Часть вторая

Книга: Поротников. Утонуть в крови. Вся трилогия о Батыевом нашествии

Назад: Глава семнадцатая. Сеча у Черного леса

Дальше: Глава пятая. Последние дни Рязани

Глава первая. Отчаяние и скорбь

Это неудачное для рязанцев сражение у Черного леса стало для боярина Бронислава сильнейшим потрясением, какого он, пройдя через многие битвы, доселе не испытывал никогда. Свист татарских стрел и боевой клич мунгалов отпечатались в мозгу Бронислава как некое сатанинское бедствие, от которого ни щитом не заслониться, ни мечом не отбиться. Многочисленность мунгалов, и поразительное умение действовать слаженно и стремительно как при нападении, так и при отступлении произвели на Бронислава неизгладимое впечатление. Бронислав впервые увидел, чтобы такое множество ратников полегло в сече не от вражеских мечей и копий, но от стрел. Длинные татарские стрелы с близкого расстояния пробивали любой панцирь, любую кольчугу… Меткость татарских лучников превосходила все виденное ранее Брониславом во время походов рязанцев на булгар, половцев и мордву.

От поголовного истребления рязанскую рать спасли лесные дебри и наступившие сумерки. В пеших рязанских полках ратников уцелело меньше половины, такое же положение было и в конных сотнях. Из двух сотен дружинников покойного Федора Юрьевича после сечи осталось в живых около шестидесяти человек. Из семидесяти гридней молодого Давыда Юрьевича живыми до спасительного леса добрались лишь двадцать воинов. Как ни прикрывали в битве гридни своего юного князя, все же не уберегли его от смертельного удара копьем.

– Ну вот, брат, можешь теперь без помех вернуть Саломею в свой дом, – сказал Брониславу его брат Яволод во время недолгой стоянки в лесу, когда была проведена перекличка в поредевшем рязанском войске.

На этой же стоянке скончался от ран тысяцкий Вериней, старший брат Яволода и Бронислава.

К полуночи измученные русские полки добрались до затерянной в лесу деревни Ярустово.

Здесь состоялся военный совет, на котором единство рязанских князей рассыпалось в прах.

Брат рязанского князя Олег Игоревич и сын муромского князя Олег Юрьевич решили от Ярустова вести остатки своих полков в Белгород. Олег Игоревич был крайне недоволен тем, что Юрий Игоревич проявил излишнее безрассудное упрямство, не вняв его предостережениям.

– Чего же ты добился, брат? – сердито вопрошал Олег Игоревич. – Батыгу убить не удалось, тело Федора не отыскали, полки наши разбиты… Что теперь делать?..

Юрий Игоревич угрюмо отмалчивался.

Олег Юрьевич заявил, что уходит домой в Муром, чтобы достойно похоронить прах своего отца. Для двадцатилетнего Олега Юрьевича эта сеча с татарами стала первым его далеким походом. В сражении он показал себя храбрым воином, но гибель отца и многих старших дружинников надломила неопытного юношу, который не привык обходиться без отцовских советов.

Юрий Игоревич не пытался удерживать брата и упавшего духом Олега Юрьевича. Первый рассчитывал отсидеться за стенами своего удельного града Белгорода, второй по молодости лет совершенно не годился в полководцы.

От Ярустова полки, оставшиеся под стягами Юрия Игоревича, лесными дорогами к рассвету следующего дня добрались до Исад. Здесь братья Глеб и Кир Михайловичи объявили, что уходят к Пронску. Им нужно было позаботиться о погребении павшего в сече Всеволода Михайловича, а также подготовить Пронск к обороне от Батыевой орды. Пронск был немногим меньше Рязани, имея мощные валы и стены, поэтому Глеб и Кир надеялись переждать татарское нашествие за сильными укреплениями Пронска.

К Рязани оставшееся войско подошло на исходе дня.

Боярин Твердислав, державший главенство над оставшимися в Рязани ратниками, приказал открыть Исадские и Пронские ворота.

При свете факелов в город вступило скопище усталых израненных воинов. Кто-то шагал, тяжело опираясь на копье, кто-то держался за плечо товарища. Наиболее ослабевшие от ран ратники ехали верхом на лошадях. Кто вообще не мог двигаться, тех везли на санях на залитой кровью соломе.

Толпившиеся у ворот горожане забрасывали вернувшихся из сечи воинов вопросами:

– С чем воротились, соколики?

– Чем завершилась битва с нехристями?

– Татары-то где?..

Ответы измученных ратников никому не оставляли сомнений в том, что самое страшное все же случилось:

– Разбили нас мунгалы, друже.

– Дурные вести, брат. Хуже некуда! Еле ноги унесли от нехристей!

– Татары скоро здесь будут, дядя.

Воевода Твердислав протолкался к саням, на которых везли боярина Веринея, укрытого окровавленным воинским плащом.

– Что с ним? – спросил Твердислав у возницы. – Спит иль в беспамятстве?

– Мертвый он, – мрачно ответил возница, не глядя на Твердислава.

Несмотря на вечерний час, улицы Рязани были полны народа: кто-то из горожан искал среди уцелевших воинов своих родных, другие, узнав о смерти близкого человека, не сдерживали слез, третьи желали узнать подробности этой роковой битвы. На улицах мелькали факелы, в их рыжевато-желтом свете поблескивали островерхие шлемы ратников и острия копий. Гул от множества голосов, скрип санных полозьев и шум от многих сотен ног по утоптанному снегу то и дело перекрывал безутешный женский плач.

Вся Рязань в эту декабрьскую ночь наполнилась отчаянием и скорбью.

* * *

Юрий Игоревич едва вступил в свой княжеский терем на Соколиной горе, без промедления собрал в гриднице оставшихся князей и воевод.

– Не удалось нам, други мои, до Батыя мечом дотянуться, – сказал Юрий Игоревич, стоя над столом, на котором был расстелен кусок холста с нарисованной углем картой Рязанских земель. – Теперь Батый на Рязань двинет, это дело ясное. Я останусь в Рязани, буду оборонять город от татар. А вам, соколы мои, нужно спешно выступать в верхнеокские земли, набирать там новую рать. – Юрий Игоревич взглянул на Романа и Глеба Ингваревичей. – Времени у вас немного, поэтому передохните до рассвета – и в путь!

Затем Юрий Игоревич стал расспрашивать всех присутствующих про Олега Красного, желая выяснить, что с ним сталось. Убитым Олега Красного никто не видел, но и среди уцелевших воинов его не оказалось.

Кто-то из воевод поведал, что в разгар битвы мунгалы набросили аркан на Олега Красного, выдернули его из седла и уволокли куда-то в степь.

– Я тоже это видел, – хмуро подтвердил Глеб Ингваревич. – Случилось это, когда сеча шла уже у Батыева стана.

– И ты не бросился на выручку к брату своему! – гневно воскликнул Роман Ингваревич. – Позволил нехристям пленить Олега! Эх, ты размазня!

– Дружина моя тогда в полном окружении оказалась, нехристи на нас валом напирали! Что я мог поделать? – оправдывался Глеб. – Я сам на волосок от гибели был!

– Вот сам и расскажешь об этом отцу, когда он из Чернигова вернется, – сказал Роман, сердито сверкнув глазами на Глеба.

Из всех сыновей Ингваря Игоревича Олег Красный был самым его любимым сыном. Своей внешней привлекательностью Олег полностью уродился в мать, за что и получил прозвище Красный, то есть Красивый. Супруга Ингваря Игоревича, Софья Глебовна, имела неотразимую внешность как в юные годы, так и ныне, после двадцати семи лет замужества.

– Ежели соберем крепкую рать да дождемся подмоги из Суздаля и Чернигова, то тогда посечем орду Батыеву и Олега Красного из плена освободим, – проговорил Юрий Игоревич, желая ободрить Олеговых братьев.

Новым тысяцким, взамен погибшего боярина Веринея, Юрий Игоревич назначил Яволода, Веринеева брата.

Боярину Брониславу рязанский князь дал поручение выехать в Переяславец для сбора там рати, пешей и конной.

– От Переяславца недалече до Ожска, туда тоже наведайся, боярин, – молвил Юрий Игоревич, тыча пальцем в карту на холсте. – Набирай в войско всех: знать и смердов, отроков и старцев, тех, что покрепче… С оружием помоги тем, кто с голыми руками придет, ествой тоже снабди всех поровну. Пошарь в закромах и амбарах у брата моего Ингваря. Думаю, брат Ингварь простит мне мое самоуправство, ибо речь идет о спасении всего Рязанского княжества.

Бронислав кивал, слушая князя. Он знал, что Переяславец является вотчиной Ингваря Игоревича, а Ожск находится во владении Игоря, младшего из сыновей князя Ингваря. Уходя в поход на Киев вместе с суздальской ратью, Ингварь Игоревич взял двадцатилетнего Игоря с собой.

Бронислав решил перед отправлением в Переяславец повидаться с Саломеей. Он отправил в Ольгов своих челядинцев, повелев им привезти Саломею в Рязань, даже если для этого придется применить силу. Однако Саломея приехала к Брониславу без сопротивления, едва узнала, что Давыд Юрьевич пал в сражении с татарами.

Саломея изъявила готовность поехать с Брониславом в Переяславец, но попросила при этом отпустить ее в княжеский терем, чтобы последний раз взглянуть на бездыханного княжича. Бронислав не стал противиться этому, видя, что в Саломее случилась какая-то внутренняя перемена. Казалось, ее не столько угнетает смерть Давыда Юрьевича, сколько татарское нашествие, грозящее вот-вот докатиться и до Рязани.

Бронислав велел челядинцам еще затемно запрягать лошадей в сани. В один из крытых возков сели Саломея и Милолика, дочь Бронислава. Милолика была на седьмом месяце беременности, поэтому Бронислав убедил ее перебраться в Переяславец подальше от татарской напасти. Супруг Милолики, боярич Ратибор, поддержал тестя и живо собрал жену в дорогу.

Проститься с Брониславом пришел его брат Яволод.

Саломея краем уха услышала, как Бронислав и Яволод в беседе упоминают Гуряту, Брониславова сына. Оказывается, Гурята пропал без вести: назад он не вернулся, но и среди павших его не видели.

– Не иначе, заплутал младень в ночном лесу и отстал от войска, – молвил Яволод. – Коль так, Гурята все равно до Исад доберется, а оттуда и до Рязани близко.

– Может, и доберется Гурята до Рязани, ежели татары его не пленили, – хмуро заметил Бронислав, – ежели не истечет кровью от ран в зимнем лесу. И зачем токмо я потащил его в этот поход! Из Гуряты такой же вояка, как из Саломеи попадья!

Братья обнялись.

Затем Бронислав вскочил верхом на коня и зычным голосом велел возницам погонять лошадей.

С темного теремного двора в распахнутые настежь ворота выехали трое саней с поклажей, запряженные тройками разномастных лошадей, и два крытых приземистых возка, один из которых влекла тройка белых коней, другой – тройка вороных. В голове этого стремительного санного обоза мчались семеро гридней на гнедых лошадях во главе с Брониславом, в хвосте скакали пятеро конных челядинцев. Все всадники были с мечами и кинжалами на поясе, у челядинцев за спины были заброшены луки в кожаных чехлах и колчаны со стрелами, у гридней на спинах были овальные красные щиты.

Утром, провожая в путь обоих своих племянников Ингваревичей, Юрий Игоревич призвал к себе Апоницу.

– Поедешь в Борисов-Глебов, поведаешь княгине Евпраксии о том, как погиб ее супруг, – сказал князь, похлопав одноглазого великана по его могучей груди. – Возьмешь с собой мою дочь Радославу и десяток гридней из Федоровой дружины. Будешь недремлющим стражем при Евпраксии и Радославе. Ежели татары вдруг окажутся на реке Воже или близ Ожска, немедленно увези Евпраксию и Радославу в Перевитск или Ростиславль. Можешь уехать с ними в Коломну, туда мунгалы, полагаю, уже не сунутся. – Юрий Игоревич еще раз похлопал Апоницу по груди. – Ты знаешь, как Федор дорожил Евпраксией, так не допусти, чтобы она угодила в лапы мунгалов.

– Не беспокойся, княже, – пробасил Апоница. – Буду беречь Евпраксию и ее сыночка как зеницу ока! Буду начеку днем и ночью, как ястреб-тетеревятник!

И еще два человека побывали в то утро в покоях рязанского князя. Это были два новгородских боярина Микун и Жердята, из числа заложников, взятых суздальцами в Чернигове и отправленных в Рязань под опеку Юрия Игоревича.

– Удерживать вас в Рязани я более не хочу, отправляйтесь оба домой, – сказал новгородцам Юрий Игоревич. – В прошлом вы немало насолили Георгию и Ярославу Всеволодовичам. И ныне у вас опять развязаны руки для этого. Скажите боярам и люду новгородскому о том, что рязанцы не дождались помощи от суздальского князя и бьются одни с татарской ордой. Ежели кто-то из новгородцев пожелает протянуть нам руку помощи, для Рязани это будет благом. Ежели такового не случится, так пусть хотя бы в Новгороде узнают, каково верить обещаниям князя Георгия. Заключая с рязанцами вечный мир десять лет назад, князь Георгий клятвенно заверял, что окажет поддержку Рязани против любого недруга. И вот недруг пришел к нашим рубежам, но князь Георгий позабыл про свои обещания.

– Мы не последние люди в Новгороде, княже, – промолвил Микун. – Сказанное тобой мы донесем до новгородского веча. А заодно бросим клич и соберем охочих людей на подмогу Рязани! Я сам готов возглавить эту рать!

– Прими нашу благодарность, княже, – добавил Жердята. – За твое великодушие мы отплатим добром, Богом клянусь. Сколь сможем собрать ратников в Новгороде, всех приведем к вам на выручку! Я тоже в стороне не останусь, пойду в поход вместе с Микуном, ведь он мне как брат.

Оба новгородца и внешне были похожи, как братья. Оба плечистые, коренастые, с густыми темно-русыми шевелюрами и такими же бородами, голубоглазые и чуть курносые.

– Гривен на дорогу я вам дам, – молвил Юрий Игоревич, радуясь в душе, что хотя бы в далеком Новгороде к бедам рязанцев отнесутся с пониманием, – получите вы от меня коней и оружие. С дружинами моих племянников без помех доберетесь до Коломны. Ну, а дальше, други, промышляйте сами, как добираться до Новгорода через суздальские земли. Удачи вам в пути!

Оба новгородца отвесили поклон Юрию Игоревичу.

– И тебе удачи, княже, в сечах с мунгалами! – сказал Микун. – Верь нам, новгородцы не оставят Рязань в беде.

Глава вторая. Сыновняя месть

Сноровка и расторопность, проявленные Моисеем при вызволении Тулусун-хатун из опасности, были высоко оценены ханом Кюльканом. В знак благодарности хан Кюлькан объявил Моисея свободным человеком и ввел его в круг своих приближенных в должности туаджи, то есть порученца. От обычного гонца порученец в войске монголов отличается тем, что ему доверяются более важные задания. Если гонец просто доставляет куда-нибудь устный приказ хана или нойона, то порученец, помимо этого, обязан еще проследить за точным выполнением приказа. Также порученец присутствует от имени своего покровителя при дележе добычи и пленников в захваченном вражеском городе или крепости. При каждом хане-чингизиде имелось по нескольку порученцев. Часто на эту важную должность назначали родственников и близких друзей.

Повинуясь приказу Бату-хана, хан Кюлькан со своим туменом совершил обходной маневр от Черного леса по правобережью Оки и вышел к городку Ольгову. Одновременно тумен хана Бури, пройдя по лесам на левобережье Оки, с ходу захватил Исады. Тумен хана Урянх-Кадана повернул на северо-восток к устью реки Кишни, взяв в осаду Белгород.

Бату-хан, недовольный тем, что предводители его головных туменов проспали ночное нападение русичей на татарские становища, повелел Кюлькану, Бури и Урянх-Кадану искупить свое позорное бегство от рязанцев взятием нижнеокских городков.

Продвигаясь к Ольгову, хан Кюлькан обнаружил три оставленных рязанцами пограничных городка. Ратники из этих городков были переведены Юрием Игоревичем в Ольгов, укрепления которого были гораздо внушительнее и не раз в прошлом выдерживали осаду половецких орд. Чтобы гарнизон Ольгова не испытывал нужды с пищей при длительной осаде, все женщины и дети из этого городка были отправлены в Рязань.

Все села вокруг Ольгова также встретили татар пустотой и безмолвием, смерды и их семьи ушли кто в Рязань, кто в Переяславец, кто в заокские леса. Лошадей, скот и домашнюю птицу смерды забрали с собой.

Не находя нигде поживы и желая поскорее расквитаться с рязанцами за свое недавнее постыдное бегство, воины хана Кюлькана с яростным воодушевлением устремились на штурм Ольгова, увидев, что защитники городка не намерены сдаваться без боя. Изготовив множество длинных лестниц, татары разделились на отряды и в течение целого дня шли на приступ Ольгова. Покуда один отряд татар карабкался по лестницам на стены Ольгова, другой отряд в это время отдыхал или обстреливал из луков русичей, находившихся на стенах и башнях.

Имея двадцатикратный перевес в людях, татары к ночи сумели сломить сопротивление русичей, которые изнемогли от усталости и ран, и ворвались в Ольгов. В ночной ожесточенной схватке на узких улицах Ольгова все защитники города полегли до последнего человека. В плен татары взяли лишь тех смердов с женами и детьми, кто не успел добраться до Рязани и поспешил укрыться в Ольгове. Еще татары пленили несколько здешних зажиточных горожан, которые не пожелали покидать свои дома, опасаясь, что воины гарнизона и беженцы-смерды растащат все их имущество.

Взяв штурмом Ольгов, хан Кюлькан был готов двинуть свой тумен к Рязани, но такого приказа от Бату-хана пока не поступило. Прежде чем приступить к осаде Рязани, Бату-хан, верный тактике монголов, хотел взять и сжечь все города и села вокруг Рязани. Тумены Гуюк-хана, Байдара, Менгу и Бучена уже вышли к реке Проне, взяв в осаду тамошние города Пронск, Ижеславль и Михайловск. Сам Бату-хан со своими родными братьями и их туменами разбил стан возле Суличевска.

Моисей имел теперь полную свободу передвижения, правда, за ним повсюду неотступно следовали два нукера. Впрочем, эти воины нисколько не тяготили Моисея. Они даже подчинялись ему, ибо знали, что этот чужеземец состоит в ближайшей свите хана Кюлькана.

Моисей оказался в Ольгове на другой день после захвата городка татарами.

Ольгов выгорел почти наполовину. Среди развалин и пепелищ лежали застывшие на морозе мертвые тела русичей. Татары грабили убитых, поэтому многие павшие русские ратники были полуобнажены. У какого-то из мертвых русичей не было руки, у кого-то – головы…

Некоторые мертвецы были изрублены татарами на куски. Так воины Кюлькана мстили тем защитникам Ольгова, которые дорого продавали свою жизнь. Своих убитых татары уже собрали и вынесли из города на равнину для сожжения, по своему обычаю.

Моисей отыскал дом своих родителей, от которого остались обгорелые руины. Рядом догорали терема двух ольговских купцов, которые не раз обращались за денежной ссудой к ростовщику Пейсаху.

Взятые татарами пленники разбирали завалы из полусгоревших обвалившихся домов, отыскивая тела тех воинов Кюлькана, которые искали поживы в объятых пламенем теремах и оказались придавленными горящими рухнувшими сводами.

Проходивший мимо Моисей увидел, как пленники извлекли из-под черных обуглившихся бревен почерневшие обгорелые останки двух мунгалов и положили их на грязный от копоти и пепла снег.

Моисей вдруг узнал среди пленников своего отца. Тот, еле передвигая ноги, тащил на плече вместе с двумя другими пленниками обломок бревна.

Дождавшись, когда пленники сбросят с плеч свою ношу и отправятся за другим бревном, Моисей подскочил к отцу и дернул его за рукав обгорелой шубейки, явно снятой им с какого-то убитого смерда.

Трое татар, надзирающих за работой пленников, сердито закричали на Моисея, а один из них даже подбежал к нему с явным намерением огреть его плетью. Однако нукеры, приставленные к Моисею, заслонили его. После их резкого объяснения с тремя стражами Моисея не только никто пальцем не тронул, ему даже позволили отвести старика с густыми черными бровями и большим горбатым носом к стене уцелевшего дома на другой стороне улицы.

Старый Пейсах едва не разрыдался от радости, узнав в одетом в татарские одежды юноше своего бесследно пропавшего сына.

– А я… А мы с твоей матерью уже решили, что тебя нет в живых, – дрожащим голосом промолвил Пейсах, не зная, куда спрятать свои посиневшие от холода руки. – Саломея сообщила нам, что ты отправился из Рязани куда-то с поручением и не вернулся обратно. Люди Юрия Игоревича искали тебя, сынок. Приезжали они и к нам домой. Что же с тобой приключилось, сынок?

– Я решил, отец, что довольно мне служить рязанскому князю, который помыкает мною, как холопом, – сказал Моисей и подбоченился: – Я поступил на службу к хану Кюлькану, родственнику самого Батыя. Татарские ханы гораздо могущественнее князя рязанского! – Моисей небрежно кивнул на дымящиеся городские развалины: – Полагаю, отец, ты имел возможность убедиться в этом.

– Кто бы мог подумать! – изумился Пейсах и всплеснул руками: – Как же хан татарский взял тебя к себе на службу, сынок?

– Я дал татарскому хану очень ценный совет, который пришелся ему по душе, – солгал Моисей. – Хан Батый сразу понял, как я не глуп и какую пользу я смогу ему принести, поэтому он приблизил меня к себе. Вот так-то!

Моисей посмотрел на сгорбленного от усталости отца, как орел из поднебесья.

– Получается, сынок, что ты предал рязанского князя, предал нас с матерью и предал свою веру, – с нескрываемым разочарованием произнес Пейсах, печально вздохнув. – Лучше бы ты бросился головой в омут!

– А кто толкнул меня на это предательство? – рявкнул Моисей и, схватив отца за отвороты драной шубы, встряхнул его так, что старый иудей еле устоял на ногах. – Кто пожалел для сына каких-то жалких несколько гривен?! Кто был готов обречь меня на позор, даже на смерть, лишь бы не расставаться со своим серебром?.. Ну, отвечай!..

Пейсах не проронил ни звука, со страхом глядя в злые сыновние глаза. Таким Моисея ему еще не приходилось видеть.

– Ты всегда недолюбливал меня, отец. Всегда ставил мне в пример Саломею, которая столь же корыстолюбива, как и ты. И вот ты поплатился за свою жадность, мерзкий старик! Поделом тебе! – Моисей оттолкнул от себя отца и язвительно засмеялся: – Скупое ничтожество! Я рад, что имею возможность отомстить тебе за твою жадность. Но сначала скажи, где моя мать?

– Она погибла, сынок, – дрожащим голосом ответил Пейсах. – Наш дом подожгли татары, твоя мать была внутри, когда обвалилась крыша. Я ничем не смог ей помочь.

– Конечно, ты не смог. Ты, наверно, и не пытался! – проговорил Моисей, зло сощурив глаза. – Ты небось в это время прятал свои сокровища. Отвечай, так?

– Все мои богатства тоже сгорели, сынок, – пролепетал Пейсах. – Я сам чудом уцелел.

Моисей взглянул на отца долгим тяжелым взглядом, словно пытаясь проникнуть в его мысли.

Наконец он произнес:

– Помнится, отец, тебе всегда везло в жизни. Ты даже уцелел при взятии татарами Ольгова. Теперь же я прерываю полосу твоего жизненного везения!

– Грех на душу берешь, сынок, – торопливо промолвил Пейсах. – Не забывай, в тебе моя кровь!

Моисей усмехнулся недоброй усмешкой. Не прибавив больше ни слова, он отошел к двум своим нукерам, стоявшим невдалеке.

– Этот старый купец сейчас признался мне, что потерял все свои богатства, но успел проглотить несколько золотых безделушек, – сказал Моисей нукерам, тщательно подбирая еще непривычные для него слова чужого языка. – Вы можете выпотрошить этого старикашку и взять золото себе.

Нукеры внимательно выслушали Моисея. Затем оба без малейших колебаний бросились к Пейсаху с обнаженными ножами в руках. Оба были жадны до золота и не брезговали ничем для того, чтобы его добыть.

Моисей испытал странное чувство мстительного удовлетворения при виде того, как его отцу сначала перерезали горло, а потом вспороли ему живот. Если бы у Моисея имелось при себе оружие, то он и сам, наверно, пустил бы его в ход, дабы насладиться предсмертными муками человека, которого он люто возненавидел с той поры, когда понял, что алчность ростовщика перевешивает в нем отцовские чувства.

В распоротых внутренностях Пейсаха и впрямь оказалось несколько золотых монет и золотой перстень с изумрудом.

Глава третья. Враг у ворот

Младшего сына рязанского князя отпевали в Успенском соборе при большом стечении народа, руководил этой печальной церемонией местный епископ Паисий.

Юрий Игоревич стоял чуть в стороне от гроба с сыном с поникшей головой, облаченный в траурные одежды. Рядом с ним стояла его мать, Агриппина Ростиславна, одетая во все черное. Старая княгиня, проплакав всю ночь, выглядела усталой и подавленной.

Супруга Юрия Игоревича не смогла выбраться из осажденного татарами Пронска, чтобы успеть на похороны своего младшего сына.

Когда гроб с телом Давыда Юрьевича опустили в могилу в княжеской усыпальнице в одном из приделов древнего каменного Спасо-Преображенского собора, в Рязань прибыл гонец от князя Кира Михайловича с известием о взятии татарами Пронска и Михайловска. Гонец сообщил, что Кир Михайлович с дружиной сумел ночью вырваться из окруженного мунгалами Михайловска и ушел через лес к Переяславцу. О том, что сталось с Глебом Михайловичем, оборонявшим Пронск от татар, гонец ничего не знал.

В этот же день в Рязани объявился боярич Оверьян Веринеич, ездивший во Владимир ко князю Георгию. От привезенных им вестей у Юрия Игоревича осунулось лицо.

Неожиданно повеяло теплым юго-западным ветром и в наступившей посреди декабря оттепели вдруг запахло весной.

С крыш домов полилась веселая капель; опьяневшие от тепла воробьи шумно галдели в кустах сирени, которая густо росла близ белокаменного одноглавого Успенского собора.

В соборе закончилась воскресная служба.

Прихожане, в основном это были женщины и дети, расходились по домам.

На площади перед храмом метался, звеня надетыми на шею веригами и размахивая руками, монах в рваных темных одеждах с гривой длинных спутанных волос. Его громкий демонический голос далеко разносился над площадью, полной людей, которые невольно замедляли шаг или вовсе останавливались, чтобы посмотреть на юродивого. Это был инок Парамон, которого повелением Юрия Игоревича два месяца назад спровадили прочь из Рязани. Однако неуемный монах-верижник вновь стал мелькать на рязанских улицах и возле церквей.

– За грехи наши наслал Господь на Русь племя неведомое! – возглашал Парамон, шаря полубезумными очами поверх голов обступивших его людей. – Всевышний вручил знамя народу дальнему и дал знак вождям его, живущим на краю земли. И народ сей легко и скоро поспевает всюду. Стрелы его заострены, все луки его натянуты; копыта коней его подобны кремню искрометному, а колеса его – как вихрь. Спасения от этого зла нет ни пешему, ни конному, ибо то есть кара Господня за грехи наши!..

Женщины, глядя на безумного монаха, торопливо крестились и испуганно подавались назад, когда верижник приближался к ним слишком близко. Маленьких детей матери старались поскорее увести прочь, опасаясь дурного глаза этого новоявленного пророка.

– И сказал мне Господь: пойди к князьям рязанским, ступай к рязанским боярам, – громогласно молвил Парамон, воздев руки кверху. – Повелел мне Господь пересказать всем власть имущим волю свою. И сказал Вседержитель так: слухом услышите – и не уразумеете, очами глядеть будете – не увидите. А между тем погибель ваша близко, ибо огрубело сердце у всякого имовитого и богатого и народ русский в грехах погряз…

Среди женщин раздались всхлипывания и причитания, некоторые из них даже упали на колени перед пророчествующим монахом.

А тот, еще сильнее вдохновляясь, молвил далее:

– Возгорится гнев Господа на грешный народ русский и правителей его, и прострет Всевышний руку свою на него и поразит его злым нашествием иноплеменников, так что содрогнутся леса и долы, и трупы будут как помет на улицах…

Неожиданно толпа прихожан расступилась, и перед верижником предстал боярин Твердислав в дорогой шубе и собольей шапке, его сопровождали несколько вооруженных гридней.

– Я вижу, Парамоша, предостереги князя нашего до разума твоего не доходят, – угрожающе произнес Твердислав. – Как смеешь ты, вонючее отродье, каркать здесь своим лживым языком! Я отучу тебя, вещун хренов, шляться по улицам и ввергать людей в тревогу. Взять его! – повелел Твердислав своим дружинникам.

Никто из толпы не осмелился вступиться за юродивого, поскольку всем был ведом крутой нрав боярина Твердислава.

Дружинники заломили монаху руки и поволокли его к дому Твердислава.

– Вам бы молиться за мужей, сыновей и братьев, коим предстоит биться с мунгалами, а вы вместо этого внимаете бесовским речам какого-то проходимца! – сказал Твердислав, окинув недовольным взором рязанских женщин – боярынь, купчих и простолюдинок.

Парамона привели на двор Твердиславова дома, сорвали с него одежды до пояса и привязали к столбу, поддерживающему навес возле конюшни. Затем два боярских челядинца принялись сечь монаха кнутами из воловьей кожи.

После каждых десяти ударов боярин Твердислав приближался к истязаемому и язвительно вопрошал:

– Так что там возвестил тебе Господь, а?.. А ну-ка поведай мне про кары Господни, Парамоша. Чего мне ждать от судьбы?..

Парамон выдержал сорок ударов, потом потерял сознание.

– Волоките этого дурня в сени, – приказал челядинцам Твердислав. – А когда наш святоша опамятуется, посадите его под замок. Цепи его отнесите в кузницу, пусть из них наконечники для копий выкуют. – Твердислав усмехнулся: – От паршивой овцы хоть шерсти клок.

В эти тревожные дни по воле Юрия Игоревича в войско набирали все мужское население Рязани. Ратников распределяли по сотням, а для каждой сотни выделялся участок городской стены для несения стражи днем и ночью.

В пешую городскую сотню, несшую стражу у Пронских ворот, зачислили мужа Фетиньи Ивора Бокшича, купеческого сына Аникея и Кутуша, брата половчанки Аннушки. Во главе этой сотни был поставлен купец Данила Олексич, который вооружил всех своих слуг и выдал на пропитание войску сорок берковцев жита.

Другой сотней верховодил княжеский мытник Сдила Нилыч, который отсыпал Юрию Игоревичу серебра, лишь бы выйти в сотники. В эту сотню были направлены Мирошка Кукольник и его сосед Петрила-плотник. Сотня Сдилы Нилыча несла дозор на самом неприступном участке городской стены, протянувшемся вдоль обрывистого берега Оки.

* * *

С некоторых пор в доме у Петрилы-плотника стало тесновато, поскольку к нему перебралась из Ольгова родная сестра его жены вместе с тринадцатилетней дочерью. Звали эту женщину Сбыславой. Однако Петрила называл ее Чернавкой за темный цвет волос. Муж и старший сын Сбыславы остались в Ольгове, вознамерившись оборонять город от татар.

Хотя от Рязани до Ольгова было чуть больше одной версты, никто из рязанцев ничего не знал о судьбе защитников Ольгова. Вся округа вокруг Ольгова была полна татар. С рязанских стен и башен были видны зловещие зарева пожаров за лесом, где лежит Ольгов, – это полыхали деревни вокруг Ольгова.

Сбыслава жадно ловила любой слух об осажденном мунгалами Ольгове и тихонько плакала по ночам, переживая за сына и мужа.

Дед Евстрат, отец Петрилы, собрал свои нехитрые пожитки, сложил их на небольшие санки и ушел из Рязани в Излучинский лес, где у него имелась пасека и срубленная из бревен избушка с печью-каменкой. Увел с собой дед Евстрат и своих четырех коз, для которых у него на лесной заимке было заготовлено сено впрок.

Причина, побудившая деда Евстрата уйти из Рязани, была одна: он переживал за своих коз, которых неминуемо в первую очередь пустят под нож, если татары надолго задержатся под Рязанью. Пропитанья для множества бежавших в Рязань смердов и их семей в городе должно было хватить всего недели на три. Об этом судачили рязанцы на каждом углу, пуская беженцев на постой в свои дома, клети и пристройки, иные из смердов обустраивались на временное жилье кто в бане, кто в сарае, кто на конюшне рядом с лошадьми.

Опустевшую избушку деда Евстрата в переулке близ дома Петрилы заняли сразу две семьи смердов: муж с женой и маленьким ребенком и вдова с тремя детьми.

Однажды в гости к Петриле заглянул Мирошка Кукольник, чтобы забрать свой топор. Сосед-плотник обещал ему насадить топор на более длинное топорище.

– Держи, Мирон! – Петрила вручил соседу топор, насаженный на новенькое топорище из белой березы. – Теперь сможешь колоть татарские головы, как орехи! Рукоять теперь длинная, далеко дотянуться сможешь.

Мирошка оглядел топор, поблагодарил Петрилу и сел на скамью.

Петрила пристроился на низеньком табурете у печи, выстругивая ножом из ивовых и березовых прутьев древки для стрел. За этим занятием его и застал пришедший в гости Мирошка.

Варвара и Ольга, дочь Сбыславы, сидя у окошка, затянутого бычьим пузырем, сучили пряжу.

– А супруга твоя где? – спросил у плотника Мирошка, не видя Улиту и не слыша ее голоса в соседней горенке.

– Женушка моя в бане головушку свою моет отваром из березовых листьев, – с язвительной ухмылкой ответил Петрила. – Улита давеча седой волос у себя обнаружила. Вернее, это Чернавка седую волосинку у нее заметила, ну и брякнула об этом Улите. А та – ох да ах!.. Мол, в родне у нее сроду седоволосых не бывало. С чего бы это вдруг? Вчера весь вечер что-то варили в горшке и всю ночь на золе настаивали, а сегодня с утра пораньше протопили баню, и обе туда шмыг.

Мирошка слегка покивал головой, заметив при этом:

– Супругу твою понять можно, Петрила. В сорок-то лет кому же охота с сединой ходить. Вот в шестьдесят еще куда ни шло…

– Да кто ее седину увидит под повоем-то! – сказал Петрила с ноткой раздраженного недоумения.

– Это на улице не увидят, а дома? – обронил Мирошка.

– Дома все свои, – ворчливо бросил Петрила, – а свои коситься на нее не станут, будь она хоть седа, хоть беззуба. Одно слово: дурехи бабы! Может, скоро все поголовно костьми ляжем, а у них красота на уме!

– Ты же утверждал, что татары обломают зубы об Рязань, – растерянно проговорил Мирошка, чуть изменившись в лице. – Вчера, помнишь, был разговор в дозоре на стене?

– Ну и что с того? – проворчал Петрила. – Я не Бог, могу и ошибиться!

Ольга и Варвара, с серьезными лицами слушавшие все, что говорят взрослые, молча переглянулись, не пряча тревогу в глазах. Более испуганной выглядела тринадцатилетняя Ольга, уродившаяся в мать своими карими очами и темной косой. Варвара была на год постарше Ольги, поэтому уже научилась скрывать многие свои чувства.

* * *

Через три дня после похорон младшего сына Юрия Игоревича в Спасо-Преображенском соборе вновь зазвучали траурные песнопения священников. На этот раз отпевали двух бояр, умерших от ран, полученных ими в сече с татарами у Черного леса.

Храм был полон знати и простого люда.

Был второй час пополудни; гробы с телами усопших бояр были установлены в центральном нефе храма напротив Царских врат.

Шла заупокойная Божественная литургия с поминовением усопших, которую возглавлял епископ Паисий. Хор певчих с печальной торжественностью затянул заупокойный тропарь с припевом «Благословен еси Господи…»

Все присутствующие на литургии родственники и друзья покойных стояли перед гробами с зажженными свечами в руках.

Едва священники после канона и пения стихир приступили к чтению евангельских блаженств, в храм внезапно вбежали два воина, громко топая сапогами и звякая кольчугами. Оба были в красных плащах, с мечами у пояса. Оказавшись под сводами собора, воины сняли с голов свои островерхие шлемы.

Их появление и та торопливость, с какой эти гонцы стали довольно бесцеремонно проталкиваться сквозь толпу к Юрию Игоревичу и его ближним боярам, привнесли в это торжественное действо отпевания некую зловещую тревогу. Многие из прихожан, забыв о сути происходящего, с беспокойством взирали на Юрия Игоревича, который, нахмурив брови, внимал тому, что нашептывают ему эти внезапно появившиеся ратники.

Поставив свечку на канун, Юрий Игоревич что-то тихо промолвил своему гридничему Супруну Савеличу, а тот поделился услышанным от князя с боярином Яволодом, который, в свою очередь, шепнул что-то боярину Твердиславу, тот передал услышанное другому вельможе из княжеской свиты…

Так, от одного к другому, тревожная весть распространилась среди многих сотен людей, собравшихся в этот час в храме: враг у ворот Рязани!

Юрий Игоревич тотчас покинул храм, вместе с ним с траурной литургии ушли все взрослые мужчины как из боярского сословия, так и из простонародья.

Над Рязанью плыл тревожный колокольный звон, созывающий всех способных держать оружие спешить на городские стены.

Мирошка и Петрила, выбежав на улицу, столкнулись лицом к лицу и вместе поспешили к месту сбора своей сотни. От быстрой ходьбы по размякшему снегу Мирошка быстро утомился, поскольку у него под полушубком был надет колонтарь, кольчуга без рукавов, на голове был железный шлем с кольчужной бармицей, на поясе висел кинжал, за пояс был заткнут топор, в левой руке был круглый щит, в правой – короткое копье.

Петрила посмеивался, поглядывая на соседа.

Это злило Мирошку, который видел, что Петрила, в отличие от него, отправился на стену с одним топором, не взяв ни щита, ни копья, не надев шлем и кольчугу.

– Ты чего это будто погулять вышел, даже не вооружился толком! – пробурчал Мирошка, исподлобья взглянув на плотника, который вышагивал с беспечным видом, засунув топор за кушак и лихо заломив видавшую виды собачью шапку.

– Вот еще! Железо на себе тащить! – небрежно обронил Петрила. – Чай, в поле против татар выходить не придется, а на стене мне и топора хватит. Я все-таки плотник, а не воин.

– Как знать… – промолвил Мирошка, утирая пот с лица. – Может, воеводы на вылазку нас погонят, а ты без шлема, без копья, без кольчуги… С одним-то топориком много ли навоюешь!

– А ты так навоюешь, сосед! – усмехнулся Петрила. – Мы еще до стены не дошли, а с тебя уже пот течет в три ручья. Ты уже еле ноги волочишь, Мирон. Ну куды тебе идти на вылазку, посуди сам!

Мирошка нахмурился, но ничего не сказал, сознавая в душе правоту Петрилы.

Возле Крутицкой башни по истоптанному снегу расхаживал взад-вперед сотник Сдила Нилыч. На нем был блестящий панцирь, на голове островерхий шлем с наносником, на плечах красный плащ, на ногах красные яловые сапоги. На руках у мытника были кольчужные перчатки, на поясе висел меч в ножнах.

Увидев Петрилу и Мирошку, Сдила Нилыч раздраженно махнул рукой и закричал:

– Чего плететесь, как неживые! Уже вся сотня в сборе, токмо вас нету. Живо марш на стену! Эх, горе-воители!..

Мирошка и Петрила торопливо взобрались по крутым земляным ступенькам на вал, а с вала они поднялись на бревенчатую стену по широким дощатым ступеням с перилами.

Участок городской стены между Крутицкой и Горелой башнями был доверен под охрану сотне Сдилы Нилыча. Верхняя длинная площадка стены была вымощена толстыми дубовыми досками. Со стороны города верхний заборол был огражден бревенчатым барьером, доходившим до пояса взрослому человеку. С противоположной стороны заборол помимо бревенчатого барьера был еще защищен высоким частоколом, в котором имелись узкие бойницы для стрельбы из лука.

В эти узкие отверстия вовсю таращились ратники из сотни Сдилы Нилыча, расположившиеся по всей стене между двумя высокими деревянными башнями, укрытыми четырехскатной тесовой крышей.

При виде Мирошки на подгибающихся от усталости ногах, с красным вспотевшим лицом, со съехавшим на глаза шлемом среди ратников грянул громкий хохот.

Тут же посыпались остроты:

– Ну, татары, берегитесь – Илья Муромец пришел!

– Мирон Фомич тута – всем нашим страхам конец!

– Да с Мироном Фомичем нам мунгалы нипочем!..

Мирошке же было не до смеха. Он был похож на рыбу, вытащенную из воды, никак не мог отдышаться.

– Ну что, други? – обратился к ратникам Петрила. – Видать ли мунгалов?

– Сначала мелькали они вон там, на льду Оки, а теперь не видать, – ответил кто-то.

– За лесом скрылись, нехристи, – прозвучал другой голос. – Вон за тем лесом, что близ Ольховки. Да и было-то их десятка два конников.

Петрила высунул голову из узкой бойницы, отстранив какого-то рослого парня в кольчуге и лисьей шапке. От белых снегов, сверкающих на ослепительно-ярком солнце, у него заслезились глаза.

До деревни Ольховки было с полверсты, но из-за березняка деревенские избы почти не просматривались. Не видно было в той стороне и мунгалов.

Петрила направился к Крутицкой башне.

– Пойду гляну на округу с вершины башни, – сказал он Мирошке.

Крутицкая башня возвышалась на самом высоком месте окского обрыва, отсюда она и получила свое название. В темном чреве четырехугольной бревенчатой башни были устроены дубовые перекрытия в три яруса, соединенные лестничными пролетами, идущими вдоль стен. На каждом ярусе могло разместиться по десятку воинов. Обзор на все четыре стороны с каждого из трех ярусов башни осуществлялся через узкие бойницы, пропиленные в толстых бревенчатых стенах.

С Крутицкой башни была видна вся Рязань. Множество тесовых крыш, укрытых белым снегом, лепились одна к другой на обширном прямоугольном пространстве, окруженном высоким валом с возведенной на нем деревянной стеной. Среди тесного скопища деревянных домов и теремов выделялись своими стройными пропорциями и блестящими на солнце куполами белокаменные храмы.

Если смотреть на восток на подступающую к Рязани холмистую степь с редкими перелесками, то глаз вскоре утомлялся от созерцания необъятных далей, теряющихся у горизонта, над которым плотной грядой собрались грязно-молочные облака.

При взгляде на юг можно было увидеть за городской стеной брошенные смердами деревни среди островков смешанного леса и просторных заснеженных лугов. Самым ближним к Рязани селом с этой стороны была Ольховка.

С самого верхнего яруса Крутицкой башни можно было разглядеть татарскую орду, разбивающую стан за Черной речкой, берега которой густо заросли ивой и ольхой.

Татары ставили свои круглые юрты – желтые, серые, голубые, белые, снимали поклажу с верблюдов, возводили загоны для овец и лошадей… Равнина за Черной речкой кишела множеством всадников на низкорослых лошадях. Конные отряды татар то и дело срывались с места, проносясь вдоль валов Рязани, то скрываясь в лесу, то появляясь из леса. Спешенные татарские воины рубили тонкие деревья в близлежащих рощах, тащили в стан вязанки хвороста. Над юртами тут и там поднимались к небесам белые струйки дыма. Этот дым юго-восточный ветер нес в сторону Рязани.

– Располагаются мунгалы, как у себя дома! – проворчал Петрила, переходя от одной бойницы к другой. – Такого множества врагов к Рязани еще не подваливало! Как же совладать с таким несметным числом татар? Похоже, совсем отвернулся от нас Господь-Вседержитель!

Кроме Петрилы, на верхней площадке башни, укрытой деревянной крышей, находилось еще пятеро ратников.

– Пусть татар великое множество, но ведь и мы не лыком шиты! – с усмешкой бросил один из них, обращаясь к Петриле. – Пусть-ка нехристи попробуют преодолеть рязанские валы и стены!

– Ужо угостим мунгалов кипящей смолой и стрелами! – добавил другой ратник. – Пусть токмо сунутся!

Глава четвертая. Огонь летучий

Архидьякон Ферапонт был весьма уважаемым человеком в Рязани. По церковной должности своей Ферапонт являлся ближайшим помощником местного епископа, заботился о подготовке низших клириков, надзирал за остальными дьяконами, заведовал благотворительными делами епархии. Помимо всего этого, архидьякон Ферапонт являлся настоятелем Успенского кафедрального собора в Рязани.

Всем в Рязани было ведомо, что епископский совет при киевском митрополите прочил на епископскую кафедру в Рязань священника Ферапонта, владеющего греческим языком, начитанного и обладающего несомненной харизмой. Во внешности Ферапонта гармонично сочетались высокий рост, могучее телосложение, сильный голос и правильные благородные черты лица. Однако рязанским епископом стал священник Паисий благодаря интригам суздальского князя Георгия и его брата Ярослава. Паисий не блистал умом и красноречием, зато в отличие от Ферапонта он не пытался прославлять былую старину, когда Рязань и Муром не подчинялись суздальским князьям.

Гридни боярина Твердислава сдали иссеченного плетьми монаха Парамона на поруки архидьякону Ферапонту, поскольку тот благоволил к старшему брату Парамона, ревностному схимнику и постнику.

Ферапонт жил не на епископском подворье, поскольку частенько бывал не в ладах с Паисием, а на подворье Свято-Никитского мужского монастыря, игуменом которого он был до недавнего времени. Сюда же и был приведен под стражей пророчествующий монах.

Архидьякон встретил Парамона неприветливо.

– Ты уже достаточно потрудился для того, чтобы опозорить и имя свое, и монашеские одежды, кои ты носишь, сын мой, – сказал Ферапонт, оставшись наедине с Парамоном. – За содомский грех тебя изгнали из монастыря, за тайную торговлю церковным свечным воском тебя спровадили в лесной скит замаливать грехи… Твой брат замолвил за тебя слово перед епископом. Ты получил отпущение грехов, Парамон, но на пользу тебе это не пошло. Ныне ты возомнил себя эдаким пророком! Начитался в лесном скиту евангельских древних пророчеств, ходишь по городам и весям, запугиваешь людей близким концом света и Божьей карой! С огнем играешь, Парамон!

– Похоже, сбываются мои пророчества, – мрачно усмехнулся Парамон.

Он стоял перед архидьяконом с горделиво поднятой головой.

– Сейчас пойдешь к лекарю, покажешь ему свою спину, – сказал Ферапонт, выкладывая на стол из ящика письменные принадлежности. – Потом неплохо бы тебе помыться, Парамоша. Я велю монахам протопить для тебя баню. Трапезничать будешь вместе с братией. Я напишу письмо к игумену Свято-Троицкого монастыря, чтобы тебя взяли в эту обитель и к делу пристроили.

– Не поеду я в эту глухомань! – насупился Парамон.

– Поедешь! – спокойно и твердо произнес Ферапонт, выбирая тонко заостренное писало из целого набора писал, стоящих в берестяной кружке. – Я поручился за тебя, недоумка, перед боярином Твердиславом. Не вздумай мне перечить!

– Так татары же вокруг Рязани стоят, отче, – промолвил Парамон с нескрываемым ехидством. – Все пути из города перекрыты.

– Постоят нехристи под Рязанью и уйдут восвояси, город им все едино не взять, – не глядя на Парамона, проговорил Ферапонт. – Жить будешь в одной келье с иноком Трофимом. Он сейчас придет сюда. И гляди, Парамоша, чтобы с монастырского подворья ни ногой! – Архидьякон сурово взглянул на косматого монаха, который невольно втянул голову в плечи и опустил глаза, ощутив на себе властный взгляд могучего Ферапонта.

Инок Трофим был на несколько лет моложе Парамона. Он был статен и крепок телом, его длинные русые волосы слегка вились, а усы и бородка были заметно светлее волос. В голубых очах Трофима светился огонек некоего глубокомыслия, как у человека много читающего и размышляющего над прочитанным.

– Ого, сколько книг у тебя, приятель! – изумился Парамон, оглядывая келью, куда его привел инок Трофим. Книги здесь лежали на трех широких полках, установленных этажеркой. – А это что?

Парамон шагнул к столу у единственного окна, склонился над раскрытой книгой в кожаном переплете, больше половины страниц которой были чистые. На одном из раскрытых чистых листов в самом верху было выведено красивым ровным почерком: «Разорив Исады и Ольгов, безбожные мунгалы подступили к Рязани сего года 6745-го в 16-й день…»

По тогдашнему летоисчислению на Руси год 6745-й соответствовал 1237-му году.

– Это рязанская летопись, – пояснил инок Трофим, стоявший за спиной у Парамона. – Я веду ее с дозволения преподобного Ферапонта. Уже шестой год веду.

– Правда ли, что со звонницы Успенского храма можно увидеть становища татарские? – обернулся к Трофиму Парамон.

– Сие правда, брат, – кивнул тот.

– Я хочу взглянуть на станы татарские, – сказал Парамон с неким жадным нетерпением в голосе. – Надеюсь, это здесь не воспрещается?

– Идем к лекарю, брат, – промолвил Трофим. – А потом я проведу тебя на соборную колокольню, увидишь нехристей своими очами.

* * *

Юрий Игоревич находился на крепостной стене возле Ольговских ворот, когда от татарского войска прибыли трое глашатаев верхом на пегих длинногривых лошадях. Подъехав к запертым наглухо воротам, татары размахивали руками и кричали собравшимся на стене рязанцам, что у них устное послание рязанскому князю от Бату-хана. Глашатаи обращались к русичам на половецком наречии и на ломаном русском. Три Батыева посланца были безоружны, на них были длинные овчинные шубы и меховые шапки с узким высоким верхом, длинные уши этих странных шапок были завязаны тесемками на затылке.

Юрий Игоревич захотел переговорить с гонцами Батыя. Не слушая возражений воевод, князь повелел приоткрыть дубовые створы Ольговских ворот. Вместе с князем на переговоры с татарскими глашатаями отправились толмач Шестак, купец Яков Костромич, сотник Лукоян и боярин Твердислав.

При виде князя, вышедшего из приоткрытых ворот, татарские послы ловко спрыгнули с коней на землю и отвесили Юрию Игоревичу поклон.

Затем татарин, с сабельным шрамом через все лицо, обратился ко князю на русском языке, неимоверно коверкая слова:

– Мой повелитель великий Бату-хан готов обойти Рязань стороной, если князь рязанский выдаст отступное в виде десятой части от всего имущества своего и горожан.

Другой татарин с рыжей бородкой и усами добавил, что князю рязанскому нужно также выдать Бату-хану заложников и сорок знатных дев, чтобы получить мир от повелителя монгольских орд.

– В числе этих сорока имовитых девиц должна быть и Евпраксия, – вставил третий из послов, хищно зыркая раскосыми глазами на князя и его небольшую свиту.

Сказано это было по-половецки, поэтому толмач Шестак вступил в разговор, переведя князю последнюю прозвучавшую реплику.

– Вот нехристи поганые! – зло усмехнулся Твердислав. – Далась им Евпраксия!

– Пусть Батый выдаст тело моего сына Федора, – мрачно сдвинув брови, промолвил Юрий Игоревич. – Лишь после этого я буду вести с ним переговоры!

Не прибавив больше ни слова, князь повернулся к послам спиной и скрылся в темном проеме чуть приоткрытых ворот. Боярин Твердислав поспешил вслед за князем, старательно прикрывая собой его спину.

Татары направились к своим лошадям, но рыжебородый посол задержался на месте, обратившись по-половецки к купцу Якову:

– Возвращайся обратно к нам, Якевша. Хан Кюлькан готов простить тебя. Твой дружок Мосха скучает по тебе. Он удивлен твоим бегством.

– Передай хану Кюлькану, посол, что я плюю на него. Вот так! – Яков смачно сплюнул себе под ноги. – А недоумку Моисею передай от меня, что у него вместо головы задница, коль он добровольно согласился служить такому гнусному отродью, как хан Кюлькан и вся его родня!

Выслушав ответ Якова, прозвучавший тоже по-половецки, рыжебородый посол коротко рассмеялся, сверкнув белыми крепкими зубами.

– Я, конечно, донесу сказанное тобой, Якевша, до нужных ушей, но остерегись в будущем попадаться живым в плен к хану Кюлькану, – сказал рыжебородый. – Прощай!

– Прощай, Хуту! – промолвил Яков. – На тебя я зла не держу.

Купец двинулся к приоткрытым воротам, в которых уже скрылись сотник Лукоян и толмач Шестак.

Рыжебородый Хуту, вскочив на коня, вновь окликнул Якова:

– Эй, Якевша! Хан Бури потерял одну из своих младших жен после ночного нападения рязанцев. Она, случаем, не у вас в плену?

– У нас, Хуту, у нас! – обернулся на окрик купец.

В следующий миг Яков нырнул в темный межстворовый проем чуть открытых ворот, которые со скрипом захлопнулись за ним.

Трое татарских послов, гикнув на своих приземистых лошадок, сорвались с места в галоп и поскакали по заснеженной дороге в сторону татарских становищ.

Не прошло и двух часов, как татары вновь оказались перед Ольговскими воротами. Это были те же трое глашатаев и с ними еще трое верховых воинов, которые подогнали почти к самому валу Рязани трое саней-розвальней, на которых лежал какой-то груз в мешках. Глашатаи кричали рязанцам, чтобы те не стреляли в них из луков, мол, они доставили подарки рязанскому князю от Бату-хана. Оставив сани и запряженных в них коней перед Ольговскими воротами, татары умчались прочь, размахивая плетками.

Тысяцкий Яволод приказал открыть ворота. Княжеские гридни быстро загнали сани в город, после чего ворота снова захлопнулись.

Когда ратники развязали мешки на санях, то из них посыпались на снег отрубленные человеческие головы, около трех сотен мужских голов, бородатых и безусых. Некоторые головы были рассечены саблей, у иных голов не было то глаза, то уха, то носа… Среди мужских голов оказалось два десятка женских голов с длинными косами.

Те из ольговичей, что нашли прибежище от мунгалов в Рязани, стали опознавать кто голову брата, кто отца, кто мужа или сына. Поскольку большинство беженцев из Ольгова были женщины, они быстро сбежались к саням со страшным грузом и разобрали останки своих родных и близких мужчин. Рязань наполнилась горестным женским плачем.

Побывала у Ольговских ворот и Сбыслава. В дом к своей сестре Улите она вернулась постаревшая от горя, неся в руках головы мужа и сына. Вступив в теплое жилище, Сбыслава сняла с головы платок и бессильно опустилась на скамью у входной двери. Ольга и Варвара, о чем-то тихонько шептавшиеся в уголке, враз примолкли.

Улита же невольно вскрикнула, глянув на сестру.

Сбыслава посмотрела на нее с недоумением.

– Чем я тебя так напугала? – сдавленным после недавних рыданий голосом спросила Чернавка.

– Милая, у тебя появилась седая прядь! – промолвила Улита, прижав сестру к себе.

– Стало быть, в Чернавки я больше не гожусь, – хмуро пошутила Сбыслава. Она тут же озабоченно добавила: – Как мне мужа и сына хоронить? Негоже погребать головы отдельно от тел, не знаю, что и делать.

Улита ничего не сказала на это сестре, ее плечи содрогались от безудержных рыданий.

Уже вечером этого же дня татарские глашатаи опять подъехали к Ольговским воротам, желая услышать решение рязанского князя после вручения ему «подарков» Бату-хана.

– Эй, рязанцы, скажите своему князю, пусть он покорится Бату-хану! – кричали татарские послы, разъезжая на конях вдоль крепостной стены. – Цена мира – это всего-то десятина от вашего и княжеского достояния.

На этот раз с татарскими послами разговаривал боярин Твердислав, высунувшись в бойницу и глядя на них сверху со стены.

– Передайте Батыю: когда всех нас не будет, тогда все наше достояние вам достанется, – сказал Твердислав. – Это наш окончательный ответ! А дочерей своих мы скорее сами убьем, чем выдадим на позор Батыге и его степной своре!

Татарские глашатаи уехали и больше не возвращались.

* * *

Работа над Рязанским летописным сводом отнимала у инока Трофима много сил и времени. Ему приходилось просматривать старинные муромские, черниговские и смоленские летописи, для того чтобы сверять и уточнять события полуторавековой давности, когда живущие по Оке вятичи вольно или невольно втягивались в межкняжеские распри, разжигаемые сыновьями и внуками Ярослава Мудрого. Одному из внуков мудрого старика Ярослава, а именно Ярославу Святославичу, проигравшему борьбу за черниговский стол, выпало на долю вокняжиться в затерянном в лесах Муроме, чтобы породить потомков, которые возвысятся настолько, что выйдут из-под власти Киева и Чернигова.

С жизнеописания князя Ярослава Святославича, родоначальника муромо-рязанских князей, и начинался Рязанский летописный свод. Образ этого князя, по замыслу архидьякона Ферапонта, надлежало отобразить в летописи как некий образчик стойкости и мудрой прозорливости. Приняв во владение слабый удел, Ярослав Святославич со временем сделал его сильным, перенеся столицу княжества из Мурома в Рязань.

Перед иноком Трофимом стояла непростая задача: отыскать в вообще-то посредственных личных способностях Ярослава Святославича, а также в его более чем скромных государственных деяниях неоспоримые признаки величия, преуменьшить его военные поражения и наделить сего князя характером античного стоика. При этом иноку Трофиму нельзя было искажать наиболее значимые события, проходящие красной нитью через летописи различных княжеств.

…Отодвинув книгу в потемневшем от времени кожаном переплете, Трофим долго сидел в неподвижности, словно окаменев. Его усталые глаза, не мигая, взирали на ромбовидные ячейки из цветного стекла, вставленные в свинцовую раму окна.

Утреннее солнце расцветило яркими лучами стеклянную мозаику окна радостной игрой разноцветных красок – от пурпурно-красных до бледно-зеленых.

Пламя светильника меркло в горячем сиянии пробуждающегося утра.

Трофим с хрустом потянулся, забросив за голову свои сильные руки. Не прилечь ли ему и не вздремнуть ли часок-другой?.. Трофим с некоей внутренней завистью бросил взгляд на спящего крепким сном инока Парамона, отмытого в бане, причесанного и одетого в чистые белые исподние одежды. Кровать, на которой похрапывал Парамон, уткнувшись носом в подушку, стояла у стены напротив кровати Трофима.

Неожиданно за дверью кельи раздались чьи-то торопливые шаги. Дверь скрипнула, и в келью ввалился молодой розовощекий гридень в шапке набекрень и в шубе нараспашку.

– Звонарь где? – выпалил гридень, обращаясь к Трофиму с бесцеремонностью облеченного властью человека. – Тысяцкий Яволод повелел ударить в набат, да поживее! А звонаря вашего нет нигде.

– Что стряслось-то? – проворчал Трофим, не выносивший, чтоб к нему вот так врывались.

– Мунгалы идут на приступ! – ответил гридень, с трудом переводя дыхание после быстрого бега. – Лезут нехристи многими тыщами на стену между Пронскими воротами и угловой Лошадиной башней. Лютая сеча там сейчас идет! Яволод велел объявить по всему городу общий сбор ратников, всех, кто оружие держать может. Так где звонарь-то?..

– Сейчас сыщем! – живо засуетился Трофим, понимая, что от его расторопности в какой-то мере зависит судьба Рязани.

Набросив на плечи старый овчинный тулупчик, Трофим бегом бросился разыскивать звонаря по всем кельям и светлицам монастырского подворья. Звонарь вскоре был найден Трофимом. Перебрав вчера вечером хмельного питья у знакомой попадьи, звонарь отсыпался в поварне у теплой печи.

Тяжелый колокол на звоннице Успенского храма загудел монотонным басом, растревожив чуткую утреннюю тишину. В этом набате звучал призыв ко всем рязанцам спешить с оружием в руках к месту сбора своих сотен.

Вернувшись в свою келью, Трофим увидел, что инок Парамон по-прежнему крепко спит, свесив одну руку на пол.

Трофим толкнул спящего Парамона.

Тот пробудился и уставился на Трофима заспанными глазами, даже не делая попыток встать с кровати.

– Чего тебе? – неприветливо спросил он.

– Хватит дрыхнуть! – сказал Трофим. – Слышишь, колокол гудит? Татары лезут на стены Рязани! Пора и тебе, и мне за оружие браться, брат. Хватит дрыхнуть, говорю! – сердито повторил Трофим и сильнее встряхнул Парамона, видя, что тот вновь закрыл глаза.

– Отстань! – раздраженно проговорил Парамон. – Зряшное это дело, за меч браться! Не спасут нас ни стены рязанские, ни храбрость воинская, ибо чему быть, того не миновать.

– Опять ты за свое, злыдень! – гневно промолвил Трофим. – Думаешь, Господь воздаст тебе за твое карканье? Стояла Рязань прежде, будет стоять и впредь!

– И тьма стоит до свету, а свет – до тьмы, – невозмутимо отозвался Парамон, ворочаясь на кровати. – Иди, почитай пророка Исайю, коль мне не веришь, книгочей. Это не мунгалы свирепствуют, но Господь усмиряет народы, погрязшие в грехах, наказуя несчастных мечами еще больших грешников, коими являются мунгалы-язычники.

Трофим подошел к столу и сел на стул. Согрев дыханием замерзшие пальцы, он сделал следующую запись в Рязанском летописном своде: «Утром 17-го декабря татары пошли на приступ стен Рязани…»

* * *

Во время первого штурма Рязани татары применили свой давний, испытанный способ, погнав впереди себя пленных русичей, мужчин и женщин. Пленники, подгоняемые сзади вражескими копьями, карабкались на стену по длинным лестницам, крича рязанцам, чтобы те не стреляли в них, не кидали камни и копья.

Рязанцы и сами не смели губить своих несчастных соплеменников, помогая им перебираться к ним на стену. Пленники были полураздеты, многие были без единого клочка одежды на теле. Их нагие тела издали бросались в глаза на фоне темной массы спешенных татар, заполнивших крепостной ров Рязани и ближние подходы к нему со стороны степи. Пленники торопливо поднимались по лестницам к гребню бревенчатой стены, ища там, наверху, спасения для себя от пронизывающего холода и безжалостных татарских плеток. Следом за пленниками лезли многие сотни татар с саблями и щитами в руках.

Упорство и ловкость врагов поражали даже самых опытных рязанских дружинников. Всякий татарин, взбираясь по лестнице, придерживал за ноги того, кто лез на стену перед ним. Идя на приступ, мунгалы не щадили ни себя, ни врагов, поскольку в этом деле даже самый малый успех мог завершиться большой победой. И в то же время небольшая неудача часто влекла за собой крах всего штурма.

Рязанцы сумели остановить вал карабкающихся наверх врагов на всем протяжении восточной стены между Исадскими и Пронскими воротами. Они сбрасывали сверху тяжелые бревна, от ударов которых ломались лестницы, а облепившие их татары кучами падали с высоты в глубокий ров.

Вражеский приступ был отбит и возле угловой Лошадиной башни, названной так из-за деревянных фигурок вздыбленных лошадей на крыше башни. Здесь рязанцы применили хорошо отлаженный прием – поливали штурмующих башню татар кипящей смолой. Вопли мунгалов, получивших ужасные ожоги, заглушали даже их боевой клич.

После того как пешие татарские полчища откатились к своим становищам, со стороны реки Прони показались густые колонны вражеской конницы.

С высоты рязанских башен растянувшиеся на марше конные отряды татар напоминали длинных черных змей, извивающихся по заснеженной равнине. Кое-где идущие вдали в сторону Рязани конные татарские полки вдруг рассыпались веером, занимая какую-нибудь деревеньку или обходя какой-нибудь холм. Вражеская конница все прибывала и прибывала, появляясь из дальней дали и, казалось, этому не будет конца.

На белом сверкающем снегу темные фигурки далеких степных конников выглядели игрушечными. Там, где степная конница растекалась по всей округе, ломая свои монолитные колонны, это выглядело куда более устрашающе, нежели упорядоченное движение татарских конных масс по извилистым дорогам. Такого огромного конного войска, собранного в одном месте, никто в Рязани до сей поры не видывал.

Тысячи и тысячи конных мунгалов в коротких шубах и меховых шапках с высоким верхом скакали по льду Оки, оглядывая стены Рязани, протянувшиеся вдоль крутого окского берега. Некоторые из татар, видя на стенах защитников города, поднимали свои большие луки и пускали в русичей длинные черные стрелы, издававшие в полете странное протяжное гудение.

Расстояние было столь велико, что находившиеся на стене рязанцы и не думали прятаться или закрываться щитами, полагая, что ни одна из вражеских стрел до них не долетит. Однако все стрелы долетели, с коротким цепким звуком втыкаясь в защитный частокол. А одна стрела угодила прямо в шею плотнику Петриле. Даже не поняв, что случилось, Петрила пошатнулся и повалился на приступку у одной из бойниц.

Находившийся рядом Мирошка бросился к соседу. Он дрожащими руками ощупывал кровоточащую рану, не зная, что делать со стрелой, пробившей шею плотнику насквозь.

– Что это? – пролепетал Петрила, пытаясь подняться на ноги.

– Ранило тебя стрелой, друже, – растерянно промолвил Мирошка, держа Петрилу за руку. – Не вставай покуда. Лекаря тебе надо.

К раненому подбежал сотник Сдила Нилыч и с ним еще двое ратников.

– Видали, как нехристи стреляют! – восхищенно воскликнул Сдила Нилыч. – Это же просто диво! Бьют так далеко и столь метко!

– Эк тебя угораздило, друг Петрила, – сочувственно проговорил один из ратников, тоже плотник.

– Рана-то смертельная, – мрачно добавил другой ратник.

От этих слов у Мирошки похолодело в груди, будто вражеская стрела угодила не в Петрилу, а в него самого. Со слезами на глазах Мирошка стал упрашивать сотника, чтобы раненого Петрилу поскорее отвезли к лекарю.

Сдила Нилыч повелел ратникам на руках спустить раненого со стены. Мирошке было велено поскорее раздобыть коня или сани, чтобы отвезти Петрилу к знахарке Акулине.

– У Акулины рука легкая, – сказал Сдила Нилыч. – Может, она и вытащит Петрилу с того света.

Сани Мирошка раздобыл, но по пути к дому знахарки Петрила умер.

В дом Петрилы Мирошка вошел на подгибающихся ногах. В просторной горнице он увидел Улиту, ее сестру Сбыславу и свою жену Вассу. Женщины что-то горячо обсуждали, но при виде Мирошки с заплаканным лицом, в запачканном кровью плаще они вмиг умолкли.

В горнице повисло напряженное молчание.

Первой опомнилась Васса.

– Ты ранен, Мирон? – спросила она, подходя к мужу.

Мирошка шмыгнул носом и отрицательно помотал головой.

– Но ты же в крови, – сказала Васса. – Чья это кровь?

Мирошка промычал нечто невразумительное, уставившись в пол.

У него просто не поворачивался язык, чтобы вот так, с порога, объявить Улите о смерти ее мужа.

– Молви толком, Мирон, – нахмурилась Васса. – Ты раненых со стены выносил, что ли?

Мирошка кивнул, собираясь с духом, чтобы сказать наконец о гибели Петрилы от случайной татарской стрелы.

В этот миг в дом вбежала Варвара и со слезами в голосе крикнула матери, что у ворот стоят сани, а в них лежит мертвый Петрила.

Улита переменилась в лице и, накинув на плечи шубейку, бросилась вон из дому. Васса и Сбыслава последовали за ней. Выскочила за дверь и Варвара.

Вскоре до Мирошки, стоявшего истуканом у порога, донесся с улицы надрывный женский плач.

* * *

С похорон Петрилы Мирошка вернулся уже затемно. На душе у Мирошки было тоскливо. Ему не понравилось то, с какой поспешностью зарыли в землю его соседа, не совершив толком погребального обряда. Хотя было понятно, что ныне не до церемоний. И все же в сердце у Мирошки сидела заноза, причинявшая ему боль.

Рядом с могилой Петрилы Сбыслава предала земле головы сына и мужа, ибо священник сказал ей, что любую часть неживой человеческой плоти надлежит погребать согласно христианскому обряду.

Вволю наплакавшись за день, Мирошка, придя домой, лег и уснул как убитый.

Васса, наоборот, не спала до полуночи, все стояла на коленях перед иконой Богородицы в одной исподней рубахе с распущенными по плечам волосами и шепотом молилась о спасении Рязани и своих близких.

Пребрана на похоронах Петрилы крепилась изо всех сил, видя, что Фетинья и Варвара переносят свое горе без слез. А дома, в постели, воля Пребраны вдруг ослабела, и она залилась слезами, поскольку ее обуял страх неизбежной и скорой смерти. Страстные моления матери лишь добавили Пребране уверенности в том, что Рязани уже никто не поможет, кроме высших Божественных сил.

Пребрана не заметила, как заснула.

Пробудилась она от тяжелых раскатов колокола на звоннице Успенского собора.

По дому метался Мирошка, полуодетый, с заспанным лицом. Если бы не Васса, помогавшая мужу одеться потеплее, опоясаться мечом, надеть кольчугу и сапоги, то сборы Кукольника растянулись бы на целый час.

Вот хлопнула дверь. Это Мирошка убежал к месту сбора своей сотни.

Васса заглянула в светелку к дочери. Увидев, что Пребрана не спит, Васса сказала ей:

– Одевайся, милая. Надо быть готовыми ко всему. Ежели мунгалы ворвутся в город, ты сразу беги к женскому монастырю. До детинца бежать далече, до княжеских теремов тоже, а монастырь к нашему дому ближе всего, и стена вокруг него высокая. Хоть и ветхая уже эта стена, но все равно какая-никакая, а защита.

– А как же ты, матушка? – спросила Пребрана, торопливо заплетая в косу свои длинные волосы. – Я без тебя не побегу.

– Мне отца твоего выручать придется, доченька, – со вздохом ответила Васса. – Сама видишь, какой из него воин. Он же ни убежать, ни защититься не сможет. Ты обо мне не беспокойся, дочка. Я из всякой беды путь к спасению отыщу.

Аникей сражался на южной стене бок о бок с Кутушем. Рязанцы впятером-вшестером поднимали тяжелые бревна и сбрасывали их сверху на карабкающихся по лестницам татар. Лестницы ломались одна за другой, но враги подтаскивали новые и продолжали упорно взбираться по ним на высокую бревенчатую стену Рязани. Многочисленность татар позволяла им не ослаблять свой натиск, несмотря на любые потери. Постепенно то в одном месте, то в другом татарам удавалось заскочить на стену. Темный поток из многих тысяч степняков грозил вот-вот перелиться через вершину рязанской стены и заполнить городские улицы.

Рукопашные схватки на верхнем забороле стены были полны ярости и ожесточения. Рязанцы грудью напирали на татар, поднимая их на копья и сбрасывая со стены в ров.

Аникей от страха с такой силой рубанул топором бросившегося на него татарина, что вдребезги разнес тому голову. От вида крови и разлетевшихся человеческих мозгов в очах у Аникея потемнело. Он едва не лишился чувств. Содержимое его желудка вдруг хлынуло наружу, залив Аникею и кольчугу, и порты.

Когда татары отступили, то ратники из сотни Данилы Олексича не упустили возможности подтрунить над Аникеем, который, по их словам, зарубил всего-то одного мунгала, а площадку на стене загадил так, будто целый десяток мунгалов истребил.

Данила Олексич, видя, что у Аникея никак не проходит дрожь в руках, а с лица не сходит бледность, сжалился над ним и отпустил домой, велев ему поздно вечером заступить в дозор.

Аникей был зол на самого себя и на своих язвительных соратников. Он шагал по узким улицам, не глядя по сторонам, продолжая счищать с одежды остатки рвоты и окровавленных мозгов. При этом Аникей ругался сквозь зубы.

Звонкий девичий голосок заставил Аникея невольно вздрогнуть.

Подняв голову, Аникей увидел перед собой Пребрану и Фетинью.

Девушки забросали Аникея вопросами: отбит ли вражеский штурм? Жив ли супруг Фетиньи? Видел ли Аникей отца Пребраны?..

– Татары убрались восвояси, – молвил в ответ Аникей тоном бывалого воина. – Крепко посекли мы нехристей! Ивора Бокшича и Мирона Фомича я не видел. Сотник домой меня отправил, отоспаться мне надо перед ночным караулом.

– В чем это у тебя порты, Аникей? – спросила Фетинья.

– Да это… Мунгала я топором зарубил, так из него гадость всякая во все стороны так и брызнула! – ответил Аникей, стараясь скрыть свое смущение.

– Ты зарубил мунгала?! – в один голос воскликнули подруги. – А Устинья говорит, будто тебе и муху убить страшно.

– Нашли кого слушать! – насупился Аникей и показал девушкам свой окровавленный топор. – А это видали?.. Я так вдарил по мунгалу, что рассек его чуть ли не надвое. Это многие ратники видели.

– Мы верим тебе, Аникеша, – сказала Фетинья.

– Ну то-то! – усмехнулся Аникей, засунув топор обратно за пояс.

– Какие они, мунгалы? – поинтересовалась Пребрана. – Расскажи, Аникей. Ты же близко их видел.

– Конечно, видел, вот как вас, – промолвил Аникей, сбивая свою шапку чуть набекрень. – Рожи у мунгалов жуткие, глаза узкие, как щелочки, рот большой, зубы кривые, нос плоский, скулы широкие, усы редкие, волосы черные или рыжеватые, в косицы заплетены, как у женщин. Росту мунгалы невысокого, но широки в плечах. Ноги у них кривые. Разговаривают мунгалы, будто гавкают. Одно слово – нехристи!

– Говорят, за Черной речкой в становище мунгалов тьма-тьмущая! – сказала Пребрана, не скрывая своего страха. – Так ли это?

– Поначалу-то у татар был один стан – за Черной речкой, – промолвил Аникей, – но со вчерашнего дня мунгалов под Рязанью заметно прибавилось. Нехристи разбили другой стан близ Ольховки и еще третий – за Окой-рекой. Судя по дымам, в том заокском стане и находятся главные силы татар. Поговаривают, за Окой Батыга и его братья шатры разбили.

Пребрана и Фетинья взирали на Аникея, и во взглядах у обеих было что-то похожее на смесь уважения и восхищения. Перед ними стоял не просто брат их подруги, которого они прежде считали недотепой, теперь это был воин, доказавший свою мужественность в сече с врагом.

Такое внимание девушек было приятно Аникею.

– А вы куда спешите, пострелицы? – приосанившись, спросил Аникей.

– Я забежала за Фетиньей, чтобы вместе с нею переждать приступ татарский за монастырской стеной, – ответила Пребрана. – Скажи, Аникей, смогут ли татары в Рязань ворваться?

– Не смогут! – уверенно и без колебаний заявил Аникей, поскольку сам в душе страстно уповал на это.

Такой ответ Аникея подействовал на подруг ободряюще.

Девушки решили зайти в гости к Устинье, с которой они не виделись уже два дня.

Придя домой, Аникей переоделся во все чистое и, угощаясь сытным обедом, принялся одновременно рассказывать подробности недавней сечи с татарами на южной стене Рязани. Аникею внимали, кроме Пребраны и Фетиньи, его мать и сестра, а также половчанка Аннушка. Аникеева отца дома не было, он стоял в дозоре на северной стене Рязани.

Аникей не успел толком насытиться, как колокольный сполох возвестил об очередном приступе татар. Дабы соблюсти перед матерью, сестрой и ее подругами облик мужественного защитника Рязани, Аникей вновь облачился в воинский наряд, схватил меч и топор и побежал к южной стене, где находилась его сотня.

Пребрана пребывала в смятении. Половчанка тоже не могла скрыть свой страх. Фетинья предложила подругам укрыться за монастырской стеной.

– Не за стенами надо прятаться, дорогие мои, а обучаться владению оружием, – решительно заявила Устинья. – Мыслю я, скоро и слабые женские руки понадобятся для защиты Рязани.

Когда Аникей добрался до южной стены, там все уже было готово к отражению очередного вражеского штурма. На железных треногах стояли большие котлы с кипящей смолой. Эти почерневшие от копоти котлы дымились приторно-едким паром. В котлах булькала и пузырилась желто-коричневая масса, пышущая жаром. На стене тут и там возвышались груды камней. Лучники готовили к стрельбе луки и стрелы.

Данила Олексич удивился, увидев Аникея:

– Ты чего пришел? Я же велел тебе в ночную стражу заступать.

– Я же не отрок сопливый! – нахмурился Аникей. – Даже раненые на защиту стен идут, а я чем хуже?

Сотник одобрительно похлопал Аникея по плечу:

– Будь по-твоему, младень. У нас и впрямь каждый ратник на счету!

Время шло. Однако толпы спешенных татар, собравшиеся на равнине перед городом, явно не торопились начинать штурм.

Эту заминку врагов рязанцы восприняли по-своему.

– Робеют нехристи, отведав кипящей-то смолки!

– Еще бы! Смерти и мунгалы страшатся.

– Призадумались черти узкоглазые, стоит ли совать голову в петлю! – переговаривались между собой ратники, радуясь, что нагнали страху на полчища Батыя.

Лишь немногие из русичей обратили внимание на какие-то странные передвижные частоколы на больших колесах без спиц. Эти частоколы многие сотни татар выкатывали из леса и устанавливали позади своих пеших отрядов, образуя некую передвижную стену из свежеоструганных тонких бревен. Никто из рязанцев не обеспокоился появлением этих необычных заграждений. На первый взгляд могло показаться, что эти сооружения установлены татарами как защита от русских стрел.

Неожиданно воздух наполнился странным свистом, хотя русичи со стены и башен видели, что татарские лучники не стреляют.

Кто-то из рязанцев издал изумленный вскрик и показал рукой на небо.

В небесной синеве появился град стремительно летящих камней, больших и маленьких. Камни обрушились на стену и крыши башен, несколько камней упали с недолетом в ров, несколько, наоборот, перелетев через стену, застучали по кровлям домов.

– Камнеметы! – рявкнул Данила Олексич и длинно выругался. Ударивший в угол башни камень едва не размозжил ему голову. – Эй, други, не толпитесь на стене! – закричал сотник своим ратникам. – Спускайтесь все вниз. Живо! Дозорным укрыться в башнях!

Ратники, толкаясь, поспешили к ступеням, ведущим со стены вниз, к основанию городского вала.

Через несколько мгновений с неба посыпались на бревенчатую стену круглые и продолговатые предметы с развевающимися по ветру хвостами. Выкрашенные в красный, желтый и черный цвета, эти летучие шары и «дыни» были хорошо различимы на фоне безоблачных бледно-голубых небес. Продолговатые хвостатые «дыни» были снабжены спереди острым металлическим клювом, поэтому они легко втыкались в стену и башни. При ударе о стену раздавался громкий хлопок с выделением яркого искрящегося пламени, затем летучая «дыня» взрывалась, и из ее чрева с чудовищной силой разлетались в разные стороны мелкие камешки и свинцовые шарики. За долю секунды от вонзившегося в стену необычного летучего предмета не оставалось ничего, кроме железного клюва.

Круглые летучие снаряды при ударе о стену взрывались с выделением белого вонючего дыма. Их содержимое – сотни металлических колючек – выкашивало все живое, находившееся поблизости.

После первых же взрывов на южной стене Рязани среди ратников появилось много раненых. Кому-то оторвало пальцы на руке, кому-то выбило глаз или сломало нос, кто-то оказался изранен вонзившимися в тело стальными колючками. Многие воины были оглушены грохотом разрывов.

Смятение среди рязанцев только усилилось, когда десятки новых хвостатых «дынь» и шаров с воем и свистом начали падать с небес на стену и за стену, взрываясь с оглушительными хлопками. Страшный дождь из железных шипов и мелких камней с визгом хлестал во все стороны, неся людям увечье и смерть.

Несущие смерть хвостатые снаряды вылетали из-за передвижных частоколов. Рязанцам стало понятно, что татары укрывают за частоколами на колесах какие-то необычные метательные машины, способные выбрасывать на большое расстояние не только камни, но и гораздо более смертоносные предметы, о которых и не слыхивали на Руси.

В довершение всего татары обрушили на южную стену Рязани град горшков с зажигательной смесью. От удара глиняные горшки разбивались, из них вытекала черная маслянистая жидкость, которая вспыхивала ярким пламенем. Очень скоро над деревянной стеной взметнулись языки сильного пламени, источающего черный едкий дым. Кипящая смола, находящаяся в котлах на верхней площадке стены, на этот раз принесла рязанцам лишь вред, разлившись повсюду и добавив силы огню. Чтобы не сгореть заживо, ратники покинули и башни, которые вспыхивали одна за другой, будто гигантские факелы.

Покуда полыхала южная стена Рязани, татары перетащили свои метательные машины и защитные частоколы к восточной стене города.

Сначала на стену сыпались обычные камни размером с курицу или с овцу, затем татары выпустили в сторону Рязани большие продолговатые сосуды, снабженные хвостом и крыльями, которые, летя по воздуху, оставляли за собой длинный шлейф из сизого дыма. Эти сосуды были раскрашены в виде драконьих голов с оскаленными зубами. Один из таких крылатых сосудов врезался в башню у Пронских ворот. При этом раздался грохот, сопровождаемый сильной вспышкой, словно в одно место разом ударили десятки молний. Еще один драконообразный сосуд обрушился на стену между Исадскими и Пронскими воротами. Там, где он упал, бревна стены разворотило взрывом и вспыхнул сильнейший пожар. Третий крылатый сосуд, перелетев через стену, протаранил большой двухъярусный дом, который мгновенно заполыхал ярким искрящимся огнем. Искры от этого пламени разлетались на добрую сотню шагов вокруг, поджигая соседние изгороди и постройки. Если такая искра попадала в человека, то прожигала его насквозь.

Вскоре большой участок восточной стены был объят огнем, потушить который рязанцам не удавалось ни водой, ни снегом.

Ратники оттаскивали раненых и обожженных подальше от пожарища. Все вокруг пребывали в смятении и страхе от невиданного доселе зрелища. Женщины плакали навзрыд, глядя на бушующую стену огня. Мужчины либо подавленно молчали, перевязывая друг другу раны, либо матерно ругались себе под нос от бессильной ярости.

Юрий Игоревич спешно собрал воевод на совет в доме боярина Любомира Захарича, стоявшего неподалеку от Исадских ворот. Княжеские гридни с самого начала осады Рязани татарами перебрались из княжеского терема на Соколиной горе в хоромы Любомира Захарича, отсыпаясь и столуясь здесь, поскольку отсюда до восточной и южной крепостных стен было гораздо ближе.

За столом в просторной горнице при свете масляных светильников собрались кроме хозяина дома и Юрия Игоревича бояре Твердислав, Яволод и Громыхай Иванович. Был здесь и княжеский гридничий Супрун Савелич. Пришли сюда и предводители пеших сотен, среди которых были купец Данила Олексич и мытник Сдила Нилыч. Пришел на это собрание и черниговский боярин Святовит Судиславич, оказавшийся в Рязани вместе с заложниками из Киева и Чернигова, отправленными сюда по воле Ярослава Всеволодовича.

– Как догорят стены и башни, надо непременно идти на вылазку, – сказал Юрий Игоревич. – Эти дьявольские камнеметы нужно уничтожить! Без них мунгалы нас не одолеют, а с ними нехристи могут всю Рязань огнем выжечь. Молвите, други, кто что думает.

Юрий Игоревич опустился на стул, окинув долгим взглядом всех собравшихся.

– Нельзя нам за стены выходить, княже, – первым высказался боярин Громыхай Иванович. – У нас половина ратников изранена. Коль последних крепких воинов положим в чистом поле, тогда и вовсе ни с чем останемся: без стен и без войска.

– Верно молвишь, друг Громыхай, – вставил тысяцкий Яволод. – Безрассудство это с нашим малым воинством в чистое поле выходить супротив такого множества врагов. Окружат нас татары и перебьют.

– Польза от уничтожения вражеских камнеметов, конечно, была бы велика, – заметил боярин Твердислав, – но и мунгалы, думаю, понимают ценность своих машин, а посему вряд ли нам удастся к ним пробиться. Даже ежели пробьемся, то обратно в город немногие из рязанцев вернуться смогут.

– О чем вы толкуете, бояре! – вскочил со своего места трусоватый Сдила Нилыч. – Надо думать о том, как татар в город не допустить, а у вас что на уме! Стену нужно новую возводить пока не поздно.

– Эту новую стену мунгалы опять сожгут своим дьявольским огнем, и что тогда? – мрачно взглянул на мытника Юрий Игоревич.

Сдила Нилыч примолк, не зная, что возразить. К тому же он сильно робел перед князем.

Слово взял сотник Лукоян.

– Что и говорить, бояре, камнеметы татарские надо уничтожить! – непреклонно промолвил он, слегка пристукнув кулаком по столу. – Иначе нехристи издали спалят стены рязанские, да и воинство наше истребят! Этой же ночью нужно на вылазку идти, нельзя тянуть, бояре!

– Я тоже на этом же настаиваю, братья, – сказал Святовит Судиславич. – Против летучего огня мы бессильны, а татары благодаря ему становятся сильнее нас во сто крат. Надо ударить на мунгалов в темноте и с двух сторон сразу. Я сам готов повести ратников на вылазку.

Юрий Игоревич предложил собравшимся провести открытое голосование, дабы таким способом решить, идти на вылазку или нет. Голосование было немедленно проведено, и перевесом всего в один голос воеводы склонились к тому, чтобы предпринять попытку добраться до вражеских камнеметов и уничтожить их.

Затем собравшиеся стали делиться впечатлениями о невиданных доселе летучих шарах, начиненных стальными колючками, о крылатых драконьих головах и сосудах с клювами, изрыгающими негасимый огонь. Многие из воевод слышали про греческий огонь, который продолжает гореть даже на воде, но никому из них еще не доводилось видеть это пламя воочию. Никто не мог понять, где дикие мунгалы раздобыли секрет изготовления такого огня и кто их обучил мастерству строительства метательных машин такой невиданной мощности!

И тут подал голос княжеский толмач Шестак, сидевший в сторонке и не вступавший в разговор до этого момента.

– Пленная мунгалка, взятая мною в сече у Черного леса, кое-что кумекает в этом деле, – сказал Шестак. – Из бесед с нею я выяснил, что у ее повелителя хана Бури среди наложниц есть китаянка, так ее отец-китаец заведует в Батыевой орде изготовлением негасимого огня и хвостатых сосудов для него. Моя пленница была дружна с этой китаянкой, поэтому и понабралась от нее сведений о камнеметах и о летучих огненосных шарах. Может, привести мунгалку сюда и расспросить ее как следует?

– Что же ты раньше-то об этом молчал! – рявкнул на толмача Юрий Игоревич. – Ну-ка, беги за своей косоглазой невольницей, да поживее!

Шестак вскочил со скамьи и опрометью устремился к двери.

Князь и воеводы в ожидании возвращения толмача с пленницей угощались хмельным медом, мочеными яблоками и сушеной рыбой. Все это принесли из кладовых служанки Любомира Захарича.

За окнами терема сгустились сумерки, в которых зарево обширного пожара было видно еще более явственно. Южная стена уже почти догорела полностью, на восточной стене выгорел большой участок, и огонь перекинулся на огромную воротную башню.

– Не пойму, куда подевался Кир Михайлович? Добрался ли он с дружиной своей до Переяславца? – обеспокоенно молвил Юрий Игоревич. – Пленные русичи, кои сумели к нам на стену забраться во время татарского приступа, поведали, что нехристи уже взяли Ижеславль и Белгород. Однако о судьбе моего брата Олега Игоревича и племянника Глеба Михайловича никто ничего не ведает. Живы ли они иль погибли оба?

– Коль живы, то непременно где-нибудь объявятся, княже, – заметил гридничий Супрун, жуя моченое яблоко.

Наконец в горницу ввалился запыхавшийся Шестак, таща за руку невольницу-мунгалку, одетую в длинную шубу, подбитую мехом степных лисиц. На голове у пленницы была меховая шапка с острой макушкой из мягкого войлока. Из-под шапки свешивались две длинных черных косы. Скуластое лицо юной монголки разрумянилось от быстрой ходьбы, ее красиво очерченные небольшие уста были приоткрыты, а темные узкие глаза были полны беспокойства при виде собрания знатных русичей.

Шестак сдернул с головы невольницы ее круглую шапку, опушенную гладким мехом выдры, и усадил ее на стул. Сам сел рядом с нею на другой стул.

Князь и воеводы расселись перед пленницей широким полукругом, кому не хватило места, чтобы сесть, те стояли за спинами у сидящих. Все с любопытством взирали на монголку, которая не могла понять причину такого внимания к ней, поэтому испуганно куталась в свою шубу.

– Давай, Шестак, спроси у нее про камнеметы и про знатока-китайца, который колдует над негасимым огнем, – нетерпеливо повелел толмачу Юрий Игоревич. – Пусть басурманка выкладывает все, что знает.

Шестак с готовностью кивнул, затем мягко взял невольницу за руку и заговорил с ней на каком-то непонятном степном наречии. То, что пленница понимает сказанное ей Шестаком, было видно по ее узким очам, испуг в которых сменился осмыслением услышанного. Внимая Шестаку, монголка несколько раз слегка кивнула, плотно сжав губы и обретя серьезный вид.

Отвечая Шестаку, невольница помогала себе жестами рук, видимо не слишком хорошо владея восточно-куманским диалектом, который был основным языком общения между различными кочевыми племенами в заволжских степях.

– В общем, Уки говорит, что ее подружку-китаянку зовут Су-ян, а отца этой китаянки зовут Лу Юнь, – переводил на русский Шестак все, что рассказывала ему невольница. – Лу Юнь имеет отдельную юрту и много слуг-китайцев, которые помогают ему изготовлять хвостатые шары и огнедышащие драконьи головы из глиняных сосудов. Он же знает секрет создания негасимого огня. Лу Юнь пользуется большим почетом у мунгалов…

– Еще бы! – мрачно усмехнулся боярин Твердислав. – Такой мудрец целого войска стоит!

– Пусть она про эти дьявольские шары и драконьи головы расскажет поподробнее, – сказал Юрий Игоревич толмачу. – Нутро пусть ихнее опишет. Отчего возникает такое сильное пламя и яркие искры?

Шестак вновь заговорил с пленницей, глядя ей прямо в очи и что-то показывая при этом на пальцах.

Монголка понимающе закивала головой и быстро затараторила на гортанном степном диалекте, то и дело вставляя короткие фразы на другом, неведомом для Шестака, языке. Когда Шестак переспрашивал невольницу, то она произносила некоторые слова медленно и по слогам, помогая себе жестами.

– Уки молвит, что хвостатый шар, набитый железными колючками, называется по-китайски «цэй ли хо цю», а на языке татар он называется просто «огневой шар», – вновь начал переводить Шестак. – Вытянутый шар с железным клювом по-китайски зовется «те пао», а на языке мунгалов у него вообще нет названия. Горшки с зажигательной смесью называются «хо гуань», что переводится как «огневой горшок». Точно так же эти горшки называют и татары. Крылатые сосуды в виде драконьих голов называются по-китайски «чжэнь тянь лэй», что означает «железная голова». Татары называют крылатый сосуд «огненным драконом». Из чего состоит нутро всех этих шаров и сосудов, отчего возникает сильное пламя, Уки не знает. Она говорит, что этого не знают даже приближенные Батыя. Это большая тайна.

– Теперь спроси у нее про метательные машины, – промолвил Юрий Игоревич, кивая толмачу на монголку. – Кто ими занимается? Много ли их у татар? Какова охрана у этих камнеметов?

Пленница поведала, что все камнеметы находятся в ведении другого китайского мастера, по имени Ло Гань. У него тоже имеется отдельная юрта и много китайских слуг, которые и собирают различные метательные машины по его рисункам и схемам. Если мастер Лу Юнь еще крепкий мужчина, то Ло Гань уже глубокий старец. Татары обычно не возят за собой громоздкие камнеметы, они их собирают возле того вражеского города, осада которого грозит затянуться надолго. Для сборки камнеметов нужны длинные прочные стволы деревьев, много кожаных ремней и волосяных веревок. Вот камни и глиняные сосуды, используемые при обстреле вражеской крепости, татары всегда держат под рукой в своем обозе.

Со слов Уки выходило, что китайские мастера могут собирать до двадцати камнеметов различной мощности за полдня. Стража у метательных машин всегда усиленная и располагается обычно двумя круговыми оцеплениями. Причем воины из внешнего оцепления находятся в поле зрения воинов из внутреннего охранного круга.

– Вот и получается, бояре, трудненько нам будет пробиться к татарским камнеметам, – сказал Сдила Нилыч, внимательно выслушав невольницу Уки. – Лучше и не пытаться, дабы ратниками зазря не рисковать…

Кто-то из воевод пожелал узнать, как получилось, что такие искусные мастера-китайцы оказались на службе у кочевников-мунгалов.

Шестак спросил об этом у пленницы.

Уки ответила, что Чингис-хан, дед Бату-хана, двадцать пять лет назад завоевал царство тангутов Си Ся между пустыней Гоби и Алашаньскими горами. Затем Чингис-хан сокрушил государство чжурчжэней на реке Хуанхэ, называвшееся империей Цзинь. Тангуты, как и чжурчжэни, образовали свои государства на землях, населенных китайцами. Все достижения китайцев в военном деле тангуты и чжурчжэни использовали в войнах друг с другом. Впоследствии Чингис-хан, покоривший тех и других, стал набирать китайцев в свое войско как мастеров осадного дела.

– Ныне ни один поход монгольского войска не обходится без мастеров-китайцев, их камнеметов и негасимого огня, – добавила в заключение Уки.

Воеводы шумно загалдели, затеяв спор о том, стоит ли идти на вылазку и уничтожать татарские камнеметы, если мастера-китайцы всего за один день смогут собрать много новых метательных машин.

– Не камнеметы нужно уничтожать, а китайцев, которые эти дьявольские самострелы мастерят! – выкрикнул тысяцкий Яволод, стараясь перекричать всех.

– Да ты спятил, воевода! – возразил тысяцкому сотник Данила Олексич. – Как мы отыщем этих китайцев среди многих тыщ татар? Тем паче ежели на вылазку ночью пойдем!

– У нас же басурманка смышленая имеется! – Яволод ткнул пальцем в пленницу. – Пусть она скажет нам, каковы с виду шатры, в коих обретаются мастера-китайцы. А уж мы во время вылазки постараемся шатры эти отыскать в стане татарском и перебьем всех китайцев, кого найти сможем.

Воеводы опять зашумели, большинство были не согласны с Яволодом, полагая, что пытаться перебить кучку китайцев, затерянных среди множества татар, это все равно что искать иголку в стоге сена.

Юрий Игоревич с трудом восстановил тишину в собрании и снова обратился к толмачу:

– Ну-ка, друже, выспроси у своей басурманки, что она знает про мастеров-китайцев и пусть опишет юрты, в которых они живут.

По лицу князя было видно, что замысел Яволода чем-то увлек его.

Пленница сказала, что мастер Лу Юнь должен находиться в стане хана Бури, так как его дочь – ханская наложница. К тому же хан Бури очень дорожит Лу Юнем и не расстанется с ним ни за какие богатства. Из всех чингизидов в орде Бату-хана такой знаток по изготовлению негасимого огня имеется только у хана Бури. По этой причине Бату-хан вынужден считаться с Бури и даже в чем-то уступать ему при дележе добычи. Мастер Ло Гань находится на попечении у Гуюк-хана, и даже юрта его всегда стоит рядом с ханской юртой.

Затем Уки описала внешнее убранство юрт хана Бури и Гуюк-хана, а также убранство и цвет юрт, принадлежащих китайским мастерам.

– Ну вот, други мои, – обратился к воеводам Юрий Игоревич, позволив Шестаку и его невольнице уйти с военного совета, – теперь нам многое ведомо. Осталось только расспросить тех русичей, что побывали в плену у мунгалов, в каком из татарских становищ под Рязанью они видели шатры, только что описанные нам басурманкой Уки. При вылазке нам надлежит нацелиться именно на эти становища, дабы добраться не токмо до камнеметов татарских, но и до мастеров-китайцев, от коих и исходит главное зло для нашего града. Против сабель и стрел татарских мы еще устоим, но против негасимого огня нам не выстоять. А посему, други мои, на вылазку идти все равно придется!

* * *

К полуночи южная стена Рязани превратилась в груду обгорелых развалин; восточная стена выгорела наполовину.

От пепелища исходил такой сильный жар, что взойти на крепостные валы было невозможно. Растаявший снег стек множеством ручьев в ров и в Черную речку. На валах обнажилась желтая пожухлая трава.

Несколько сотен татарских воинов попытались было под покровом ночи проникнуть в Рязань с южной стороны. Едва татары ступили на лед Черной речки, раздался треск и длинные трещины избороздили подтаявший ледяной панцирь на реке. Местами ледяной покров прогибался под тяжестью вооруженных людей, местами татары проваливались в черные полыньи. Пеший татарский отряд спешно повернул назад.

В Рязани всю ночь стучали топоры – это шла работа по возведению частокола у восточного и южного валов.

Юрий Игоревич за ночь не сомкнул глаз, распоряжаясь, где ставить бревенчатые башни, где возводить высокий тын, где городить частокол пониже, где устраивать проходы в частоколе для выхода к валам. Все дома, стоявшие поблизости от валов, по приказу князя облили водой, чтобы ледяная корка предохраняла жилища рязанцев от возгорания. Поливали водой из колодцев и вновь возведенный частокол. Этим были заняты в основном женщины и дети.

Несколько десятков холопов, которым дали вольную, долбили кирками и заступами песчаный откос на Соколиной горе близ княжеских теремов. Добытый таким образом песок вперемешку с мерзлыми комьями глины подвозили на санях к валам и насыпали там большими кучами на всем пространстве, куда могли долетать горшки с зажигательной смесью и огнедышащие «драконьи головы».

За два часа до рассвета татары ринулись на штурм южного вала Рязани. Враги преодолели ров, наполненный жидкой кашей из полурастаявшего снега и воды, бросая в это месиво тонкие бревна и длинные жерди. На вершине вала среди обгорелых бревен плотной шеренгой стояли русичи, закрывшись красными продолговатыми щитами.

Выгоревший большой участок стены вселял в татар уверенность, что Рязань обречена, что эти несколько сотен русских ратников, вставших у них на пути, есть последняя преграда перед желанным грабежом города. Идя на этот приступ, воины Батыя прихватили с собой веревки, чтобы вязать пленниц, многие взяли и кожаные мешки для ценных изделий из золота, серебра и самоцветов.

Однако сеча на южном валу показала татарам, что опрокинуть русичей с ходу им не удастся. Рязанцы подпускали врагов на самое близкое расстояние и расстреливали их из луков, забрасывали дротиками и камнями. Сверху на татар падали обломки обгорелых бревен и досок, горшки с песком, снятые с петель двери, корзины, набитые мусором и щебнем… Не прошло и часа яростной битвы, а уже весь внешний склон южного вала окрасился кровью убитых и покалеченных татар, которые скатывались в ров и лежали там грудами поверх вдавленных в снеговую жижу жердей и бревен. Идущие на приступ все новые сотни татар были вынуждены топтать ногами своих же мертвецов.

Татарские лучники, находясь в отдалении от вала, засыпали стрелами защитников Рязани. Если какой-то рязанец падал, сраженный насмерть стрелой, на его место вставал другой ратник из второй воинской шеренги, стоящей у внутреннего склона вала.

С восходом солнца полчища татар отхлынули прочь, унося своих убитых и раненых.

Мирошка Кукольник кое-как добрался до своего дома на негнущихся от усталости ногах. Все тело его ныло от полученных в сече ушибов и ссадин. Мирошка шатался из стороны в сторону, измотанный до предела тяжкими ночными трудами, когда ему приходилось на себе волочить тяжелые бревна, оттаскивать от пожарища убитых и раненых соратников, долбить мерзлую землю для установки прочного тына с башенками. В сражении на валу Мирошка дважды оказывался на волосок от смерти, но оба раза его выручали княжеские гридни, сражавшиеся бок о бок с ним.

Оказавшись дома, Мирошка бросил на пол тяжелый щит и окровавленный топор, затем снял с себя полушубок и кольчугу.

На шум из своей светлицы выбежала Пребрана в одной исподней сорочице до пят и с распущенными по плечам волосами. Спросонья она выглядела смятенной и испуганной. Ее светлые синие очи при виде измученного отца наполнились слезами сострадания.

– Тятенька… – пролепетала Пребрана, прижав руки к груди. – Я так рада, что ты жив! А матушка побежала тебя искать. Мы с ней почти всю ночь не спали, копали могилы для наших погибших ратников. Так умаялись, что просто на ногах еле держались!

Сидевший за столом Мирошка жадно ел холодную гречневую кашу из глиняного горшка, постукивая об его широкую горловину деревянной ложкой. Рядом на столе стоял его помятый шлем.

– Давай я перевяжу твои раны, тятенька, – сказала Пребрана, доставая с полки скатку чистого льняного полотна. – На тебе же живого места нету!

– Успеется! – промолвил Мирошка с набитым ртом.

Съев всю кашу, Мирошка одним махом опорожнил большой жбан квасу.

– Тятенька, правду ли молвят люди, будто вчера татары пускали на Рязань летучих огнедышащих драконов? – спросила Пребрана, присев на скамью у печи.

– Истинная правда, доченька, – устало и как-то равнодушно ответил Мирошка. – От тех огнедышащих драконов южная стена сгорела дотла, да еще выгорели три башни и прясла между ними на восточной стене, как раз между Исадскими и Пронскими воротами. Страшно вспомнить, что вчерась творилось! Много ратников было покалечено дьявольскими искрами и шипами, многие сгорели заживо в башнях. Кузнецу Радонегу у меня на глазах мелкими камнями полголовы снесло. Рядом с Аникеем разбился большой горшок с негасимым огнем, так он вспыхнул бедняга, как свечка! Изжарился в пламени в несколько мгновений!..

Мирошка перекрестился на образа в красном углу и вдруг стал валиться прямо на пол.

Пребрана бросилась к отцу, но не успела его поддержать. Она решила, что отец умер, и залилась слезами, сидя на полу подле распростертого бесчувственного Мирошки.

Вернувшаяся домой Васса застала дочь в таком виде.

Васса перевернула супруга на спину, нащупав жилку-живицу у него на шее.

– Не реви, глупая, – сказала Васса дочери. – Жив твой батюшка. Спит он. Умаялся бедолага!

Однако Пребрана продолжала рыдать, размазывая слезы по лицу.

– Что с тобой? – Васса силой усадила дочь на стул и подала ей платье. – Оденься лучше! Скоро опять могилы рыть пойдем.

– Аникей в огне сгорел, – сквозь слезы выдавила из себя Пребрана, – и отец Стояны убит камнями, прилетевшими с неба в хвостатом шаре. Как об этом сказать Стояне и Устинье?

– А никак не говори! – сердито ответила Васса. – Пусть Устинья думает, что брат ее живой и где-то среди ратников находится. И Стояна пусть так же думает об отце своем. Смертей ныне и так с избытком! Слез не хватит, чтобы всех павших оплакать.

Назад: Глава семнадцатая. Сеча у Черного леса

Дальше: Глава пятая. Последние дни Рязани