XI

В первые дни пребывания в темнице Святополку казалось, что это недоразумение, что по чьей-то ошибке и без ведома великого князя их с Мариной бросили в заключение, приедет отец и тотчас освободит. Но проходили дни, недели, а потом и месяцы, а он продолжал томиться в одиночестве, в темноте, на хлебе и воде и в полной неизвестности. Отчаяние стало одолевать его. Теперь к нему пришло сознание того, что в темницу он брошен по воле отца, что он наказан за непослушание, отказ платить дань Киеву, что было истолковано отцом как попытка отделиться от Руси и стать независимым княжеством. Это была неправда, он не хотел отделения; ему надо было спокойно править в Турове, он был намерен сохранить старые обычаи и оберечь население княжества от чуждой греческой веры, а также заиметь побольше средств для обороны своего княжества на случай различных неожиданностей. Он должен был обязательно встретиться с великим князем, объяснить ему, как было на самом деле, но все попытки добиться разговора с ним пресекались молчаливыми стражниками, которым запрещалось говорить с узником, и отчаяние его стало перерастать в панику: если он будет признан государственным преступником, то ему никогда не удастся выйти на свободу.

С первых дней заключения Святополк сильно тосковал по Марине. Только сейчас он почувствовал, как глубоко и страстно ее любит. Теперь он понимал, что прежнее его чувство к Анастасии было не больше чем увлечением. И если бы она не проявила строптивость и не отказала ему во взаимности, а, наоборот, увлеклась им, то, возможно, он разочаровался и бросил бы ее, как это случалось у него ранее. Но все получилось наоборот, он оказался в ее любовном плену, вообразил, что без ума от ее чар и она у него единственная на всю жизнь.

Однако встреча с Мариной расставила все по местам. Анастасию Святополк забыл, будто ее и не было в его жизни. Марина покорила его сердце своей простотой, естественностью, умением быть самой собой в любых случаях жизни. Порой он поражался, как она могла легко сносить все тяготы, быть спокойной и ровной в отношениях с ним и – это очень важно княгине! – для окружающих. Она стала для него не только желанной, но и необходимой, в последнее время он все больше и больше прислушивался к ее советам, следовал ее указаниям, и это ему чрезвычайно нравилось!

Порой ему становилось тяжело от того, что по его вине она оказалась в темнице. Он пытался успокоить себя, что не виноват в ее беде, что коварство отца и его окружения разлучило их и подвергло таким тяжким и унизительным испытаниям, но это мало помогало; иногда чувство вины было настолько сильным, что он не выдерживал и, прислонившись к стене, беззвучно рыдал. В душе он мечтал только об одном: выйти на свободу, встретиться с Мариной, жить с ней и больше не расставаться!

Порой он вспоминал про своего тестя, польского короля Болеслава Храброго, перебирал в памяти совместный поход против германцев и с надеждой думал, что, может, он придет на помощь, ведь и его дочь заключена в темницу. Но потом, при трезвом и здравом размышлении, приходил к выводу, что король далеко, что теперь ему не до него и дочери, он втянут в длительную и тяжелую войну с могущественным противником, и та победа, которую они одержали с ним, это лишь частичка большого противоборства двух соседей, что впереди еще много битв и сражений. Так что нечего ему надеяться на своего тестя.

Больше всего его убивало бессилие. Бессилие что-либо сделать, чтобы оправдать свои поступки, объяснить, что им двигало при принятии решений, доказать, что он имел совсем другие замыслы и намерения, чем ему приписывают в Киеве. В конце концов он готов был отказаться от всякой власти, от стремления к ней, от всяких мыслей о ней, лишь бы вырваться на волю, увидеть голубое небо и яркое солнышко, полежать на зеленой травке, и чтобы свежий ветерок обдувал его лицо… Его убивал затхлый воздух темницы, порой стучало в голове и сердце рвалось из груди из-за спертости воздуха в узком помещении; от земляного пола шел могильный холод, пробирал до костей, наводил мысли о смерти…

Но тягостней всего было одиночество. Сначала он его вроде бы не замечал, ему достаточно было размышлений о прожитом, о том, что сделано и еще не совершено, как надо было поступить, чтобы избежать ошибок, и, конечно, как постараться, чтобы выбраться из поруба. Но потом ему стало не хватать собеседника, мучительно хотелось с кем-то поговорить, высказаться, излить душу. Вскоре он заметил, что стал говорить с самим собой. Сначала он произносил отрывочные фразы, но потом все больше и больше втягивался в беседу, стал вслух рассуждать по какому-то поводу долго и обстоятельно. А вскоре такие разговоры захватили его полностью, он с ними вставал ото сна и ложился спать.

А как-то увидел в темной стене блестящие зеленоватые глаза. Сначала подумал, что это недолгое видение, поэтому не обратил особого внимания, но они стали преследовать его изо дня в день, он чувствовал их на своем затылке, когда намеренно повертывался к ним спиной, они жгли его, внушали беспокойство, тревожили, выводили из равновесия. Откуда они появились? – невольно спрашивал он себя и в какой-то момент вдруг с ужасом догадался, что за ним непрестанно следит Хозяин. Да, тот самый Хозяин, с которым он общался вместе с Чарушей на шабаше ведьм и который оставил ему метку на груди. Его объял ужас.

– Что тебе надо? – спросил он его.

– А ты не знаешь? – блеющим голосом спросил тот.

– Нет, не знаю. Я не хочу тебя видеть.

– Но ты хочешь с кем-нибудь перемолвиться. Побеседуй со мной.

– Мне не о чем с тобой говорить. С тех пор как мы расстались, я ни разу не вспомнил про тебя.

– Это неправда. Всякий раз, когда обнажался, ты видел мою метку на своей груди, и мысли твои невольно возвращались к нашей встрече на лесной поляне.

– При этом меня охватывало чувство омерзения.

– Может быть, может быть… Но я снова тебе пригодился. Если бы ты остался совсем один, то наверняка сошел бы с ума. Одиночка для многих кончается сумасшествием. А теперь ты развлекаешься разговорами со мной.

– Сумасшествие мне не грозит. Я в своем уме.

– Но ты уже начал разговаривать сам с собой. А это один из признаков того, что человек незаметно для себя теряет ум.

– У нас с тобой нет тем для беседы. Что у нас общего, какие вопросы могут заинтересовать?

– Очень многое. Например, что является главным в жизни человека?

– Воля. Я бы все отдал только за один глоток свободы, чтобы вырваться из темницы и зажить так, как живут все люди на земле.

– Хорошо, я могу выпустить тебя из поруба сейчас же. Но что ты будешь делать после этого? Стремиться к новой, еще большей свободе?

– Нет, я тогда сделаю все, чтобы вернуть себе Марину. Здесь, в заключении, я еще яснее осознал, что люблю ее по-настоящему.

– И, встретив ее, ты успокоишься и будешь жить, не помышляя больше ни о чем другом?

– Да, я уеду в какое-нибудь глухое место, как это мы сделали с ней накануне похода в Польшу, и будем жить вдвоем. Больше нам ничего не надо.

– Неправда. У человека есть страсть сильнее, чем любовь.

– Я не знаю такой страсти.

– Знаешь, и ты в полной мере испытал ее в Турове и хотел еще большего и большего.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь.

– Власть! Нет ничего более могущественного влечения в жизни, чем стремление к власти. Именно она толкнула тебя к отказу подчиняться отцу, только поэтому ты перестал платить дань Киеву и оказался в темнице. Разве не так?

– Я только хотел противостоять греческой вере и как следует благоустроить Туровское княжество.

– Человек всегда хочет оставаться правым. В любом случае и при любых обстоятельствах. Поэтому он оправдывает свои поступки всевозможными способами и методами. К слову сказать, любое, даже самое грязное, самое жестокое преступление можно оправдать набором веских причин. И чем грамотнее и умнее человек, тем изощреннее у него приемы оправдания своих злодеяний, особенно у тех, кто держит власть в своих руках. Так и ты. Сейчас изо всех сил изощряешься, чтобы доказать мне, будто ты ни при чем, что пострадал невинно, что все беды твои произошли от твоих благих намерений. Но виной всем твоим бедам – стремление к власти, к еще большей власти, к власти неограниченной!

Святополк некоторое время молчал, собираясь с мыслями, как точнее ответить на выдвинутые обвинения, но Хозяин опередил его:

– Ты не одинок в своем стремлении к власти. Вся история человечества наполнена борьбой за власть, когда ради нее приносили в жертву и любовь, и дружбу, и другие великие ценности. Власть всесильна! Оглянись вокруг. Твой дядя, князь Ярополк, в борьбе за великокняжеский престол убил своего брата Олега, а отец твой, нынешний великий князь Руси, тоже убил своего брата Ярополка…

– Не они убивали своих братьев, а их подручные!

– Верно! Но сколько ты найдешь случаев, когда правитель марал руки кровью своих жертв? Волю господина всегда исполняли верные слуги, а их у каждого властелина больше чем достаточно.

– Ты хочешь сказать, что я пойду по их пути? Я старший в роде и после кончины родителя по праву займу киевский престол. Все братья моложе меня, и мне не надо никого убивать, чтобы прокладывать путь к престолу. Разве только ты своей черной волей сумеешь заставить меня пойти на преступление.

– Никто заставлять не будет. Но если так сложатся обстоятельства, что придется бороться за власть, то ни ты, ни другой не откажетесь применить насилие, чтобы стать победителем!

С этими словами Хозяин исчез, чтобы на другой день пожаловать снова и продолжить их спор. Святополк уже не боялся его появления и в душе даже ждал, потому что истомился в одиночестве и рад был какому-нибудь общению.

Счет времени он потерял. Порой ему казалось, что он находится вовсе не в темнице, а глубокой темной ночью плывет по бесконечной и тихой реке и не будет конца-краю этому плаванию… Им все больше и больше овладевало чувство безразличия, даже пища и питье, которое подавали сверху, не волновали его так, как это было вначале. Кормили сносно, клали куски мяса и сыра, порой давалась рыба, перепадали и пироги с блинами, видно, отец отсылал со своего стола. Но есть приходилось только всухомятку, и в последнее время у Святополка стал побаливать желудок. Приступы были несильные, чаще всего по утрам, на голодный желудок. Он скоро к ним привык и не обращал внимания. И вообще он становился все более и более равнодушным к самому себе, переставал задавать вопросы, что ждет его впереди, смирился с заключением и покорно ждал решения своей судьбы.

Однажды открылась дверца и голос сверху спросил:

– Князь, ты живой?

Святополк встал с лежанки, боясь взглянуть на яркий свет. Стоял, ждал.

Наконец тот же голос произнес:

– Вижу, вижу, жив и невредим. Подняться сможешь?

Зашуршала и упала к ногам лестница. Святополк проверил, надежна ли она, несмело поставил одну ногу на перекладину, потом вторую, полез наверх. Сил почти не было, каждый шаг давался с трудом, но все же выбрался из темницы и тотчас закрыл глаза ладонью, так било в глаза ослепительное солнце. Постоял некоторое время, затем отодвинулся от дыры.

– Ну вот и ладненько, вот и хорошо, – проговорил тот же умиротворенный и заботливый голос.

Святополк осторожно открыл глаза, присмотрелся. Перед ним стоял боярин Клям, страдальчески глядя на него.

– Отец приказал выпустить? – спросил он его.

– Милость великого князя. Для тебя, князь, банька натоплена, ждет. Два шага сделаешь, и можно попариться и помыться.

Святополк вышел наружу. Стоял погожий осенний день, деревья были покрыты золотой листвой. В мире было красиво и торжественно, и на душе Святополка постепенно нарастало чувство радости и ликования. Он вновь на свободе, он снова вольный человек!

В предбаннике скинул с себя полуистлевшую одежду и обувь и открыл тяжелую дверь в баню. На него пахнуло жгучим паром. Он отступил назад, сказал боярину глухим голосом:

– Как бы не задохнуться. Пусть проветрится немного.

Боярин не стал перечить.

Они посидели немного на скамеечке, потом вошли вовнутрь. Баня поостыла, но от печи шел сильный жар, поэтому дверь оставили приоткрытой. Святополк лег на лавку, а боярин стал тереть его намыленной мочалкой. Во всем теле наступило такое блаженство, что он вскоре заснул и даже не почувствовал, как был вымыт.

– Помыл я тебя, князь, три раза. Столько грязи сошло! Оно и понятно, больше года в темнице… Но теперь все хорошо будет. Отец ждет во дворце, прямо из бани к нему и отправишься.

Владимир принял его в своей горнице, усадил перед собой за стол, стал смотреть в лицо; в глазах откровенное любопытство, на губах блуждала насмешливая улыбка. Святополк знал, что отец часто бывает жесток и откровенно пренебрежителен к людям, и это ему нравилось, он чувствовал тогда в нем силу. Но теперь эти чувства относились к нему, и это его коробило и вызывало внутренний протест. По пути к отцу он решил быть покорным и смиренным, дабы не угодить снова в темницу, но теперь в нем, помимо его воли, нарастал протест, и он смело и независимо взглянул на него.

Отец, как видно, понял этот дерзкий взгляд, но выражения лица не изменил и все с тем же любопытством смотрел на него.

– А ты заметно похудел и с лица спал, – с издевательством проговорил он. – Как видно, поруб – это не загородный княжеский дом.

Святополк дернулся, собираясь ответить резкостью, но сдержал себя.

– И ручки слабыми стали, наверно, меч не смогут удержать.

– Отъемся, снова буду таким же, – ответил наконец Святополк с вызовом.

Владимир откинулся на спинку кресла, проговорил отчужденным холодным голосом:

– Если я тебе позволю.

И, чуть помедлив, спросил:

– Что, снова за свое? Будешь противиться великокняжеской власти?

Святополк – глухо:

– Где Марина? По-прежнему в темнице?

– Ты не ответил на мой вопрос.

– Мне нечего отвечать.

– Это как понять?

– Я не выступал против твоей власти.

– А как же с неуплатой дани? А как с походом в Польшу без моего ведома? Ладно, все обошлось. А если бы загубил войско? Ведь это мои подданные, я за их жизнь отвечаю перед Богом!

Святополк молчал. По жесткому тону отца он догадался, что его ждет новая опала.

– Ты – старший сын в моем роде, – продолжал Владимир. – Тебе должен перейти киевский престол. Но как я его могу тебе доверить? Чтобы ты Русь растащил на куски? Большими стараниями предки наши – князья киевские – из племенных объединений Русь нашу создали. А ты хочешь ее на распыл пустить? Не могу позволить! А потому властью своей лишаю тебя права занять великокняжеский престол! Наследником своим объявляю Ярослава, что и будет утверждено в скором времени на вече!

– Воля твоя, отец, – покорно проговорил Святополк, уже жалея, что проявил строптивость. Впрочем, тут же подумал он, правитель уже все решил до разговора с ним и ничто не зависело от того, каким тоном, с каким видом он стал бы с ним разговаривать.

– В темницу я тебя не стану возвращать. Думаю, ты достаточно сурово наказан. А отправлю тебя в почетную ссылку в наш загородный дом в Вышгороде. Там, кстати, тебя ждет Марина. Будете жить вдали от Киева, от власти. Успокоишься, остепенишься. А коли вновь проявишь строптивость, поруб никуда не уйдет, он рядом, под боком.

Святополк встал, поклонился и молча вышел. Владимир тяжелым взглядом смотрел ему в спину.