ЧАСТЬ 2

Похоронив Юрия, Иван Данилович отправился в Орду за ярлыком. Из бесед с отцом и старшим братом новый московский князь хорошо усвоил, что, как бы ни были бесспорны твои права, прежде чем предстать пред хановы очи, необходимо заручиться поддержкой возможно большего числа влиятельных лиц и как можно щедрее задобрить их богатыми поминками. Поэтому сразу же после приезда в Сарай Иван Данилович стал прилежно завязывать полезные знакомства, попутно стремясь как можно лучше разобраться в хитросплетениях ордынской политики: какие замыслы и настроения витают в тиши ханского дворца, кто из сановников в силе, а кого постигла высочайшая немилость, — ничто не ускользало от пытливого, восприимчивого ума молодого человека, постепенно складываясь в нем в целостную, связную картину сарайской придворной жизни.

Одним из первых Иван Данилович посетил мурзу Чета. Он много слышал от Юрия об этом важном вельможе, к мнению которого прислушивался не один великий хан и чье неизменное расположение к московским князьям высоко ценили и Данило Александрович, и даже спесивый Юрий. Однако до сих пор их знакомого не состоялось: во время предыдущего пребывания Ивана в Орде Чет находился в Багдаде, где в течение нескольких лет представлял особу великого хана.

Усадьба Чета ничем не отличалась от других резиденций высшей татарской знати, которыми была густо застроена вся центральная часть Сарая: те же высокие земляные стены, как плесенью облепленные крошечными земляными и деревянными домишками слуг и данников мурзы; тот же окруженный садом белый кирпичный дом в арабском стиле, выстроенный по единому плану, не в пример хоромам русских бояр и даже князей, обычно представлявшим собой хаотичное нагромождение разновеликих срубов; тот же непременный водоем — хауз — перед главным входом.

Хозяин — высокий, дородный, не по возрасту моложавый — встречал князя в дверях.

— Здравствуй, князь Иван, очень рад с тобой познакомиться, — приветливо улыбаясь, произнес Чет не очень уверенным, но вполне правильным русским языком. — Князь Гюрги — да покоится он с миром! — много рассказывал о своем любимом брате и, признаться, возбудил мое любопытство.

— Ты говоришь по-русски? — удивленно приподнял брови князь Иван, слегка ошеломленный оказанным ему приемом, так непохожим на холодное высокомерие других ордынских вельмож, с которыми ему до сих пор приходилось иметь дело.

— Пока не так добро, как хотелось бы, — рассмеялся Чет, — но, думаю, мы поймем друг друга. Во всяком случае, с твоим покойным братом мы всегда находили общий язык, хотя человек он, не в обиду тебе будь сказано, был... э-э... непростой. Видишь ли, княже, — продолжал он, когда хозяин и гость удобно расположились в увешанном коврами и оружием покое на мягком сафьяновом диване, перед которым стоял низкий мраморный столик, заставленный блюдами с фруктами и сладостями, — в скором времени я собираюсь принять православную веру, и, дабы я мог разуметь священное писание и молитвы, да и просто объясняться со священником, владыка Софоний любезно предоставил мне одного из своих архимандритов, чтобы тот обучил меня вашему языку.

— Для христианина нет более приятной вести, чем узнать, что еще одна душа озарилась светом божественной истины! — воскликнул Иван Данилович, всем своим видом изображая радость. — Дай бог, чтобы твое крещенье стало добрым примером для твоих соплеменников. Но не посмотрят ли у вас косо на мурзу-христианина?

— О нет! — уверенно возразил Чет. — Нам, татарам, еще многому предстоит научиться у более просвещенных народов, но в том, что касается веротерпимости, мы вполне можем послужить образцом для очень и очень многих. Ты ошибаешься, ежели мыслишь, что среди татар нет православных. Но ты, верно, пришел ко мне не для того, чтобы толковать о том, кто какого бога почитает, — улыбнулся Чет. — Тебе ведь нужен ярлык, не правда ли?

Получив утвердительный ответ, Чет вздохнул, точно разговор о делах был ему неприятен, и, отщипнув от виноградной кисти крупную розоватую ягоду, изящным движением поднес ее к тонкому четко очерченному рту.

— Ты уже встречался по этому поводу с кем-нибудь из важных людей? — деловито осведомился Чет, с влажным хрустом разжевав ягоду. От внимания Ивана Даниловича не укрылось, что, закончив еду, мурза вытер рот и руки маленьким шелковым платком, что было крайне необычно для татар, как правило, пользовавшихся для этой цели полами собственного платья. Это незначительное обстоятельство почему-то еще больше расположило князя к ордынскому вельможе, увеличило его доверие к Чету, точно между ними установилась некая объединяющая их связь, сродни симпатии, возникающей между двумя случайно встретившимися в чужом краю земляками. Но вопрос мурзы заставил Ивана Даниловича вспомнить о тех, кто вызывал у него совсем иные чувства.

- Я послал кое-какие поминки мурзе Асану, но пока от него ни слуху ни духу, — слегка сдвинув брови, неохотно ответил князь.

Услышав это имя, Чет брезгливо поморщился.

— От этого человека тебе пользы не будет. Если он и примет тебя, то лишь затем, чтобы унизить. С таким же успехом ты мог бы пойти на берег Итиля и бросить эти драгоценности в ее воды. Но ты правильно делаешь, что стремишься заручиться поддержкой влиятельных мурз и беков, — серьезно сказал он. — Хотя, говоря по правде, в этом нет большой нужды: твое право на московский стол слишком неоспоримо. Великий хакан — да продлит господь его дни! — удостаивал твоего брата своей неизменной милостью, и у него нет причины отнестись к тебе по-иному, если, конечно, ты не вызовешь его неудовольствия каким-нибудь необдуманным поступком. Впрочем, — с лукавой улыбкой добавил Чет, — ты не кажешься мне способным на необдуманные поступки, или я ничего не смыслю в людях. Я хочу, чтобы ты знал, князь, — внушительно произнес Чет, беря Ивана Даниловича за руку и глядя ему прямо в глаза. — Что бы ни случилось, ты всегда найдешь во мне искреннего и преданного друга, и если мое скромное влияние сможет быть тебе чем-то полезным, оно в твоем распоряжении.

Князь и мурза беседовали еще долго. Чет посвятил Ивана Даниловича в некоторые небольшие тайны сарайского двора, а его гость, в свою очередь, рассказывал ханскому вельможе о Москве. Чета занимало буквально все: сколько в Москве жителей и чем они занимаются, много ли там церквей и монастырей, красивы ли русские женщины и холодны ли зимы. Но вопрос о том, как на Руси относятся к чужеземцам, поставил князя Ивана в тупик. Видя его замешательство, Чет понимающе кивнул.

— Мне больно видеть, какой непримиримой ненавистью к татарам полны души русских людей, хотя я не могу не признать, что сия ненависть имеет под собой некоторые основания. Такой великий и многочисленный народ, как твой, княже, не будет вечно находиться под чужеземной властью. Рано или поздно нам придется разговаривать друг с другом как равный с равным, но, боюсь, глубоко укоренившаяся в человеческих душах ненависть станет к этому великим препятствием.

Возвращаясь от Чета в свой шатер, разбитый недалеко от дворца Узбека — явный знак ханской милости, — Иван Данилович зашел на торг. Шумный многоязычный сарайский базар был так огромен, что походил скорее на отдельный город — с кварталами, отведенными под однородные товары, рядами-улицами и собственной следящей за порядком стражей, вооруженной толстыми длинными палками. После долгих блужданий в лабиринте тканей, посуды и пахучих благовоний Иван Данилович набрел на лавку русского златокузнеца — мрачноватого темноволосого детины средних лет, тут же, за прилавком, колдовавшего над лежавшим на небольшой наковаленке бесформенным пока куском золота. Таинственный лукавый блеск драгоценностей всегда манил князя Ивана, как усталого путника манят мерцающие впереди огни человеческого жилья, но разложенные перед ним на зеленом аксамите перстни, бармы, аламы, пояса, наплечники отличались к тому же такой изысканной тонкостью выделки, что Иван Данилович сразу понял: сейчас его туго набитой калите суждено будет значительно похудеть. Выбрав наиболее понравившиеся ему вещицы, Иван Данилович пожелал что-нибудь заказать искусному мастеру, равного которому найти в Москве было ой как нелегко, если вообще возможно.

— Можешь исковать для меня складень, на коем было бы изображено житие Ивана Предтечи? — спросил князь Иван, не в силах оторвать взгляд от чеканного серебряного кубка, украшенного замысловатым узором в виде вьющихся переплетенных стеблей.

— Отчего же нельзя? — равнодушно молвил злато-кузнец, не отрывая голову от наковальни. — Уменьем авось бог не обидел; доводилось и за такую работу браться. Токмо ждать придется долго: заказов сейчас невпроворот, а такую вещь на скорую руку не сробишь; тогда уж лучше и не починать.

— Я вдвое заплачу, скажи сколько, — с готовностью произнес Иван Данилович.

Мастер поднял большую лохматую голову и в упор, с усмешливым прищуром поглядел на посетителя.

— Я, господине, всегда свою цену беру, — со значением проговорил он. — Оттого мне две цены и не предлагают: и одна еще никому мала не показалась.

— Круто же ты с князьями молвишь, — улыбнувшись, произнес Иван Данилович, невольно проникаясь уважением к этому простому, но исполненному спокойного достоинства человеку. — Не привык, признаться.

Хозяин лавки снова пристально и, как показалось князю Ивану, неодобрительно взглянул на настойчивого гостя.

— Немного тебе чести в том, что ты князь, — холодно произнес он, ударяя маленьким молоточком по стоящему торчмя резцу. — Околачиваетесь тут месяцами, а то и годами, перед ханом на брюхе ползаете не хуже самого последнего холопа, все татарскими зубами друг дружку разжевать норовите, а земля, господом вам вверенная, тем часом в небреженьи, яко сирота горемычная, пребывает.

— Гляди, какой сердитый! — рассмеялся Иван Данилович. — Чем же тебе князья так не угодили?

— Мне-то что! — фыркнул златокузнец. — Я живу не тужу, и русские дела меня, слава богу, ни с какого боку не касаются. А токмо... — он запнулся, а когда продолжил, в его голосе слышалась глубокая печаль: — Не чужая ведь мне Русь, сердце-то все равно болит за то, что там деется! Коли не можете вы, князья, меж собою столковаться, выбрали бы одного, самого разумного, да ему бы и повиновались. Сколько ж можно родную землю зорить! — добавил мастер с неожиданной злостью.

— Давно в Орде? — тихо спросил Иван Данилович, которого тронули эти искренние слова.

— Давно, — вздохнул мастер и, нахмурясь, отвернулся к коричневой стене шатра. — Здесь и родился. И родитель мой в Орде свет увидал. Как вывезли деда из Смоленска еще при Батые, с той поры здесь и обретаемся.

- Что ж, не обижают тебя здесь? — полюбопытствовал Иван Данилович.

Златокузнец пожал плечами.

— Покамест обиды не видали. Здесь какие только языки не встретишь, и все живут меж собою ладно, у татар в этом смысле все по справедливости устроено. Ни на чью веру они не посягают, в холопство почем зря не верстают: даже обельных холопов дитя у них за вольного человека почитается. Опять же мастерство уважают: дом у меня, не хвалясь скажу, что у твоего боярина, жена татарка хрещеная, пятеро ребятишек, живем при полном достатке. Короче. Грех жаловаться... А в какой земле тебя господь княжить-то привел? — спросил мастер, явно желая переменить тему разговора.

— По божьей воле сижу на отчем столе на Москве.

— Стало быть, Юрья Данилыча братец? За ярлыком приехал? Что ж, помогай тебе бог, здесь ты в своем праве. Токмо вот что я тебе скажу, не прими в обиду: худо твой братец дни свои окончил, что и говорить, никому такой смерти не пожелаешь, а все же дяде его, Михаиле Александрычу, пришлось и того горше, и все по милости братанича. Привели его однова на торг и давай плетью хлестать — как воспомню об этом, прямо сердце кровью обливается. Что же, и ты тверских князей со свету сживать будешь, великого княженья домогаючись, али миром дело покончишь?

— А это уж как выйдет, — серьезно и задумчиво ответил князь, будто размышляя вслух. — Я крови не хочу, но навряд ли без нее обойдется. Ты вот сам сказал, что единому князю должно быть на Руси. И я мыслю такоже. Но как сего достигнуть? Ведь не пожелают прочие князья под чьей-то рукой ходить, разве не правда?

— Вестимо, не пожелают, — со вздохом согласился златокузнец.

— Стало быть, не миновать того, чтобы их к тому принудить. Так что сам видишь — не получится без крови-то.

— Оно, конечно, так, — степенно ответил мастер. — Да ведь каждый из вас одного себя мнит великим князем, и одолеет тот, за кем сила окажется, а не тот, кто к правленью способнее... Ну, благодарствую за беседу, княже, за то, что со смердом потолковать не погнушался, однако ж дело ждать не станет, да и у тебя, верно, есть чем заняться. А складень я тебе искую, да такой, что лучше нигде не сыщешь. Загляни-ка на будучей седмице.

Разговор со златокузнецом долго не шел у Ивана Даниловича из головы. Он не мог не признать, что во многом мастер был прав, но его последние слова больно уязвили душу князя заключенным в них нелестным намеком. «И чего это я разоткровенничался перед мужиком! — запоздало досадовал на себя Иван Данилович. — Его ли ума это дело — судить князей?! Разве худо я правил Москвою, покуда Юрий был в отлучках? А сколько всего замышлено! Что может сей смерд о том ведать!» «Да, не может, — отзывался из глухих закоулков сознания какой-то другой, негромкий голос. — А все же недорого стоит правленье, о коем такой вот сиволапый мужик не скажет доброго слова. Коли на то пошло, они ведь и есть Русь».

Узнав о прискорбном происшествии в ханском дворце, Александр, бросив все дела, вне себя от тревоги помчался в Сарай. Молодой князь боялся, что участь Дмитрия может решиться до того, как он успеет вмешаться, но, прибыв в ордынскую столицу, с несказанным облегчением узнал, что Узбек еще не огласил свою волю. А дальше все пошло привычной колеей: Александр усиленно обивал дворцовые пороги, не скупился на поминки и получал столь же многозначительные, сколь и неопределенные обнадеживающие заверения. Единственным осязаемым плодом этих усилий явилось то, что Александру позволили встретиться с братом.

Войдя в сопровождении сразу же удалившегося бегеула в шатер, где жил Дмитрий, Александр с радостью отметил, что, если не считать стражи у входа, великому князю не чинят никаких утеснений: пол юрты был застелен мягкими пушистыми коврами, ложе убрано шелковыми подушками и пуховыми одеялами, у изголовья на столике с изогнутыми ножками стоял серебряный сосуд с вином и большое блюдо со сладостями. Дмитрий коротал время за ничегонеделаньем: он лежал заложив руки за голову и без всякого выражения на лице смотрел в желтую опрокинутую чашу потолка. Александра поразило, насколько спокоен и ясен был его взгляд: Дмитрию как будто было безразлично, что его жизнь висит на волоске и все, кому она дорога, сбились сейчас с ног в отчаянных попытках спасти ее. Услышав шелест отодвигаемого полога, Дмитрий лениво скосил глаза в сторону входа, и в тот же миг его лицо осветилось радостной улыбкой; порывисто поднявшись — задетый локтем сосуд с вином неуклюже покачнулся, едва не опрокинувшись, — великий князь с распростертыми объятиями бросился навстречу брату.

— Что же ты, Дмитро? — с ласковым упреком молвил Александр, вглядываясь повлажневшими глазами в резко ущербленное узкими жесткими скулами родное лицо, на котором скорбь и забота уже протоптали едва заметные стежки преждевременных морщин. — Тебя, прямо как маленького, нельзя одного оставить: тут же что-нибудь натворишь.

При этих словах улыбка растаяла на устах Дмитрия, и из-под недобро сдвинувшихся бровей в Александра впился колючий, почти враждебный взгляд и без того пронзительных яростных черных глаз. «Правду говорят — звериные очи», — мелькнуло в голове у невольно поежившегося под этим неотступным взглядом Александра.

— Стало быть, осуждаешь? — с холодностью, под которой, как под жесткой скорлупой ореха, билось темное ядрышко обиды, проговорил Дмитрий, отстраняясь от брата. — Может, я еще облобызать должен был отнего погубителя, по старому знакомству? Как бы ты, Сахно, поступил на моем месте?

— Я не знаю, — тихо ответил Александр, отводя глаза. — Не приведи господь быть на твоем месте, брате... Но одно я ведаю твердо: аче бог сотворил тебя князем, то и поступай по-княжьи. Разве пристало убивать безоружного, кто бы он ни был? Ты же не злодей с большой дороги. Юрий все одно не ушел бы от ответа! На бранном ли поле или иначе как, а токмо постиг бы его достойный конец, и каждый бы назвал сие законной и справедливой, истинно княжеской местью. То же, что сделал ты, попахивает простым душегубством и лишь сыграет на руку Юрьевым братьям. Разумеешь ли ты, что, возможно, загубил все наше дело?! Ты вывалял имя тверских князей в грязи, и по твоей милости оно уже никогда не будет, как прежде, знаком чести и правды!

— Я сделал то, что должен был сделать, — с упрямым ожесточением проговорил Дмитрий, играя желваками. — Коли угодно будет Азбяку убить меня — что ж, пущай убивает! Мне все одно не житье было, покуда эта мразь по земле ходила. А теперь и помереть покойно можно. Так и передай дома: я ни о чем не жалею, а потому и плакать обо мне не стоит. Вот так!

После этих слов Александр понял, что о главной цели его посещения — попытаться уговорить Дмитрия повиниться перед ханом и тем самым смягчить свою участь — не стоит и заикаться. Братья еще какое-то время потолковали о том о сем, после чего расстались — как оказалось, навсегда.

С раннего утра в княжьих хоромах на Боровицком холме вьюжила веселая суета: все, что можно вымыть, почистить или прибрать, мылось, чистилось и прибиралось, печи в стряпне трудились во всю мочь, все обитатели хором — от ближнего боярина до последнего холопа — облачались в самое нарядное свое платье. И хотя тот день не был отмечен никаким церковным праздником, а в княжеской семье не намечалось ни свадьбы, ни крестин, повод для торжества был, и далеко не из заурядных: Москва готовилась к встрече митрополита Петра. Главный иерарх Руси и раньше бывал в вотчине Даниловичей, но на сей раз он приезжал не на неделю, не на месяц, а с тем, чтобы остаться здесь навсегда. Отныне отсюда, из новых, специально для него возведенных на Боровицком холме палат по соседству с княжескими хоромами, а не как прежде, из Володимера, будет он окормлять свою многочисленную паству. Иван Данилович прекрасно сознавал, сколь значимо это событие для всей раскладки сил на Руси. Со времен святого Володимера митрополит всегда пребывал в самом средоточии власти — там, где находится великокняжеский стол: сперва в Киеве, потом в Володимере. И если Петр решился изменить обычаю, это означает, что центр власти сместился, что именно московский князь является ныне первым на Руси, хоть и не обладает пока великим ярлыком. Немало сил и средств было потрачено Иваном Даниловичем на то, чтобы старик почувствовал себя в Москве как дома: город неустанно украшался церквами одна краснее другой, московские попы наперебой расхваливали перед митрополитом благочестие и щедрость своего князя — все должно было наводить Петра на мысль, что нет на Руси другого властителя, который бы так пекся о процветании святой православной веры.

И вот дело сделано. Иван Данилович верхом на белом жеребце выехал встречать Петра за городские ворота. Одеяние князя соответствовало торжественности момента: его дородное тело, закутанное в расшитый жемчугом червленый кожух, обхватывал широкий золотой пояс, на котором в холодных лучах белого зимнего солнца таинственно переливались разноцветные каменья — алмазы, сапфиры, рубины, изумруды. Из-под полы кожуха чванливым лоскутом выглядывали алые прохваченные золотой нитью ноговицы; на вставленных в золотые стремена ногах — зеленые сафьяновые черевьи. Праздничное убранство венчала золотая татарская шапка с опушкой из собольего меха. Более трех часов Иван Данилович, сидя на нетерпеливо переступавшем с ноги на ногу коне, бесплодно вчитывался в раскрытую перед ним слепящую глаз морозную книгу, прежде чем вдалеке в серебряном пламени снежной пыли призрачно начерталась небольшая вереница возов.

Самое внешность митрополита Петра, наделенного высоким ростом и могучей широкой грудью, на которой покоилась окладистая белоснежная борода, невольно внушала окружающим почтение, приличествующее его высокому сану. Но еще большим уважением проникался к Петру тот, кто имел возможность лично убедиться в высоких свойствах его души: равнодушный к мирским благам, истовый в вере и непамятливый на зло митрополит был подлинным пастырем и истинным украшением церкви. Единственной роскошью, к которой владыка питал необоримую страсть, были книги: значительная часть доходов от митрополичьих сел шла на пополнение его богатейшей библиотеки, редкостные экземпляры для которой Петр выписывал даже из Царьграда и Греции. Книгами было нагружено и большинство возов, сопровождавших владыку в этом путешествии.

Спешившись, Иван Данилович почтительно подошел под благословение, а затем крепко обнял старика:

— Рад снова приветствовать тебя на Москве, владыко. Надеюсь, на сей раз ты нас уже не оставишь.

— И я желал бы того же, чадо, — пророкотал с улыбкой Петр, подавая князю руку, чтобы тот помог ему выйти из возка. — Вельми полюбился мне твой город. Поистине сама пресвятая дева внушила нашим предкам избрать для него место столь приятное и удобное.

— Видишь ли, княже, — уже другим, серьезным тоном молвил митрополит, когда вечером, после утомительных, но неизбежных церемоний, они с Иваном Даниловичем уединились за чарой вина в личных покоях князя, — чую я, что силы мои убывают. Знать, скоро призовет меня всевышний судия. — Помолчав немного, Петр продолжал: — Недавно во сне господь ниспослал рабу своему чудесное видение... — Внезапно подавшись вперед, старец обжег Ивана Даниловича огненным взглядом, вырвавшимся из-под густых черных бровей, как вспыхнувшее внутри светца пламя. В его взволнованном голосе зазвучали и мольба и повеление: — Упокой остаток дней моих, княже, созиждь храм во славу нашей небесной заступницы, где бы бренные мои кости могли в мире дожидаться суда божьего, и — верь мне — возрастет слава рода твоего в сем благословенном граде, и сильные руки его взыдут на рамена врагов его!

С благословения митрополита местом для нового храма был выбран пустырь прямо под окнами княжеских покоев. Петр запретил зодчим возводить в нем для него гробницу, как то хотел Иван Данилович. Преодолевая возрастающую телесную немощь, старик каждое утро на рассвете брал тяжелую кирку и отправлялся в строящуюся церковь, где до обеда вырубал нишу в стене, своими руками готовя себе место последнего успокоения, пока игумены и архимандриты, постоянно приезжавшие с разных концов Руси для решения церковных вопросов, терпеливо дожидались приема, с благоговением вслушиваясь в глухие царапающие звуки, доносившиеся из храма.

Вскоре после приезда митрополита привиделся Ивану Даниловичу дивный сон. Едва хмельное вино дремоты наполнило мехи сомкнутых век, перед мысленным взором князя встал налитый ярким летним солнцем лес, по которому пестрой шумной цепью раскинулась пышная охота. Звонко переливаются голоса борзых; громко хлопая крыльями, взлетают с дерев потревоженные птицы; под копытами сильных коней яростно бьется зеленое сердце земли. А впереди веселой ватаги разодетых в парчу и бархат молодцов на крутобоком чалом жеребце мчится юноша со сверкающим радостью взором, задыхающийся от избытка молодых сил. Невольно позавидовав его счастливому и беззаботному виду, Иван Данилович вдруг с удивлением узнал в юноше себя. Да, именно таким он был в самую цветущую пору жизни, до того далекого уже дня, когда кровавая переяславская бойня потрясла душу юного князя, навсегда вытравив из нее безоглядное упоение жизнью. Но это было потом, а пока что он, забыв обо всем, жадно всматривается в лесную чащу в поисках какого-нибудь зазевавшегося зверя. Наконец его усилия вознаграждены: меж стволов мелькнула робкая косуля. С неистово бьющимся сердцем Иван натягивает лук, но желанная добыча скрывается в густой листве. Охваченный охотничьим задором, Иван устремляется вдогонку, но после продолжительной погони все же упускает косулю из виду. Только теперь он понимает, что заблудился: не слышно больше лая псов и веселых криков его спутников; лишь шелест листвы струится тихо, как потаенная молитва, да беспечные голоса птиц где-то наверху тонко пронзают золотисто-пыльный воздух. После долгих блужданий по чаще Иван выехал на опушку леса и как завороженный застыл при виде удивительного зрелища: посреди широкого поля, прямо на его зеленом ковре, возвышалась огромная снежная гора, ослепительно сияя, как исполинский алмаз, под жарким летним солнцем. Ее сужающиеся кверху очертания отличались безупречной прямизной и соразмерностью, как будто она была творением искуснейшего зодчего, а макушка терялась в прозрачной беспредельности неба. Но что это: по склонам дивной горы, извиваясь и переплетаясь друг с другом, потекли тонкие струйки воды; они быстро превратились в полноводные потоки, и гора, на глазах уменьшаясь в размерах, вскоре исчезла без следа, словно звезда в рассветном небе. Только бабочки, как ни в чем не бывало, продолжали кружиться над переливающимися под ласковым ветерком зелеными волнами...

Едва оправившись от изумления, Иван пересек поле и выехал на проселочную дорогу, один конец которой уходил в поросшую колючим кустарником низину, а другой извивался узкой серой полоской между опушкой леса и полем. Не зная, в какую сторону направиться, Иван в нерешительности остановился. Вдруг он увидел одетого в черное старца, медленно поднимавшегося по дороге из низины. Ивана поразило то, что старик находился довольно близко от него, хотя за мгновение до этого его вообще не было видно. «Откуда он взялся?» — пронеслось в голове у княжича. Но размышлять об этом Ивану было некогда: солнце уже клонилось к закату, и надо было спешно выбираться из этого пустынного места. Может быть, путник укажет ему дорогу? Дождавшись, когда старец поравняется с ним — причем Иван снова с каким-то неприятным удивлением отметил, что, несмотря на свой неспешный шаг, он необыкновенно скоро очутился рядом, — юный князь вежливо поприветствовал странника. Но тот, не отвечая и не давая Ивану вымолвить более ни слова, предостерегающе поднял посох и, замахав на князя руками, сердито закричал: «Не время еще, не время! В урочный час сам к тебе приду — благословить на дорогу. Ныне же ты путь свой избираешь один, без советчиков». В этот миг внезапный порыв пыльного ветра заставил Ивана прикрыть лицо, а когда он обернулся, старца уже не было, будто он, подобно снеговой горе, тоже растаял в искристом, туго, как щит кожей, обтянутом тишиной воздухе.

Наутро Иван Данилович поведал о своем видении митрополиту, который славился искусством толкования снов. Петр в задумчивости погладил свою белую бороду.

— Гора сия — это ты, княже, — произнес он после продолжительного молчания. — Вельми возвышаешься ты над прочими человеками, ярко сияет твоя слава. Но краткий век уготован всему земному, и ты также не избегнешь общей доли: приидет назначенный господом день, и величие твое канет в вечность, яже стирает грани между великим и ничтожным. Поле знаменует Русскую землю. Бескрайни ее просторы, щедро одарена она господом красотами и богатствами. И желал создатель сим сновидением остеречь тебя, дабы ты, памятуя о бренности величия земного, отнюдь не обольщался его призрачным блеском, но неустанно радел о нуждах земли нашей многострадальной, ибо все мы лишь гости на ней на краткое время, она же пребудет вовеки!

— А старец?

— Сей старец — вестник смерти. Облик его сохрани в своей памяти: как повстречается он тебе, готовься в путь невозвратный.

Понимая, что кончина владыки может наступить со дня на день, Иван с тяжелым сердцем уезжал в октябре 1326 г. в Орду, предчувствуя, что больше не увидит Петра живым. Так и вышло. Три месяца спустя у Коломны возвращающегося князя встретил высланный ему навстречу отряд под началом молодого, недавно появившегося при княжеском дворе боярина Ивана Зерно. Обменявшись приветствиями, Иван Данилович первым делом справился о здоровье митрополита, которого он оставил уже вельми недужным.

— Кончается наш архипастырь, — вздохнул Зерно. — Почитай, с самого твоего отъезда с постельки не встает, а на прошлой седмице уж и узнавать всех перестал.

— Что ж ты сразу не сказал, болван! — обрушился Иван Данилович на ни в чем не повинного слугу и, натянув поводья, так что конь взвился на дыбы, отрывисто крикнул: — Коня мне самого свежего да поживее!

Ему подвели крепкого буланого жеребца, лучшего из нескольких коней, находившихся в обозе в качестве запасных; для сбережения сил они не везли седоков и не запрягались в возы. Изнемогая от нерастраченной мощи, жеребец грыз удила и яростно раздувал огромные ноздри, из которых белыми шелковыми лентами струился теплый пар.

— Добро, — удовлетворенно кивнул Иван Данилович, оглядев красавца. Наказав обозу с ратниками идти в Москву без него, князь в одиночестве, одвуконь, что есть мочи устремился вперед.

Иван Данилович нещадно стегал коня; за конскими хвостами, мятущимися в воздухе, как боевые стяги, опухало густое облако летевшего из-под копыт снега. Встречь князю бесконечной толпой неслись нагие иззябшие деревья, на бегу перебрасывая друг другу по цепочке жидкий плещущий серебристым светом солнечный колобок. «Только бы успеть, только бы успеть!» — неотступно звенела в мозгу тревожная мысль. Поприщ за двадцать от Москвы конь под князем натужно захрипел и бессильно рухнул набок, увлекая за собой седока в глубокий снег. Даже не отряхнувшись, Иван Данилович вскочил на запасного жеребца и продолжил путь.

Наконец показались стены стольного города. Миновав широкие никогда не запиравшиеся ворота с огромными крестами на створах, Иван Данилович резко осадил коня и, бросив поводья первому попавшемуся на глаза холопу, вбежал на крыльцо митрополичьих хором. Разгоряченный бешеной скачкой, он не заметил ни отстраненного выражения на лицах челяди, ни царившей кругом непривычной тишины. Отворив дверь в светлицу, Иван замер как громом пораженный. В помещении стоял сильный запах ладана. Петр в полном торжественном облачении лежал на принесенном сюда из повалуши длинном трапезном столе. Вокруг него дугой были расставлены большие витые свечи; еще одну митрополит держал в сложенных на груди широких руках. На их длинных желтоватых стеблях дрожали белые, в голубом нимбе, лепестки. У изголовья черной тенью застыла монашка, однообразным и размеренным, как гудение пчелы, голосом читавшая по толстой книге в драгоценном окладе. Осенив себя крестным знамением, князь медленно, как в забытьи, подошел к усопшему и, опустившись на колени, припал к сияющей золотом, издающей приятный хруст парче митрополичьей ризы.

— Что же ты, отче, не дождался меня? — не поднимая головы, сквозь слезы проговорил он. — Ушел и не простился! Как теперь без тебя быть прикажешь?

И еще долго-долго столпившиеся у двери бояре во главе с тысяцким Вельяминовым, пришедшие проститься с усопшим, обливались потом в тяжелых шубах, не смея нарушить безмолвную беседу князя с отошедшим в иной мир владыкой.

Как степенная седая голова на широком, дородном теле, возносится над Тверью белая громада Спасского собора. Он по праву стяжал себе славу первого храма Руси. Увенчанный пятиглавым золотым венцом, с высокими лестничными всходами и белокаменной резьбой на стенах, собор исполнен такого изящества и мощи, что, несмотря на свои размеры, кажется, легко парит в воздухе. Не меньшее впечатление храм производит и изнутри. Высокий свод, из центра которого на молящихся милостиво и взыскующе взирает огромный черноокий лик спасителя, поддерживают четыре мраморные колонны. Под мерцающим золотыми окладами иконостасом, по обе стороны от замысловато извитой решетки царских врат, стоят в ряд массивные, окованные железом гробы, в которых нашли последнее успокоение многие поколения тверских князей. Ризницу храма украшают роскошные древние ткани, на которых, словно отблески погасших языческих солнц, сияют вышитые золотом чудовищные сказочные птицы.

Под сенью сего велелепного храма, как собаки, улегшиеся у ног хозяина, смиренно притулились, утонув в омуте садов, несколько изб, населенных церковными служителями невысокого чина. Отмокающим в доща-не куском кожи кисла здесь неподвижная заскорузлая жизнь: мутные зрачки натянутых на окна бычьих пузырей, глиняные горнцы на кривых жердях плетней, старчески поскрипывающие на ветру колодезные журавли... 15 августа 1327 г., в великий праздник Успения, дверь одной из этих изб распахнулась и, подпоясывая на ходу белую холщовую рубаху, на крыльцо вышел маленький тщедушный человечек лет тридцати; его конопатое лицо с длинным, по-птичьи заостренным носом и слегка оттопыренным пучком рыжей бороды не могло не вызвать улыбки, но располагающий к себе открытый добродушный взгляд прозрачных светлых глаз в значительной мере сглаживал возникавшее в первое мгновение впечатление нелепости его внешнего облика. Затянув на впалом животе узкий сыромятный ремешок, мужчина с довольным кряхтением развел в стороны узкие плечи и небрежно толкнул пяткой дверь.

— Таврило! Таврило! — послышался из избы заглушаемый дверным скрипом низкий женский голос.

— Ну чего тебе? — с досадой отозвался мужчина, приоткрывая дверь и просовывая внутрь голову, надежно прикрытую с тыла нечесаными светлыми волосами.

— Гляди не припозднись. Не запамятовал: тебе днесь обедню служить?

— Да я Веснушку токмо напою и назад. Долго, что ли? — недовольно бросил в ответ Таврило и, бухнув дверью, мелкой, чуть ковыляющей походкой спустился по стертым скрипучим порожкам.

Таврило исполнял в храме обязанности дьякона и жил со своей семьей — женой Лизаветой, скуластой, крепко сбитой, с задорными огоньками в зеленых щелочках глаз, и двумя маленькими дочками, как две капли воды похожими на мать. В округе Таврило слыл веселым малым: бывал подчас усердней к браге, чем к службе, и любил потешить себя и других игрой на дуде, за что получил прозвище Дудко. Столь не приличествующие духовному сану склонности не раз грозили незадачливому дьякону изрядными неприятностями, но все как-то обходилось, и, исполнив наложенную на него в очередной раз легкую епитимью, Дудко снова принимался за старое. Служители столь знатного храма, каким был собор Святого Спаса, пользовались немалым уважением среди торгового и ремесленного люда, составлявшего большую часть прихожан, но Гаврилу не столько уважали — пожалуй, за глаза над ним даже слегка посмеивались за непутевость, — сколько любили за добродушие и легкий нрав.

Пока дьякон — плохо ли, хорошо ли — исполнял свои обязанности в храме, дьяконица Лизавета целыми днями хлопотала по хозяйству, а оно у Гаврилы было немаленькое — две коровы, несколько коз и свиней и бесчисленная бестолковая орава кур и гусей. Лишь одно живое существо Дудко не доверял заботам жены: молодую кобылицу Веснушку — пегую красавицу с гладкими, будто прилизанными, боками — дьякон собственноручно холил и берег как любимое дитя. Вот и сейчас Дудко бережно вывел свое сокровище под уздцы из стойла и, как обычно, повел к Волге на водопой.

Был погожий солнечный день середины августа, один из тех чудесных дней, когда еще ясно и тепло по-летнему, но в воздухе уже ощущается умеряющее жгучий летний жар неуловимое дыхание осени. Путь Дудка пролегал через главный городской торг, обосновавшийся на возвышенном берегу реки. Изредка здороваясь со знакомыми, дьякон медленно пробирался по казавшимся бесконечными рядам, мимо самодовольно лоснящихся, издающих густой резкий запах выделанных кож, калено поблескивающих на солнце ножей и прочих кузнечных изделий, глиняной посуды, подвешенных на толстых перекладинах мясных туш, навязчиво обхаживаемых суетливыми ватагами мух, плетеных корзин с рыбой и множества других товаров, свезенных сюда из разных уголков обширного и богатого княжества. Веснушка жадно вдыхала ноздрями острую смесь разнообразных запахов и пугливо прядала ушами, прислушиваясь к беспокойному гулу толпы.

Несмотря на деятельную суету, безраздельно властвовавшую здесь, дьякон видел на многих лицах печать озабоченности и тревоги, причина которых была ему ясна: уже больше месяца в Твери стоял крупный татарский отряд. Собрав положенную дань, чужеземцы почему-то не торопились восвояси, что порождало в народе беспокойство и ожидание чего-то недоброго. Тверичам мерещились самые лютые притеснения, пугающие слухи набухали, как почки по весне.

— Бают, татарина на княженье посадить хотят.

— К тому, видно, и идет: князя нашего уже и из хором выгнали, боярин ихний старшой там засел, Щелкан.

— Боярина? Подымай выше: он, сказывают, самому цесарю Азбяку родней доводится.

— Как бы церкви грабить не зачали.

— С них, нехристей, станется! — то и дело слышалось в толпе.

Словно овеществление витавшей в воздухе тревоги, в кузнечном ряду навстречу Дудку из-за угла выехали четверо татар в полном вооружении; на их островерхих шлемах угрожающе покачивались черные конские хвосты.

Почуяв неприятное сосание под ложечкой, Дудко остановился и прижался к прилавку, давая дорогу. Когда татары поравнялись с ним, один из всадников, коренастый и сильный, с расплывшимся, щекастым, похожим по форме на репу лицом, похлопал кобылу по плотному крупу, одобрительно зацокал языком и вдруг резко выхватил поводья из рук опешившего дьякона.

— Не трожь, поганый! — пронзительно завопил Дудко, безуспешно пытаясь уцепиться за гриву своей ненаглядной Веснушки. — Почто разбойничаешь! Али мало тебе дани, что еще татьбой промышляешь?!

Не обращая на отчаянные крики Дудка никакого внимания, татары, как ни в чем не бывало переговариваясь друг с другом, двинулись дальше. Злополучный дьякон, ища поддержки, беспомощно обвел глазами находившихся вокруг людей, которые, оставив свои дела, хмуро наблюдали за происходящим. И тут впервые в жизни гнев и возмущение пересилили в душе Гаврилы страх перед татарами. Мольба в его голосе сменилась требовательным, почти повелительным укором.

— Что же вы глядите?! — яростно воскликнул он, в сильном волнении комкая в руках шапку. — Мужи тверстии, не выдавайте!

Этот непосредственно обращенный к ним возглас словно вывел людей из оцепенения.

— Что же это, братцы, деется? — раздались голоса. — Серед белого дня при всем честном народе злодеи бесчинствуют, а мы стоим как неживые! Негоже это вовсе! Не боись, робя, не дадим тебя в обиду!

Татар, которые уже начали с некоторым беспокойством оглядываться по сторонам, слегка удивленные поднявшейся вокруг суматохой, окружило живое кольцо тверичей. Сразу несколько сильных рук вырвали у отнявшего кобылу всадника поводья. С отрывистым гортанным криком ордынец обнажил саблю, но пустить ее в ход не успел: перелетев через голову своего захрипевшего и рухнувшего на передние ноги коня, брюхо которого пропорола острая жердина, татарин тяжело упал на спину, раскинув в стороны руки; отовсюду на него посыпались сопровождаемые гневными криками удары: ордынца рубили топорами, молотили палками, пинали ногами. Его товарищей стащили с коней и заставили разделить судьбу грабителя. Долго, с угрюмым ожесточением истязали тверичи уже мертвые, превратившиеся в кровавые обрубки тела, вымещая на них все насилия и унижения, перенесенные за долгие годы ига.

Теперь вспыхнувшее пламя народного гнева было уже не погасить. С криками «Бей поганых! Управить их всех к едреной матери!» быстро возраставшая толпа двинулась к княжескому дворцу. По пути расправились с ордынскими купцами, занимавшими на торгу отдельный ряд. «Урус якши, урус аньда. Нэ нада война», — испуганно бормотал старый толстый татарин, глядя на ворвавшихся в его увешанную цветистыми восточными тканями лавку вооруженных чем попало, пылающих ненавистью людей. Удар топором по темени оборвал его робкие мольбы.

Над городом поплыл грудной призывный гул вечевого колокола. Бросив свои обычные занятия, по улицам бежали мастеровые и торговые люди с невесть откуда взявшимся, давно припрятанным в укромных закутках оружием, а то и просто с острым дрекольем и крепкими сучковатыми дубинами.

— А ты, дядя, почто на татарина пошел? — весело кричал молодой парень в кожаном кузнечном переднике, надетом прямо на потное мускулистое тело, шедшему рядом сумрачного вида пожилому гостю. — Вы ж с ним ужики — оба три шкуры дерете, чертовы дети!

— Не балуй, — строго ответил тот. — Не на свадьбе гулять идешь — на рать смертную!

Радостными криками приветствовал собравшийся на площади люд появление своего князя, позади которого следовали почти неотличимые друг от друга Борисовичи — тверской тысяцкий и его брат, оба высокие, круглолицые, с широкими мясистыми губами.

— Тверичане! — высокий голос Александра Михайловича звенел от волнения, на его нежных, почти девичьих щеках пылал лихорадочный румянец. — Вороги земли нашей замыслили извести княжий род под корень, истребить веру православную!..

Его слова потонули в поднявшихся криках, которые слились в один многоголосый рев:

— Не бывать тому!

— Защитим князя и святую веру!

— Доколе бесермены будут терзать нас? Или наши руки уже и топор поднять не в силах?!

Татары на брошенный им вызов ответили привычным для себя образом. Из распахнувшихся ворот княжеских хором с диким воем вылетели несколько сотен всадников; они обрушили на восставших железные молнии своих по-змеиному изогнутых клинков, безжалостно топтали их копытами коней. Но, непобедимая в открытом поле, ордынская конница мало что могла сделать на узких городских улицах против имевших огромный численный перевес тверичей. Несущихся во весь опор всадников повсюду встречали направленные на них копья, колья и вилы; татар забрасывали камнями и палками; перегородив улицы телегами и бревнами, горожане большими группами заходили в тыл натыкавшимся на препятствия врагам; мало кому удавалось вырваться из такой западни.

К наступлению темноты уцелевшие татары закрылись в княжьем тереме, откуда сквозь витые решетки окон осыпали окруживших их тверичей стрелами. Понеся потери и не решаясь на приступ, восставшие укрылись за опоясывавшей хоромы огорожей. После короткой заминки хвостатыми звездами полетели в сторону терема стрелы, обмотанные горящей паклей. То там, то здесь по стенам заметались быстро растущие алые пятна. Вскоре огромное огненное рядно, из которого чья-то невидимая рука щедро сыпала дымчатые зерна искр на темное поле спустившегося вечера, освещало бурлящий, как разоренный муравейник, город, своим тусклым неверным светом придавая ему какую-то зловещую призрачность.

Полный с зеленоватым отливом месяц утомленно опустился за лес, и осиротевшим звездам осталось лишь растерянно мигать в непроницаемом безучастном небе; только одна из них, самая большая и яркая, неподвижно, как прибитая, горела на южной стороне неба, пока медленно и величаво не поплыла на запад — туда, где месяц надолго обозначил место своего падения слабым призрачным сиянием. Звезды становились все тусклее, но они еще долго упрямо проблескивали в светлеющем небе, пока наконец не растаяли совсем, провожаемые сперва робкими, одинокими, а затем все более настойчивыми и дружными голосами пробудившихся птиц. Глухо, недовольно и неотступно вторило им в княжеской светлице, постукивая о стену, закругленное отворенное окно.

— Звал, княже? — В приоткрывшуюся дверь просунулась узкая лисья мордочка княжьего дьяка Костромы, калено-красная, с острой клиновидной бородкой цвета ржавчины и голым выпуклым лбом.

Иван Данилович поднял покрасневшие глаза от лежавшей перед ним книги и, отняв руку, которой он придерживал уголок страницы — шелестящий веер тревожимых ветром листов немедленно развернулся над столом, — жестом пригласил дьяка войти. Отвесив земной поклон, Кострома осторожно, почти на цыпочках, бесшумным шагом прошел в глубь горницы.

— Садись, Костромо.

Оглядевшись по сторонам, дьяк смиренно пристроился на краешке резного ларя. Иван захлопнул книгу, задумчиво постучал пальцами по драгоценному окладу.

— Мне твой совет надобен, Костромо.

— Аще мое скромное разумение может оказаться полезным...

— Желаю я подарить своему новорожденному сыну село, да никак вот выбрать не могу. Лучше тебя мое хозяйство никто не ведает. Может, что присоветуешь?

Кострома задумался.

— Добрых сел в твоей казне немало, есть из чего выбрать. Что же до великих и богатых...

— А я как раз хочу не великое и не богатое, — перебил Иван Данилович. — Главное — чтобы было с чего ему расти. Возмужает Андрей — будет у него знатная вотчина.

— Что ж, и такое сыскать можно... Вот хоть Радонеж, что от Хотьковой обители недалече. Село не вельми большое, а уроки все платит исправно. Лесные угодья там славные, борти, перевесища; белок бьют, кабанов. Дай княжичу Радонеж, не прогадаешь.

— Что ж быть по сему... Днесь же состряпай грамотку.

— Сделаю, княже. Прикажешь и холопей к селу приписать? — почтительно осведомился Кострома.

— Нет, мы вот как сделаем. Тут Кочева пишет, ростовцы вельми оскудели, чуть по миру не идут. Вот пусть они и селятся в том Радонеже. От уроков их освободить можно... ну, скажем, на три года. Пускай на ноги встанут.

— Добро, господине, — Кострома поднялся. — Да, едва не запамятовал. Вот, изволь ознакомиться.

Кострома достал из кармана свиток и, развернув его, протянул князю.

— Что это?

— Жеребий. Роспись жалованья, что слугам твоим причитается.

По лицу Ивана Даниловича пробежала тень неудовольствия.

— Что ж, читай, — нехотя произнес князь и, сложив руки на груди, откинулся на спинку кресла.

Пока Кострома монотонным голосом перечислял, сколько гривен серебром, а сколько золотом полагается тому или иному состоящему на княжьей службе боярину или дворянину, князь все суровее и суровее сдвигал свои черные брови; наконец он не выдержал.

— Гривен, гривен! — раздраженно перебил Иван Данилович дьяка. — Ты думаешь, у меня в погребах серебряная жила? Тому дай, этому дай — да где ж я столько пенязей возьму?!

— Не станешь слугам платить, разбегутся все, — с угрюмой невозмутимостью отозвался Кострома, для которого прижимистость его господина была не внове. — Что тогда делать будешь?

— Платить-то, конечно, надобно, — помолчав, Иван Данилович задумчиво потер переносицу. — Весь вопрос — чем? Мало у нас пенязей, каждую гривну считаем. А чего много? Чего у нас боле всего? Земли! Вот казна наша, самим богом данная! А ведь сколько ее попусту пропадает! Что, ежели не пенязи слугам платить, а землею их наделять? — Захваченный неожиданно блеснувшей у него мыслью, Иван Данилович сощурил задорно вспыхнувшие глаза и внимательно поглядел на дьяка: — А, Костромо? Землею! Пускай с нее и кормятся, покуда службу несут, а не похочут служить, землю ту у них отобрать и в казну воротить. Ну, что скажешь?

— Не каждому сие по нутру придется, — осторожно молвил Кострома. — Умному-то хозяину раздолье будет — он и с клока земли больше выжмет, чем ты ему теперь платишь, да ведь сметки-то не у каждого достанет.

— А на что мне дураки? — рассмеялся Иван Данилович. — Дураки пущай иным князьям служат, наипаче всего тверским! Кто о себе постараться не может, тот и князю не слуга.

После беседы с Костромой Иван Данилович спустился в подклет; несколько настенных факелов тускло освещали длинный прямой переход, в конце которого неярко брезжил разноцветный щиток окна. Из-за множества закрытых дверей ползли, сплетаясь друг с другом, скрипящие, стучащие, шуршащие звуки — сотням княжьих дворовых скучать не приходилось.

Иван Данилович вышел на крыльцо; четверо ратников, стороживших вход в княжьи хоромы, дружно вы тянулись при его появлении, точно стремясь достать макушками до наконечников своих копий. С достоинством спустившись по ступеням, князь направился к недавно построенному Успенскому собору, у придела которого в ожидании ежедневной милостыни уже столпились нищие и юродивые. Многих из них Иван Данилович знал в лицо и по именам.

— Ты бы хоть какое портище себе справил, Кречко, нельзя же так, — подходя к зашевелившемуся при его появлении людскому комку, добродушно сказал князь молодому парню с бессмысленно блуждающим взглядом изумленно распахнутых светлых глаз и хищно оскаленным черно зияющим ртом, из которого то и дело сочилась жемчужная струйка слюны. Из одежды на парне было только рваная холщовая сорочка, которую он часто задирал, чтобы почесаться, показывая сором. В ответ парень довольно загоготал, точно ему сказали что-то приятное, и, неловко подпрыгивая на худых волосатых ногах, побежал навстречу князю, расталкивая более слабых и старых. Через несколько мгновений князя окружил частокол из умоляюще дрожащих, обугленно-черных, изможденных рук

— Глядите не передеритесь, — усмехнулся Иван Данилович, запуская руку в висящую на золотом поясе с капторгами большую кожаную расшитую бисером суму — каждому на Москве известную княжескую калиту.

Его предостережение не подействовало: несмотря на то, что князь старался не обойти монеткой ни одну из протянутых к нему ладоней, между нищими тотчас возникла свалка. Какого-то старика, крепко зажавшего полученную гривну в кулаке, укусили за руку, пытаясь заставить его разжать пальцы.

Кое-как выбравшись из галдящей толпы попрошаек — некоторые из них еще долго бежали за ним, жалобно канюча, — Иван Данилович обратил внимание на кучку людей, окруживших нескольких татар, один из которых громко и оживленно лопотал что-то ломаным русским языком, сопровождая свою речь бурной жестикуляцией. Слушатели жадно ловили каждое его слово. Иван Данилович подозвал одного из сновавших по площади челядинов и осведомился, в чем дело.

— Из Твери табунщики пришли; сказывают, там рать ихнюю перебили, — не скрывая своей радости, бойко ответил тот.

Иван Данилович насторожился, как кот, заслышавший собачий лай. Множество мыслей, заслоняя одна другую, одновременно пронеслись в его голове: «Мятеж.. Жди новую рать... А великое княженье кому?.. Ужели вот оно?!. Дюденя... Юрий... Азбяк..» Хорошенько расспросив табунщиков, Иван Данилович быстрым, решительным шагом вернулся во дворец.

— Злодейское убийство нашего родственника Чолхана не может остаться безнаказанным, — холодный пронзительный взгляд Узбека сверху вниз впился в исполненное почтения неподвижное лицо Ивана Даниловича, сидевшего на верхней ступеньке подножия ханского трона. — Но, зная твою верность, на этот раз не своим военачальникам, а тебе мы поручаем покарать мятежников. Ты поведешь на Тверь пять наших туменов и навсегда вырвешь семя неповиновения из Русской земли. Кроме того, — продолжал он после паузы, — мы приняли решение, что отныне ты, вместо наших баскаков, будешь собирать для нас дань со всех земель Руси. Думаем, у тебя достанет для этого и воли и силы. Если справишься, станешь великим князем. Вы ведь в Москве давно об этом мечтаете, не правда ли? — Узбек бросил на князя испытующий и немного насмешливый взгляд.

Ивану Даниловичу не оставалось ничего иного, как низко поклониться, прижав правую руку к сердцу.

— Я исполню твою волю, великий цесарь, — с почтительным придыханием произнес он.

— Вот только друзей это тебе не прибавит, — с усмешкой добавил Узбек — Ни один из русских ханов не хочет знать свое место; каждый мнит себя старшим и готов скорее раболепствовать перед чужеземцами, чем подчиняться своему собрату. Вот в чем главная беда этой земли. Но, клянусь аллахом, я научу их повиновению!

Легким кивком отпустив московского князя, Узбек задумался. Печальный пример Чолхана показал, как трудно, если вообще возможно, держать эту огромную страну под постоянным контролем. Пусть лучше русские сами занимаются своими делами, конечно, под неусыпным присмотром Орды. И все-таки опасно доверять этим русским. При всех внешних изъявлениях покорности, при всем их искательстве ханского расположения эти русские князья ничего не желают так страстно, как при первом же удобном случае избавиться от власти Орды — он читал это в их глазах. Впрочем, этот московский князь производит впечатление покорного и разумного человека. Он понимает, что у Руси нет сил для борьбы с Ордой, а потому и не будет предпринимать заранее обреченные попытки. Спросить же с него в случае чего он всегда успеет... Еще раз убедив себя в правильности принятого решения, хан занялся другими делами.

Булган крупной рысью вел свою сотню по звонкому, как сабля, волжскому льду, с отвращением озираясь по сторонам. Не в первый раз судьба приводила его на Русь. Впервые попав сюда еще молодым воином, Булган сразу невзлюбил эту страну. Его раздражало в ней буквально все — зимний холод, нескончаемая дремучая глушь, а главное — населявший ее народ. С русскими держи ухо востро: стоит отвернуться — того и гляди всадят нож в спину. Таких истреблять надо, или жди беды. И Булган истреблял: рубил, жег, топтал, грабил; это было в порядке вещей и даже считалось доблестью. Но теперь что-то изменилось, и эти изменения были лихому сотнику крепко не по душе. Скрепя сердце повиновался Булган приказу не трогать селения в пределах владений московского князя. Разве так всегда было заведено у монголов? Все эти русские одинаковы, все они враги. Зачем же, карая одних из них щадить других? «Ну да ничего, — утешал себя Булган. — Вот доберемся до Твери, тогда отведем душу. Надолго запомнят, как бунтовать против великого хана!»

Не отличаясь умом и сообразительностью, Булган смог получить звание сотника лишь через двадцать с лишним лет службы; зато теперь у него было все, о чем он когда-то мечтал, — дом в предместье Сарая, с садом и непременным хаузом, — ему, выросшему в бедной юрте, он казался почти что ханским дворцом, — и в этом доме Булгана всегда ждала хорошенькая черкешенка, несколько лет назад привезенная им из похода. Вспоминая ее прелести, Булган даже жмурился от удовольствия. Да, Насима вряд ли пришла бы в восторг, узнав о том, чем он занимается в таких вот походах, как этот... Ну да ничего не поделаешь — глупо было бы ему, храня супружескую верность, отказываться от того, что само плывет в руки. Все так делают, а чем он хуже других?

На постой расположились в селе Горнчарове. Возможно, следующую ночь они уже проведут в Твери. Говорят, Тверь богатый город. Конечно, многие, особенно состоятельные, жители уже наверняка покинули город, спасаясь от татар, и добро свое прихватили с собою, но все равно там найдется чем поживиться. Предаваясь этим приятным мыслям, Булган зашел в незанятую еще избу — ему, как сотнику, полагался ночлег в теплом жилище: привилегия, особенно полезная в этой проклятой стране с ее зверскими холодами! У печи, внутри которой горел огонь, хлопотала женщина. Гремя горнцами и ухватом, она не слышала, как вошел Булган. Толстое, слегка обрюзгшее лицо сотника расплылось в масляной улыбке; его прищурившиеся от сладкого предвкушения глаза облили жадным и мутным потоком похоти крупную фигуру женщины, очертания которой ясно угадывались под узким домашним платьем из белого полотна, особенно задержавшись на ее круглых широких бедрах. Бесшумно ступая маленькими толстыми ногами в мягких кожаных сапогах, Булган приблизился к женщине вплотную и обхватил ее руками; сжав ладонями мягкие круглые груди, часто и тяжело дыша, неистово впился мелкими коричневыми зубами в белую мускулистую шею, на которой сбоку красовалась черная мясистая родинка. Женщина закричала, заколотила оказавшимися неожиданно крепкими кулаками по широким рукам Булгана, и от этого его возбуждение только усилилось. Сотник оттащил женщину от печи и поволок ее, упирающуюся и извивающуюся, к лавке, как вдруг чьи-то сильные руки сжали его не защищенную броней шею и стали душить. С яростным хрипом Булган выпустил женщину — она тут же отбежала к стене и, прижавшись к ней спиной, со страхом наблюдала за происходящим — и, упершись ногами в пол, вскинул локти, намертво вцепился в жесткие, узловатые, как древесные корни, пальцы, пытаясь высвободиться. После недолгой ожесточенной борьбы скрюченное тело сотника с вылезшими из орбит глазами и бешено оскаленными зубами неподвижно замерло на устланном соломой земляном полу.

— Господи, Фомушка, что же теперь будет?! — в ужасе выдохнула женщина, приложив ладонь к щеке, точно страдая от зубной боли.

Дебелый детина в запорошенном, пахнущем морозом волчьем тулупе, широко расставив ноги, неловко склонился над телом.

— Бери за ноги, — деловито произнес он, хватая сотника под мышки. — Покамест схороним в подполе, а как улягутся спать, огородами снесем к проруби.

Но этому замыслу суждено было остаться неосуществленным. В сенях послышался шум, и на пороге появился молодой монгол. Он на мгновение застыл, расширенными глазами глядя на распростертого на полу, беспомощно мотающего головой в могучих Фомушкиных объятьях начальника, а потом с громкими криками бросился вон из избы.

— Что там за шум? — лениво спросил темник Туралык, с блаженной улыбкой прислоняя свою широкую кряжистую спину к раскаленной печи в доме тиуна и слегка вращая тупыми носами блестящих от растаявшего снега сапог.

— Сейчас узнаю, господин, — с готовностью откликнулся хлопотавший вокруг стола слуга и, на ходу облизывая лоснящиеся бараньим жиром пальцы, вышел из избы. Когда он возвратился, лицо его имело озабоченное выражение.

— Говорят, сотника Булгана убили, — доложил он.

Туралык вскочил на ноги, сильным пинком опрокинул лавку, на которой сидел; его левая щека судорожно подергивалась.

— Село сжечь! — яростно прошипел Туралык, хватая с полатей синий, с красной оторочкой, чапан и накидывая его на плечи. — Жителей убить! Чтоб ни одна живая душа не уцелела! Прочь отсюда! Русские печи не для нас, монголов: вместо тепла от них веет на нас могильным холодом. Будем греться от огня, который сожжет их мерзкие жилища! Монголу так куда привычнее!

Узнав, что произошло, Иван Данилович поспешил к Туралыку.

— Зачем тебе смерть всех этих людей? — попытался он образумить разъяренного темника. — Покарай лишь убийцу, но не истребляй все село. Пусть люди знают, что татары казнят только виновных; так они будут покорнее.

— Ты хочешь сказать, князь, что жизнь моего сотника не стоит жизней нескольких десятков русских крестьян? — сощурив колючие карие глаза, с придыханием проговорил едва сдерживавший раздражение Туралык. — Не забывай, что нам дано повеление не трогать только твои земли, и мы его исполнили неукоснительно; здесь же для нас — вражеская земля, и сегодняшнее происшествие лишний раз убедило меня в этом. Да будь я проклят, если оставлю в живых хоть одного мятежника!

Острый декабрьский ветер небрежно перебирал черный, не до конца еще остывший снег золы, засыпавший землю так густо, что обычный, белый снег во многих местах совершенно скрылся под его чернецкой рясой, и, хватая его пригоршнями, в какой-то запредельной, ненасытимой злобе швырял его в скованные суровым страданием лица людей, которые, как тени, медленно шевелились среди обугленных развалин в надежде на то, что разбойничавший до самого утра огонь пощадил хоть что-то из их достояния. Татар в разрушенном городе уже почти не было: нагруженные отнятым добром, они удалились в разбитый на берегу Волги стан — отдыхать и отмечать победу. Сопровождаемый небольшой вереницей бояр, Иван Данилович ехал по едва угадывавшимся среди нескончаемого пепелища улицам Твери, накануне взятой и спаленной татарами, и самые противоречивые чувства, словно враждующие рати, сошлись в его душе на бой. Итак, сбылось: повержен давний враг и соперник, повержен окончательно и бесповоротно — от такого страшного разгрома Твери не оправиться и в сто лет. Отныне Москва — главный город на Руси; оспорить это звание у нее просто некому. Отчего же нет в душе Ивана Даниловича того ликования, которое наверняка владело бы сейчас Юрием, доживи он до этого дня? Не оттого ли что сожженная Тверь воскрешает в его памяти другое пепелище, виденное им в раннем детстве, — Москву, преданную огню недоброй памяти Дюденей? Это неотступно преследующее князя сопоставление рождает мучительную и беспощадную мысль — не Москва и Тверь друг другу вороги, есть у них общий недруг — хищный, злобный и безжалостный; он глядит на их распрю, как взрослый на драку детей, — лишь посмеивается да подначивает, и, доколе этому недругу хребет не перебит, кто бы ни одолел — Москва ли, Тверь ли, — Русь все равно обречена остаться в проигрыше. А рядом с этой мыслью — другая, маленькая и теплая, как зимний нужник: а все же хорошо, что на сей раз не Москва...

Напротив руин княжеского терема, погибшего в огне еще во время августовской замятии, белели каменные развалины церкви, возле которых с выражением крайнего горя на лицах — многие и не пытались сдержать слез — стояло несколько крепких, широкоплечих мужиков разного возраста — от безусых отроков до седовласых старцев. Их отчаяние было столь явно и безмерно, что Иван Данилович, движимый состраданием, приблизился к хранившим скорбное молчание людям.

— Родные там хоронились? — тихо спросил князь, кивнув в сторону развалин.

— Родные... — горько повторил высокий белоголовый старик со впалыми, обвислыми щеками и скорбно кренящимися книзу тонкими усами. — Да она нам сама как родная была! Все в нее вложили — всю душу, все уменье, думали, будет стоять людям на радость... А оно вон как все обернулось... Эх, такую красоту сгубили! — воскликнул он с внезапной яростью, и на глаза у него выступили две слезинки — скупые порождения бессильного гнева.

— Два лета токмо и простояла, — глухо добавил кто-то.

— Что простояло? Церковь? Так вы зодчие? — в голосе Ивана Даниловича прозвучала такая неуместная и неожиданная радость, что ответом ему были хмурые, враждебно-недоуменные взгляды обернувшихся к нему людей.

— Ну, зодчие, — угрюмо бросил белоголовый. — Тебе-то что?

— Вас-то мне и надобно, — словно не замечая его неприветливого тона, расплылся в улыбке Иван Данилович. — А то затеял я на Москве белокаменный храм, да умельцев не хватает, оттого дело и застопорилось. Три года уже тянется, а конца не видать. Может, взялись бы?

— Так ты князь Иван Данилыч, что ли, будешь? — сузив глаза, с каким-то странным выражением спросил молодой тверич со свежим рубцом через левую щеку.

— Он самый и есть, — засмеялся князь.

Зодчие обнажили головы, украдкой обмениваясь пасмурными взглядами.

— Так что насчет храма? — нетерпеливо спросил Иван Данилович, успокаивающе похлопывая по гриве брезгливо пофыркивающего и пугливо переступающего с ноги на ногу коня, которого привела в легкое смятение проехавшая мимо телега, груженная мертвыми телами; видя, что мастеровые не торопятся с ответом, он добавил уже с угрозой: — А то глядите: покамест честью прошу, а могу ведь и силу употребить.

— Да оно-то, конечно, кто бы сомневался, — рассудительно заметил белоголовый старик

— А что, жалованье нам доброе выйдет? — спросили из толпы.

— Пока что недовольных не бывало, — улыбнулся Иван Данилович. — За добрую работу у нас и вознагражденье доброе полагается.

— Да как же мы можем теперича Тверь оставить? — заметил человек средних лет с тонкими, но четко обозначенными чертами бледного лица. — Нам, вроде того, и здеся работы достанет.

В подтверждение своих слов он обвел рукой тучневшую кругом ниву пожарища.

— Ну, это как сказать, — неохотно возразил ему белоголовый. — Князьям теперь долго не до белокаменной потехи будет — город бы отстроить.

— А останетесь здесь, татары как пить дать в Орду угонят, — ввернул Иван Данилович неотразимый довод. — Вовек родные места не увидите.

— Что скажете, православные? — обратился старик к своим товарищам. — Променяем на Москву наши пепелища али тут останемся, на божью волю лишь надеясь? Но учтите: коли порешите остаться, тяжко, вельми тяжко нам здесь придется, может, и вовсе пропадем. Да и от князя нам казнь может выйти за ослушанье. Так что поимейте в виду.

— Ты староста, Олехно, тебе и решать, — хмуро ответил тот, кто возражал против отъезда.

— А я так мыслю, — убежденно произнес Олехно. — Коли вложили в нас бог и учителя наши чудесное уменье из мертвого камня живую красоту творить, не грех ли нам будет дать пропасть ему втуне? Наше дело — храмы строить, а где они станут бога славить — в Твери, на Москве аль у черта на куличках — для нас дело десятое. Даст бог, когда-нибудь и Тверскую землю украсим плодами рук своих, ныне же наш путь лежит на Москву. Мы согласны, княже, — со смиренным кивком обратился старец к Ивану Даниловичу.

— Ну вот и славно, — князь натянул поводья и, зажав их в одной руке, поправил съехавшую набок соболью шапку. — Заутра явитесь в мой стан, разыщите дьяка Кострому. Он вам отпишет грамотку; по ней вам и снедь выдавать будут, и порты, и от тягла любого она вас ослобонит. Да чтобы храм был не измотчав! Ну, бывайте, княжьи храмозиждители!

И князь, провожаемый долгими взглядами своих новых слуг, в которых читались самые противоречивые чувства, продолжил путь по разоренному городу.