Впервые летние дни 1296 года стольный город Володимерь переживал небывалое нашествие: пожалуй, никогда прежде его жителям не доводилось видеть на своих улицах такое великое множество важных господ в роскошных, по преимуществу красных, расшитых золотом кочах и ратных людей, на чьих шеломах красовались еловцы со знаками самых разных князей. Причина этого столпотворения была известна каждому горожанину: прибывший из Сарая посланец великого хана Алекса Невруй собрал беспрестанно враждовавших друг с другом князей Северо-Восточной Руси, чтобы, во исполнение повеления своего владыки, попытаться разобраться в сложных хитросплетениях их взаимных обид и притязаний. В Володимерь приехали великий князь Андрей Александрович со своими послушными подручниками Федором Черным Ростиславичем Ярославским и Константином Борисовичем Ростовским и их злейшие недруги — тверской князь Михаил Ярославич и родной брат великого князя Данило Александрович Московский, некогда покорно ходивший в походы под началом Андрея, а затем смертельно рассорившийся с ним после того, как приглашенные Андреем татары под водительством мурзы Дюдени разграбили и сожгли вотчину Данилы, куда тот, уповая на святость союзнических отношений, пустил их как дорогих гостей.

Для володимерцев жизнь на эти несколько дней, превратилась в сущую крестную муку: расположившись на постой в домах горожан, ярославцы и москвичи, тверичи и ростовцы одинаково напивались каждый вечер допьяна, допоздна горланили разудалые песни, лишая надежды на сон не только обитателей приютившего их дома, но и весь околоток, и, случалось, приставали к хорошеньким женщинам. Встречаясь на улицах или в великокняжеских хоромах, где проходил съезд, воины не ладивших между собой князей окидывали друг друга высокомерными, вызывающими взглядами... и проходили мимо, имея строгий наказ не затевать ссор: никто из князей не хотел выглядеть в глазах высокого ордынского вельможи зачинщиком распри. Съезд открылся в гриднице великокняжеского дворца при торжественном и мрачном молчании князей из враждующих станов, расположившихся друг напротив друга за длинным пиршественным столом, покрытым белой парчовой скатертью. Вместе с остальными сидел и Андрей Александрович, которому пришлось временно уступить свой серебряный великокняжеский столец обосновавшемуся в челе стола Неврую. Противоположный от Невруя конец стола занимал владыка Володимерский и Суздальский и Нижегородский Симеон — высокий худой старик со строгим внимательным взглядом маленьких черных глаз, которые он — единственный из всех присутствующих — не опускал и не отводил в сторону, даже встретившись ненароком очами с грозным ханским посланником. Вдоль расписных, отделанных до середины мореным дубом стен — живой разноцветный тын из бояр.

— Великий хакан — да увековечит аллах его царство и усилит его власть! — неустанно пекущийся о том, чтобы все подвластные ему народы пребывали в мире и довольстве, крайне озабочен непрекращающимися распрями между его русскими подданными. — Негромкий хрипловатый голос Невруя, благодаря хорошей акустике и осевшей на сводах благоговейной тишине, отчетливо разносился по всей огромной палате; послушным эхом вторил ему стоявший по правую руку от посла толмач. — Желая положить конец губительным междоусобиям, он поручил мне разобраться в ваших взаимных обидах и от его высочайшего имени вынести решение, которому все русские князья будут обязаны подчиниться столь же беспрекословно, как если бы оно исходило непосредственно от великого хакана. Первым будет говорить великий князь Андрей. На кого и по какому поводу ты жалуешься? — обратился Невруй к расположившемуся по правую руку от него великому князю.

Андрей, немолодой уже человек с продолговатым, суженным книзу лицом и прямой щетинистой бородкой, поднял голову и невольно встретился взглядом с сидевшим напротив Михаилом Ярославичем; спокойное презрение, которое он прочел в глазах врага, вызвало у великого князя приступ бешенства: зрачки Андрея злобно сузились, скулы ожесточенно напряглись.

— Я прошу великого кесаря о справедливости, — поднявшись, резким звенящим голосом молвил Андрей, не сводя с противника ненавидящего взгляда, в котором сладостное предвкушение мести уже зажгло темные огоньки. — Не он ли своею волею поставил меня старейшим над всеми русскими князьями, и не повинны ли они чтить меня яко отца? Почто же тогда уже много лет даже силою меча не могу я смирить сих дерзких супротивцев, — он указал рукою на сидящих напротив Михаила Ярославича и Данилу Александровича, — не оставляющих своего давнишнего намерения лишить меня сана, дарованного мне по воле кесаря? Разве не должны они понести кару как мятежники? Особливо сие относится к князю Даниле, который дерзнул обнажить меч не токмо противу великого князя, но и противу брата своего старейшего, а стало быть, он вдвойне мятежник и изменник!

— Да какой ты великий князь! — презрительно фыркнул Данило, невысокий коренастый человек лет тридцати пяти с широким румяным лицом и близко поса женными круглыми, как у совы, карими глазами. — Ты сидишь на володимерском столе токмо потому, что сумел испросить его у кесаря из-под Дмитрия, который один имеет на него законное право. Тогда ты не думал о почтении к старшему брату!

— Слышишь, господине посол? — торжествующе повернулся к Неврую Андрей. — Он посмел назвать решенье кесаря незаконным! Ужели ты стерпишь такую хулу на нашего владыку?!

— Упаси меня бог судить дела кесаря! — воскликнул Данило. — Он даст в них ответ одному токмо предвечному судие. Но у нас на Руси свой обычай: от веку еще не бывало того, чтобы молодший брат принимал княженье в обход старейшего.

— Что-то раньше тебя это не смущало! — ехидно осклабился Андрей. — Когда ты ходил со мною на Дмитрия да на Михаила, своих теперешних приятелей, ты не задавался вопросом, по праву ли я занимаю великий стол.

— Славно же ты мне за это отплатил! — горько усмехнулся Данило. — Не мог уговорить Дюденю не трогать Москву! Даже если бы татары перебили меня со всей моей семьей, ты бы и ухом не повел — лишь бы тебе на чужом столе покойно сиделось!

— А почто мою вотчину троекратно пусту сотворил ни за что ни про что? — вмешался в спор возмущенный голос Михаила Ярославича. — Коли ты великий князь, то должон быть всей земле печальник, а не разоритель!

— Тебя давно надобно было порешить, переметчик! — задыхаясь от ярости, прохрипел Андрей, хватаясь за меч и до половины доставая его из ножен. — И клянусь, я это сделаю, хотя бы и здесь, в этой палате!

— Что ж, попробуй, — спокойно произнес князь Данило, также кладя руку на рукоять меча. — За меня найдется кому постоять: Михаил Ярославич не чета тебе, он не попустит, абы его союзнику сотворили зло пред его очами!

— Ах ты, предатель! — окончательно разъярившись, с прыгающим подбородком и потемневшими глазами, крикнул Андрей и, не владея более собой, бросился к брату, опрокинув столец. Но прежде чем он успел приблизиться к медленно поднявшемуся Даниле, на его пути неожиданно выросла сухощавая фигура владыки Симеона.

— Остановитесь, чада! — страшным голосом крикнул архиепископ, предостерегающе вскинув руки с растопыренными длинными узловатыми пальцами. — Что же вы творите! Много ли вам будет проку, ежели вы друг друга поубиваете? Вы беспрестанно воюете — и чего этим добились? Сумейте же хоть единожды договориться как христиане, как люди, наконец!

Вмешательство Симеона немного остудило вскипевшие до предела страсти. Будто опомнившись, Андрей Александрович вложил меч в ножны и хмуро вернулся на свое место. Все облегченно перевели дух. Ханский посол с полной невозмутимостью наблюдал за происходящим, поигрывая висевшей у него на шее золотой пайцзой.

Съезд в Володимере не принес мира и согласия, ибо его не желала ни одна из сторон. Кое-как договорившись под давлением Невруя о разделе вотчин и не собираясь соблюдать достигнутые договоренности, князья разъехались восвояси — готовиться к войне.

И война не заставила себя ждать. Едва возвратившись в Москву, Данило Александрович получил от Михаила Ярославича известие о том, что великий князь с немалой ратью движется к Переяславлю, рассчитывая воспользоваться отсутствием уехавшего в Орду князя Ивана Дмитриевича и завладеть городом, которого он уже долго и безуспешно домогался. Данило распорядился спешно собирать войско. Простодушная княгиня Евдокия пыталась отговорить мужа от опасного похода.

— На кой он тебе сдался, этот Переяславль? Там свой князь есть, пущай он и боронит свою вотчину. Чего это ты ради братанича животом своим играть должен?! Данило Александрович только покачал головой. — Ну и дурная же ты баба, Евдокия, прости господи. Перво-наперво Иван, уезжая в Орду, приказал нам с Михаилом блюсти его вотчину. Ты желаешь, чтобы я бесчестно обманул его доверие? А потом, ты прикинь: детей у Ивана нет, сам он здоровья слабого, не сегодня-завтра помрет. Чуешь, к чему клоню? Ведь ежели он откажет мне свое владенье — а все, похоже, к тому и идет, — сколь сильнее станет московский князь! Переяславль — город знатный; одних стрельниц ни много ни мало двунадесять, а еще и вал есть, и ров с водой! Немного на Руси таких твердынь. А Переяславль к тому же еще и богатый город. За такой кус и живот на кон поставить не жалко. Ты о сынах наших подумала? Куда мне их сажать — в села мои подмосковные, что ли, над коровами княжить?! А Переяславль такой удел, о коем токмо мечтать можно. Вот и смекай, коли тебя бог разумом не обидел!

Вскоре навстречу захватчику выступило соединенное московское и тверское войско, предводительствуемое обоими князьями. Обе рати встретились близ места, называемого Юрьево полчище, и, не решаясь первыми вступить в бой, расположились станами друг против друга.

Как-то вечером Михаил и Данило прогуливались вместе вдоль оборонительного рва, обозначавшего границу их стана, с тревогой прислушиваясь к любому звуку, доносившемуся со стороны противника, тоскливо вглядываясь в протянутую через темноту редкую цепочку вражеских огней. По небесному полю, точно бороны для защиты от конницы, были раскиданы колючие звезды.

— Как мыслишь, Данило Александрыч, — нарушил молчание тверской князь, — достанет у твоего братца духу первым начать сечу?

— Навряд ли, - уверенно ответил князь Данило. — Коли Андрей не стал сражаться сразу, теперь уже не посмеет. Он и в детстве таким был: все, бывало, задирает нас, задирает, а как получит сдачи, сразу нюни и распустит. Ежели его заранее не бояться, верх над ним взять легко.

— Ну и князь у нас на великом столе! — презрительно молвил Михаил. — Урвать, что похуже лежит, — вот вся его забота, а до остатнего ему дела нет. Ты не взыщи, Данило Александрыч, что я о брате твоем такое слово молвлю, но что есть то есть, тут уж никуда не денешься...

Князь Данило понимающе кивнул.

— Мы с Андреем давно уже братья токмо по крови, — вздохнул он.

Некоторое время князья шли молча. Затем Михаил Ярославич снова принялся развивать недосказанную им мысль.

— Беда Русской земле с таким князем! Прямо хоть сам начинай домогаться великого княженья. А что, Александрыч, — шутливо дотронулся он локтем до своего собеседника, — может, попытаемся перекупить у поганых Андрейкин ярлык? Чем черт не шутит, может, и повезет!

— Лучше не надо, — рассмеялся князь Данило, и в его смехе Михаилу послышалось что-то искусственное. — Погляди, как мы с тобою добро ладим. А сопремся за великий стол, как раз и рассоримся, станем не лучше Андрея. Главное, за нами сила, такая, что ей сам великий князь не указ. А ярлык — дело наживное, он к силе льнет.

«Вот только какую силу он выберет — тверскую либо московскую, кто бы сказал», — подумал Михаил Ярославич. Но промолчал.

Весной 1301 г. Русь содрогнулась под страшным, египетским казням подобным дуновением божьего гнева: небывалая буря, сопровождавшаяся громами, молниями и проливными дождями, пронеслась над многими ее уголками, с таким усердием истребляя плоды человеческих трудов, точно имела целью вовсе очистить от них лицо земли. Оторвавшиеся купола церквей, как отрубленные головы, летели на распластанную под серебряными бичами свирепых ливней землю, катились по ее изнемогшему, залитому густой черной кровью телу и, исчерпав вдохнутую в них на краткое время мертвую силу, останавливались, описав, подобно детским юлам, круг или два вокруг своей оси.

— Грозно же починается новое столетье! — качали головами иноки основанной князем Данилой в Заречье обители имени его небесного покровителя, выбираясь на проясневший божий свет из своих порубов и с благоговейным ужасом, точно явленную святыню, обозревая разбросанные повсюду обломки и труху. — Щедро оно, видать, будет и на великие, и на страшные дела. Помози нам, господи!

Оставив крепко потрепанную бурей Москву на тысяцкого и бояр, Данило Александрович ушел на новую рать.

Даже по сравнению с судьбой других русских княжеств участь Рязанской земли кажется особенно многотрудной, и все оттого, что угораздило ее оказаться прямо на пути рвущихся на запад кочевых орд. Первой среди всех русских земель опалил ее огонь Батыева вторжения, оставив на ее поруганном теле незаживающий ожог — старое Рязанское городище, единственный стольный город на Руси, который после татарского разорения нельзя было отстроить заново. С тех пор так и повелось: на кого бы ни осерчал ордынский хан, через рязанские рубежи идет карательная рать, а ненасытным бесерменам нет большой разницы — рязанский ты, тверской или московский... И вот новая напасть - пошел на Рязань войной московский князь Данило, чьи отношения с задиристым и неуступчивым князем Константином Романовичем дошли до последней точки. Снова горели рязанские села, жители привычно хоронились в лесах, но Константин Романович не терял надежды на лучшее: столько всего уже пережили, переживем и это! А потому, не падая духом от понесенных поражений, он уводил свою рать все дальше на восток, рассчитывая на то, что вражеский напор выдохнется сам собой, и не помышляя ни о каких уступках.

Со своей стороны, Данилу Александровича беспокоило отсутствие быстрой и полной победы. Он прекрасно сознавал опасность такого положения как с чисто военной точки зрения — ибо его неуклонно уменьшавшееся после каждой новой битвы войско все более отдалялось от своих тылов и оказывалось во все более плотном окружении враждебно настроенного населения, имевшего большой опыт борьбы с различными неприятелями, — так и для боевого духа своих ратников. Тревожась за состояние войска, Данило Александрович все чаще лично вникал в дела повседневного управления, предпочитая не передоверять воеводам решения, от которых могла зависеть судьба всего похода.

Однажды, возвратившись с очередного объезда войска, Данило Александрович увидел близ своего шатра незнакомых людей, внешний вид которых указывал на их высокий сан. Князю доложили, что эти люди хотят с ним говорить, но отказались назвать себя, заявив, что скажут свои имена только самому князю.

— Вот как? — с неудовольствием промолвил Данило Александрович. — Не с добрым, видать, делом они пожаловали: честный человек свое прозванье таить не станет. Ну да поглядим, что за гости.

И он медленно подъехал на своем буланом жеребце к невозмутимо ожидавшим незнакомцам, которые при приближении князя сняли шапки и с достоинством поклонились.

— Вы кто такие будете? — сухо обратился к ним Данило Александрович, не сходя с коня.

— С позволения твоей милости, мы желали бы говорить с тобой наедине в твоем шатре, — выступив вперед, сказал старший из них, подслеповатый старик с безбровым восковым лицом.

Данило Александрович нахмурился.

— Говорите здесь, — довольно резко произнес князь, но все же велел бывшим с ним отойти в сторону.

— Да будет тебе ведомо, княже, — торжественно начал старик, — что ты зришь пред собою знатнейших бояр земли Рязанской...

— Ежели Константин Романович желает мира, — холодно перебил его Данило Александрович, — ему надлежит сперва исполнить все мои нароки, кои ему добро ведомы, а уж затем засылать послов.

— Нас послал не Константин Романович, — многозначительно произнес боярин, — хотя речь пойдет именно о нем. Нам не нужна эта распря, княже: твои ратники зорят наши вотчины, вытаптывают посевы, угоняют смердов. Сколько раз мы предлагали Константину Романовичу покончить дело миром! Но он не хочет нас и слушать. И тогда мы подумали, что лучше пожертвовать князем, дабы спасти Рязанскую землю, нежели лишиться и того и другого...

— Так, значит, я вижу перед собою крамольников, предающих своего господина?! — сурово спросил князь Данило. — А вы не помыслили о том, что я могу выдать вас с головою Константину Романовичу, и он повесит вас так высоко, как и приличествует таким знатным особам?

— На то твоя княжья воля, — спокойно ответил его собеседник. — Токмо корысти тебе в том никакой не будет. Мы же предлагаем тебе дело.

— И в чем же состоит ваше дело? — помолчав, спросил князь.

Чего-чего, а храбрости Константину Романовичу Рязанскому было не занимать. Словно считая себя заговоренным, мчался он в бой впереди своей рати, ничего не видя перед собой, кроме зловеще поблескивающей брони врага, ибо всегда чувствовал за спиной согласное биение тысяч сердец, готовых разделить с ним и таинственный холод смерти, и одурманивающий жар победы. Мог ли он предположить, что в час решающей битвы с давним и непримиримым соперником вдруг почему-то один за другим отстанут его верные боевые соратники и, когда князя окружат выросшие как из-под земли москвичи, рядом не будет никого, чей меч поднялся бы, чтобы защитить его? А ведь все случилось именно так! Прежде чем князь успел понять, что произошло, сразу несколько наброшенных на него арканов сковали движения Константина Романовича, мгновенно сделав его беспомощным, как спеленатый младенец. Яростно двигая кистью руки, Константин Романович попробовал перерубить узы, но его меч, выбитый мощным ударом, полетел куда-то в сторону. Лишь тогда князь обернулся, чтобы позвать на помощь, и действительно увидел своих воев, скачущих во весь опор, только не к своему князю, а прочь от него. Еще мгновение, и, влекомый безжалостной силой, рязанский князь уже несся вслед за своими похитителями к московскому стану.

Данило Александрович отложил беседу с пленником до следующего утра, рассудительно полагая, что, придя в себя и поразмыслив над положением, в котором он оказался, Константин Романович будет вести себя гораздо благоразумнее. Когда назавтра князь Данило вошел в плотно окруженный ратниками шатер, Константин сидел на полу, по-татарски скрестив ноги, ссутулясь и устремив неподвижный невидящий взгляд куда-то вниз. Принесенный ему завтрак стоял нетронутым. Было заметно, что рязанский князь сильно подавлен внезапной переменой в своем положении. Увидев входящего Данилу Александровича, Константин резко выпрямился, как будто внутри него разжалась тугая пружина, и постарался принять вид подчеркнуто гордый и независимый. Сердце князя Данилы дрогнуло от жалости.

— Что ж, торжествуй, Иуда, твоя взяла! — глухо произнес Константин, не глядя на московского князя. — Не сумел на поле брани одолеть, так холопьей изменой не побрезговал! Родитель-то твой (Александр Невский) по-иному победы одерживал!

— Я не ищу твоего живота, Константине, — как можно мягче произнес князь Данило. — Все, что мне от тебя надобно, это слово твое, что ни делом, ни помыслом злоумышлять противу меня не будешь и в делах моих помехи чинить не станешь. Аче поцелуешь мне на том святой крест, клянусь, сей же час сможешь воротиться восвояси.

— А ежели я откажусь, тогда что? — с вызовом спросил Константин. — Силой заставишь али живота лишишь? Что ж, ко всем твоим делам токмо такое злодеяние прибавить и осталось!

— Нет, Коснячко, к насилию я не прибегну, — спокойно ответил московский князь и решительно добавил: — Но и отпустить тебя без крестного целования, дабы ты снова промеж нас смуту сеял, я не могу. Одним словом, быть тебе моим гостем, покуда не одумаешься!

С этими словами Данило Александрович повернулся к выходу.

— Никогда! — в бешенстве крикнул ему вслед Константин. — Что ты возомнил о себе? Али мыслишь, что рязанский князь холоп московскому, чтобы присягать ему на верность?! Можешь убить меня, но покуда я жив, тому не быть!

Князь Данило остановился и грустно поглядел на своего пленника.

— Потому и надобно мне твое целованье, что не разумеешь ты, Константине, того, что допрежь всего мы русские, а уж опосля того рязанские, московские и прочие. Когда бы разумел, то и не сидел бы здесь, яко волк в яме. Да ежели бы ты один так мыслил! — вздохнул Данило Александрович и отдернул полог шатра.

Вскоре после возвращения Данилы Александровича из рязанского похода князья снова, как и пять лет назад, встретились, чтобы обсудить границы княжений, которые никак не удавалось определить таким образом, чтобы все остались довольны. Съезд проходил в Дмитрове. Несмотря на бесконечные унылые склоки, к которым неизбежно сводились подобные мероприятия (на сей раз, к счастью, князья вели себя спокойнее, за мечи никто не хватался — и за то, как говорится, слава богу), князю Даниле эта встреча подарила неожиданную радость. Дело в том, что переяславский князь Иван Дмитриевич, обычно кроткий и сговорчивый, неожиданно проявил неуступчивость, отказавшись подписать мир с Михаилом Ярославичем. После ссоры племянника с одним из его недавних покровителей Данило Александрович почти не сомневался, что рано или поздно Переяславль станет-таки московским уделом.

Время не обмануло его ожиданий. В последних числах мая следующего, 1302 года гонец привез в Москву долгожданную весть о том, что Иван Дмитриевич преставился, отказав перед смертью свою вотчину Даниле. Московский князь немедля отправился вступать во владение новым стяжанием, захватив с собой изрядную дружину. Вскоре он убедился, как уместна была его предусмотрительность: подъезжая к Переяславлю, князь Данило узнал, что в городе уже засел Андрей — великий князь не оставлял надежды прибрать к рукам столь ценное владение. Отвергнув совет воевод, призывавших послать за подкреплением, Данило Александрович решил действовать столь же безоглядно и нахраписто, как и его брат. Среди белого дня, не дав великокняжеским воинам оправиться от изумления, московская рать въехала в Переяславль через открытые ворота и без какой-либо борьбы заняла княжий терем.

— Что же ты, брате, на чужой каравай позарился? — с мягкой укоризной сказал князь Данило, входя к застигнутому врасплох в своей светлице Андрею. — Ужели тебе мало великого княженья? Тебе ведь ведомо, что Иван отказал Переяславль мне.

Андрей Александрович был сильно напуган, но старался держаться с подобающим его сану достоинством.

— Иван не имел права составлять такую духовную, — пробормотал он, отводя глаза в сторону. — Уделы должны передаваться по старейшеству.

— Вот как! С каких это пор хозяин стал не вправе распоряжаться своим достоянием по собственному благоусмотрению? — язвительно усмехнулся князь Данило и тут же сменил тон, заговорив жестко и требовательно: — Вот что, Андрей. Ты мне брат, и я не хочу, чтобы промеж нас пролилась кровь. А потому убирайся-ка ты отсюда подобру-поздорову и думать забудь о Переяславле: отныне это мое владение, мое и потомков моих — из рода в род, до скончания мира. Остерегайся встать на моем пути!

Андрей слушал брата с выражением страха и ненависти на продолговатом, с острыми выпирающими скулами лице.

— Ты думаешь, я не найду на тебя управу? — запальчиво крикнул он, возвышая голос до фальцета. — Прямо отсюда я поеду в Орду, и тогда поглядим, чьи потомки будут здесь княжить!

— Скатертью дорога! — сдерживая гнев, молвил князь Данило и, не видя смысла в продолжении разговора, покинул горницу.

Приняв власть над Переяславлем, Данило Александрович поручил его заботам старшего сына Юрия.

Смерти Данилы Александровича не ожидал никто: московский князь не был стар и никогда не давал близким повода тревожиться о его здоровье. Тем не менее, уложенный в постель пустяковой, как всем сперва показалось, простудой, он вскоре покинул свою опочивальню на плечах бояр, покоясь в гробу из красного дерева, обитого изнутри черным аксамитом. Когда на сороковой день, по обычаю помянув отца, молодые князья разошлись вечером по своим покоям, Иван долго сидел один, глядя на плещущий в очаге огонь. Иван был четвертым, предпоследним сыном князя Данилы и едва вступил в возраст, когда отрок постепенно начинает превращаться в юношу. Тяжело остаться в эти годы без отца, но когда отец и сын так близки друг с другом, как был близок с Иваном князь Данило, потеря эта тяжела особенно. Даже внешне Иван походил на отца больше, чем остальные Даниловичи, — та же широкая коренастая фигура, те же карие совиные глаза; вот только ростом Иван пошел в мать — рослую статную княгиню Евдокию: несмотря на юные лета, он был уже на добрые полголовы выше своего приземистого родителя. Данило давно выделил Ивана среди остальных своих чад, и по иронии судьбы случилось это в самый, пожалуй, горький для Данилы день. Немало лет прошло уже с того дня, но сейчас все происходившее тогда перед глазами Ивана — все, вплоть до последней мелочи — снова возникло в его сознании, как если бы ему довелось вновь пережить события того давнего дня — всего лишь одного дня, крошечной, едва заметной зарубки на бесконечном древе жизни...

Гридница московского княжьего дворца. Высокие окна с разноцветной слюдой. На синем сводчатом потолке застыли, раскинув крылья, огненно-красные сказочные птицы. Длинные лавки вдоль стен заполнены осанистыми, богато одетыми мужами. Данило Александрович, молодой еще человек с короткой черной бородкой и не распаханным пока морщинами лицом, сидит в своем стольце, положив локти на изогнутые лебяжьими шейками ручки; его хмурый, озабоченный взгляд рассеянно блуждает по лицам присутствующих. Великую беду накликал на Москву князь Данило, по доброй воле отворив ворота города татарской рати, которую брат Андрей выпросил у хана Ногая для того, чтобы покарать своего давнего недруга — великого князя Дмитрия Александровича. Верил князь — от союзников брата ему зла быть не может. Но разве бешеные псы разбирают, на кого накинуться? Данило Александрович понял это только тогда, когда в княжеских покоях стало нечем дышать от окрасившего воздух в сизый цвет въедчивого дыма, а объявшее город огромное зарево, как свернувшаяся кольцом огромная змея, всю ночь зловеще извивалось вокруг Боровицкого холма. Когда татары покинули разграбленную и сожженную ими Москву, князь созвал ближних бояр, чтобы сообща поразмыслить, как совладать со свалившимся на них страшным несчастьем.

Беседа долго не клеилась: будто сговорившись, бояре упорно перечисляли свои собственные убытки, ни словом не обмолвившись о прочих москвичах.

— А тверской-то княжич Михаил едва сам к Дюдене в пасть не влез, — с бессмысленно-изумленной улыбкой громко, на всю палату произнес молодой боярин Олуферий Селькуевич, обводя собрание пустыми голубыми глазами. — Совсем под Москвой уже был, из Орды идучи, да бог уберег — какой-то поп упредил его, что здесь татары.

Бояре сумрачно воззрились на глупца: нашел чему радоваться, да еще при князе! Или запамятовал, что тверские князья нам вороги?!

— То ли бог, то ли диавол, — сквозь зубы процедил кто-то достаточно громко, чтобы его слова дошли до слуха князя.

Но Данило Александрович, казалось, не слышал этих слов. «Тоже мне, брат называется! — мысленно досадовал он на Андрея. — Не мог выговорить у Ногая, чтобы татары обошли Москву стороной!»

— Ну, а ты что скажешь, Вельямин Лаврентьевич? — вслух обратился Данило к мрачно молчавшему сухопарому старику с острым орлиным носом и глубоко запавшими в глазницы белесыми очами.

— Люди разбрелись по лесам, — хриплым резким голосом произнес тот, вскидывая вверх подбородок, — в землянках живут, корой с дерев питаются. Ежели немедля что-то не сделать, некому и отстраивать Москву будет. Невдолге одни вороны здесь селиться станут!

Некоторые из бояр обменялись насмешливыми взглядами, как бы говорившими: «совсем старый из ума выжил, невесть что плетет!» Но князя слова Вельямина Лаврентьевича заставили задуматься.

— Пусть отворят княжьи клети для всех нуждающихся, — устало проговорил Данило Александрович, откидываясь на высокую спинку, — да выдают жито всем поровну, по справедливости — хоть по полмеры на душу, да так, чтоб обиженных не было. И боярам с гостями, у коих дворы уцелели, должно сделать тако же — спрошу строго... Да, вот еще — горожан на год ослобоняю от всех уроков и окладов; пущай люди в себя придут.

У многих бояр при этих словах лица сделались кислыми, скучными, но возразить князю никто не осмелился. На том и скончили.

Маленький княжич Иван играл тут же, в углу: он всегда охотнее проводил время с отцом, чем на женской половине дома, и сейчас тоже наотрез отказался покинуть заполнившуюся важными дядями в долгополых кожухах палату, несмотря на ласковые, но настойчивые уговоры нянюшек Сперва мальчик сосредоточенно возил по полу пестро раскрашенных деревянных-лошадок, но вскоре беседа старших полностью захва тила его внимание. Раскрыв рот, Иван ловил каждое слово, его игрушки валялись теперь без дела, ненужные и забытые. Когда бояре разошлись, метя по полу полами кожухов и со сдержанной досадой откашливаясь в кулаки, Иван подошел к отцу, который продолжал сидеть на своем княжьем месте, склонив голову под бременем одолевавших его тяжких мыслей.

— Тятенька, а татары всегда нами володели? — спросил мальчик, дергая отца за широкий, отороченный собольим мехом рукав. Данило ласково привлек сына к себе.

— Нет, чадушко, — сказал он с оттенком грусти в голосе. — Испокон веку была наша держава столь могуча, что никакому ворогу одолеть ее было не под силу. Но не сумели наши предки сохранить ее в целости: каждый хотел сам держать свою отчину, никому в своих делах отчета не давая. Вот и разодрали на части всю Русскую землю, а супостатам нашим только того и надо было: пришел безбожный цесарь Батый да поодиночке все княженья под свою руку и склонил. Так вот и живем с тех пор — спины гнем перед погаными да кровью умываемся, — с тяжким вздохом заключил князь.

— Расскажи о том времени, до татар, — робко попросил Иван.

— Ну что же, слушай, — улыбнулся князь Данило. — Давным-давно, когда на месте нашей Москвы еще шумел дремучий лес, поселился на высоких горах над рекою Днепром некий знатный человек, именем Кый...

— Это от него наш род пошел? — быстро перебил его Иван, глаза которого жадно вспыхнули при первых же словах отцовского рассказа.

— Нет, Иване, — терпеливо объяснил князь Данило. — О потомках того Кыя нам ничего не ведомо: вельми давно это было, летописей тогда еще не вели. Наш же род вокняжился сперва в Новегороде, что далеко на севере, на реке Волхове. Не поладили как-то меж собой новгородцы и призвали себе князя из-за моря, чтобы, значит, никому не обидно было, что его сородич, ровня ему, им володеет. А был это не кто иной, как наш великий предок, славный князь Рюрик..

С раскрытым ртом, почти не дыша, слушал мальчик рассказ отца, и в его детском воображении возникали величественные и манящие образы далекого прошлого: первые киевские князья, воевавшие с ромеями и степными разбойниками, усмирявшие непокорные племена, хитрая и коварная Ольга, мудрый и дальновидный Володимер со своим сыном Ярославом, презренный братоубийца Святополк — все они один за другим проходили перед внутренним взором Ивана, и его сердце наполнялось радостным и волнительным чувством сопричастности чему-то большому и значительному.

С того дня, видя увлеченность сына, князь Данило стал каждый день пересказывать ему то, что прочел в древних летописях, списки с которых бережно хранились вместе с самым ценным достоянием московского князя в заветном ларе, стоявшем в его опочивальне. А чтобы Иван мог самостоятельно утолять свою жажду познания, отец сам, не полагаясь на попов и не дожидаясь, когда сын достигнет семилетнего возраста, в котором принято было браться за науку, стал учить его грамоте по семейной псалтыри, с которой когда-то началось и его ученье. «Сколько пытливости и понятливости в сем младенце! — не уставал удивляться Данило, восхищенный стремительными успехами маленького Ивана. — И как любит он Русскую землю, как болит за нее его сердечко! Сколько блага он мог бы со временем принести Руси! Его же ждет какой-нибудь мелкий удел, которым побрезгуют старшие братья. Жаль, ах, как жаль!» И князь Данило грустно вздыхал, покачивая надетыми на указательный палец жемчужными четками.

Вспоминалась Ивану и его последняя беседа с отцом.

Князь Данило полулежал на горке из голубых шел-ковых подушек, до подбородка накрытый красным. шерстяным одеялом, под которым угадывались очер тания сомкнутых на животе рук Время от времени Данило Александрович прерывал разговор, утомленно смежая лихорадочно поблескивавшие глаза или выпрастывая из-под одеяла полную бледную руку, тонувшую в длинном широком рукаве белой, расшитой по краю золотом и бисером сорочки, чтобы взять с низкого столика, стоявшего подле его ложа, большую серебряную чашу с питьем. Тогда умолкал и Иван, и в течение нескольких минут в опочивальне слышалось лишь тяжелое, сиплое дыхание недужащего князя.

— Ну вот, кажется, и конец, — глядя в потолок, задумчиво проговорил Данило Александрович, и в его голосе не ощущалось ни горечи, ни сожаления — только безмерная усталость, прежде столь несвойственная неизменно деятельному и полному сил князю. С болью и страхом отмечал про себя Иван и эту новую интонацию, и то, как изменился за последние дни отцов голос: откуда только в нем взялась эта глухость, эта старческая надтреснутость, это зловещее сипение, вырывавшееся из недр широкой и всегда казавшейся могучей, как кремлевская стена, груди?! Пожалуй, впервые с тех пор, как князь Данило занемог, Иван ясно осознал то, о чем доселе боялся даже думать: его отец умирает, и ничего с этим не поделаешь; просто князь Данило исчерпал свои жизненные силы, без остатка истратил их в напряженной борьбе, наполнившей все его существование, и теперь тихо отпадает от древа жизни, как высохший, лишенный питавших его соков лист.

А Данило Александрович продолжал:

— Пожил свое на свете, пора и честь знать... Откня-жил, отвоевался, откланялся поганым вдосталь. Теперь вам, сынам моим, постигать сию науку. Чему мог, я вас научил, остатнее токмо от вашего разума да божьей воли и зависит.

— Не рано ли ты, отче, на покой собрался? — попытался улыбнуться княжич.

По лицу больного пробежала легкая рябь досады: ему была неприятна неискренность любимого сына, пусть даже и вызванная лучшими побуждениями. Не отвечая, Данило Александрович утер лоб алым платом и, проведя рукой по бороде, глубоко вздохнул.

— Хотел я вас всех у смертного своего одра собрать, да Юрья, как видно, не дождусь. Прислал он намедни заместо себя грамоту, — князь Данило протянул руку к столику и, взяв с него слегка помятый свиток, на котором темнело пятно от пролитой на него жидкости, протянул его сидевшему на постели Ивану. — Вот, полюбуйся: не пущают-де его переяславцы, боятся, что боле уж к ним не возвернется. Не пущают князя — каково! — Данило язвительно хмыкнул. — А ведь сие и для тебя урок как сядет Юрий на Москве (не вечно же они его, в самом деле, силком держать станут!), тебе у сих своевольцев княжить. Так ты им с самого первоначалу воли не давай, с первого же дня покажи, кто господин, а кто слуги. Да особо на переяславцев не полагайся, окружай себя все боле своими людьми, проверенными, вроде Родиона али Федора Бяконта. Эти не предадут.

Приступ хриплого, клекочущего кашля прервал речь князя. Отпив из чаши и отдышавшись, Данило Александрович заговорил снова.

— Да, с Юрьем мне уже на сем свете не свидеться... А жаль — ему-то как раз последнее отцово наставленье ой как надобно! Вельми он горяч, необуздан, боюсь, наломает дров, — вздохнул князь Данило и вдруг с ласковой улыбкой поглядел на сына. — Вот тебе бы я с легким сердцем передал большое княженье — и разумом, и волею господь одарил тебя превыше всех моих детей. Но запомни накрепко, Иване, — добавил он сурово, подняв указательный палец в предостерегающем жесте, — упаси тебя бог возжелать московского стола из-под брата старейшего либо его потомков — сие есть великий грех! Если же на то будет божья воля — ведь в наше время должность опаснее княжьей сыс; кать мудрено, — по лицу князя скользнула слабая улыбка, тут же погаснув. — Доживете ли хоть вы до той поры, когда князья будут решать свои споры не на ратном поле, а за дружеской беседой? Боюсь, долго еще придется ее ждать... Так вот, ежели божьим соизволением ты займешь когда-либо московский стол, помни, что покуда нет единства в земле нашей, не престанет она исходить кровью и не избавится от постылого ярма. Одному государству должно быть на Руси и одному князю ее блюсти, прочим же князьям пребывать во всем ему покорными! А ведь мог бы стать таким князем, Иване, истинный бог мог бы! Токмо кто ж тебе позволит...

— Не молви так много, отче, — стараясь скрыть свое волнение, произнес Иван и заботливо оправил одеяло. — Тебе покой потребен. Не волнуйся: что бы господь мне ни сулил, честь рода нашего я не замараю.

— Я знаю, знаю... — отозвался Данило Александрович, и в его глазах неожиданно вспыхнули радостные огоньки. Он шутливо похлопал сына по колену. — А все же, что ни говори, не впустую аз, многогрешный, землю-то топтал, а! Что была Москва, когда я здесь сел, — так, скареднейший городишко, почти что село! А ныне сие княженье не из последних на Руси! И Коломной теперь володеем, и Переяславлем. Последнее, положим, не моя заслуга, да ведь важно-то дело!.. Женить вот вас не успел — сие мне пуще всего досадно. Сколько сынов, а ни одного внука увидать не пришлось. Да что уж тут поделаешь! — Князь Данило откинулся на подушки и устало прикрыл глаза. — Ладно, ступай, сынок, что-то я уморился, — ослабевшим голосом проговорил он.

Больше увидеть отца живым Ивану было не суждено.

Чувствуя, как глаза защипала соленая влага, Иван поднялся и вышел из горницы: лучше скоротать вечер за беседой, чем в одиночестве ворошить опавшие листья воспоминаний. Под дверью Юрьевой светлицы протянулась тонкая бечева света; значит, брат еще не лег. Обрадованный Иван дернул на себя витую ручку и услышал раздраженный голос Юрия:

— Ты что, перечить мне вздумал, холоп?! Супротив господина идешь?

— Я твой верный слуга, княже, — с достоинством ответил звучный густой голос, по которому Иван сразу узнал тысяцкого Протасия Вельяминова, — и повеление твое исполню...

— Так в чем же дело?! — крикнул князь.

— ...Токмо негожее ты замыслил, господине. Родитель твой, упокой, господи, его душу, шесть лет держат Константина Романыча в чести великой и не токмо на живот его не умышлял, но даже и к крестному целова-нью не принуждал, желая, чтобы князь принес оное по своей доброй воле.

— Вот мы и увидели, какова эта воля! — насмешливо заметил Юрий и со значением, роняя слова, будто камни, добавил: — Ныне я князь на Москве, и моя воля есть закон. А ежели Константин сбежит? Тогда хлопот не оберемся. Али мало у нас и без него ворогов? Супротивников своих надобно давить нещадно, яко ползучих гадов, не дожидаясь, пока они исхитрятся ужалить!

— Грешное и срамное дело лишить живота безоружного пленника, — твердо произнес Протасий и вдруг заговорил совсем по-другому, взволнованно и горячо: — Молю тебя: одумайся, княже! Воспомни судьбу Святополка Окаянного, не порочь себя и всю нашу землю! Ну какой вред может тебе принести сей несчастный?!

— Да ты, видать, браги опился, холоп! — надменно-презрительно бросил Юрий. — Ступай и исполняй!

— Воля твоя, княже, — тихо ответил Протасий, — твой и ответ.

Дверь отворилась; Иван едва успел спрятаться за ней, чтобы не быть замеченным. Мимо него, опустив, голову, точно под тяжкой ношей, медленно прошел тысяцкий. Первым побуждением Ивана было поскорее известить о намерении Юрия братьев. Едва Вельяминов скрылся из виду, молодой князь бегом пустился по переходу, но, добежав до лестницы, в нерешительности остановился. Правильно ли он поступит, вмешавшись в действия старшего брата? Как-никак, а Юрий глава их рода, и всем Даниловичам надлежит почитать его вместо отца. Кто смеет указывать ему и ставить под сомнение его решения? Не будет ли он, Иван, выглядеть в этом деле как крамольник, сеющий раздор в собственной семье? Несколько минут Иван в мучительном раздумье скреб острым носом сапога крутую деревянную ступеньку. Потом повернулся и медленно возвратился в свои покои. Видеть сейчас Юрия и разговаривать с ним было выше его сил.

На следующее утро, спустившись после скверно проведенной ночи в трапезную, Иван сразу понял, что братьям уже известно о вчерашнем повелении Юрия и что без последствий оно не осталось. Юрий сидел на своем обычном месте во главе длинного стола, с подчеркнутой небрежностью откинувшись на спинку стольца, и, презрительно сощурив черные материнские глаза, смотрел на стоявших перед ним, вполоборота к Ивану, братьев Александра и Бориса. Оба молодых князя были одеты как в дорогу и, судя по всему, не собирались разделять со старшим братом трапезу. Их лиц Иван не видел. Все трое были настолько поглощены разговором, что не заметили вошедшего Ивана.

— Думай о нас что хочешь, а жить под одним кровом с убийцей нам пакостно, — холодно произнес Александр, — и то, что сей убийца наш брат, для нас всего горше.

— Так-та-ак, — с издевкой протянул Юрий. — И куда же вы направиться думаете, ежели сие не тайна?

— В Тверь, — спокойно ответил Александр.

— Что?! В Тверь?! — взвился было Юрий, но, понимая, что выбор братьев был вызван исключительно стремлением как можно сильнее досадить ему и что его ярость лишь доставит им удовольствие, постарался овладеть собой.

— Хороши же у меня братцы, — криво усмехнулся он, царапая ногтем ручку стольца, — к злейшему ворогу рады переметнуться! Ну и убирайтесь к чертовой матери! — крикнул Юрий, махнув на братьев рукой. — Думаете, удерживать вас стану?! Бабы! Слюнтяи! Вам бы акафисты петь в какой-нибудь обители, а не княжить!

— Пойдем, брате: нам здесь боле делать нечего, — сказал Александр, тронув Бориса за плечо. Когда они вышли, Юрий яростно ударил кулаком по столу и грязно выругался. Обуревавшая князя злоба искала выхода, и ее жертвой стал первый, кто попался ему на глаза, — молча наблюдавший за происходящим Иван.

— Может, и ты хочешь с ними, отцов любимчик? — напустился на брата Юрий, с отвращением мотнув подбородком в сторону двери. — Давай, не стесняйся! Я никого не держу!

— Зачем ты так, Юрий? — тихо произнес Иван, с укором взглянув на брата.

Юрию стало неловко. Он смущенно отвел глаза в сторону и увидел слуг, которые, напуганные небывалой распрей между князьями, робко толпились у входа с подносами в руках, не решаясь подавать на стол.

— А вы что сгрудились, яко стадо баранов?! — снова завопил князь, радуясь возможности хоть на ком-то сорвать свое раздражение. — Из-за того, что мне с братцами не повезло, я с голоду подыхать не собираюсь!

Мгновенно пришедшая в чувство челядь, как в хороводе, закружилась вокруг стола.

Скривив тонкие губы в презрительной и злобной, усмешке, Юрий с глумливой бесцеремонностью разглядывает высокого светловолосого молодого человека в покрытых царапинами и вмятинами доспехах, стоящего перед ним, опустив голову с выражением крайней подавленности. Судя по тому, как вольготно расположился московский князь в резном кресле, подле которого полукругом стоят Александр, Борис (успевшие помириться со старшим братом и, после нескольких месяцев изгнаннической жизни в Твери, возвратиться домой) и, конечно же, неизменно верный Юрию Иван, как непринужденно и даже вызывающе закинул ногу на ногу, как самодовольно пощипывает он кончик уса, Юрий явно чувствует себя хозяином в этой небольшой гриднице, стены которой ярко расписаны от пола до потолка красной, зеленой и золотой красками, чередующимися друг с другом с большим вкусом. Но Даниловичи не в своих хоромах на Боровицком холме, они в Можайске, который за час до описываемой сцены московская рать взяла копьем, а юноша, который с таким униженным видом застыл перед княжеским креслом, — его подлинный владелец, можайский князь Святослав.

— И как тебе, Святославле, не надоест разбойничать? — неторопливо, с наслаждением жуя слова, как сотовый мед, произнес Юрий. — Опять твои людишки села мои порубежные пожгли, скот да сирот незнамо куда увели. Ты, конечно, скажешь, что все это не с твоего ведома делалось?

Юноша с негодованием вскинул голову. Его смятое страданием плоское лицо исказилось еще больше, на этот раз от гнева.

— Ты сам не веришь, Юрий, что это я подослал тех разбойников напасть на твои села, — прерывающимся голосом, но громко и отчетливо, точно отвешивая собеседнику оплеухи, сказал он. — Может, они и пришли с моей земли, но, клянусь, кабы я знал о них и о том, что они замышляют, сам велел бы повесить их на первом же дереве!

Юрий засмеялся. Ему ли было не знать, что Святослав ни сном ни духом не ведал о набеге на московские села! Ведь московский князь из собственной казны заплатил тем самым разбойникам, которые под видом можайских ратников разорили несколько его же сел, чтобы Юрий имел законный предлог для расправы с соседом, владения которого он еще при жизни отца порешил прибрать к рукам.

— Что же с тобой делать, Святославле? — будто в раздумье, медленно протянул Юрий. — Ты, как видно, из тех, кого унять могут лишь темница да могила. А я свои рубежи оградить должон. Посему поедешь ты со мной в Москву. Там, под неусыпным доглядом, ты для меня будешь безопасен.

Святослав снова опустил голову.

— А там... яко Константина? Что ж, сила за тобой, твори что хочешь, — тихо произнес он с полной покорностью судьбе.

Тут Иван, хмурившийся в продолжение всего разговора, наклонился над креслом и что-то сказал старшему брату на ухо. Юрий недовольно отмахнулся от него.

— Вот еще глупости! — вполголоса сказал он, не поворачиваясь к брату. — И ты то же делать будешь, попомни мое слово. А покамест учись.

И, опершись о ручки кресла, чтобы подняться, Юрий велел ратникам увести Святослава.

Акинф взволнованно расхаживал взад-вперед по горнице, силясь утихомирить рвавшийся наружу гнев. «Дерзкий молокосос! Так надругаться над боярской честью! Высечь бы его хорошенько!» — возмущенно бубнил он себе под нос, в бессильной ярости стиснув кулаки с такой силой, что костяшки пальцев побелели. Боярин уже давно стал примечать, что не пользуется расположением своего нового князя, шестнадцатилетнего Ивана Даниловича. Но то, что произошло вчера на пиру в княжьих хоромах, переполнило чашу его терпения. Войдя в гридницу переяславского дворца, почти все пространство которой занимал огромный покрытый белоснежной скатертью стол, Акинф уверенно направился к привычному, утвердившемуся за ним еще при покойном князе Иване Дмитриевиче месту по правую руку от князя, но его остановил неприязненный взгляд Ивана.

— Сядь там, боярин, — холодно произнес князь и указал ему на место в середине стола. Кровь метнулась в лицо Акинфу, но что он мог сделать: с князем не поспоришь. Сопровождаемый насмешливыми взглядами бояр, которых Иван привез с собой из Москвы, Акинф неторопливо, стараясь сохранить достоинство, проследовал к назначенному месту. Лицо его было бесстрастно, но в душе пылал испепеляющий огонь. Никогда в жизни не доводилось Акинфу испытывать подобного унижения. До самого окончания пира боярин просидел молча, уставившись в одну точку; кусок не лез ему в горло. Лишь однажды Акинф украдкой взглянул, кому досталось его место. Ну конечно! Он и не ожидал увидеть на нем никого иного, кроме воеводы Родиона Несторовича. Родион сравнительно недавно перебрался из Киева в Москву, где сразу же занял самое завидное положение. Приехал он не один, а в сопровождении полутора тысяч детей боярских, под началом каждого из которых находился небольшой отряд; таким образом, благодаря Нестору военная мощь молодого князя изрядно возросла. Это открытие вызвало в душе Акинфа новую бурю. Может быть, у себя в Киеве этот Родион и был важной птицей, но здесь, в Переяславле, своя знать, и никто не вправе так открыто ею пренебрегать. Нет, с него довольно! Он не намерен больше терпеть этого самонадеянного отрока, который позабыл, что власть князя крепка только тогда, когда опирается на исконные, коренные боярские роды. Он отправится в Тверь, где сидит князь Михаил Ярославич. Еще его покойный отец милостиво относился к Акинфу; в память о родителе сын не может не оказать его любимцу подобающее уважение. Он еще преподаст этому мальчишке хороший урок!

Раздумья Акинфа прервал скрип отворившейся двери: в горницу вошел его старший сын Иван. Молодому боярину было уже за тридцать, но, даже став зрелым мужем, он заметно робел перед отцом и повиновался ему беспрекословно, как дитя. Иван уже знал об унижении, которому подвергся отец, и явно принял его близко к сердцу, о чем говорили его нахмуренные брови и прорезавшая лоб скорбная складка.

— Ты звал меня, отче? — тихо спросил он.

— Ты, верно, догадываешься, сынок, о чем у нас с тобой пойдет речь? — с видимым усилием произнес Акинф. Вместо ответа Иван потупил глаза. Акинф продолжал: — Я немало пожил на свете и ведаю, что предвещает подобное изъявление княжьей немилости. Я не собираюсь дожидаться, покуда нас в поруб посадят или того хуже... Короче говоря, надобно нам всем уносить отсюда свои головы, и чем скорее, тем лучше. Вот и давай потолкуем, как нам поскладнее управить это дело. Токмо помни: проведать про то не должна ни одна живая душа.

— Бежать? — Сквозь неизменную почтительность в голосе Ивана прорвались нотки удивления и возмущения. — Как же так, отче?! Ты ведь сам всегда учил нас с Федором беречь родовое гнездо, где столько поколений предков жили и на судьбу отнюдь не вадили!

— И еще поживет немало, — уверенно сказал Акинф. — Для тверских князей Москва хуже кости в горле, и они не упустят возможности вырвать Переяславль из ее когтей. Попомни мое слово: вскорости тверские мечи проложат нам дорогу домой.

— Но почему мы должны бежать тайком, точно тати? — с обидой воскликнул Иван. — Испокон веку бояре на Руси по своей воле выбирают, какому князю слу жить. Взять хотя бы сего проклятого Родиона: ведь он поступил в московскую службу, уйдя от киевского князя, и никто не почитает его за изменника.

— Он им и не является, — усмехнулся Акинф. — Меж Киевом и Москвою не распри. А к злейшему ворогу своего дома Иван нас добром не отпустит.

— Дитя не вынесет дороги, — выложил Иван последний довод против отцовской затеи.

— Значит, придется оставить, — невозмутимо ответствовал Акинф. — Нет ли среди челяди кормящей бабы?

— У конюха Петрилы жена недавно родила.

— Вот она его и выкормит.

— Нелегко будет уговорить Софью расстаться с сыном, — тяжело вздохнул Иван.

— Что же ты за муж такой, коли с бабой сладить не можешь? — вскипел Акинф. — Твое слово должно быть для нее законом: сказал — как отрубил. Ну, ступай с богом.

Опасения Ивана оказались не напрасными: когда молодая боярыня, только что оправившаяся после трудных родов, услышала о том, что ей предстоит разлука с новорожденным сыном, ее голубые глаза округлились от ужаса.

— Сыночка на людей не оставлю! — Софья вцепилась обеими руками в перину, на которой лежала, точно боясь упасть. — Делай что хочешь, а я с ним не расстанусь!

— Замолчи, дура! — раздраженно крикнул Иван. — Ты всех нас погубить хочешь?!

Но, увидев, как задрожали крошечные, по-детски припухшие губы супруги, как наполнились слезами ее глаза, он тут же раскаялся в своей резкости. Иван нежно привлек к себе жену и сказал как можно ласковее:

— Ничего с нашим сыном не случится. Или ты думаешь, он мне не дорог? Петрило с женой — холопи верные, они все сделают как должно.

Когда наступила ночь, Акинф, оба его сына и невестка, одетые в дорожные одежды, вышли во двор, где их ожидали несколько самых испытанных слуг, державших под уздцы оседланных коней. Чадящий факел в руке одного из холопов тускло освещал бледные, тревожные лица беглецов. Глаза молодой боярыни были красны от слез. Акинф, несший на руках завернутого в одеяло внука, приказал молодым подождать и быстрым шагом направился к избе конюха Петрилы. Софья сделала непроизвольное движение, как бы порываясь остановить свекра, но муж, обняв за плечи, мягко удержал ее. Всхлипывая, боярыня уткнулась Ивану в плечо. Жена Петрилы была дородной цветущей женщиной лет тридцати, высокая, статная, с гладким румяным лицом. В наспех накинутом на голову платке, с мужниным тулупом на плечах поверх холщовой сорочки, она удивленно осветила лучиной нежданного ночного гостя. Ее супруг, напротив, проявил к приходу боярина полное равнодушие, причина которого крылась в количестве выпитого им вечером ола. «Да, Иван не ошибся в выборе, — подумал Акинф, глядя на крепкие тугие груди хозяйки. — Вот уж кому сам бог велел быть кормилицей».

— Вот что, жено, — сказал он вслух, тщетно пытаясь унять щемящее чувство, охватившее его при мысли, что его будущий наследник, такой крошечный и беззащитный, сейчас останется в этой убогой затхлой избе, в сущности, на произвол судьбы. — Нам придется на время уехать... Далече уехать и, может быть, надолго. Вот я и помыслил, что ты сможешь взять к себе на этот срок наше дитя и выкормить его вместе со своим. Могу я доверить тебе внука? — спросил Акинф, испытующе глядя женщине прямо в глаза.

— Не изволь тужить, боярин: мы свое бабье дело знаем, — засмеялась та. — Чай, не впервой.

Мягким движением руки она указала на полати, где безмятежно посапывали трое малышей, а рядом едва заметно покачивалась висевшая на воловьих жилах колыбель.

— Ну вот и ладно, — почему-то сразу засуетившись,. словно напрочь забыв надменность, с которой он всегда держался перед челядью, Акинф передал женщине ребенка, после чего вынул из-за пазухи небольшой ту-то набитый кошелек и положил его на лавку.

— Это тебе за труды.

— Благодарствую, боярин.

Акинф повернулся, собираясь уйти, но, что-то вспомнив, снова обратился к женщине:

— Да, еще... Никто не должон знать, что мой внук у тебя, особливо княжьи люди.

— Никому не скажу боярин, будь покоен. — Устремленный на Акинфа понимающий взгляд больших зеленых глаз был так ясен и открыт, что на душе у боярина и впрямь стало намного спокойнее. Он понял, что на эту женщину может положиться как на самого себя, что ни страх, ни алчность не заставят ее совершить предательство.

— Благослови тебя бог, жено, — тихо, но вкладывая в эти слова очень многое, проговорил Акинф и, словно устыдившись этого необычного для себя проявления чувств, торопливо вышел.

После бегства Акинфа для Ивана стало очевидно, что среди переяславской знати зреет недовольство, вызванное чрезмерным, с их точки зрения, усилением влияния пришлых людей. Поэтому он стал гораздо внимательнее относиться к местному боярству, не упуская случая подчеркнуть, что не проводит различия между ним и слугами, привезенными из Москвы, оценивая людей только по тому, насколько верно и усердно они служат своему князю. Желая сплотить подвластное ему боярство, Иван стал ежедневно устраивать для него совместные пиры. Подобное времяпрепровождение никогда не доставляло ему особой радости, однако, по мысли князя, сидя бок о бок за одним столом и пия из одной ходящей по кругу братины, его бояре скорее забудут о взаимных обидах и недоверии и проникнутся духом единства.

В то запомнившееся ему на всю жизнь утро Иван проснулся оттого, что кто-то легонько тряс его за плечо. С трудом раздвинув тяжелые, налитые вязкой дремой веки, он увидел склонившегося над ним постельничего Михаила — единственного, кому был позволен доступ в княжескую опочивальню, который с виноватым видом протянул князю свернутый свиток:

— Гонец из Твери привез. Сказывает, дело вельми спешное.

Недовольно поморщившись, Иван сорвал красную восковую печать и, зевая, развернул свиток. Едва пробежав глазами первые строки, он с такой поспешностью вскочил с постели, словно та была наполнена раскаленными углями. Через несколько минут Иван, на лице которого не осталось и тени дремотной расслабленности, уже наказывал спешно вызванному к нему сыну боярскому:

— Скачи что есть духу на Москву и передай брату моему Юрию на словах, что тверская рать завтра будет под стенами Переяславля, и ежели он хоть на час замедлит с подмогой, то может застать здесь одно пепелище.

Когда гонец удалился, князь повелел боярам собраться в гриднице, куда из домовой княжеской церкви уже была принесена ее главная реликвия — большой золотой крест, искованный еще во времена Юрия Долгорукого. Войдя твердым уверенным шагом в просторную палату, наполненную гулом недоуменных боярских голосов, мгновенно смолкших при появлении князя, Иван без лишних вступлений обратился к собравшимся:

— От верного человека стало мне ведомо, что тверской князь Михаил Ярославич решил воровским образом захватить наш город, для чего выслал немалое войско, над коим начальствует ваш бывший собрат, а ныне богомерзкий изменник Акинф. — Не обращая внимания на поднявшийся ропот, он продолжал: — Я послал за помочью на Москву, но кто знает, поспеет ли она вовремя. А потому, — Иван возвысил голос, — перед лицом сей великой опасности целуйте крест святой, что будете верны мне и всему моему дому, хотя бы и животом пришлось за это поплатиться.

Иван внимательно, не отрываясь смотрел, как бояре по одному подходят к аналою и, получив благословение протоиерея, торжественно произносят слова клятвы, после чего опускаются на колени и, перекрестившись, прикладываются губами к святыне — он хотел понять, кто делает это легко, с охотой, а кому совершение обряда дается ценой усилий.

Бояре, приехавшие в Переяславль вместе с Иваном Даниловичем, оставались на местах, думая, что все происходящее относится только к переяславцам.

— Вы тоже целуйте, — строго обратился к ним князь. — В час столь сурового испытания каждый нуждается в укреплении духа.

Когда обряд подошел к концу, Иван, прежде чем отпустить бояр, обратился к ним с краткой речью:

— Помните, что вы присягнули не токмо мне, своему князю; ныне вы взяли в свидетели самого творца предвечного, от коего не скроется не только ни одно из дел ваших, но даже помыслы!

— Останься, воевода, — кивнул князь боярину Родиону, когда бояре, возбужденно переговариваясь и качая головами, направились к выходу. Оставшись с ним наедине, Иван спросил: — Ну, Родион Несторович, как будем встречать ворога?

Воевода, не слишком доверявший юности и неопытности своего господина, почел за благо не испытывать судьбу.

— Силенок у нас, княже, маловато, — осторожно сказал он, — так что об открытом бое и речи быть не может. Оядем в осаду, а там и братец твой с подмогою подоспеет.

— Нет! — горячо воскликнул Иван. — Князю должно самому боронить свое владение, а не отсиживаться, как зайцу в норе, ожидая, покуда за него все сделают иные. Будем биться в поле. Ты, Родион Несторович, со своими ратниками схоронись в лесу, а я встречу их у стен и начну сечу. Как увидишь, что меня одолевают, тут и вступай, но не ранее. Слышишь — не ранее!

— Добро, княже, — поразмыслив, произнес воевода. — Дай-то бог, чтобы ты оказался прав.

Прозрачные, словно размазанные тонким слоем по нежно-голубому небу облака слегка касались своими округлыми краями вздыбленного впереди песчаного холма, желтого и островерхого, как литовская лисья шапка. Его подножие было густо опутано кривыми стволами ясеня и доходившими им до половины кустами, на которых ярко краснели крошечные ягоды боярышника. Проехав вдоль южного берега Плещеева озера, серо-голубую поверхность которого тревожила легкая зыбь, точно оно морщилось во сне, Акинф с сыновьями Иваном и Федором и тверскими воеводами поднялся на Гремячью гору и с легким замиранием сердца глянул в сторону белевшего внизу города. То, что он увидел, заставило боярина в изумлении раскрыть рот: впереди окружавших город крутолобых земляных валов, на широком и ровном, как лезвие меча, поле ровными рядами выстроились тысячи воинов, от грозного блеска оружия и брони которых у Акинфа зарябило в глазах. Слева разлилось огромное пятно озера, справа темнел лиственный лес.

Акинф был немало озадачен, ведь он крепко рассчитывал на то, что Иван проявит юношескую беспечность и позволит застать себя врасплох.

— Вот те раз! — изумленно выдохнул один из его спутников, грузный, страдавший одышкой меднолицый толстяк. — В гнездышко-то, видать, голыми руками не залезть.

— Ну, это мы еще поглядим, — с мрачной решимостью процедил Акинф и резким движением развернул коня.

Иван смотрел на пылящую, топочущую, бряцающую, неумолимо приближающуюся, сверкающую тучу, и биение его собственного сердца заглушало для него стук этих тысяч пахтающих землю копыт. Вот час, который решит его судьбу! Сегодня он либо докажет, что достоин своего великого деда, в чуть большие, чем его, лета громившего свеев и немчинов, либо останется в людской памяти бесталанным отроком, который не вынес возложенного на него рождением бремени и погиб, так и не успев свершить ничего примечательного.

— Пора. С богом! — Иван выхватил из ножен меч и призывно поднял его над головой. Повинуясь данному князем знаку, переяславская рать пришла в движение. Заржали взнузданные кони, волной прокатился по всему строю лязг оружия и доспехов, дрогнула земля, изнемогнув под бременем ударивших в нее разом множества копыт, и войско помчалось навстречу неприятелю. Вскоре обе рати сошлись в жестокой сече.

Опьяненный плещущим в лицо теплым ветром, Иван, будто в реку, безоглядно упал в битву. С жаром нанося и отражая удары, он не заметил, как, оторвавшись от основной части войска, быстро углубился в ряды противника и оказался с небольшим числом ратников стиснутым с трех сторон многократно превосходящими силами врага. Зато это видел опытный глаз Родиона, который, раздвинув ветви, внимательно следил за происходящим из своей лесной засады. Оценив грозящую князю опасность, воевода повернулся к своим воям, обнажая меч.

— Не выдадим, братия, князя! — густо прокатился его рассыпавшийся эхом голос по чаще, вызвав в ответ дружный многоголосый рев.

Стремясь как можно скорее отгородить Ивана от наседавших на него тверичей, Родион Несторович с частью своего отряда вклинился сбоку в ряды сражающихся и сразу заметил Акинфа, который изо всех сил прорывался вперед, озираясь по сторонам в поисках князя. Воевода бросился ему наперерез.

— Не торопись, боярин! — прокричал он сквозь мятущийся гул боя. — Нам давно пора потолковать.

При виде воеводы бешеная ярость исказила оспи-стое лицо Акинфа. Он пришпорил коня и, поравнявшись с Нестором, наотмашь ударил мечом; от верной смерти воеводу спас только вовремя поднятый им щит. Одновременно Нестор левой рукой схватил прикрепленную к луке седла сулицу и из-под щита наугад нанес удар. Акинф хрипло охнул и, теряя равновесие, вцепился в холку коня: копье вонзилось ему в грудь, пробив броню. Родион выпустил из рук сулицу и снова достал меч. Со зловещим свистом сверкнул на полуденном солнце обоюдоострый клинок, рассыпавшимся лаловым ожерельем разлетелись по сторонам брызги крови, и голова изменника, переворачиваясь в воздухе, полетела в истоптанную траву.

Не сходя с коня, воевода поддел голову острием копья и, слегка отставив руку в сторону, чтобы не запачкаться стекавшей по древку кровью, победно вознес кверху безобразную куклу, оскаленные зубы и широко раскрытые глаза которой, казалось, и после смерти источали непримиримую злобу.

Между тем течение битвы резко изменилось. Ошеломленные внезапным ударом с тыла, тверичи сразу утратили свой боевой дух. Их быстро редевший строй смешался и начал беспорядочно отступать. Лишь небольшие группки продолжали отчаянно биться в полном окружении переяславцев. Преследуемых тверичей загоняли в воды Плещеева озера, которые кое-где у кромки берега окрасились нежно-розовым цветом.

Подъехав к Ивану Даниловичу, который, тяжело ды ша, стаскивал с залитого потом лица шелом с багряным, шитым золотом еловцом, Родион в знак почтения склонил копье; голова Акинфа покатилась прямо под ноги княжьему коню, который, испуганно фыркнув, подался назад.

— С полем тебя, княже! — приложив руку к груди, торжественно провозгласил воевода и кивнул в сторону головы: — Вот твой изменник; боле он не причинит тебе зла.

Как завороженный смотрел Иван в эти застывшие агатовые глаза, глядевшие на него и в то же время как бы сквозь него, будто видя что-то запредельное, недоступное зрению живых, на этот полураскрытый, как у заплаканного ребенка, широкий рот, из которого тоненькой струйкой текла кровь. Как страстно он мечтал о дне, когда ему представится возможность стяжать, подобно своим предкам, славу на ратном поле! Но теперь, когда все было уже позади, Иван не ощущал ни упоения победой, ни благодарности провидению, сохранившему его целым и невредимым среди направленных на него вражеских мечей, — лишь ужас и отвращение перед только что открывшейся ему бездной озлобления и жестокости, которые человеческие существа могут питать друг к другу, переполняли его душу. Он чувствовал, что после пережитого сегодня уже никогда не будет прежним, не сможет полностью доверять людям и любить даже лучших из них: их лица всегда будут подсознательно представляться ему какими-то скоморошьими личинами, скрывающими их подлинный, звериный облик, явившийся ему ясным летним днем на поле под стенами Переяславля.

— Пусть погребут вместе с телом, — борясь с подступившей дурнотой, проговорил Иван и тронул поводья. Но воевода еще не сказал все, что хотел. Легко, как юноша, сойдя с коня, Родион Несторович отвесил Ивану глубокий поклон.

— Прости меня, княже! — смиренно произнес он.

— За что же, Родионе? — вымученно улыбнувшись, спросил Иван.

— За то, что не верил в тебя, несмышленным отроком почитая. Ныне же узрел я пред собою властителя, коего в избытке одарил господь и разумом, и мужеством. Поделом мне, старому глупцу!

Иван хотел что-то сказать, но внимание князя отвлек подбежавший к нему ратник.

— Гляди, княже, гляди! — взволнованно крикнул он, показывая рукой в сторону Гремячьей горы, мимо подножия которой, похожая на многоногое покрытое железной чешуей и шипами диковинное существо, клубилась конная рать.

— Кабы это яичко да ко Христову дню, — с улыбкой легкого сожаления произнес Родион Несторович, из-под ладони рассматривая приближающееся войско.

Это Юрий шел на помощь брату.