для беспокойства. Воевода Холмский – тертый калач! Он из любой трудности выход отыщет!

– Это верно, – вставил Якушка Шачебальцев. – Данила Холмский в военном деле большой мастер. На него можно положиться, государь.

Однако никакие успокаивающие речи приближенных не действовали на великого князя. Иван Васильевич был обеспокоен тем, что татары прорвались на левый берег Угры как раз в том месте, где была ставка его сына-наследника.

– Почто в месте татарского прорыва оказался мой сын! – раздраженно восклицал Иван Васильевич, не находя себе места. – Почто наших войск там оказалось недостаточно! Куда глядел Данила Холмский? Он что же, о безопасности моего наследника совсем не думает! А вы тут мне твердите, что воевода Холмский – тертый калач! Проглядел ваш хваленый Холмский слабину в нашей обороне на Угре, а татары этого, похоже, не проглядели!

Иван Васильевич повелел своему секретарю сесть за стол и приготовиться писать письмо.

Василий Долматов беспрекословно повиновался.

– Кому хочешь грамоту отписать, княже? – вкрадчиво поинтересовался боярин Федор Хромой. – Коль Даниле Холмскому, то лучше бы его сейчас не беспокоить попусту, государь. Даниле из его ставки виднее, велика ли опасность глубокого татарского прорыва, нежели нам отсюда, из Красного села.

– Плевать мне на Данилу Холмского! – огрызнулся Иван Васильевич. – Я отправлю письмо к хану Ахмату. Затею с ним переговоры, напущу ему словесной пыли в очи косые, пусть хан Ахмат полагает, что я устрашился его мощи и готов договариваться с ним о мире. Мне бы токмо время выгадать до первого снега. Как настанут холода, так хану Ахмату будет не до войны, ибо полчища его одеты по-летнему.

– Постыдно это, княже, – проворчал Федор Хромой, – пересылаться грамотами с ханом ордынским, в то время как рать твоя сошлась с нехристями грудь в грудь. Что православный люд о тебе скажет после этого!

– Замолчь, боярин! – Иван Васильевич грохнул по столу кулаком. – Я о благополучии Руси пекусь, а что чернь обо мне говорить станет, это уже не столь важно. Войны не токмо войсками и оружием выигрывают, но и умелой дипломатией, вводя недруга в заблуждение.

Продиктовав послание к хану Ахмату, Иван Васильевич велел позвать гонца, который уже бывал в ставке Данилы Холмского. Княжеский гридень привел в светлицу Тимофея Оплетина.

– Сей же час отправляйся в путь, младень, – приказал государь Тимофею. – Скажешь в ставке Данилы Холмского, что тебе нужно на другую сторону Угры, в становище татарской орды. Скажешь, что у тебя послание от московского князя к хану Ахмату.

Удивленный Тимофей взял из рук дьяка Василия бумажный свиток, перевязанный красной лентой и запечатанный государевой печатью.

– Ты с ним поедешь, – обратился Иван Васильевич к Якушке Шачебальцеву. – У меня к тебе, друже, устное повеление. Ты должен исхитриться и уговорить моего наследника приехать ненадолго в Красное село. Говори и лги ему что хочешь, но чтобы Иван Молодой сюда ко мне приехал в ближайшие дни! Уразумел?

– Уразумел, государь, – с поклоном ответил Якушка.

По дороге в ставку Данилы Холмского Тимофей рассказал Якушке про то, как погиб в сражении с татарами послушник Микифор, и о том, что незадолго до сечи с ордынцами он наврал Микифору, будто его возлюбленная Матрена сбежала в Литву.

– Ты поступил не по годам мудро, дружок, – сказал на это Якушка. – Вот кабы ты еще сумел бы убедить Микифора поберечь свою жизнь для летописания, то было бы и вовсе замечательно! Теперь же поздно сетовать. – Якушка тяжело вздохнул. – Хочется верить, что прекрасная душа Евы-Матрены встретится у Господних врат с благородной душой Микифора. И будут они вместе в той стране, откуда нет возврата! Уж там-то их не потревожат распри и склоки бренного мира!

Когда Тимофей выразил Якушке свое сочувствие по поводу данного ему трудного государева задания, тот небрежно усмехнулся с видом человека, который пользуется полной независимостью в своих речах и поступках.

– Я и не собираюсь завлекать Ивана-наследника в Красное село, – промолвил Якушка. – Иван Молодой знает, что для него сейчас постыдно, а что нет. Отцовская любовь для Ивана Молодого в эти тяжелые дни менее важна по сравнению с воинским долгом, которым он не может пренебречь перед лицом многих тысяч русских ратников.

– Что же ты станешь делать в становище воеводы Холмского? – спросил Тимофей. – Как объяснишь воеводе свой приезд?

– Скажу, что приехал сражаться с татарами по поручению государя, – не задумываясь, ответил Якушка. – Я ведь умею не токмо заговоры распутывать, но и любым оружием отлично владею.

– В этом я уже убедился! – не без восхищения обронил Тимофей. – Кабы все воины в нашем войске были ловки и мастеровиты с оружием, как ты, то рать наша никогда не знала бы поражений.

– Я бы на твоем месте, дружок, не ездил бы в ставку хана Ахмата, – вдруг заявил Якушка, – а письмо великого князя бросил бы в костер, ибо постыдное это послание. Государь через день-два пожалеет об этом своем поступке, тебя же, приятель, татары просто-напросто обезглавят. Подумай о своей Ульяне, дружок. Малодушная писанина великого князя на листе бумаги с печатью не стоит горьких слез Ульяны, которые она станет проливать, коль потеряет тебя навсегда.

– Тебе легко давать такие советы, ибо ты на особом счету у великого князя, – мрачно проговорил Тимофей, придерживая рвущегося в галоп коня. – Я же человек маленький и подневольный. Меня государь запросто может в темнице сгноить за ослушание, опять же замену мне найти легко.

– А ты не робей, дружок. – Якушка подмигнул Тимофею. – Из темницы я тебя вытащу, и полетишь ты к своей Ульяне белым голубем!

Якушка сбил набекрень свою соболью шапку, ударил пятками в лошадиные бока, засвистел протяжным разбойничьим свистом и пустился вскачь по избитой проселочной дороге, засыпанной пожелтевшей березовой листвой.