Просторная, изящно обставленная светлица: веселый узор слюдяных оконец, высокая кровать с бахромчатым пологом из голубого шелка, резной ларь с серебряными ручками. В середине — круглый стол с подсвечником. У окна, подложив для удобства под спину подушку, в деревянном стольце сидит женщина. Ей лет сорок Ее худощавое с высоким лбом и впалыми щеками лицо красиво, хотя черты лица немного мелки, но его несколько портит строгое, напряженное выражение, с которым женщина склонилась над лежащими у нее на коленях пяльцами: тверская княгиня Анна, как обычно, коротает время за вышиванием. Это неторопливое, размеренное занятие, требующее постоянной работы мысли и сосредоточенности, как нельзя лучше отвечало ее потребности успокоиться и хоть как-то отвлечься от тревожных дум о муже и сыне, находившихся сейчас за тридевять земель отсюда, в опасной и непредсказуемой Орде. Княгиня нарочно бралась за сложные, отнимавшие много времени и сил вещи, чтобы иметь возможность как можно дольше избегать тягостных мыслей, все настойчивее стучавшихся в ее ум по мере того, как неделя проходила за неделей, а от ее дорогих по-прежнему не было никаких известий. Сейчас Анна трудилась над платом с ликом Христа; он был начат ею сразу после того, как, проводив мужа, княгиня возвратилась в Тверь, затем отложен из страха, что по недостатку уменья святой образ может выйти недостаточно совершенным, а потом снова извлечен из рукодельного ларца. Сотканный из золотых нитей лик спасителя был готов уже более чем наполовину, лишь нижняя часть — щеки, рот и подбородок — оставалась пока едва намеченной редкими тонкими стежками на белом шелке. По замыслу княгини, вокруг лика должна была протянуться тройная кайма из бисера, а поля предполагалось заполнить краткими изречениями из евангелия. Не без тайной мысли взялась Анна за эту работу: ей казалось, что этим она приносит предвечным силам угодный им дар и, умилостивленные этим даром, они скорее отзовутся на ее молитвы, смысл которых последние полгода сводился к одному: только бы Михаил и Константин благополучно возвратились домой!

Подле княгини на низеньких скамеечках полукругом расположились ее сенные девушки; они были заняты тем же, чем и их госпожа, за исключением одной, которая, держа на коленях раскрытую толстую книгу, читала вслух звонким, журчащим, как весенний ручеек, голоском. Хотя библейский рассказ о святом Иоанне Предтече был знаком княгине с детства, в этот раз она слушала его с каким-то странным волнением, а когда чтица дошла до печального финала, вдруг выпустила из рук пяльцы и, закрыв лицо ладонями, горько разрыдалась.

— Что с тобою, матушка княгиня?! — Любимица Анны, юная большеглазая Прасковья, отбросила книгу и, в тревоге подбежав к хозяйке, опустилась перед ней на колени, стараясь заглянуть в склоненное лицо княгини. — Али занемогла? Может, тебя в постельку уложить? Помогите, девоньки! — с живостью обернулась она к подругам, смотревшим на княгиню в немом испуге.

— Страшно мне, Парашенька, — всхлипывая, проговорила княгиня, не отнимая рук от лица. — Полгода уже от моих ни единой весточки. Как они, что с ними, не ведаю. Все думаю, думаю о них, день и ночь, день и ночь... Не могу я так боле...

— Не тревожься, матушка! — защебетала Параша, поглаживая княгиню по колену. — Полгода разве срок? Орда-то она вон в какой далищи, одна дорога туда самое мало месяц займет. А дела там быстро не делаются. Вон Юрий Данилыч, почитай, уж два года там провел, великого княженья домогаючись. Нечто Михаилу Ярославичу возможно за меньший срок управиться?

Вздрогнув, как от удара кнутом, Анна опустила руки и так взглянула на Прасковью, что та со страхом отшатнулась.

— Еще раз вымолвишь это поганое имя, — медленно, раздельно и грозно произнесла княгиня, сжав пальцами нежные щеки девушки и слегка запрокинув ее голову назад, — велю засечь до смерти. Ты меня добро уразумела?

— Да, матушка, — пролепетала Параша, растерянно хлопая длинными светлыми ресницами: она не понимала, чем так прогневала свою госпожу, — ведь она хотела лишь утешить расстроенную княгиню!

— Вас всех касается! — Анна обвела строгим взглядом притихших, съежившихся девушек; видимо, решив, что для одного раза суровости достаточно, помолчав, сказала как ни в чем не бывало: - Однако пора обедать. Ступай, Параша, скажи, чтобы подавали на стол. Да кликни княжичей, а то они вечно опаздывают к обеду.

Когда княгиня вошла в трапезную, Дмитрий и Александр уже сидели за столом, как обычно, друг напротив друга: Дмитрий, как старший, по правую руку от чела, Александр — по левую. Княжичи, перегнувшись через стол, вполголоса переговаривались о чем-то; заметив входящую мать, они тут же умолкли и поднялись, приветствуя княгиню. Заняв свое обычное место на левой стороне чела — княгиня запретила убирать кресло отсутствующего Михаила, — Анна распорядилась подавать на стол и с улыбкой обратилась к сыновьям, намереваясь спросить их о том, как они провели это утро. Только теперь княгиня заметила, что оба княжича чем-то сильно подавлены. Улыбка застыла на устах у Анны, как струя на морозе, сердце тревожно встрепенулось, предчувствуя беду.

— Что случилось? — тихо спросила княгиня, переводя взгляд с Дмитрия на Александра и наоборот. — Что-то с вашим отцом?

Княжичи, потупившись, молчали.

— С чего ты взяла? — пробормотал наконец Александр, не поднимая глаз. — Нам ничего не ведомо.

Анна почувствовала, как страх в ее душе уступает место гневу — словно волна шла на смену волне.

— Не лги мне, Александре! — строго молвила княгиня, с возмущением глядя на среднего сына. — Я не слепая. Говори все как на духу, и не вздумай ничего утаивать.

— Мы не хотели тревожить тебя до времени, матушка, — нехотя проговорил Дмитрий, вертя в руках серебряный нож — Как сказал Сахно, доподлинно нам еще ничего не ведомо. В общем... Юрий въехал в Володимерь, а с ним Константин и несколько наших бояр... Их стерегут, как пленников... Об отце же по-прежнему ничего, но ведь ясно, что он потерпел неудачу...

Княгиня откинулась на спинку кресла и сжала пальцами виски, внезапно набухшие чем-то тяжелым, как почки весной. Ей показалось, что вслед за полуднем сразу же наступили сумерки.

— Но это же еще не значит, что он погиб! — отчаянно цепляясь за хрупкую надежду, воскликнул Дмитрий, желая во что бы то ни стало утешить мать. — Он мог остаться просто тверским князем, а Константина Юрий мог забрать в залог его покорности, он мог бежать...

Анна медленно, как во сне, покачала головой.

— Нет, он не мог бежать, — глухо произнесла она. — Не такой он человек.

Резко подавшись вперед, княгиня схватила сыновей за руки, сжав их с такой силой, что костяшки ее пальцев перламутрово побелели.

— Клянитесь мне, — сказала она с таким исступленным видом, что княжичи испугались за ее рассудок, — клянитесь: что бы ни было, вы не падете духом и не склоните перед Москвой свои выи. Константин жив, значит, божья милость не вовсе оставила наш дом. Для нас еще наступят иные времена, а потому не смейте ни бояться, ни унывать! Ежели ваш отец погиб, его смерть не должна остаться без отмщения!

— Надо, однако, разузнать все точно, — осторожно молвил Александр, с сожалением поглядывая на брата. — Пошлем сперва гонцов в Москву, а там видно будет.

— Да, не станем торопиться с выводами, — прерывисто сказал Дмитрий, делая слугам знак проводить княгиню в ее опочивальню.

В тот день княжья челядь попировала на славу: вместо обычных объедков ей достался весь господский обед — ни Анна, ни ее сыновья так и не притронулись к приготовленным для них яствам.

Восседая на мешке с зерном, одном из тех, которыми была завалена его тряская, с расшатанной спицей телега, Илейка лениво взмахивал вожжами и с безмятежной улыбкой смотрел, как клубком серой пряжи разматывается перед ним прямая дорога. По правую руку от него, словно кочь из черного аксамита, расстелилось порожнее, только что сжатое поле, лоснившееся после ночного дождя; налево струились волнуемые ветром поневы пойменных лугов, омывавших в волжской воде свои широкие шелковистые подолы. Желтая тень осени уже легла на окаймлявшую поле опушку леса, но густые пышные кроны дубов, ясеней и кленов пока лишились только незначительной части своего убранства. Время от времени блуждавший по полю ветер трогал их несмело и ласково, и тогда искрами золотого костра мелькали в остывающем воздухе блестящие под лучами спокойного сентябрьского солнца листья.

Никогда еще Илейка не был так доволен жизнью, как теперь. Сразу после того, как его с возвращавшимся от боярина тиуном привезли из Твери в Горнчарово, тиун от имени своего господина ссудил Илейке некоторую толику ржи, на которую можно было, хоть и впроголодь, дожить до первого урожая, и Илейка со всем своим молодым рвением принялся обустраиваться на новом месте. Избу ему, по обычаю, рубили всем миром — несколько десятков мужиков играючи управились за один день. Глядя на свое пахнущее свежей сосной жилище, Илейка не мог сдержать слез: у него был свой дом! Какое это счастье, может понять лишь тот, чья жизнь долгие годы протекала в челядне да в клетях. Радость, переполнявшая Илейку, была так велика, что даже непривычный ему труд на земле почти не тяготил его. Пахота Илейке долго не давалась: его рало то скользило по поверхности, то слишком глубоко зарывалось в землю, но Илейка терпеливо починал борозду сначала, без устали благословляя тот день, когда он оказался в тверском плену. Купа, взятая Илейкой у боярина за рожь, за надел, за коня с сохой, лежала на нем тяжким бременем, но Илейка не падал духом: он молод и силен, а значит, его господину не придется долго ждать свои пенязи. Какие бы тяготы ни сопутствовали теперешней Илейкиной жизни, он ни за что не променял бы ее на прежнюю: куда приятнее и достойнее самому добывать свой трудный хлеб, чем изо дня в день быть на побегушках или, повинуясь непонятной тебе княжьей воле, отнимать жизни у таких же русских людей, как и ты сам. Вот бы и Иринку сюда! Ей бы здесь тоже нашлась работа. Как-то она там без него...

И вот наконец собран первый, а потому особенно нелегко доставшийся урожай. Теперь Илейка мог быть уверен, что голодной смертью не умрет. Смеет ли такой, как он, мечтать о большем?..

У раменья Илейка остановился и прислушался. До его ушей донесся мерный тягучий скрип, сопровождаемый глухим тяжелым плеском. Поехав на этот звук, Илейка оказался на мельнице, затерявшейся в лесу на берегу небольшого волжского рукава. Во дворе, где буквально все — и добротность построек, и обилие разгуливавших по нему кур, и чистота — дышало достатком, Илейку встретила девушка. Завидев въезжавшую подводу, она бросила веник, которым только что мела высокое, подпираемое двумя витыми столбами крыльцо, и бесшумно, едва касаясь ступенек маленькими загорелыми босыми ногами, сбежав вниз, скрылась в помещении мельницы. Вскоре она вышла вместе с хозяином — коренастым пожилым человеком, почти совсем лысым, с глубокими морщинами, придававшими его круглому лицу скорбное и одновременно пугающее выражение, и настороженным недобрым взглядом. Когда договорились о цене, мельник снова ушел, а девушка взяла коня в повод и повела его к коновязи.

— Как станет он ссыпать муку в мешки, будь рядом, а то верх отхватит, а для ваги водицы плеснет — у него это скоро, — привязывая поводья к толстой поперечной перекладине, шепнула девушка и, улыбнувшись Илейке, легко, точно гибкая кошка, проскользнула в узком пространстве между стеной мельницы и подводой.

«Ну и диво, — подумал Илейка, провожая ее удивленным взглядом. — Видать, иное яблочко, не по присловью, порой далече от родной яблоньки откатывается».

— А это... дочке твоей на нитки-иголки, — немного смущаясь, сказал Илейка перед отъездом, кладя в заскорузлую, обсыпанную белой пылью руку мельника одну медную гривну сверх установленной платы — мешка муки.

— Да не дочь oнa мне — братаница, — угрюмо ответил мельник, проворно пряча монету в карман. — Померли брат со своей благоверной, оставили мне поминочек; пою ее, кормлю сколько годов, а она хоть бы словом отблагодарила — все волком глядит да огрызается на каждое слово. А что с ней сделаешь? Покуда мала была, драл как Сидорову козу, а сейчас попробуй тронь — так хватит поленом, что три дни кряхтеть будешь. Бес, чистый бес! Да еще приданое ей справлять время приспевает. Нет уж, дудки, пусть рта не разевает! Авось и так охотник найдется: девка-то она, правду сказать, ладная да сноровистая. Да ты, верно, и сам приметил, — более мягким тоном добавил мельник, как-то странно поглядывая на Илейку.

«Невесело, видать, тебе здесь живется», — с состраданием подумал Илейка, слушая злобное ворчание хозяина. Ему ли было не знать, как горек и черств сиротский хлеб! Но при этом Илейке почему-то было радостно узнать, что девушка, оказывается, не дочь мельника, а лишь ненавидимая им падчерица. Ее сиротство словно роднило их, делало ближе друг к другу, устанавливало между ними какие-то особые связи.

С этого дня Илейка под разными предлогами зачастил на мельницу, и можно не сомневаться, что он не упускал случая перекинуться словечком с девушкой, которая с каждым его приездом глядела на Илейку все ласковее и ласковее. Мельник делал вид, что ничего не замечает, и втихомолку радостно потирал руки. Вскоре Илейка и Аграфена — так звали племянницу мельника — обвенчались. Угощенье на свадьбе было скромное, зато песни, до поздней ночи звучавшие в доме молодоженов, были слышны далеко за околицей села. Мельник, на радостях, что избавился наконец от лишнего рта, дал-таки за племянницей приданое — деревянный ларец с принадлежностями для рукоделья, стопку полотенец да старую прялку с обколупившимся на носу челноком.

Поставив пустую чашку из-под кумыса на ковер, Узбек обтер свои пухлые губы рукавом халата и, опершись о большую зеленую подушку, о чем-то задумался. Как видно, его мысли были не из приятных: по губам хана блуждала презрительно-раздраженная усмешка, то исчезая, то появляясь снова, точно месяц, мелькающий за проходящими по небу тучами. В самом деле, Узбеку было из-за чего быть недовольным: озабоченный укреплением связей Золотой Орды с более цивилизованными странами ислама, великий хан уже давно вынашивал мысль выдать одну из своих дальних родственниц замуж за султана Египта. Три с лишним года назад этот замысел оказался близок к осуществлению: соглашение с султаном было достигнуто. Но когда в ханском дворце уже начали готовиться к свадьбе, возникло неожиданное препятствие в лице эмиров, которые по установленному самим же Узбеком закону должны были одобрить отдачу девушки из колена Чингисхана в чужие края. Не отказывая султану прямо, они всячески затягивали дело, чем вызывали крайнюю досаду у хана, ибо дальнейшая проволочка грозила испортить отношения Орды с могущественным южным владыкой. «Шайтан бы побрал этих старых ослов! — с раздражением думал Узбек — Да они шагу не сделают, если им под ноги не насыпать золота. И с этим алчным отребьем я вынужден считаться, а между тем султан думает, что это я не хочу отдавать за него девушку из своего рода! Надо написать ему письмо. Да, письмо. Пусть знает, что эта задержка мне так же не по душе, как и ему. И, пожалуй, стоит намекнуть, что ему не помешало бы для ускорения дела послать этим шайтановым детям богатые подарки. В конце концов, платить за невесту калым — это обязанность жениха!» Решив таким образом, хан велел позвать своего личного битикчи. Но едва он стал обдумывать первую фразу будущего письма, появился Кутлуг-Тимур, визирь и двоюродный брат великого хана. Будучи на несколько лет старше своего родственника и владыки, он не обладал такой же величаво-представительной внешностью: невысокий и щуплый, визирь мог быть принят скорее за младшего брата великого хана; впрочем, в его спокойных темных глазах светился ум. Кутлуг-Тимур имел право входить к своему повелителю без доклада в любое время дня и ночи, но сейчас это вторжение вызвало недовольство у раздраженного Узбека.

— Я занят, — нахмурился хан, не любивший, когда его отвлекали от дел.

— Дело чрезвычайной важности, великий хакан, — почтительно доложил Кутлуг-Тимур. — Один из сотников, находящихся в подчинении у мурзы Кавгадыя, донес, что незадолго до приезда князя Микаэла Тверского его господин приказал ему подстеречь того по пути и убить. Это свидетельствует о том, что мурза Кавгадый с самого начала имел намерение погубить русского князя и, следовательно, обвинения, на основе которых был осужден Микаэл, скорее всего, были ложными. Микаэл Тверской был казнен несправедливо, о величайший!

— Месть обиженного слуги, — презрительно бросил Узбек — Выдайте этого сотника головой Кавгадыю, и дело с концом.

— Мы тоже сначала так подумали, благороднейший хакан. Однако нукеры этой сотни все как один подтвердили показания своего начальника.

Узбек сокрушенно опустил голову.

— Аллах спросит с меня на том свете за эту смерть, — глухо проговорил он. Затем, выпрямившись, зло и жестко отрезал: — Пса Кавгадыя подвергнуть лютой казни, дабы впредь ни у кого не возникало соблазна вводить великого хана в заблуждение. Отныне старший сын князя Микаэла увидит от нас еще больше милости, чем прежде. Несправедливо лишив его отца, мы сами должны теперь по-отечески опекать молодого князя Деметрея, наставляя его в трудном деле управления.

— Это мудрое и благородное намерение делает честь повелителю народов, — без всякого выражения отозвался Кутлуг-Тимур.

Великий князь! Наконец-то великий князь! Даже обаяние тысячи юных красавиц не смогло бы взволновать, а тысяча сосудов молодого вина опьянить Юрия сильнее, чем два эти простых и вожделенных слова, повторять которые он мог, казалось, до бесконечности. В первые недели жизни в володимерских великокняжеских хоромах Юрий десятки раз на дню распахивал окно и жадно глядел на лежавший внизу главный город Руси, точно желая уверить себя, что все это происходит с ним наяву. С жалостью и каким-то снисходительным пренебрежением думал Юрий о своих предшественниках, которые, повенчавшись на великое княжение в Володимере, возвращались править обратно в свои вотчины, словно признавая себя недостойными оказанной им чести. Нет, великого князя Юрия Даниловича больше никто не увидит в бревенчатом, отличающемся от обычной боярской усадьбы лишь размерами Московском кремле! Там пусть сидит Иван. Его же, Юрия, местопребыванием отныне станут белокаменные палаты в Володимере — единственное жилище, достойное его нового сана.

Как просто и безжалостно, оказывается, устроен этот мир: ни старейшество, ни даже военная сила не значат в нем ровным счетом ничего, когда в дело вступает подлинный владыка всех людей — всемогущее золото. В отличие от своего незадачливого соперника, простодушно уповавшего на закон и обычай, Юрий понял это сразу — и победил. Теперь настало время пожинать плоды своей победы. Собственное будущее виделось Юрию вполне безоблачным. Правда, он не без некоторой тревоги думал о преемнике казненного Михаила: говорят, Дмитрий отличается крутым и памятливым нравом. Но Юрий не сомневался, что юный Константин, заточенный в дальних покоях великокняжеского дворца, станет надежной уздой для мстительных порывов молодого тверского князя.

Что же касается покойного Михаила Ярославича, то его тело, вероятно, стало бы добычей стервятников, если бы мудрый Кавгадый не обратил внимание новоиспеченного великого князя на то, что даже мертвый Михаил является весьма ценным товаром, сулящим Юрию верный барыш.

— Ты сможешь обменять его на тело несчастной хатуни Кончаки, — наставлял Юрия многоопытный царедворец. — Это покажет великому хану, что ты чтишь память его сестры, и увеличит его доверие к тебе.

И снова — в который уже раз! — Юрий вынужден был признать правоту своего хотя и не бескорыстного, но такого полезного советчика. Он распорядился отвезти тело Михаила в Москву и временно упокоить его в Спасском монастыре, а сам принялся с нетерпением ожидать посольства из Твери. Сперва Юрий собирался раздавить несчастливых соперников ледяным высокомерием и гордостью, но затем его мысли приняли иное направление. Обретение великого стола не умерило ненависти Юрия к тверским князьям; наоборот, теперь он с удвоенной силой жаждал войти в Тверь как завоеватель и всласть рассчитаться за бортеневское унижение. Но мерзкий, постыдный страх перед Тверью, поселившийся в его душе после Бортенева, не оставлял Юрия и здесь, в Володимере; даже сейчас он в глубине души не мог позволить себе отнестись к Дмитрию и Александру как к недостойным, не заслуживающим уважения противникам. И потому у Юрия возникла мысль попытаться обмануть тверских князей, усыпить их бдительность притворной приветливостью, а затем, когда враг будет пребывать в уверенности, что с вокняжением Юрия на володимерском столе причина для его вражды с Тверью иссякла сама собой, нанести неожиданный и сокрушающий удар.

— Теперь у них, верно, норова-то поубавилось, — с самодовольной усмешкой говорил великий князь, предвкушая новое унижение тверского княжеского дома. — А опосля того, как у меня побывают, его и вовсе не станет. Уж я-то знаю, как с такими толковать надобно.

— Что же вы с Димитрием не приехали на мое венчанье? — с выражением кроткого укора молвил Юрий прибывшему в Володимерь Александру, тая в уголках рта издевательскую усмешку. — Али обиду затаили в сердце своем? Может, мните, что это я повинен в смерти вашего родителя? Так ведь не я велел убить его, а царь Азбяк. У Михаила была возможность оправдаться, и ежели он не сумел этого сделать, мой ли в том грех?

Как ни готовил себя Александр к этой нелегкой встрече, глумливое лицемерие Юрия возмутило его до глубины души. Княжич вспыхнул от гнева и вызывающе вскинул голову, намереваясь дать резкий ответ, но, ощутив на плече предостерегающее прикосновение кого-то из своих спутников, сдержался.

— Бог рассудит тебя с Михаилом — не я, — холодно произнес Александр, избегая встречаться с Юрием взглядом. — Ни корить, ни проклинать я тебя не стану. Об одном лишь прошу — отдай мне тело моего отца! Почто велел ты захоронить Михаила на Москве? Ты ведь победил! Ты отнял у него все — великий стол, доброе имя, самое жизнь; ужели откажешь ему даже в праве упокоиться в родной земле, подле отчих останков?! Не пристало великому князю воевать с мертвыми!

— Я был прав — ты все-таки винишь меня, — разыгрывая оскорбленную добродетель, вздохнул Юрий. — Повторяю: не я убил Михаила. И дабы ты ведал, что я вовсе не такой злодей, за коего вы меня почитаете, я отдам тебе Михайловы останки. Но и вы, в свой черед, возвратите мне тело супруги моей, безвременно почившей, а то как-то несправедливо выходит.

— Сие будет сделано незамедлительно, — с готовностью ответил Александр и, потупившись, с усилием проговорил: — Но у меня есть еще одна просьба.

— Догадываюсь, какая, — осклабился Юрий. — Увы, здесь мы не столкуемся. Константин в моих хоромах — лучшая порука тому, что у твоего братца не возникнет искуса силою воссесть на володимерский стол. Ему, поди, обидно, что то, что он считал своим, вдруг уплыло у него из-под носа. Не по злобе, а лишь спокойствия своего ради пригласил я княжича погостить у себя. Покуда вы не выйдете из моей воли, с головы Константина не упадет ни один волос.

— Дай мне хотя бы увидеться с братом! — в отчаянии воскликнул Александр. — Ежели ты хочешь прикрываться Константином как щитом, тебе придется доказать, что он жив.

— Что ж, это разумно, — после некоторого раздумья нехотя согласился Юрий и, пристально глядя на Александра, с угрозой добавил: — Только учти, княжич, — стража у меня надежная, а стены здесь, как ты сам видел, не то что у вас в Твери — каменные!

Выдавив из себя слова благодарности, Александр, окруженный своими боярами, направился к выходу. Юрий с насмешкой глядел им вслед. Словно почувствовав на себе этот взгляд, у самой двери тверской княжич остановился и обернул к торжествующему врагу лицо, горевшее гневом и презрением.

— Твоя беда, Юрий, в том, что ты отчаянный трус, громко. на всю палату, произнес Александр. — Ты не токмо боишься Димитрия, хотя великий князь не он, а ты, — даже мертвый Михаил все еще внушает тебе страх. Ты радуешься, что погубил отца, но тебе невдомек, что тем ты лишь увеличил его славу, ибо он умер смертью истинного христианина и князя, а на Руси издревле никого не почитают так крепко, как безвинных мучеников. Сумеешь ли ты встретить свой конец столь же достойно, как это сделал тот, кто по праву носил звание первого меж князей русских? Днесь твоя взяла, но попомни мои слова — недолго торжество твое продлится. Пируй, Валтасаре, тешься похищенным — невдолге узришь ты огненные письмена!

С тяжелым, надсадным скрежетом отодвинулась непослушная щеколда, и оробевший Илейка, встречаемый неистовым лаем цепного пса, очутился во дворе тиуна Карпа. Ему, как и другим жителям Горнчарова, и раньше приходилось бывать на этом огромном, чисто выметенном дворе, скрытом от внешнего мира за высоким крепким частоколом, перед этим высоким двухъярусным домом со множеством разноразмерных построек и широким крыльцом, украшенным резными перилами, — именно сюда, к этому крыльцу, горнчаровские мужики сносили по осени часть своего урожая, которому, согласно установленному ряду, надлежало переместиться из их амбаров в клети и погреба боярина Смена Мелуева, от имени которого и осуществлял свою маленькую, но такую чувствительную для каждого горнчаровского пахаря власть достойный Карп. Но сейчас у Илейки было к тиуну иное дело, важность которого заставляла его сердце трепетать от одной мысли о возможности неудачного для него исхода предстоящего разговора.

— На крыльцо не всходи, тута жди, — бросила Илейке отперевшая ему дородная сердитая баба со звенящей связкой длинных массивных ключей у пояса и, переваливаясь с боку на бок, как раскачивающаяся на волнах лодка, стала тяжело, с сиплым присвистом, подниматься по лестнице. «Заступись, господи, смягчи его сердце, помози рабу твоему!» — отчаянно взмолился про себя оставшийся один Илейка. Прошло немало времени, прежде чем наверху распахнулась дверь и на крыльце показался Карп — толстый красный человек лет пятидесяти с большим, точно надутым воздухом, животом и короткими кривыми ногами. Видимо, тиун только поднялся из-за стола: он лениво проводил по губам рукавом своего добротного кафтана, а на его черной бороде, как последние островки снега на апрельской земле, белели ноздреватые клочки квасной пены. Прищурясь, Карп спокойно посмотрел на кладущего частые суетливые поклоны Илейку.

— Чего тебе, Илейко? — равнодушным, ничего не выражающим голосом спросил он, неторопливым движением поглаживая бороду.

— Не взыщи, господине, что побеспокоил тя, — смущенной скороговоркой проговорил Илейка. — Кабы не великая нужа, нипочем бы к тебе не пришел.

— А что за нужа-то? — спросил Карп, едва заметно сдвинув брови.

— А нужа такая, — Илейка на мгновение замялся, после чего его речь потекла более естественно и связно — было заметно, что он долго обдумывал то, что собирается сейчас сказать: — Видишь ли, господине, как поселился я здесь, мне нарезали землицы на одну душу. Оно и правильно — я ведь тогда холостой еще был. Ну, а топерь дело иное — семья у меня, дитя недавно народилось. Надел же остался прежним. Дюже нам тяжко жить стало, господине, прокормиться никак не возможно...

— Думаешь, тебе одному земли не хватает? — сердито перебил его Карп. — Мне, почитай, каждый день такими же вот просьбами докучают — дай да дай! А что я могу сделать? Земля, она ведь вещь такая — в квашне ее не замесишь и в печи не испечешь; сколько господь ея создал, столько и есть, ни убавить, как говорится, ни прибавить. Что ж, по-твоему, я должон у коренного тверича, чей род испокон веку на сей земле живет, землю-то эту отобрать, да тебе, москвичу приблудному, прирезать? Так, что ли, мыслишь?

— Что ты, что ты! — испуганно замахал руками, Илейка, павший духом от того, какой оборот приобрела беседа. — Разве я прошу у тебя рольной земли? Дай мне хоть леса клочок на росчисть. Навек благодетелем нашим станешь, бога молить за тебя, яко за родного, станем!

— Вот что, Илейко, — поразмыслив, с важностью произнес тиун. — С этим делом тебе обращаться должно прямиком к самому Смену Мелуевичу. Боярским лесом я распоряжаться права не имею. Отправляйся в Тверь; аче привезешь от боярина грамотку, что так, мол, и так, дозволяет он такому-то своему холопу распахать такой-то кус леса, будет у тебя землица, ну а нет — тут уж не обессудь: не моя воля — боярская. Токмо гляди, — строго добавил Карп, — абы грамота была писана яко должно — с подписью Смена Мелуевича своеручною да печатью вислою! Иначе веры ей не дам. Уразумел?

И, не обратив внимания на жаркий поток благодарностей, обрушившийся на него снизу, Карп возвратился в дом.

Всю дорогу до Твери Илейко боялся, что какая-нибудь случайность помешает ему застать боярина дома — мало ли куда может услать того княжья воля или собственные нужды! Но его опасения не сбылись: после возвращения из Орды, где он был в числе бояр, сопровождавших Михаила Ярославича, и воочию наблюдал страдания и смерть своего несчастного князя. Смен Мелуевич почти не покидал свои хоромы. Потрясенный увиденным, едва не распростившийся с собственной жизнью, боярин, казалось, утратил интерес к жизни. Он жил уединенно, много молился и усиленно пекся о своей душе: будучи еще крепким мужчиной, сделал богатый поминальный вклад в Оршину обитель, щедро раздавал милостыню и почти каждый день стоял заутреню в Успенском соборе. Так что Илейка и сам не подозревал, насколько удачно он выбрал время для своей просьбы. Приняв дрожащими руками грамоту, отдававшую в его распоряжение небольшой кусок боярского леса, Илейка не мог поверить своему счастью; ему уже виделось поле, гладкое, как пергамент, на котором была написана грамота, а на нем — много борозд, таких же прямых, широких и черных, как и ряды мудреных загогулин, испещрявших спасительный для него и его семьи свиток

Не помня как выйдя от боярина и немного придя в себя на свежем воздухе, Илейка решил, что за такое дело не грех и опрокинуть чарочку. В поисках места, подходящего для осуществления этого благочестивого намерения, он вышел к исаду. Оба берега Волги были заполнены народом; на опоясанной цепью ратников пристани стояли священники в торжественном облачении, с хоругвями и прочими принадлежностями своего ремесла, позади них смиренно теснились бояре, к которым на глазах у Илейки присоединился и приехавший на коне Смен Мелуевич. Многие люди, повернув головы, пристально смотрели в ту сторону, куда Волга размеренно бросала серые холмики волн. Побуждаемый любопытством, Илейка подошел к толпе и, тронув за плечо ближайшего к нему человека, спросил о том, что здесь происходит. Тверич смерил его недоуменным взглядом.

— Отколе ты свалился, деревенщина? — презрительно фыркнул он. — Уже с месяц вся Тверь токмо об этом и гудит, а он на тебе — «что здесь такое деется»!

Илейку так и подмывало вспылить, но он обуздал себя.

— Я, мил человек, может, и деревенщина, — с достоинством ответил он, — да никого на своем веку ни за что ни про что не обидел и, уж конечно, уважил бы человека, коему бы вздумалось вопросить меня о том, что я добро ведаю.

— Князя нашего, Михаила Ярославича, царствие ему небесное, должны днесь привезть из Москвы, — смутившись, уже другим тоном пояснил тверич. — Княгиня с молодыми князьями еще на заре встречь выдалась на насадах. Вот-вот ожидаем их с телом.

Илейка подумал о жене, которую он так хотел поскорее обрадовать доброй вестью, и, вздохнув, махнул рукой. «Ничего, обождет. Главное, дело-то сделано. Все глядят, и я погляжу: чай, не каждый день такое видеть доводится», — подумал он и тоже стал прилежно высматривать вдали очертания княжеских насадов.

Наконец из-за изгиба Волги показалось несколько черных точек; они медленно приближались, и вскоре Илейка смог разглядеть надменно вздернутые кверху носы четырех больших крутобоких лодий. Их стенки были настолько высоки, что из-за них не было видно даже голов тех, кто находился внутри. Все насады шли под черными парусами, но лишь у двух из них паруса были одноцветными; два других украшали нашитые на них вставки — золотой образ спасителя и продольные волнистые белые полосы. С приближением судов толпа оживилась, но это было какое-то сдержанное, подавленное, пугливое оживление: не раздавалось громких голосов, никто не расталкивал соседей локтями, пытаясь пробиться к пристани; толпа лишь слегка уплотнилась — насколько это было еще возможно, подавшись вперед, а задние ряды приподнялись на цыпочки, чтобы не пропустить действо, которое должно было сейчас начаться. Потом стало очень тихо.

В этой тишине был хорошо слышен глухой стук, с которым насады, достигнув пристани, ударились в массивные дубовые сваи. Изнутри насадов выкинулись толстые длинные веревки, которые были проворно подхвачены и прикручены к сваям. На судне, чей парус был украшен ликом Христа, распахнулась вырубленная в стене дверца, и по приставленным к ней слегка качающимся сходням на пристань спустилась княжеская семья. Княгиня Анна, в черном платье, отороченном собольим мехом и обильно расшитом жемчугом, и круглой собольей же шапке, шла, опустив голову, ни на кого не глядя; Дмитрий и Александр бережно поддерживали ее под руки. Бояре почтительно расступились перед ними. Затем под пение псалмов из насада вынесли закрытый гроб, обернутый черной парчой. Закачались над исадом крылатые хоругви, задымили кадила священников, в руках церковных служек загорелись огромные, в половину человеческого роста, свечи, и под не прекращающееся ни на миг пение процессия медленно двинулась сквозь разделенную на два острова толпу по направлению к Успенскому собору Горестные возгласы, плач и проклятия убийцам, заглушая пение, на всем пути осыпали княжий гроб, как зерно, что сыплют вслед покойнику:

— Сгубили московские псы отца нашего!

— Не мечом, так кознями одолели!

— Сироты мы топерь горемычные!

— Ничего, придет время, попомним мы им это! А Тверская земля не пропадет: семя Михаил оставил доброе.

«А ведь сведай они, что я по роженью москвич, пожалуй, и бока бы намять могли, да крепко намять», — мелькнуло в голове у Илейки. Убедившись, что к собору ему не пробиться, Илейка решил, что ничего примечательного он уже не увидит, и стал потихоньку выбираться из толпы.

Темной весенней ночью 1320 г. до слуха дозорных, несших службу на заборолах Тверского кремля, со стороны Волги донесся тихий плеск мерно погружаемых в воду весел. Ничего необычного в этом не было: главный водный путь Руси не знал покоя даже ночью; поэтому воин, неспешно прохаживавшийся у западной стены, протянувшейся вдоль берега реки, лишь мельком посмотрел туда, откуда раздавались эти вкрадчивые, медленно приближавшиеся звуки, и, устало зевнув, перевел взгляд на утонувший в темноте посад по другую сторону реки, скупо окропленный редкими каплями тусклых сиротливых огоньков. Когда месяц, то исчезавший в пробегавших по небу призрачно-белесых облаках, то вновь застенчиво выглядывавший из-за их круглых широких плеч, в очередной раз показался в небесной глубине, стало видно, что плывущее по Волге судно — это совсем небольшой челн, на котором, помимо гребцов, находился всего один человек Ветер для челна был попутным, поэтому он, несмотря на то, что шел против течения, весьма проворно подвигался вперед. Приблизившись к устью Тверцы, челн резко повернул к берегу и вскоре с мягким шипением уткнулся носом в тугой от пропитавшей его влаги, скрипучий песок исада. Не дожидаясь, пока засуетившиеся гребцы вытащат его, покачивавшийся в лад набегавшим волнам, на берег, приплывший на челне человек, пошатываясь, как во хмелю, прошел на нос и, несколько тяжеловато спрыгнув на твердую землю, поднялся к кремлевским воротам, которые, как обычно в это время, были затворены. После долгого настойчивого стука в створе ворот распахнулось маленькое зарешеченное окошко и в нем слабо блеснули чьи-то неприветливо скошенные глаза.

— Что надобно? — не слишком любезно спросил сторож, царапнув неприязненным взглядом скромно одетого путника, к тому же пришедшего пешком.

— К князю, да поживее! — властно бросил приезжий, нетерпеливо постукивая пальцами по створу ворот.

— В сию-то пору? — изумленно вытаращил глаза ворутник — Димитрий Михалыч давно почивать изволит.

— Так пусть разбудят, болван! — раздраженно воскликнул его собеседник — Дело не терпит.

— У тебя, мил человек, видать, с головою не все ладно, — с сожалением посмотрел на него сторож, по-видимому, ничуть не задетый резкостью тона приезжего: по долгу службы он привык иметь дело с разным народом, а потому никогда не удивлялся и не обижался. — Моя же, слава богу, пока в порядке, и я вовсе не хочу ее из-за тебя лишиться. Так что приходи-ка ты днем, коли у тебя и впрямь дело к князю, а уж допустят ли тебя перед его ясны очи али нет, тут уж я сказать не могу.

С этими словами воротник хотел захлопнуть окошко, но приезжий быстрым и сильным движением просунутых сквозь решетку пальцев остановил его.

— Клянусь, что ежели ты, сукин сын, сей же час не доложишь Димитрию Михайлычу, что к нему человек по делу, добро ему знаемому, твоя пустая голова еще до полудня будет красоваться на колу! — прошипел он, наклонившись к окошку и сверля сторожа яростным взглядом.

Воротник заколебался. Уверенный и повелительный тон собеседника убедил его, что перед ним человек знатный, которого, возможно, действительно привело к князю важное дело; с другой стороны, ему было боязно прерывать сон вспыльчивого и скорого на расправу Дмитрия. Наконец, рассудив, что в случае чего вина падет на настырного посетителя, сторож решил удовлетворить его просьбу.

— Обожди, — неохотно буркнул он и закрыл окошко. Несколько минут приезжий в явном нетерпении прохаживался вдоль ограды, то поддевая ногой камешек, то со вздохом прислушиваясь к унылой перекличке часовых на стенах. Наконец раздался придавленный стон отодвигаемого засова, и воротник, как по волшебству преобразившийся в приветливого, до подобострастности предупредительного слугу, растворил ворота, за которыми приезжего ожидал заспанный, взъерошенный стольник со свечой в руке, проводивший его в княжеские хоромы. Осторожно, стараясь не споткнуться в темноте на бесчисленных ступенях, человек проследовал за стольником по слабо освещенным дрожавшими в настенных рожках огнями факелов лестницам и переходам в личные покои князя.

Дмитрий, в запахнутой наспех домашней свите, из под которой торчал белый ворот ночной сорочки, сидел в кресле перед столом, на котором горела одна-единственная свеча, отблеск которой придавал его темным «звериным» очам еще более пугающий, по-настоящему зловещий вид. Но приветливая улыбка, которой хозяин ответил на низкий поклон гостя, тут же развеяла гнетущее впечатление, возникшее у вошедшего в первое мгновение, когда он увидел князя.

— Скоро же ты обернулся, Воиславе! — сказал Дмитрий, указывая вошедшему на кресло по другую сторону стола. — Ранее Троицы я тебя, признаться, и не ждал.

— Было бы еще скорее, кабы меня полчаса у твоих ворот не промурыжили, — улыбнулся Воислав, непринужденно располагаясь в кресле. — Думал уже, что придется мне назвать себя, вопреки твоему веленью.

— Ты правильно сделал, что сберег тайну, Воиславе, — серьезно ответил Дмитрий. — Даже в моих хоромах отираются Юрьевы соглядатаи — о том мне доподлинно известно... Так что ты мне привез — надежду либо... — Голос князя осекся, и он с тревожным ожиданием поглядел на собеседника.

— Надежду, княже, надежду! — воскликнул, улыбаясь, Воислав. — Аче желаешь сесть на великий стол, теперь действовать самое время. Цесарь Азбяк Юрием вельми недоволен: и дани-де летось тот собрал меньше, чем всегда собиралось, и мира на Руси как не было, так и нет: не успел Юрий вокняжиться, тут же на Рязань войной пошел; а татарской казне от того опять один убыток Да и смерть сестры простить ему не может. Так что Азбяк и сам подумывает о том, чтобы воротить великое княженье обратно в твой род. Но, конечно, раскошелиться тебе придется крепко.

— Ну, казна моя, благодарение богу, не пуста стоит, — усмехнулся Дмитрий. — Да будет ли от нее прок ведь проклятый Кавгадый, поди, не успокоится.

— О, о сем не тревожься! — оживился Воислав. — Нету боле твоего ворога: казнил его Азбяк лютой смертью.

— Вот уж воистину добрая весть! — воскликнул Дмитрий и, обернувшись к мерцавшему из темноты киоту, перекрестился.

Князь еще какое-то время говорил с Воиславом о сарайских делах, о том, кто сейчас в силе при ханском дворе и к кому из вельмож тверскому князю стоит обратиться за поддержкой, а от кого лучше держаться подальше. Узнав все, что ему было нужно, Дмитрий ласково отпустил боярина, подарив ему за службу золотой перстень с собственного пальца. Оставшись один, князь не торопился возвращаться в свою опочивальню. Он в раздумье глядел на дрожащее пламя свечи, похожее на крошечный трепещущий по ветру парус, затем поднялся и стал мерить горницу широкими размашистыми шагами. Внезапно, точно не в силах побороть искушение, Дмитрий схватил со стола подсвечник и стремительно вышел из горницы, чувствуя неодолимую потребность поделиться с кем-нибудь противоречивыми мыслями, с бешеной скоростью проносившимися сейчас в его голове.

Александр спал тихо и безмятежно, по-детски приоткрыв рот и положив согнутую в локте тонкую руку на подушку. Рядом, свесив руку, уткнулась в подушку жена Александра Анастасия. Глядя на него, Дмитрий на мгновение заколебался, покусывая маленькие, жестко очерченные губы, но все же протянул вперед руку и легонько потряс брата за плечо. Александр замычал во сне и повернулся на другой бок. Дмитрий потряс сильнее, и резко приподнявшийся спросонья княжич испуганными широко раскрытыми глазами уставился на старшего брата, сидевшего в изголовье его постели с догоревшей более чем наполовину свечой в руке.

— Что-то стряслось? — прошептал Александр, с беспокойством вглядываясь в лицо Дмитрия, будто пытаясь что-то прочесть на нем.

Князь поспешил успокоить брата.

— Нет, нет, не бойся! — вполголоса, чтобы не разбудить Анастасию, произнес он, похлопывая брата по руке. — Просто я хочу с тобой потолковать.

— Сейчас? — удивленно спросил Александр, невольно поворачиваясь к окну, еще плотно задернутому завесью ночного мрака.

— Да, сейчас. Пойдем в мою светлицу.

— Стало быть, поедешь в Орду домогаться великого княженья? — спросил Александр, когда Дмитрий рассказал ему о беседе с Воиславом. В голосе княжича слышались тревога и неодобрение, и Дмитрий грустно улыбнулся: он хорошо понимал, о чем сейчас думает Александр, да разве у него, Дмитрия, есть другой выход?!

— Поеду, Сахно, — вздохнул князь, — но не теперь. Покуда Юрий стоит у наших южных рубежей и жаждет войны, оставить Тверь я не могу. Надобно на какое-то время заткнуть пасть московскому волку: не потому, что он нам больно страшен — били мы его на ратном поле и снова разобьем, я уверен, — а ради того, чтобы выгадать время, для поездки в Орду потребное. Вот что я надумал: почему бы мне не изъявить ему смирение — дескать, великого стола не хочу, воле твоей во всем покорен, оставь толико меня в покое. Для пущей важности можно и грамоту состряпать — с крестным целованием, все как полагается. А чтобы Юрий покладистей был, брошу ему кость, яко псу, — скажем, две тыщи рублей; покуда он будет ее глодать, я за его спиной, с божьей помощью, с Азбяком и столкуюсь. По-моему, не худо придумано, а? — Весело прищурившись, Дмитрий выжидающе посмотрел на Александра, который слушал его, понуро опустив голову.

— Ты поцелуешь крест, чтобы тут же клятву и порушить? — тихо спросил Александр. — А как же честь княжая? Или жажда великого стола так обуяла тебя, что ради него ты готов пожертвовать и ею, и спасением своей души?!

— О какой чести ты говоришь?! — раздраженно воскликнул Дмитрий. — Перед кем это мне честь блюсти — перед убивцем и вором?! Нет, братец, шалишь! С волками жить — по-волчьи выть! Не честью я буду с Юрием воевать — отец вот тоже все о чести пекся, да и сгинул! — а его же оружьем, и мы еще поглядим, кто кого!

— Я не менее твоего ненавижу Юрия и желаю ему погибели, — так же тихо возразил княжич. — Но крест ты будешь целовать не перед ним, а пред господом. Клятвопреступлением ты навлечешь на всех нас проклятье. Одумайся, Димитрие!

— Ладно, поговорили! — нахмурившись, отрезал Дмитрий и резко поднялся, оттолкнув руками кресло. — Я думал, что могу на тебя положиться. Что ж, коли нет, справлюсь и один. Добрых снов!

Не взглянув на брата, Дмитрий быстро вышел из светлицы; он очень досадовал на себя за то, что затеял этот разговор.

Аверкий с легким стоном перевернулся на спину и проснулся. «Опять этот проклятый сон», — с досадой подумал он, открыв глаза. Уже третью ночь Аверкию снилось одно и то же: он плывет в маленькой, подгоняемой попутным восточным ветром лодчонке по взволнованно вздымающейся бирюзовой груди озера Неро, на которой, как стая серебряных мотыльков, беспокойно трепещут солнечные блестки. На душе у него легко и спокойно. Убаюканный мерным качанием челна, Аверкий не сразу заметил, что погода начала портиться: ветер усилился, стал неровным, порывистым; на дотоле чистое небо невесть откуда наползли черные, чреватые градом тучи; заметно похолодало. Страх перед надвигающимся ненастьем охватил Аверкия. Он лихорадочно огляделся кругом в надежде увидеть берег, но всюду, до самой кромки неба, плескалась, как в раскачивающейся чаше, затянутая подвижной сетью ряби помутневшая вдруг вода. Повинуясь какому-то безотчетному желанию, Аверкий пытается развернуть лодку в другую сторону, но ветер с сердитой настойчивостью вновь и вновь направляет ее прежним путем...

— Помилуй, пресвятая богородица, — пробормотал Аверкий, спуская с постели костлявые в синих прожилках ноги и крестясь на сверкающий серебряными окладами киот. — Удали дьявольское наваждение.

Подойдя к стоявшей в углу лохани, Аверкий наклонился и, опустив худые, со вздутыми жилами руки в ледяную воду, несколько раз плеснул себе в лицо, пытаясь отогнать чувство смутного беспокойства, вызванного странным сновидением.

Между тем уже почти совсем рассвело, и за стенами боярской опочивальни все пришло в движение. Дом наполнился скрипом дверей, суетливым шорохом торопливых шагов и гулом голосов: многочисленные слуги, обитавшие в боярских хоромах, приступили к своим обычным делам.

Не первый век роду Аверкия принадлежали обширные земли в Ростовском крае. Верно служа местным князьям и пользуясь их неизменным благоволением, каждое поколение семьи изрядно округляло свои владения, последовательно приращивая к ним кусок за куском. Не был исключением и сам Аверкий: за долгую и усердную службу князь Константин Васильевич пожаловал его хоромами на берегу величавого озера Неро, где боярин и проживал почти безвыездно в полном одиночестве: пошел уже шестой год, как умерла его жена, а трое дочерей были давно выданы замуж и покинули родительский кров. Оставшись один, Аверкий полностью погрузился в дела, а их у него было немало: назначенный еще покойным князем ростовским посадником, он исполнял свои обязанности ревностно и твердо, за что нажил множество недоброжелателей. Последнее, впрочем, нисколько не беспокоило боярина: свято веря в непогрешимость любой власти, Аверкий ни разу не усомнился как в мудрости силы, поставившей его на это место, так и в правоте своих собственных действий.

Боярин завтракал, по обыкновению, сидя один во главе длинного стола. Вдоль стен его трапезной были развешаны оленьи рога и кабаньи головы, некогда самолично добытые Аверкием в заповедных лесах по берегам Сары и Которосли. Несколько холопов одновременно суетились вокруг него, озабоченно посматривая на непривычно хмурое лицо своего обычно спокойного и невозмутимого господина. Аверкий сосредоточенно расправлялся с крылышком куропатки, когда в трапезную вбежал запыхавшийся слуга и скороговоркой доложил, что его немедля желают видеть какие-то приезжие люди. Боярин поднял глаза от блюда.

— Немедля? — с насмешкой переспросил боярин, не отрываясь от блюда, и, коротко бросив: «Пусть обождут», с хрустом переломил сочащееся янтарным жиром крыло.

Слуга хотел что-то сказать, но тут с шумом распахнулась дверь и вошел невысокий стройный человек лет тридцати пяти с широким скуластым лицом, одетый скорее добротно, чем красиво; его карие глаза глядели из-под рыжеватых бровей смело и вызывающе.

— Мир тебе, боярин, — сказал он, перекрестившись на иконы. — Не взыщи, что отрываю от трапезы, но мое дело к тебе не терпит отлагательства.

— А кто ты таков будешь, добрый человек, — сдерживая охватившее его раздражение, медленно и подчеркнуто спокойно, но с особым нажимом в голосе молвил Аверкий, — что, не быв зван, входишь в чужой дом как в свой собственный?

— Тому, кто имеет повеление от великого князя, ничьих иных дозволений не надобно, — невозмутимо отвечал незнакомец. — А прозываюсь я Василий Кочева и послан братом государя нашего Иваном Данилычем тебе на замену. Засиделся ты на этом месте, боярин, — с усмешкой добавил он, — пора и на покой.

— С каких это пор Москва распоряжается нашим внутренним строеньем, в коем от века вольны были Токмо князья наши?! — воскликнул Аверкий. — Отроду не правили нами пришлые люди.

— Да полно, так ли? — возразил Кочева. — Или не читал ты в древних харатьях о том, как Рюрик сажал мужей своих по русским городам, среди коих и Ростов поминается?

— То Рюрик! — Аверкий в сердцах хлопнул ладонью по столу, - А о Москве еще и помину не было, когда наш Ростов был уже велик и славен!

Кочева рассмеялся.

— Всему свой черед, боярин. И Ростов уже не тот, что прежде, и Москва ныне поднялась знатно. Но довольно трепать языком попусту. Сколько времени тебе потребуется, чтобы освободить эти хоромы? Седмицы, думаю, хватит.

— Не ослышался ли я, человече? — Аверкий изумленно вскинул мохнатые брови. — Ты, никак, и усадьбу мою отобрать хочешь?

— Имею на то позволенье от князя, — хладнокровно отвечал Кочева. — Это ведь не твоя отчина.

Это для Аверкия было уже слишком.

— Пошел прочь, наглец! — не в силах более совладать с душившей его яростью, крикнул он, изо всех сил ударив кулаком по столу, отчего стоявшая на нем посуда со звоном задрожала, будто в испуге. — Знать я не хочу ни твоего Ивана, ни тебя, его подручника!

— А ты упрямый старик, — уже другим, жестким тоном проговорил Кочева и, приоткрыв дверь, крикнул: — Сюда, ребята! Боярин, видать, не из понятливых.

В трапезную ворвались двое ратников в кольчугах и шеломах. Схватив упиравшегося старика под руки, они выволокли его вон. Столпившаяся в переходах челядь не посмела вмешаться. Аверкия вывели во двор и, перевернув вниз головой, привязали за ноги к толстому суку старой корявой осины. Как ручьи после дождя, взбухли на седых висках жилы, задравшаяся борода прикрыла лицо, точно плат.

— Что творите, душегубцы? — прохрипел Аверкий. — С вас же головы снимут за такое!

— Пропиши ему, Мина, московскую грамотку, — весело сказал Кочева широкоплечему детине с красным мясистым лицом, одетым в почти такую же красную шелковую рубаху, подпоясанную узким ремешком из сыромятной кожи, — да так, чтоб в память врезалась накрепко!

Ухмыляясь и небрежно поигрывая длинным туго заплетенным кнутом, Мина подошел к беспомощно раскачивавшемуся человеку. Одним движением разорвав на нем рубаху, он деловито поплевал на ладони, и рассекший воздух пронзительный свист заглушил тихие стоны его жертвы. Закончив истязание, Мина перерезал ножом веревку, и недвижное, расчерченное кровавыми ранами тело потерявшего сознание Аверкия распласталось на земле.

— Будет тебе, старый пень, вперед наука, — густым низким голосом прогудел, как из бочки, Мина.

Лишь когда москвичи ушли в дом, челядь, боязливо косясь на заполнивших двор воинов, робко приблизилась к своему беспомощно лежавшему господину. Охая и всхлипывая, холопы приводили его в чувство, чем-то осторожно накрыли израненное тело. Тем временем в доме Аверкия уже хозяйничали Кочева и его люди: слышались беспрестанные распоряжения, с грохотом откидывались крышки старинных сундуков и ларцов, откуда на свет божий извлекалось все мало-мальски ценное — украшения, посуда, мягкая рухлядь, внимательно изучались грамоты на владение землями, угодьями, селами...

Весть о постигшем посадника несчастье мгновенно разнеслась по городу. Приглушенными голосами ростовцы всякого звания передавали из уст в уста подробности жестокой расправы над старым, всеми уважаемым боярином. Ростовская знать пребывала в великом смущении и беспокойстве: все почувствовали, что грядут новые времена и наступающие перемены коснутся каждого. Понимали это и в доме боярина Кирилла, проживавшего в трех поприщах от Ростова в родовом селе Варницы. Казавшийся невероятным рассказ своего ключника Остафья, который, в свою очередь, узнал обо всем от очевидца — знакомого слуги в Аверкиевом доме, боярин выслушал низко опустив голову, то и дело перемежая его тяжелыми вздохами. Жена Кирилла, боярыня Марья, только всплеснула руками.

— Быть не может, абы князь повелел учинить такое над знатным боярином! — решительно провозгласила она. — Аверкию надобно бить челом на сих самоуправцев, и, помяните мое слово, им крепко не поздоровится!

В ответ Кирилл только вздохнул.