5
Много дней Сьевнар шел по земле свеонов. Сначала он пробирался тайком, прятался от всех, ночевал в лесу, перебиваясь случайной дичью и запасами из котомки, что оставил ему Якоб-скальд вместе с оружием. Путал следы, выбирал самые замысловатые направления, ориентируясь только по солнцу и звездам, как делают кормчие в море.
Преследователей за спиной так и не появилось. Даже странно, что не преследуют, удивлялся Сьевнар. Конунг Рорик не из тех, кто прощает обиды и забывает клятвы. Похоже, хитроумные лисьи петли действительно сбили погоню со следа.
Когда-то, среди родичей-поличей, они так играли малыми детьми – один уходил по лесу, маскируя следы, а остальные должны были увидеть их и найти беглеца. Надо же – когда пригодилось!
Потом воин ушел так далеко, что сосны и камни стали другими и само небо над головой словно бы изменилось. Осмелел потихоньку. Начал заходить в дома, покупать еду.
Богатые поместья Сьевнар все-таки обходил стороной – вдруг Рорик подал весть другим ярлам о поисках сбежавшего дружинника. Он знал, с какой неуловимой, необъяснимой быстротой разносятся слухи на побережье. Впрочем, была и другая опасность. Ярлы, увидев вольного ратника, могли начать заманивать его к себе в дружину, а их гостеприимство порой такое же безудержное, как гнев.
Впрочем, удаляясь от моря, он перестал встречать богатые владенья ярлов. Понятно, именно через море, с возвращающимися из викингов дружинами, тек в страну Свитьод поток золота, серебра, дорогих заморских редкостей и крепких рабов. С чего разбогатеет ярл, если не от набегов, где еще селиться им, как не у моря? Не зря свеоны называют море «пашней воина», а меч – «плугом сечи». Красивая, мужественная витиеватость языка фиордов всегда приводила его в восторг.
Вот борны жили и в глубине земель. Пахали землю, разводили скот, охотились, словом, занимались обычной крестьянской работой, в которой не бывает ни конца, ни начала.
Скоро Сьевнар убедился, что ему безопасно останавливаться в чужих домах, здесь его никто не искал.
Значит, конунг Рорик не обращался в тинг, чтобы объявить беглеца нидингом-проклятым, понял он. Это легче… Если бы собрание старейшин, ярлов и знатных воинов объявило, что воину Сьевнару Складному надлежит явиться на тинг для суда, об этом бы уже знали по всем землям свеонов.
Приговор тинга, объявляющий человека нидингом – самое страшное наказание у свеонов. Нидинги становятся отверженными, никто больше не вправе пустить его к себе дом, продать ему еду или одежду. Первый встречный вправе убить нидинга хоть в открытом бою, хоть из засады, и получить за это награду.
Нет, Рорик не обратился в тинг не из жалости, понимал воин, конунг – не из тех, кто прощает или забывает. Кровная месть теперь навсегда легла между ними. Просто Неистовый решил сам отомстить ему, не вмешивая других, догадывался он. Или – опасался вмешивать.
Сьевнар по-прежнему не чувствовал за собой никакой вины, он честно сражался и победил тоже честно. Ему бы нашлось, что ответить совету, еще неизвестно, к чему бы приговорил тинг. Рорик не может этого не понимать, вот и не пошел с жалобой…
Наверное, так.
* * *
Как правило, хозяева хуторов не давали Сьевнару даже заикнуться о плате за ночлег. С обычным гостеприимством свеонов кормили, поили, парили в бане и оставляли ночевать. Расспрашивали – где бывал, что видел, какие диковинки встречал на дорогах Мидгарда?
Многие, оказывается, даже слышали его имя, с удовольствием убедился Сьевнар. Знали его «Песню победы» и «Память о девушке, ждущей воина». «Наверняка у скальда есть и другие стихи, было бы честью для дома – услышать их за вечерним столом», – намекали гостеприимные хозяева.
Он обещал. Другие стихи у него действительно были. Пусть не такие известные и, может, не такие искусные, но и их не стыдно продекламировать перед взыскательными слушателями. Кто не знает, что хорошие стихи пролетают по побережью, словно на собственных крыльях. Их повторяют вслед за скальдом, запоминают и рассказывают долгими зимними вечерами за столами богатых ярлов и бедных крестьян. Но для этого они должны быть хорошими. Плохие висы так и остаются бескрылыми.
Значит, его стихи – хорошие стихи! Никогда не лишне еще раз убедиться в этом. Такое – никогда не может быть лишним для скальда, улыбался Сьевнар.
Раз за разом он перебирал висы своих стихов под одобрительное постукивание чар о столешницу, пока не заговорил их до того, что сам перестал вникать в смысл. Словно бы его строки уже начали жить отдельно, своей, непонятной жизнью, к которой он сам больше не имеет отношения.
Известность – это приятно, конечно. Известность – это неловко в то же самое время, словно ты делал что-то обычное, привычное для себя, а почет получил – как за подвиг, рассуждал Сьевнар про себя, чувствуя ласковую, будоражащую щекотку всеобщего уважения.
Слава, слова… Кто не знает, какая это сила – слова?! Может, пройдет еще время, и он, Сьевнар Складный, станет таким же известным как Тори Длинноголовый, Варни Сладкоголосый или сам Эйнар Старый из Вестер-фиорда, чьими звонкими висами восхищались еще деды и прадеды нынешнего поколения воинов… Кто знает…
«Странная эта штука – слава скальда! – говорил воин сам себе. – Когда что-то твое, сугубо личное, наболевшее, вдруг становится достоянием всех. А вот тебе самому словно не принадлежит. Ту же «Память о девушке, ждущей воина» сочинялось для Сангриль, только для нее, единственной и любимой. Оказалось – эти висы нужны всем, кроме нее…»
Сангриль…
Его любовь, его память и не проходящая боль…
Под разговор он подолгу засиживался с хозяевами за вечерним столом. Что-то рассказывал о себе, но о многом и умалчивал во избежание чужого любопытства.
Картина, в общем, привычная для здешних мест – молодой, горячий воин-скальд поссорился со своим ярлом и отправился по свету искать лучшей доли. Походит, побродит, стопчет несколько пар кожаных подошв на каменистых дорогах и найдет себе другую дружину. Снова отправится за моря – менять свою кровь на чужое золото.
Все верно! – кивали ему хозяева хуторов, степенно поднимая натруженными руками деревянные чары с пивом. Только в молодости и искать счастья – когда кровь горяча, ноги неутомимы, а за каждым поворотом дороги чудится что-то новое.
Все правильно! – усмехались в усы другие. Только в молодости и веришь, что счастье бывает на свете и что его можно найти на дороге, как ягоды земляники…
Обрадовавшись случаю поговорить со свежим человеком, хозяева подолгу рассказывали о себе. Словоохотливо делились радостями и бедами, говорили о трудах, заботах, об урожаях, о скотине, об охотничьем и рыбном промысле. С особым удовольствием пересказывали местные сплетни – кого, когда, где и с кем видели, забывая что он, прохожий человек, знать не знает всех тех, о кого с таким усердием чешут досужие языки. Иногда Сьевнару казалось – закрыть глаза, и можно представить, что ты снова в далекой Гардарике среди родичей. Те же сплетни, те же неспешные хозяйственные рассуждения вокруг да около.
Конечно, Сьевнар и раньше знал, что прибрежная вольница ярлов и морских конунгов – это еще не весь народ свеонов. Хмельное буйство пиров, доблестные дружинники, остроносые, многовесельные красавцы-драконы, яростные схватки далеких набегов – это там, у моря, где кровь и золото викингов. А чем дальше от моря – тем обычнее жизнь вокруг. Хотя, и здесь чтят Одина Одноглазого и богов-ассов. И здесь на самом видном месте в домах развешаны щиты, мечи, секиры и луки. Тот же народ, та же кровь.
* * *
Морские походы все-таки достаточно однообразны – день за днем, месяц за месяцем воины гребут длинными веслами, или отдыхают под хлопающими крыльями парусов. Спят, жуют скудный походный кусок, тянут долгие, неторопливые разговоры. А вокруг – только море, бескрайнее, бесконечное, с темной полоской берега у горизонта, чтобы не потерять направление. Пусть море всегда разное, изменчивое, как настроение красавицы, но тоже надоедает днями-ночами раскачиваться на его упругой спине, видеть только перекаты волн и облака в вышине. Потом – набег, битва, твердая земля под ногами, кровавая ярость схватки, хмель победного пира. Тризна – погибшим, добыча – живым. И снова – волны, небо, неумолчные всплески воды, поскрипывание деревянного дракона, напрягшего силы в беге.
Морская дорога, вечная дорога викинга…
Путешествие по суше – это совсем другое. После каждодневной замкнутости общины Ранг-фиорда оно надолго запомнилось Сьевнару обилием впечатлений, встреч, лиц, застолий и разговоров. Пожалуй, он первый раз видел все разнообразие жизни народа свеонов. Начал понимать, почему молодые воины часто уходят из своих фиордов служить в дружинах далеких ярлов.
Тяга к переменам неистребима в людях, рассуждал Сьевнар, всегда кажется, что там, за горизонтом, тебя дожидается другая жизнь и новые, неизвестные радости. Пожалуй, это достойно отдельного флокка. Жалко, что стихи больше не звучат внутри.
Сангриль… Его любовь и его проклятие… Выжгла его дотла, как пожар выжигает деревянные постройки, оставляя лишь черное пятно пепелища. И кто придумал, что любовь вдохновляет поэтов? Ничего она не вдохновляет, просто обжигает разум до рубцующихся ран. Скальду, чтобы петь о любви, никогда не нужно влюбляться, горько вывел он для себя…
Отдельно остался в памяти дом одного пожилого крестьянина, почти старика, согнутого в пояснице так, что при ходьбе ему приходилось опираться на две деревянные клюшки. Сьевнар знал, есть в фиордах такая болезнь, которая сгибает человека в поясе, как штормовой ветер гнет тонкие деревца, и не дает разогнуться до самой смерти. У старых воинов, много ходивших по водным дорогам, надрывавших силы в круглосуточной гребле, она встречается особенно часто. Кто-то из знахарей утверждал, что такая болезнь образуется от колдовства троллей, завидующих славе людей, другие считали, что виноваты злобные заклятия великанов, третьи обвиняли самого Черного Сурта, предводителя сумеречного мира Утгарда, но никто толком не мог сказать, почему она вдруг сгибает сильных людей, сразу делая их старыми и слабыми.
Старика звали… Да, Олаф по прозванию Двупалый. На левой руке у него действительно оставалось только два пальца, большой и указательный. Остальные начисто снесены ударом меча, наметанным глазом определил воин. И половина уха отрублена, это тоже бросалось в глаза. Бывалый человек.
Его дом показался Сьевнару небольшим, хозяйство – не богатым, но по добротной одежде и по многим бытовым мелочам можно было определить, что хозяин не бедствует на своем хуторе. В столбы, подпирающие крышу дома, вбиты крюки, на них, кроме обычной хозяйственной утвари, гость увидел добротную кольчугу хитроумного многослойного плетения, шлем, наручи, поножи и прочее воинское снаряжение. Все – не простое, украшенное узорами и золотым витьем. Оружие заботливо начищено и смазано салом, ни пятнышка ржавчины.
Значит, точно воин… Судя по дорогому оружию – знатный воин. Тоже ходил когда-то дорогами викинга, привозил из набегов много богатой добычи, понял Сьевнар. Теперь хозяину нет надобности утруждать себя крестьянской работой.
Жил Олаф с женой, крепкой, коренастой и не улыбчивой с виду, и дочкой, совсем молодой девушкой.
В ответ на случайный взгляд гостя девица сразу выпрямилась, натянулась как тетива, так что под верхней накидкой остро обозначились две небольшие, острые грудки. Надменно обожгла воина темными большими глазами и тут же отвернулась, гордо вздернув острый подбородок и маленький носик.
Девушку звали Тора, узнал гость. Красивая девушка, ресницы – как стрелы, кажется, так и порхают в воздухе. Лучше рассмотреть ее Сьевнар не мог, побоялся, уж больно презрительно, словно бы с вызовом встречала она все его взгляды.
Обижена? – не понимал Сьевнар. А на что обижаться, если они первый раз в жизни видятся?
Сначала Олаф Двупалый радушно принимал гостя, долго и щедро угощал жареной свининой с заедкой из крутых каш. Поил крепким пивом, рассказывал, как сам когда-то бродил по водным дорогам с дружиной знаменитого морского конунга Энунда Большое Ухо. И двое его сыновей теперь в дружине у ярла Энунда, давно уже носа не кажут под родительский кров… А вот его, Олафа, крутит и жмет злая немочь, от которой пухнут и краснеют суставы и спина больше не разгибается. Ходит теперь гнутым как рулевое весло, мало что по земле не скребет зубами и носом, невесело ухмылялся хозяин. Жена все время готовит ему какие-то вонючие притирания, от которых пахнешь как куча коровьего навоза, но толку – чуть…
«Ешь, воин Сьевнар, ешь, а главное – не забывай заливать еду пивом, чтоб сухой кусок не застревал поперек живота. Ему, Олафу, теперь помогает только ядреное пиво, а все остальное – куча дерьма…»
Сам хозяин ел мало. Сетуя на ломоту в костях, больше потчевал гостя да налегал на спасительное пиво. После третьего или четвертого кувшина, надменно, словно бы с вызовом поданного Торой, Двупалого как подменили. Он снова, уже со злостью, все чаще и чаще поминая дерьмо, начал рассказывать, каким знаменитым бойцом был когда-то, как сражался двумя мечами впереди строя-фюлькинга, как мог грести сутками напролет, не уставая и не прося замены.
«Все знали тогда Олафа Двупалого, всем он был нужен, самые знаменитые конунги были рады видеть его за своим столом или на руме своего корабля!.. Спросишь, кто первым взобрался на Толстую башню Юрича в Гардарике и сражался там один против всех, когда дружины Рагнара Однорукого, Харальда Резвого, Энунда Большое ухо и других славных ярлов и конунгов брали на меч лесной гард?! Олаф Двупалый! – ответят тебе… Взбирался наверх – был трехпалым, а спустился вниз – уже с двумя пальцами и большой славой! – вспоминал бывший ратник. – А кому теперь нужен Олаф?! Кому теперь нужен старик, согнутый пополам, как треснувший лук?! Куда ушла прошлая слава, куда делась знаменитая сила? Почему растеклась в дерьмо? Может, хоть ты ответишь, Сьевнар Складный? Словно сами боги-ассы наказывают за что-то… Но за что?! За победы и подвиги в свою честь?! И где же тогда хваленая справедливость богов?! Ответь мне, Сьевнар Складный, если сможешь ответить…»
Воин не мог ответить. Он с удовольствием поговорил бы с хозяином о Гардарике, но случая так и не представилось и не мог вставить слово между жалобами и похвальбой. Двупалый, упиваясь все крепче, скоро перестал узнавать и гостя, и даже своих домашних, в голос ругался с кем-то, кого поблизости не было, неразборчиво грозил кому-то, выл, рычал и лязгал зубами, а то вдруг принимался хохотать, как безумец. То хватался за пиво, лил в рот и мимо, то бросался к оружию, но так и не мог разогнуться. Действительно, чуть не пахал носом земляной пол, спотыкаясь на клюшках. Падал, голосил и ругался.
Страшная, в общем, картина, решил Сьевнар. И жалко его, и противно смотреть. Горько. Был когда-то сильный и мужественный воин, а получилось – дерьмо… Именно оно, по-другому не скажешь!
* * *
Видя явное безумство Двупалого, Сьевнар не захотел оставаться на ночь под его крышей. Но и уходить прямо ночью, в темноту было неприлично, это уже прямое оскорбление хозяев – сорваться в путь среди ночи, словно в их доме зараза и гниль. Он отпросился на сеновал, отговорившись тем, что дал клятву богам не ложиться под теплым кровом пока не закончится его путешествие.
Тора, сменив гнев на милость, дала ему с собой два шерстяных одеяла, состеганных для тепла из нескольких слоев материи.
Под толстыми покровами, в душистом сене, которое, перегнивая, само дышало изнутри теплом, Сьевнар скоро согрелся и задремал.
И проснулся, когда кто-то навалился на него. Спросонья Сьевнар дернулся, извернулся, рывком сбросил нападающего, вдавил в мягкое сено, нашаривая оплетенную рукоять меча, что должен лежать где-то рядом. И только тогда опомнился, сообразил, что рядом с ним не мускулистое тело воина, а хрупкое девичье.
– Молчи, Сьевнар Складный, молчи, только не говори ничего…
– Тора?!
– Не надо ничего говорить, совсем не надо! Делай то, что должен делать мужчина.
«Тора! Откуда она здесь, почему здесь?!»
В риге было совсем темно, глухая крыша и добротные стены не пропускали ночного света звезд и луны. Сьевнар по-прежнему не мог увидеть ее лица. Только звонкий шепот у самого уха, ее ловкие, тонкие руки, помогающие ему и себе избавиться от остатков одежд. И незнакомый, пряно-травяной запах ее тела, упругость груди, прижимающейся к нему острыми сосками…
И он делал то, что должен делать мужчина.
* * *
– Ты можешь остаться… Если хочешь, конечно, – сказала она через некоторое время.
– Что? – не понял Сьевнар.
– Можешь остаться, – повторила она. – Можешь взять меня замуж и стать хозяином в нашем доме.
Теперь они лежали, прижавшись друг к другу. Одно одеяло расстелили под собой, вторым – укрывались. Вдвоем было даже жарко. Сено, спрессованное от долгой лежки, громко шуршало при каждом движении.
Сьевнару было хорошо и легко, как давно уже не было.
– А отец? – поинтересовался воин.
– Он скоро умрет. Старая Ингред, сведущая во всяких хворях, говорит, что ему недолго осталось. Болезнь будет гнуть и ломать его, пока совсем не сломает. Это плохая хворь, от нее никто еще не выздоравливал. Так говорит старая Ингред, а она всегда знает, что говорит.
Ее голос звучал спокойно, даже безразлично, словно она говорила о чем-то неважном. Или – свыклась уже?
– Ты не любишь отца? – рискнул спросить он.
– Не знаю… Раньше я восхищалась им. Но – другим, молодым, сильным и веселым… Вроде бы совсем недавно он был сильным и веселым. Он был очень веселым, пока болезнь не одолела его… Теперь – не знаю! Мне часто кажется, что этот хныкающий старик, который без конца хлещет пиво и барахтается на полу как перевернутый жук – совсем не мой отец, кто-то другой. Совсем чужой… Лучше бы ты убил его, чтоб он умер, как положено воину, – просто объяснила она. – А сам взял меня замуж и стал бы хозяином в нашем доме. Матушка не будет против, она тоже боится, что мы останемся вдвоем, без мужчины.
«Да, женщины свеонов умеют принимать неизбежное! Умеют смотреть в лицо судьбе так же смело, как воины», – мелькнула мысль.
– У тебя есть братья, – припомнил Сьевнар.
– Они далеко. И вернутся ли когда-нибудь – только боги знают. Вы, ратники, никогда не торопитесь возвращаться к родным берегам. Вы предпочитаете тосковать о девушке за далью водных дорог, а не обнимать ее под крышей собственного дома… Вам, мужчинам, сладостна собственная грусть, а что делать нам, девушкам?
Сьевнар понял, что она намекает на его «Память о девушке». Улыбнулся. Не увидел, а, скорее, почувствовал, что Тора тоже улыбается в темноте.
– Значит, ты поэтому пришла ко мне? Чтоб не оставить дом без хозяина? – спросил он не без ехидства.
– Пришла, потому что пришла… Глупый… Ты мне сразу понравился!
«Понравился? Вот уж чего не заметил…»
– Ты убьешь его, Сьевнар? А я буду любить тебя так же горячо, как сегодня! Всегда буду любить тебя!
«Да, нежные девушки тоже умеют принимать неизбежное… Только видят боги – их ледяная расчетливость способна окровавить любое сердце… Вот и Сангриль…»
– Так ты убьешь его? – настаивала Тора.
Сьевнар в этот момент думал совсем о другом.
Немного помедлил.
– Нет, – наконец, сказал он.
– Почему нет? Я не понравилась тебе? Или у меня пахнет изо рта? Или у меня шершавые руки? Или – холодные ноги?
– Я не могу остаться с тобой… Меня ищет кровник, – добавил он, еще помолчав.
– Здесь тебя никто не найдет.
– Этот – найдет. Этот – везде найдет. Конунг и ярл Рорик Неистовый объявил мне кровную месть. Слушала о таком? Теперь я иду в Миствельд, чтобы вступить в братство острова.
– Тебя убьют. Беглец, вступивший на землю острова, может или стать членом братства, или умереть. Третьего не дано.
– Я знаю…
– Таков закон острова!
– Я знаю… Прости Тора, я не могу остаться с тобой.
– Вот все вы, мужчины, одинаковые! – бросила она. – Всегда говорите «прости» и всегда делаете по-своему!
Тора отстранилась, обиженно колыхнув острыми грудками.
«А это к чему?.. Что-то она слишком хорошо знает мужчин…»
– Девушка должна сама позаботиться о себе? Так, что ли?
– Что ты имеешь в виду? – не поняла она.
– Ничего… Просто…
– И все-таки ты мне нравишься, Сьевнар Складный! Даже несмотря на то, что не хочешь брать меня в жены!
Тора вдруг снова развеселилась. Опять прильнула к нему, принялась быстро поглаживать его тело тонкими, игривыми пальчиками, слегка царапая ноготками.
– Пойми, я не могу остаться… – все еще оправдывался он.
– Молчи, воин Сьевнар! Лучше – молчи… Наверно, я сразу полюбила тебя, никогда не думала, чтобы так, сразу…
– Я…
– Молчи!
И они опять любили друг друга, и кровь стучала в висках, и громко, отчетливо шуршало сено…
А может, и правда остаться? – думал воин еще через некоторое время. Дом, хозяйство, гладкое, молодое тело жены… Сколько можно скитаться по белу свету? И чем могут закончиться скитания воина? Понятно, чем… Круглоглазые вороны расклюют, растащат кости – вот и вся погребальная тризна…
* * *
Вот и пойми этих женщин! – размышлял Сьевнар, снова шагая по лесным дорогам. Тора, что смотрела на него так презрительно и надменно, сама пришла к нему, и отдалась, и любила его так горячо, словно ждала всю жизнь.
Кто бы мог представить, что она сама придет? Он – точно не мог представить. Интересно, хотя бы боги понимают своих богинь, или так же остаются в недоумении перед этой вечной загадкой женственности? – усмехался воин.
С утра Олаф, похоже, совсем не помнил вчерашнего. Радушно потчевал гостя перед дорогой, жаловался на распухшие руки и ноги, поминал, как хорошо посидели вечером за крепким пивом. Только и радости теперь старому воину, что вспомнить былое, насладиться интересной мужской беседой с проходящими ратниками, разглагольствовал хозяин.
– Да, хорошо посидели. С приятным собеседником и время летит незаметно, – сдержанно соглашался Сьевнар, вспоминая как хозяин, облившись пивом, катался по полу и рычал как раненый зверь.
А Тора выглядела по-прежнему надменной и недоступной, опять почти не смотрела в его сторону, презрительно вздергивая носик и завешиваясь ресницами. И он снова поглядывал на нее только искоса, почему-то стесняясь встречаться с ней взглядами.
Нежная, тронутая летним загаром кожа щеки, поджатые губы, взмах стреловидных ресниц, темные, пушистые волосы… Ему кажется или под маской сдержанности проблескивает лукавство в глазах?
Но много ли увидишь, если смотришь искоса. «Кто поймет этих женщин, хоть богинь, хоть обычных смертных?»
Уходя от дома Двупалого Олафа, Сьевнар все еще вспоминал жаркое, потное сплетение тел среди шуршащего сена, частые, шлепающие удары о женскую плоть, глухие стоны с закушенными губами. Вспоминал, и опять начинал хотеть ее.
Только кого хотел – Тору или Сангриль?
Повернуть назад? Остаться? Если бы это была не Тора, если б Сангриль…
Все-таки боги сотворили мужчину очень любвеобильным, рассудил Сьевнар. Умом ведь он не на мгновение не забывал, что любит Сангриль, одну ее, и никого больше. А пришла к нему Тора, и он любил ее. Всю ночь любил с той неутомимой страстью, что предназначалась Сангриль…
Пусть будет счастье тебе, Тора! Пусть ты найдешь себе хорошего мужа, который убьет твоего отца и займет его место в доме! – мысленно пожелал он.
* * *
И опять дороги и тропы тянулись как нитки из разматывающегося клубка. Шагая в одиночестве, Сьевнар много думал о том, что увидел за это неожиданное путешествие. Вот, кажется, другие люди, другой народ, боги, обычаи, уклад – все другое по сравнению с далекой родиной… А заботы у людей те же! Получается – и люди как будто похожи. И здесь, и в Гардарике, и, если вдуматься, в землях саксов, бургундов, франков, лангобардов и других народов. В сущности, все люди живут одинаково. Можно еще добавить – одинаково трудно.
Тогда откуда же разница?
Видимо, все дело в богах! – вывел он для себя. Именно они, боги, разделяют людей. Выбирая себе богов, люди выбирают и уклад жизни, и следуют ему, как могут, потому что обещанное богам назад не берется… Но вот почему бессмертным богам так нравится делить людей, властвовать над частью, не замахиваясь на целое? Или у них тоже сил не хватает – охватить целое, сделать из всех народов один?
На эти вопросы он уже не мог ответить.
Чужак! – бросила ему Сангриль. Может, и не зря…
Нет, сначала это показалось ему обидным до слез. Ведь он, ослепленный любовью, только-только почувствовал себя до конца свеоном, перестал думать о возвращении домой даже в глубине души. По-настоящему собирался осесть на этой земле, поставить дом, завести детишек. И прожить с ней, со своей милой, сколько будет отпущено ему богами. Что не могло сделать время, сделала бы любовь, оставив его на новой родине.
А не боги ли так распорядились – силой оторвать его от Сангриль? – неожиданно пришло ему в голову. Сварог, Даждьбог, Перун, Мокошь, Велес, остальные боги родичей – они ведь не могли забыть про него, бессмертные ничего не забывают. Может, это их воля – не дать ему, поличу, пустить корни в чужой земле?
Вот и уходит он, кровоточа сердцем. Но ведь уходит же!
Семь лет ему было, когда дружина молодого Рорика похитила его с берега Лаги. Больше десятка зим (свеоны отсчитывали года по зиме, а не по лету, как родичи) прожил он среди свеонов, и думал уже на их языке, и чувствовал себя своим среди них.
Так, да не так! Родичи наверняка не забыли его. И мать вспоминает о нем, и древние боги родичей наблюдают за ним с вершины Мирового Древа, и духи предков…
Свеоны – сильные, яростные, их боги могучи, но кто сказал, что древние боги родичей менее сильны и воинственны? Что, к примеру, Перун Среброголовый не сможет выйти на равном оружии против Тора Громометателя?
Все-таки это были приятные мысли, обнадеживающие. Не забыли, помнят… Даже его беспросветная любовная тоска, ноющая внутри, словно бы утихала немного… Если он здесь чужой, и земля чужая, то и Сангриль, его любовь, его боль – тоже как будто не его получается… И самого начала была не его!
Пусть сердце еще не хочет пока в это верить, болит, стонет, рвется к любимой даже сквозь расстояния, но ум-то уже начал понимать. Разум не хочет больше болеть от любви.
«Забавно! Нашел, когда успокаивать себя! Как будто побившись об заклад выбрал самое неподходящее время для таких убаюкивающих мыслей, – одергивал сам себя воин. – Ведь мог вернуться, еще недавно мог вернуться домой беспрепятственно. Напроситься в дружину к ярлу, собирающемуся в набег в Гардарику, пересечь море на его деревянных конях, а там и до своих недалеко… Матушка, родичи… Еще недавно мог, но не хотел, а теперь не может – и захотел… Теперь он беглец, Рорик сразу узнает, если он прибьется к какой-нибудь дружине. Впереди зима, под зиму никто не уходит в викинг, а до весны Неистовый найдет его даже в далеком фиорде. Если поклялся перед богами отомстить за смерть брата – найдет обязательно! Ярл всегда договорится с ярлом… Теперь – только Миствельд!»
Хотел, расхотел, снова захотел, – приговаривал он в такт шагам. Словно бы новый стихотворный ритм оживал внутри, вдруг почувствовал Сьевнар.
Может, начинает выздоравливать? Чем дальше уходит от синих глаз, тем здоровей становится? – обрадовался воин. Значит, Тора с ее женской ненасытностью все-таки помогла ему? Вот и ритмы уже зазвучали, зазвенели в голове колокольчиками. Пусть пока неопределенно, невнятно, но ведь звучат!
Впрочем, сейчас все-таки не до стихов. Идти нужно, пока ноги несут, понимал он, быстро идти! Добраться, наконец, до Миствельда, единственного места на побережье, где можно спастись от гнева Рорика.
Братство Миствельда живет по своим обычаям, воины фиордов часто уходят туда, чтобы зачеркнуть прошлое…