Победоносное возвращение домой Олега Ивановича было омрачено известием о смерти его сына Романа. Гроб с телом одиннадцатилетнего княжича был установлен в Успенском соборе, где происходило его отпевание, когда в Рязань вступило усталое Олегово войско. Боярин Брусило со слезами на глазах поведал Олегу Ивановичу о последних мучительных часах жизни своего крестника, скончавшегося рано поутру у него на руках.

«Стало быть, когда я торжествовал, осматривая сокровища Арапши в захваченном мною Наровчате и любуясь грудами перебитых татар, в это самое время дыхание жизни уже покидало тело моего сына! — с горестным отчаянием в душе размышлял Олег. — Когда я выбирал подарки для Романа среди татарских богатств, сыночка моего уже не было в живых! Ни Господь, ни ангелы небесные, ни молитвы солотченских схимников не спасли сына моего от смерти. Что это: злой рок иль немилость ко мне Господа?»

Не снимая походной одежды, Олег Иванович поспешил в Успенский храм, белокаменная громада которого возвышалась на самом высоком месте детинца. От княжеского терема до Успенского собора было не более двухсот шагов. Князь и его свита чуть ли не бегом добрались до главных соборных врат. Толпившийся на паперти народ расступился, давая дорогу Олегу Ивановичу и его боярам, от плащей которых пахло дымом костров и лошадиным потом.

Рязанский епископ Софроний не прервал ни на секунду траурную службу, когда под высокими сводами храма раздались торопливые шаги большой группы людей. Не поднимая головы, Софроний, облаченный в длинную траурную мантию, продолжал читать раскрытую Библию, которую держал перед ним молодой дьякон. Торжественным и спокойным голосом Софроний перечислял Евангельские блаженства, чередуемые краткими прошениями к Господу о милости для усопшего отрока.

Кто-то из бояр подал Олегу Ивановичу зажженную свечу, с которой тот приблизился к гробу с телом сына на одеревеневших разом ногах. Юный княжич Роман лежал на смертном одре в своих самых лучших одеждах, его русые волосы были тщательно расчесаны, на его восковом лице с закрытыми глазами застыла холодная печать вечного сна.

«Здравствуй, сынок! — мысленно промолвил Олег, чувствуя, как горячие слезы закипают у него в глазах. — Здравствуй и прощай!»

Между тем, епископ Софроний завершил заупокойную службу, произнеся над усопшим княжичем особую разрешительную молитву, как бы освобождая его прах от всяческих прегрешений, вольных и невольных. После этого собравшиеся в храме знатные рязанцы, мужчины, женщины и дети, двинулись чередой друг за другом для прощания с умершим княжичем Романом. Перед тем, как подойти ко гробу с усопшим, каждый из прихожан сначала гасил свою свечу и прикладывался устами к иконе Богородицы, которая была принесена в храм вместе с телом Романа. Эта икона стояла перед гробом на особой наклонной подставке в виде медного стола на высокой ножке.

Хор священников при этом тянул высокими протяжными голосами заупокойные стихиры, завершая каждую из них одной и той же строфой: «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть безвременную…»

Олег же долго не гасил свою свечу, глазами, полными слез, глядя на то, как длинная людская очередь проходит возле гроба с прахом его сына. Сначала шли бояре и купцы со своими женами и детьми, потом валом валил простой рязанский люд. Входя в храм через главные врата, люди выходили отсюда на храмовую площадь через боковой выход. В этом же боковом приделе находились погребальные склепы умерших князей, правивших в Рязани до Олега. Здесь, под каменными плитами пола, покоились останки Олегова отца, деда и прадеда, а также прах нескольких Олеговых двоюродных и троюродных дядей. Здесь же была вырыта могила и для усопшего княжича Романа, рядом с которой лежала тяжелая надгробная плита, на которой был вырезан православный крест и сделана краткая надпись внизу старославянской кириллицей. Из надписи следовало, что в этом склепе лежит Роман, сын рязанского князя Олега Ивановича, скончавшийся от болезни в такой-то год, месяц и день от Рождества Христова.

Когда заколоченный гроб с телом княжича Романа четыре монаха опустили на веревках в могилу, а епископ Софроний с пением тропаря «Со духи праведных…» крестообразно посыпал землей крышку гроба, в этот самый миг на колокольне Успенского собора зазвучал траурный перезвон колоколов. Этот печальный колокольный звон отозвался могильным холодом в сердце Олега Ивановича, словно часть его души и его жизни ушли в небытие вместе с его умершим старшим сыном.

Русичи, вызволенные из татарской неволи рязанскими дружинами, поведали Олегу Ивановичу и его воеводам о княжне Ольге, которую пригнали в Наровчат воины Арапши вместе с несколькими сотнями прочих русских невольниц. Арапша продал многих красивых пленниц торговцам-арабам, случайно оказавшимся в Наровчате. Арабы держали путь с Руси в орду. Среди проданных арабам русских рабынь оказалась и княжна Ольга.

Олег Иванович не мог взять в толк, почему Ольга выбралась незаметно из укрепленного детинца, хотя знала, что вокруг княжеской цитадели хозяйничают татары. Огнищанин Увар сделал предположение, что Ольга могла воспользоваться набегом Арапши на Рязань, чтобы среди всеобщей суматохи попытаться сбежать за Оку.

— Я давно замечал за Ольгой, что ей в тягость твоя опека, княже, — сказал Увар. — Ольга не может тебе простить смерти своего отца, поверь мне. Наверняка Ольга хотела удрать куда-нибудь в Москву или в Суздаль, зная, что тамошние князья враждебны тебе, князь-батюшка. Однако татары сумели изловить Ольгу и обратили ее в рабство. И поделом этой злобной гордячке!

Выслушав огнищанина, Олег Иванович с сомнением покачал головой, заметив, что вряд ли у Ольги, такой тихой и скромной, хватило бы смелости на столь отчаянный шаг.

— Эх, князь! — с жаром выдохнул Увар. — В тихом омуте черти водятся. Ольга лишь с виду эдакая скромница, но в сердце у нее пышет дьявольский огонь! Это же по ее очам было видно, — со значением добавил огнищанин, сам не ведая, насколько он близок к истине.

И все же Олег Иванович не согласился с предположением огнищанина Увара, полагая, что тем движет личная неприязнь к Ольге. Увар недолюбливал Ольгу за ее колкие замечания о нем, за то, что она частенько вступала в пререкания с ним. Что и говорить, Увар может придраться к кому угодно из-за пустяка, характер у него довольно склочный.

Пентег, узнав, что Олег Иванович собирается отправить посольство с дарами к Мамаю, стал проситься, чтобы и его зачислили в состав посольской свиты. Пентег рвался в Сарай, горя желанием разыскать там Ольгу и вызволить ее из татарской неволи. Поскольку Пентег свободно владел татарским наречием и хорошо знал расположение улиц и закоулков Сарая, Олег Иванович уважил просьбу литовца, включив его в отряд гридней, коим надлежало охранять рязанских послов в пути. Старшим среди этих дружинников был назначен Тихомил, пользовавшийся безграничным доверием Олега Ивановича.

Во главе посольства был поставлен боярин Брусило, тоже неплохо изъясняющийся по-татарски. Олег Иванович велел своим послам прощупать настроение Мамая, вызнать его ближайшие намерения. Коль Мамай собирается в поход на Русь, то рязанским послам надлежит убедить его обойти Рязанское княжество стороной. Олег Иванович собирался опереться на Мамая в своем противостоянии с московским князем. Мамай ныне вошел в силу, одолев всех своих соперников в Золотой орде! Мириться с независимостью Московского княжества, откуда в Орду давно уже не поступает ни шкурки, ни монеты, Мамай, конечно, не станет. Война между Ордой и Москвой неизбежно начнется, может, уже грядущим летом. Дабы Рязань не оказалась между молотом и наковальней, Олег Иванович решил загодя вступить в союз с Мамаем.

С того самого дня, когда был погребен в Успенском храме его старший сын, Олега Ивановича не покидала неизбывная печаль. Им владело какое-то гнетущее душевное опустошение. Дел и забот, требующих его вмешательства, было очень много. Однако Олег Иванович ничем не мог заняться. Скорбь по сыну не оставляла его ни днем, ни ночью. Он никого не желал видеть. Тоска валила его на постель, вынуждала гасить горе в хмельном похмелье.

Роман был любимцем Олега Ивановича. С ним он связывал свои честолюбивые надежды на возвышение Рязанского княжества. И вот надежды эти пошли прахом. Роман приходил к Олегу Ивановичу во сне, Роман то и дело мерещился ему наяву… Князю снилось, как он ведет еще совсем маленького Романа за руку по деревянному полу теремной крытой галереи… Вот Олег впервые сажает пятилетнего Романа верхом на коня… Вот Олег учит своего первенца держать меч…

— Ох, Ромушка, светлая головушка! — просыпаясь, стонал Олег. — Почто же ты покинул меня до срока?

Никто из бояр и дружинников не знал, как успокоить и чем утешить своего князя.

Холодные октябрьские дожди поливали землю. Солнечные лучи с трудом пробивались сквозь плотную завесу из нахмуренных туч.

По всей Рязани стучали топоры, гулко гремели раскатывающиеся бревна, зычно перекликались зодчие и плотники, торопливо возводя дома на месте недавнего пожарища. Ветер далеко разносил по округе запах древесной стружки и сосновой смолы. Строителям помогали все, кто мог, стар и млад. Люди понимали, нужно управиться до первого снега, до зимних холодов, которые были уже не за горами.

Как-то поутру боярин Собирад сообщил Олегу Ивановичу о приезде к нему в гости серпуховского князя Владимира Андреевича.

— Не как посол от князя московского прибыл я сюда, но как родственник твой, желая разделить твою печаль, — сказал Владимир Андреевич, обняв похудевшего и осунувшегося Олега Ивановича с обрезанными в знак траура волосами. — Скорблю вместе с тобой, брат, по старшему сыну твоему. Горе сие вдвойне тяжелее, ибо случилось оно в дни татарской напасти, обратившей Рязань в руины. Я привез тебе деньги, брат, на восстановление храмов и града твоего.

— Благодарю, брат! — растроганно промолвил Олег Иванович. — Раздели со мной трапезу. Я ведь из-за стола к тебе вышел. Давай помянем с тобой усопшего Романа за чашей хмельного меда.

Придя в трапезную, Владимир Андреевич не увидел за столом супругу рязанского князя, поэтому сразу же осведомился о ее здоровье.

— Все ли ладно у Евфросиньи Ольгердовны? — проговорил гость, садясь за стол с яствами. — Не одолевают ли ее немочи телесные? Ведь ей переносить смерть своего первенца вдвойне мучительнее.

— Полагаю, Евфросинья еще не ведает о том, что старший ее сын ушел из мира живых, — с мрачным лицом заметил Олег Иванович, присаживаясь к столу напротив гостя. — Супруга моя до сих пор пребывает в Литве, гостит у брата Ягайлы.

Владимир Андреевич слегка покивал головой и вновь спросил, бросив любопытный взгляд на богато одетого Кашафеддина, также сидящего за столом:

— А это кто? Уж не посол ли ордынский?

Благодаря роскошному восточному одеянию Кашафеддин смотрелся как знатный ордынский эмир или ханский баскак.

— Этого имовитого хорезмийца я вызволил из татарской неволи при взятии Наровчата, — ответил Олег Иванович. — Его зовут Кашаем. Он согласился служить мне, хотя по-русски покуда не разумеет. Ну, это дело поправимое! Ведь и я когда-то не знал ни слова ни по-татарски, ни по-персидски. Ныне же я свободно изъясняюсь на сих восточных языках.

Повернувшись к Кашафеддину, Олег Иванович заговорил с ним по-персидски, пояснив, кем доводится ему прибывший в гости серпуховской князь и о чем меж ними идет разговор.

Кашафеддин с улыбкой поприветствовал Владимира Андреевича на ломаном русском, прижав ладонь к груди. Хорезмийцу сразу приглянулся молодой серпуховской князь, которому не было еще и двадцати пяти лет. Плечистый и статный, с приятным открытым лицом, Владимир Андреевич производил впечатление человека не скрытного и не замкнутого в себе. Расспрашивая Кашафеддина об его отчем крае, он заметил, что в Москву каждое лето приезжают купцы из Хорезма. При этом он хвалил хорезмийские ткани, чеканные сосуды, седла и другие товары.

— Кашай вовсе не торговец, — сказал Олег Иванович своему гостю. — Он — слагатель стихов. Причем, большой искусник в этом деле.

Темно-русые брови Владимира Андреевича удивленно приподнялись.

— Чем же занимался сей стихотворец во дворце Арапши? — поинтересовался он.

— Своим прямым делом — описывал в хронике походы злодея Арапши, — ответил Олег Иванович. — Теперь, когда Арапшу постигла смерть от руки рязанского витязя, Кашай будет вести летопись моих свершений и ратных дел.

— Предлагаю выпить за твою победу над Арапшой, свояк. — Владимир Андреевич поднял свою чашу с хмельным медом. — Слух об этом докатился и до Москвы. Мой двоюродный брат Дмитрий восхищен твоей доблестью и шлет тебе поклон.

Встав из-за стола, Владимир Андреевич слегка поклонился рязанскому князю.

«Стало быть, не по своей воле, но по тайному поручению Дмитрия приехал ты ко мне в гости, своячок, — усмехнулся про себя Олег Иванович, беря со стола тяжелый серебряный кубок с хмельным питьем. — Захотелось Дмитрию вызнать, как это мне удалось одним махом покончить с Арапшой, чего не смогли сделать суздальско-нижегородские полки на реке Пьяне. Небось встревожил Дмитрия этот мой ратный успех. Он ведь мнит Рязань слабой и бессильной!»

В застольной беседе с Владимиром Андреевичем Олег Иванович выяснил, что не только слух о его победе над Арапшой привел того в Рязань. Главная причина его визита заключалась в другом. Оказалось, что бесследно пропавший во время сечи с татарами на реке Цне Даниил Ярославич пребывает в Серпухове. Владимир Андреевич приехал в Рязань, чтобы уговорить Олега Ивановича не смещать Даниила Ярославича с пронского стола. Мол, это не столько его просьба, сколько предостережение со стороны московского князя, который взял Даниила Ярославича под свое покровительство.

— С каких это пор Дмитрий стал совать свой нос в наши рязанские заботы? — нахмурился Олег Иванович. — Ведь я не лезу в его московские дела!

— Не сердись, свояк, — как можно миролюбивее заговорил Владимир Андреевич. — У Дмитрия имеются виды на младшего Даниилова сына, ведь Дмитриева супруга недавно родила дочь. Вот Дмитрий и печется о своем будущем родственнике. Мне самому этот Данила-увалень не по сердцу! Однако сыновья-то у него уродились на загляденье!

— Что верно, то верно, — согласился Олег Иванович. — Почему бы Дмитрию не выделить удел Даниилу Ярославичу из своих владений, коль он так заботится о нем.

Владимир Андреевич пожал плечами, потом ответил:

— Пронск является родовым уделом Даниила Ярославича, ведь там княжили его отец и братья. Дмитрий не хочет ломать старинный родовой уклад, сложившийся в Рязанском княжестве.

— На подвластных Москве землях Дмитрий легко идет на слом древних родовых укладов, обрекая неугодных ему князей на изгойство, — заметил Олег Иванович, бросив на серпуховского князя пристальный взгляд. — Чего же он стремится соблюдать старинный обычай в случае с Даниилом Ярославичем? Это наводит на размышления, свояк.

И вновь Владимир Андреевич пожал широкими плечами, неловко опустив глаза. Было видно, что юлить и хитрить он не умеет, а отвечать напрямик не смеет, боясь тем самым навредить своему двоюродному брату.

Кашафеддин по глазам и по голосу Олега Ивановича почувствовал, что в его беседе с серпуховским князем промелькнуло некое отчуждение. Он пожелал узнать причину этого, заговорив по-персидски с Олегом Ивановичем.

Олег Иванович также по-персидски коротко обрисовал Кашафеддину ситуацию, в которой он оказался по вине Даниила Ярославича, нашедшего себе сильного покровителя в лице московского князя. Ссориться с Дмитрием из-за Даниила Ярославича в данное время было крайне невыгодно и опасно для Олега Ивановича. Однако идти на уступки московскому князю Олегу Ивановичу тоже не хотелось.

— Что ты посоветуешь мне, друже? — спросил Олег Иванович у хорезмийца.

Кашафеддин ответил Олегу Ивановичу стихами Омара Хайяма:

И с другом и с врагом ты должен быть хорош! Кто по натуре добр, в том злобы не найдешь. Обидишь друга — наживешь врага ты, Врага обнимешь — друга обретешь.

Выслушав Кашафеддина, Олег Иванович улыбнулся, мрачные морщины разгладились у него на лице.

Владимир Андреевич, ни слова не понимавший по-персидски, переводил беспокойный взгляд с Кашафеддина на Олега Ивановича и обратно. Он совсем не желал углубления вражды между Дмитрием и Олегом Ивановичем.

— Ладно, свояк, пусть Даниил Ярославич продолжает княжить в Пронске, — сказал Олег Иванович, подмигнув серпуховскому князю. — Я не стану чинить ему препятствий, ведь Даниил Ярославич и мне доводится родней. Передай ему, что он может смело возвращаться в Пронск. Я не держу зла на него.

— Это мудрый поступок, брат! — обрадовался Владимир Андреевич. — Ведь распри между русскими князьями токмо на руку ордынским ханам. Предлагаю выпить вина за мир и дружбу между Москвой и Рязанью!