В редакции я торчу целый лишний час, хотя делать мне решительно нечего. Все из-за Главного. Он упорно хочет вытолкнуть меня в отпуск. Просто какая-то навязчивая идея у человека! Вот и сегодня с самого утра опять завел свою волынку:

– Всех сенсаций, Кирочка, не соберете. Тем более что никаких сенсаций в ближайшее время не предвидится – мертвый сезон. – Он смеется довольным, сытым каким-то смехом, как будто мертвый сезон лично его вполне устраивает и даже радует. – Шли бы вы лучше в отпуск. Жара-то какая стоит, в кабинете как в духовке, честное слово. Я бы на вашем месте поехал куда-нибудь к морю.

К морю! Что он знает о море? Иногда мне кажется, что он надо мной просто издевается. Впрочем, о море и я знаю немного.

А на работе я задержалась специально, чтобы он видел: дел у меня невпроворот и в отпуск мне никак нельзя. Каждый год у нас разыгрывается одна и та же комедия: Главный отправляет меня отдыхать, а я изо всех сил сопротивляюсь. В отпуск я не хочу, ни за что не хочу! Отпуска я панически боюсь! Да и что мне делать в отпуске?

Но на этот раз ситуация несколько иная. Совсем иная! Отдохнуть, я и сама чувствую, мне необходимо. Но не сейчас. Потом. Может быть, через месяц. Я знаю одну вещь, которой не знает Главный, которой пока не знает никто: мертвый сезон в этом году разобьется о самую крупную сенсацию в истории существования нашей газеты. Об этом я узнала сегодня около трех часов дня. Как? Как всегда узнаю такие вещи – я это просто увидела.

А впрочем, может, я действительно переутомилась и мне пора в отпуск? Не обязательно ведь куда-то ехать, что, если просто закрыться в квартире и пролежать весь месяц на диване? Неплохая идея, кстати говоря!

Неплохая, даже вполне заманчивая идея. Вот только… Нет, в отпуск потом, сейчас мне никак нельзя в отпуск, скоро, совсем скоро начнется. Что это будет? Громкое убийство? Крупнейший пожар? Захват заложников? Пока не знаю, но уверена, материала хватит на цикл статей.

Часы над головой пропищали новый час. Восемь. Пора уходить. В редакции, кроме выпускающих, никого не осталось – демонстрировать свою занятость больше не имеет смысла. Я выключила компьютер, сунула в сумку диктофон и тут поняла, что задержалась вовсе не из-за Главного. Домой идти страшно не хочется – вот в чем дело. Новое что-то, раньше со мной такого не было. Я попыталась разобраться в своих ощущениях: должна же быть для этого какая-то причина – и не смогла понять.

Мне страшно, мне просто страшно возвращаться домой, а причина в том, что…

Не стоит думать ни о каких причинах, и отсрочить возвращение домой совсем не сложно: можно прогуляться по городу или пойти в кино.

Улица совсем не остыла, хоть был уже вечер. В ночном кинотеатре сеанс начинается в девять – если поторопиться, как раз поспею к началу. Почему же мне все-таки не хочется домой?

В баре, в кинотеатре, купила минералки, выпила таблетку пенталгина, привалилась к спинке кресла, закрыла глаза – фильм уже начинался. Боль бьет в затылок и никак не хочет уняться. Запищал мобильник – нет, это не у меня, это там, на экране. Какая знакомая, однако, мелодия. Может быть, я уже смотрела этот фильм? Сквозь закрытые веки мелькают экранные тени. А трубку все не берут. Нет сил подняться – бессонная ночь… Ребенок плачет и плачет, не может уняться, как боль в затылке. Сколько можно не спать? Жаром дышит бессонная ночь. Телефон, плач ребенка, отблеск пламени в окне дома напротив, бутылочка с оплавленной соской крутится, крутится волчком… Вот оно что, пожар! Почему я опять увидела эту картину? Она мне уже не нужна, пережита, написана.

Статья называлась «Огненная западня» и произвела на публику двойственное впечатление. Одни обвиняли меня в кощунстве, в пугающей материализации деталей (бутылочка-то главным образом и добила), в связи с дьяволом (определенные вещи я и знать не должна была). Других статья привела в восторг именно из-за того, из-за чего не понравилась первым. Коллеги-журналисты мне страшно завидовали, хоть и пытались не показывать виду, тогда и приклеилось ко мне мое прозвище Мисс Сенсация – насмешливо-подхалимское. Это было четыре года назад, с тех пор и пошла в гору моя карьера, в головокружительно крутую гору. Все сенсации были мои, я всегда успевала подоспеть раньше своих коллег, а зачастую и раньше служб спасения. Никому никогда и в голову не могло прийти, что я просто вижу картины.

Вот и сегодня, в три часа дня… Нет, с сегодняшним днем что-то не то. Обычно все происходит не так, картина, которую я вижу, лично меня не касается – это чужая беда. А сегодня… Все время вспоминается Одесса…

Депрессия, обыкновенная депрессия от усталости и жары. В самом деле, не подумать ли об отпуске?

А фильм, оказывается, кончился, я все проворонила, пора уходить, пора возвращаться домой.

Темная, темная ночь, но прохладней не стало. Воздух тяжелый и душный, как моя голова. Опрометчивый поступок – оставить машину на стоянке, теперь неизвестно сколько придется ждать троллейбуса.

Нисколько не пришлось ждать! Вот он, мой троллейбус, выворачивает из-за угла. Почти пустой – по вечернему времени, возможно, последний.

Барабанной дробью стучит боль. Некрасивая пегая кошка ползет, ползет, изображая великую охотницу. Снова наползает картина – прошлая, бесполезная, уже использованная. Я никогда не видела лица убийцы. Всю обстановку, до мелочей, но никогда – убийцу. Сколько прошло за эти годы преступлений в моей голове? Не сосчитать. А впрочем, при желании можно, стоит только перелистать подшивки – почти все они описаны в моих статьях.

Боль барабанит. Наверное, из-за нее я никак не могу увидеть сегодняшнее. Это касается меня, первый раз за все эти годы это касается меня, а я не могу увидеть. В три часа дня… Что произошло сегодня в три часа дня? Преграда стоит и никак сквозь нее не пробиться. И домой ужасно не хочется. Почему я так не хочу возвращаться домой?

Не вижу. Не понимаю. Возникают лишь старые картины, а этой нет. А может быть, именно потому я не вижу, что эта картина – моя?

И боль барабанит. Я все поняла! Преступления не было. Было другое: сегодня в три часа дня вернулся Алеша. Он вернулся, а я не хочу домой. Он ждет, давно уже, с трех часов ждет, а я все оттягиваю и оттягиваю свое возвращение. Потому что боюсь начинать все с начала, потому что боюсь оказаться опять там, где я оказалась, – я изменилась, я излечилась, и призраки мне не нужны.

Нет никаких призраков, никого в моей квартире нет, кроме Феликса, голодного, обиженного Феликса. Алеша пропал пять лет назад, с тех пор от него никаких известий, с чего вдруг ему сейчас возвращаться? Кстати, моя остановка, чуть не проехала.

Боже мой, какая духота! А я почему-то представила, что выйду из троллейбуса, а на улице дождь. Ну да, это меня моя мокрая дорожка сбила. Мокрая дорожка, по которой…

Тот человек, которого они зачем-то пытались выдать за Алешу, сидит в тюрьме где-то в Германии. Его приговорили к пожизненному. Да мне нет до него никакого дела! А Алеша… Алешу они, наверное, убили. Жаль, что я тогда не умела видеть картины, знала бы наверняка. Да я и так знаю: он мертв, уже пять лет мертв. Почему же я боюсь возвращаться домой, все замедляю и замедляю шаг… Не присесть ли на этой скамейке?

Голова моя ткнулась носом в колени, я сильно вздрогнула и очнулась. Что это было? Картина, которой я так ждала весь день, наконец-то явилась? Нет, это не картина, обычно все происходит по-другому. Что же тогда? Сон? Нет, не сон, я действительно только что была в скверике. Была и видела это.

Я не сходила с места, могу поклясться! Как села на скамейку, так и просидела все время. Что же это было?

Проще всего сходить в скверик и проверить. Страшно идти – глухая ночь, невозможно идти: скверик – начало отсчета, начало нового пути – начало пути, который приведет к Алексею. Я не хочу идти…

Но нужно проверить. Нельзя не проверить.

Я опять встала, пошла. Или не опять, а в первый раз встала-пошла? Нужно убедиться: то, что со мной только что было, – просто картина, одна из тех, которые вот уже на протяжении четырех лет я периодически вижу, – картина чужого несчастья, ко мне не имеющего никакого отношения.

Светофор мигает желтым глазом – так до утра и будет мигать. Я перехожу дорогу – скверик: призрачная чернота заснувших кустов по правую руку и по левую. Это там, дальше, на четвертой скамейке. Сама не зная почему, я пошла тихо-тихо, покралась, а не пошла, словно боясь разбудить то темное, мертвое на скамейке.

Если это и была правдивая картина чьей-то чужой смерти, я ее увидела не одна. Кто-то еще увидел и пришел сюда, как и я, чтобы проверить. В скверике, у четвертой скамейки, стоял человек, он склонился над телом.

Он не проверить пришел, а убить! Он, тот, что склонился над телом, – убийца! Он – убийца, а я – свидетель убийства, убийства, которое совершается сейчас, в данный момент, или только что совершилось. Что мне делать? Кричать, звать на помощь? Попытаться его схватить? Попытаться спасти того – может быть, он еще не успел его убить? Я продолжаю красться, тихо-тихо ступаю, так и не придумав, что стану дальше делать. Я крадусь, крадусь, докрадываюсь до скамейки.

– Стойте!

Человек дернулся, отшатнулся, обернулся ко мне – что-то знакомое почудилось в его облике – и бросился бежать. Я ринулась было за ним, но поняла, что это бессмысленно, и вернулась к скамейке.

Желтый глаз светофора вспыхивал и гас, гас и вспыхивал, но света его было недостаточно, чтобы рассмотреть детали. Видно только, что сидит человек как-то неестественно поджав ноги. Неподвижно сидит. Нужно подойти ближе, дотронуться до него, попытаться нащупать пульс на шее – и тогда будет ясно.

Я засовываю руку в сумку и долго там шарю. Что я ищу? Не знаю, все как-то не так, как обычно. Раньше видения мои были совсем нестрашны и не так осязаемы – просто картинки, вроде кино. Зажигалка! Вот оно что, я искала зажигалку, чтобы его осветить, чтобы получше все рассмотреть, потому что светофорного желтого света совсем не достаточно, чтобы убедиться: никакая это не картина, а настоящий мертвый человек, убитый почти на моих глазах тем, чей облик мне показался знакомым.

Я подношу огонек к самому лицу сидящего на скамейке. Молодой парень, лет двадцати пяти, не больше. На левом виске огромный синяк, но крови не видно. Долго, долго стою и смотрю – лицо его мне тоже кажется смутно знакомым, – прежде чем решаюсь протянуть руку и тронуть его за плечо. Твердое плечо, неестественно твердое, и мертво холодное – это ощущается даже сквозь ткань его рубашки. Он умер не сейчас, он уже несколько часов мертв. Зажигалка нагрелась и нестерпимо жжет палец, но я все стою и смотрю: я видела этого парня когда-то, точно видела, но вот где и когда? Потушила на минуту, подула на обожженный палец и снова включила. Лицо его вызывает неприятное чувство, но не пробуждает никаких воспоминаний, я не помню, где и когда его видела. Может, не стоит вспоминать? Стоит. Это важно. Это как-то связано… С чем это связано?

И этот человек, который над ним стоял, а потом убежал, тоже показался мне знакомым. Правда, рассмотреть я его не успела, все произошло слишком быстро. Нет, кое-что я все же успела заметить: грязные седые волосы, плешь на затылке, затравленный взгляд и в глазах – ужас узнавания. Значит, и он меня знает? А еще я почувствовала запах – в тот момент я не придала ему значения – сильного, многодневного перегара. Перегар и грязные волосы, седые грязные волосы. И плешь… Я закрыла глаза, вспомнила его глаза и вдруг поняла, кто он такой. Годунов. Лев Борисович Годунов, бывший главный редактор нашей газеты, опустившийся до состояния полубомжа. Лет семь назад у него погиб сын, и он стал сильно пить, года два еще кое-как держался и работал, но после какого-то особенно жуткого запоя его все-таки уволили, а потом его выгнала из дома жена. Теперь кочует по знакомым – его многие жалеют и пускают переночевать. Он и у меня много раз оставался, я его с третьего курса знаю, с тех пор как стала работать в газете «Происшествия». Лев Борисович, господи, неужели он мог убить?

Нет, не мог. Этот человек уже несколько часов мертв. Годунов просто проходил мимо, а испугался, потому что увидел меня и подумал, что я решу, будто убил он.

Я снова осветила лицо мертвого, мне во что бы то ни стало нужно было разрешить загадку: кто он такой и откуда я его знаю?

Да не знаю я его, совсем не знаю! А лицо знакомое мало ли почему? Может, когда-то стояли в одной очереди в магазине или ехали рядом в троллейбусе. Нужно звонить в милицию, а не разгадывать дурацкие загадки.

Я набрала номер дежурной части и отошла от скамейки. И тут поняла, что меня так взволновало: вовсе не то, что лицо убитого смутно знакомо, и не странная двусмысленная встреча с Годуновым. Я вдруг ясно увидела, что это убийство – пролог к той самой сенсации, которая мне представилась днем. Оно – первое в цепочке. Вот что произошло сегодня в три часа дня: не возвращение Алексея, а гибель этого смутно знакомого парня. И когда я это поняла, мне стало так легко, даже весело, и сразу же захотелось работать. Я проверила пленку в диктофоне и решила дождаться приезда милиции.

… Они приехали ровно через восемь минут – я засекла по часам. Тяжело, как-то устало и недовольно вывалились из машины, направились к скверику. Я рассказала все, как было, вернее, как сочла нужным рассказать: гуляла, случайно наткнулась на труп. О своих видениях и Годунове я, конечно, умолчала. Но зато предсказала – и на этом, черт знает почему, даже стала настаивать, – что убийство это серийное. Это только первая жертва, вещала я, будут еще и еще убийства, и в самом скором времени. В конце концов довела их своими пророчествами до того, что они не знали, как от меня отделаться.

После разговора с милицией настроение у меня улучшилось, головная боль почти прошла и возвращение домой перестало пугать. Об Алексее я больше не думала. Занимала меня сейчас только статья. Материала, конечно, маловато, но зато хоть отбавляй личных впечатлений. Я уже и название придумала, и первую фразу. Хотелось поскорее сесть за компьютер и начать работать…

И название, и первая фраза вылетели из головы, как только я вошла в подъезд. Страшно, отчаянно кричал Феликс. Я бросилась к лифту – к счастью, он оказался внизу и сразу открылся. Я не знала, что и думать, что могло так его напугать, что могло случиться. Нет, я знала, я знала. Алексей… Это все же он вернулся, а труп на скамейке – не имеющий ко мне отношения случай из чужой жизни. И я напрасно надеялась свалить на него свою собственную беду.

Но почему это беда? Я ведь так ждала его когда-то, так надеялась, что он вернется. И тогда, в Одессе, ждала, ни за что не хотела уезжать домой, и дома ждала, а когда умерла бабушка и я окончательно переселилась в эту квартиру, ожидание стало навязчивой идеей: именно здесь наша любовь облеклась в материальную форму, значит, именно сюда он и должен был возвратиться.

И вот возвратился. И напугал до полусмерти Феликса. И разрушил мою жизнь.

Лифт утробно взвыл и затрясся в самом конце пути – боже мой, неужели застрянет? Мигнула лампочка. Лифт сильно дернулся и открылся. Плач Феликса на секунду замер, потом разразился с новой силой. На площадке собралась толпа соседей. Все возмущенно что-то кричали, и только Василий Максимович, верхний сосед, выглядел озабоченным и расстроенным.

– Кирочка! – Он схватил меня за руку. – Я так волновался за вас, думал, что-то случилось. Феликс плачет, а вы не отзываетесь. Дверь хотел ломать. – Он кивнул на топорик, прислоненный к косяку.

Я ничего не ответила, молча стала открывать дверь, замок никак не давался. Феликс уже не выл, а жалобно-жалобно постанывал.

Но вот наконец дверь поддалась. Феликс вылетел пулей из квартиры и бросился ко мне.

– Ну что ты, мой дурачок, чего ты так испугался, малыш мой глупенький? – Я обняла теплое мохнатое тело своего девяностокилограммового малыша, вот так бы стоять и стоять и не заходить в квартиру, я ведь знаю, что тебя так напугало, я ведь сама этого боюсь нисколько не меньше. Но зайти все же придется.

Потом, после прогулки! Надо ведь выгулять Феликса. Мы погуляем, а потом и зайдем, вместе – вдвоем не так страшно, правда, малыш?

Я протянула руку, сняла поводок, не переступая порога, захлопнула дверь. Соседи все разошлись, кроме Василия Максимовича. Он стоял с озабоченным видом, покручивал в руке топорик и смотрел на нас с Феликсом с какой-то непонятной трагической нежностью.

– Гулять идете?

– Приходится! – Я развела руками, мол, идти на ночь глядя страшно не хочется, но что поделаешь, собачьи потребности.

Мы направились к лифту, Феликс опять принялся подвывать.

– Что это с ним сегодня? – Василий Максимович потрепал пса по загривку. – Может, у него что-нибудь болит?

Болит, еще как болит, душа его собачья болит: на лифте приехал Алеша.

– Не знаю. Завтра свожу к ветеринару.

Василий Максимович покивал все с таким же озабоченным видом.

– Вот что, давайте я вас провожу, а то уже поздно, мало ли что? Я так за вас, Кирочка, переволновался!

– Проводите. – Я улыбнулась соседу, мне приятна была его забота.

Открылся лифт. Феликс с тревогой на меня посмотрел: запах врага все еще не выветрился, неужели ты не чувствуешь? Чувствую, малыш, но пешком слишком долго, видишь, как я устала? Ну что ж, как хочешь, проскулил пес, тяжело вздохнул и вошел в лифт.

– Я спать ложился, а тут Феликс вдруг как завоет, – продолжал Василий Максимович, когда мы спустились и вышли во двор. – Он так жутко плакал! Звоню вам, а телефон не отвечает, спускаюсь вниз – а тут уже соседей полно, ну, думаю, точно, случилась беда.

– Беда случилась, только не со мной, – озабоченно, в тон ему сказала я. Нужно было срочно отвести подозрения от истинной причины нашего с Феликсом сумасшествия – мне почему-то казалось, что возвращение Алеши для всех очевидность, – и я поведала историю в скверике. И так увлеклась, и так опять ею прониклась, что сама поверила: труп на скамейке, этот чужой, не имеющий ко мне отношения труп, – истинная причина происходящего. – Вот увидите, – вдохновенно вещала я с интонациями пророка, – это только начало, только первая жертва.

– Сексуальный маньяк? – Василий Максимович брезгливо скривился.

– Не обязательно. И вообще, вряд ли. Нет, не похоже, что сексуальный, но… Может быть, религиозный маньяк или… Мало ли на чем человек может зациклиться! И потом, мне всегда казалось, что маньяк убивает только по одной причине: ему нравится убивать. А база, которую он подводит под свои убийства, – лишь оправдание перед самим собой, перед обществом, перед жертвой. Но главное, перед самим собой!

– Вы так думаете?

– Да уверена! Убийство ради убийства, наслаждение смертью, и больше ничего.

– Наслаждение смертью?

– Чужой смертью. Перед тобой человек, он ходит, думает, страдает, радуется – и тут раз: одним точным ударом в висок прекращаются все его мысли, страдания и радости. Труп на скамейке с неловко, неестественно поджатыми ногами – уже не человек. Вот она цель: сделать живого мертвым, единственная цель.

– Вы это так убежденно говорите, будто сами испытали нечто подобное. Мне даже страшновато стало. – Василий Максимович достал сигареты, закурил.

Я почувствовала, что тоже нестерпимо хочу курить. Вообще-то я давно пытаюсь бросить и уже достигла кое-каких успехов: выкуриваю не больше трех сигарет в день. Лимит на сегодня исчерпан, но… Курить хочется невыносимо. Я поколебалась еще немного и тоже достала сигареты.

– Но почему вы думаете, что этого парня убил маньяк?

– Да так. – Я пожала плечами – от этого моего вполне невинного жеста Василия Максимовича почему-то всего передернуло.

– И кто же, по-вашему, станет следующей жертвой, такой же парень, как этот, сегодняшний?

– Не обязательно, убийство-то, судя по всему, не сексуальное, если, конечно, не учитывать, что само по себе убийство уже сексуально. Может быть, парень, а может, и девушка или даже старушка. Мне кажется, ему все равно, кого убивать. Но способ останется тем же: удар в висок – быстрая смерть.

– У вас яркое воображение, Кирочка. Я бы даже сказал, слишком яркое. Возможно, все не так плохо: парня убили, чтобы ограбить, нет никакого маньяка.

– Жаль, если так. – Я засмеялась. – Шучу. Но это действительно собьет мои планы, у меня на этого маньяка виды.

– Какие виды у вас могут быть на маньяка? – ужаснулся совершенно серьезно Василий Максимович.

– Мертвый сезон, а тут вдруг такая возможность, такой материал. Могла получиться настоящая сенсация.

– Но ведь люди погибнут, разве вам их не жалко?

– Жалко. Но наверное, я в чем-то тоже маньяк – маньяк от журналистики. Да нет, шучу, шучу. Конечно, мне жалко людей, я прекрасно понимаю, что ни одна самая серая человеческая жизнь не стоит самой яркой газетной статьи. А вообще, маньяков гораздо больше, чем принято считать. Профессиональных маньяков. Киллер, например, тот же маньяк. Он тоже просто оправдывает свою страсть убивать работой, на самом же деле… – Я осеклась, приводить в пример киллера совершенно не стоило, мне стало неприятно и досадно. Я поднялась со скамейки, позвала Феликса – он усиленно что-то разрывал у куста. – Пойдемте, Василий Максимович, уже поздно, я так устала, и спать очень хочется.

– Пойдемте. – Он медленно и как-то нерешительно встал, поднял свой топорик и, не глядя на меня, словно мы пришли отдельно и вообще незнакомы, пошел к подъезду. Неужели наш разговор так на него подействовал? Смешно, в самом деле, я ведь просто теоретизировала.

Феликс опять затормозил у лифта и стал подвывать, но на его капризы я перестала обращать внимание, взяла за ошейник и втолкнула в кабину – он на меня обиделся. Василий Максимович за весь путь до моего восьмого этажа не сказал ни слова и холодно попрощался, когда я выходила. Меня это очень задело, стало так горько. Мой верхний сосед – один из немногих людей, к которым я привязана. Мы довольно часто заходим друг к другу в гости, выпить чаю, поговорить – до сегодняшнего дня наши взгляды на жизнь сходились, несмотря на большую разницу в возрасте (ему сорок восемь, мне двадцать шесть), несмотря на абсолютно различный склад ума. Он бывший научный сотрудник НИИ киберпсихологии, сейчас работает заведующим отделом страхования в Пенсионном фонде.

Знакомы мы с ним года полтора, с тех пор как он переехал в наш дом. Будет очень жалко, если наши приятельские отношения из-за сегодняшнего разговора разладятся.

Жалко, но не смертельно. Тем более что… Я вдруг обнаружила, что уже минут пять стою у своей двери. Ну да, не об отношениях с соседом мне нужно сейчас думать, тем более что… отношения, может, мне больше никакие и не понадобятся. Ни с кем, никакие, никогда. Феликс поскреб лапой родную дверь и посмотрел на меня тревожно-вопросительно: ну что, заходим? Подожди, минутку еще подожди… Или ладно, заходим.

Я сделала глубокий вдох и резко ударила рукой по выключателю. Прихожая, комната… Никакого Алеши в квартире нет. Приходил, не дождался меня и ушел? Или я перепутала день – он вернется завтра?

Ни завтра, ни послезавтра, никогда он не вернется, глупые выдумки! И надо было так себя мучить? Нет никакого Алеши, он умер, погиб, его убили пять лет назад, для того чтобы подменить преступником.

В то, что его нет, совсем нигде нет, я никогда не могла поверить – ни тогда, когда его ждала, ни потом, когда стала бояться его возвращения. Вопреки всему, вопреки очевидности.

Впрочем, очевидность-то как раз состояла в другом: они все утверждали, что он жив, но преступник. Фридрих Миллер утверждал, полиция утверждала. Этим-то, конечно, верить не стоило. Но ведь то же самое стали утверждать люди нейтральные, ни в чем не заинтересованные.

Фотоаппарат мне вернули на следующий день после свидания. Фридрих принес, я так была ему благодарна, я ведь не знала еще, что это новая их уловка! Не понимаю, чего они добивались, но тогда мне показалось, что единственная их цель – свести меня с ума: на всех снимках вместо Алеши был тот человек, которого они предъявили мне в тюрьме: аэропорт – и я обнимаюсь с преступником, трап самолета – голова моя лежит на его плече, крыльцо магазина мужской одежды – мы счастливы, необыкновенно счастливы – я и этот чужой человек. На всех кадрах чужой человек. Оставалось поверить, что он и есть мой Алеша, они ведь так старались меня в этом убедить. Но я не поверила. Я стала искать свидетелей.

Наша тургруппа, к счастью, еще не уехала, не оказалось только семейной пары – старика, который так крепко заснул в самолете, и его жены. С цифровиком я пошла по комнатам, мне во что бы то ни стало нужно было добиться опровержения. Посмотрите внимательно, взывала я, и, пожалуйста, вспомните, с этим ли молодым человеком мы все вместе летели, с ним ли мы поселились в гостинице?

С этим, утверждали они в один голос, с ним, лгали они и сочувственно на меня смотрели – честными глазами смотрели, все они были подкуплены! Наверняка подкуплены, иначе как объяснить такую солидарность во лжи?

А потом наша группа улетела домой, а я осталась в гостинице дожидаться Алексея, пока за мной не приехала мама и не увезла насильно. Но и дома я продолжала ждать от него известий. Родители утверждали, что у меня нервный срыв, Руслан утверждал, что у меня нервный срыв, все кругом стали утверждать, что у меня нервный срыв и нужно принимать какие-то меры. Меры были приняты. Однажды утром мы с мамой поехали к известному психоаналитику и гипнотизеру – в цирке бы ему выступать, добился бы еще большей известности! – Малиновскому. От ожидания он не излечил, но зато открыл во мне потенциальную способность к предвидению, посоветовал ее развивать, снабдил методиками и сам стал со мной заниматься. Теперь я вижу картины чужих несчастий, поспеваю на место происшествий раньше других журналистов, а зачастую и раньше служб спасения, описываю человеческие трагедии так, будто я присутствовала при них сама, поражаю читателей и коллег, вызываю в окружающих зависть, гнев, восхищение. Мисс Сенсация – вот она, моя новая суть, я вполне сжилась с этим званием, моя теперешняя жизнь меня совершенно устраивает, Алеша в ней лишний. А может, метод лечения Малиновского в этом и состоял: не добиться моего понимания, что я ожидаю Годо, а перекинуть неистовость чувств в другую сферу? Так или иначе, результата он добился: Алексей мне больше не нужен. Я боюсь его возвращения – оно, безусловно, нарушит с таким трудом достигнутое равновесие.

Не нужен, боюсь, нарушит – все так и не так. Моя жизнь разделилась на две половины – до ожидания и после. О той, первой, половине у меня остались лишь смутные представления: все помню, но совершенно не ощущаю, как будто я в ней не жила, а наблюдала со стороны, она меня не касалась. Иногда мне кажется, что не было никакой такой жизни, а так как Алеша возник в той половине, то и в его существование я не верю. Не верю, что его не стало, умер, но и не верю, что он был, жил.

Не верю и все же боюсь возвращения. Алеша – фантом, как ни посмотри, но возвращение его совершенно реально.

Феликс привалился к моему боку и, не дождавшись ужина, задремал. Во сне он нежно поскуливал и подергивался. В детстве у него бывали нервные припадки.

– Просыпайся, соня! – Я легонько потянула его за мохнатое ухо. – Идем кормиться.

Пес вскочил, замотал головой – наверное, чтобы окончательно пробудиться и хорошо соображать – и пошел на кухню. Я открыла ему консервы, вывалила в миску – возиться с собачьим супом не было сил. Себе тоже ничего готовить не стала, выпила чаю с печеньем и развела на еще одну неучтенную сигарету. И вот когда я предавалась запретному удовольствию, в дверь позвонили. Сигарета прилипла к губе и оторвалась вместе с кожей. Феликс поднял голову от своей миски, посмотрел на меня с участием. Он так и не побежал в прихожую, не подал голоса, стоял, смотрел на меня и молчал, предлагая самой мне решать, открывать или нет.

Я так долго ждала его возвращения, а теперь растерялась. Столько раз представляла: он вернулся – и счастье, он вернулся – и вернулся кошмар. А сегодняшним вечером наконец пришла к мудрому решению: объяснить Алексею, что ему больше нет места в нашей с Феликсом жизни. Что ж тогда я так растерялась, решение совершенно правильное?

Снова звякнул звонок – несмелый, обрывчатый: он и сам понимает все и не смеет настаивать: не откроют – уйдет.

– Открывать или нет, как ты думаешь? – попыталась я переложить ответственность на собачьи плечи. Феликс мотнул головой и ничего не ответил: не в его компетенции, мол, принимать такие масштабные решения.

Открывать или нет? Я вдруг поняла, почему все эти годы так боялась его возвращения: я боялась подмены. Подсознательно боялась подмены, а теперь вдруг поняла, потому что представила: открываю дверь, а на пороге стоит человек из одесской тюрьмы, тот чужой человек, преступник.

Так что же мне делать: открывать или нет?

Открывать! Потому что однажды мне все-таки придется открыть. Так лучше сейчас, лучше сразу.

– Ты мне поможешь, малыш, если что-то пойдет не так, ладно?

Заручившись поддержкой Феликса, я пошла открывать.

В первый момент я его не узнала, потому что настроилась совсем на другого человека – настоящего или подменыша, из той, несуществующей жизни. Реальность моего позднего гостя была столь абсурдно нереальной, что сознание отказалось принимать его иначе как некую галлюцинацию.

– Здравствуйте, Лев Борисович, – поздоровалась я с галлюцинацией и замолчала, не зная, что делать дальше.

– Впустишь? – робко, не поднимая на меня глаз, спросил Годунов.

– Проходите, конечно.

– Я вот тут мимо шел, – виновато пробормотал мой бывший редактор и боком, весь как-то сгорбившись, протиснулся в неширокую щель, обдав меня перегаром. Не галлюцинация, вполне настоящий Годунов!

– Проходите, конечно, – снова повторила я, одновременно испытывая необъяснимую тревогу и совершенно понятное облегчение.

Лев Борисович снял свои старые, изношенные (наверняка кто-то отдал) туфли и направился к кухне. Я последовала за ним, соображая, осталась ли в холодильнике водка (я всегда держала для него водку), и расстраиваясь, что не приготовила ужин и накормить его будет нечем. Феликс крутился под ногами, не зная, можно ли выражать радость: он любил Годунова, но не мог понять моего настроения – а рада ли я его приходу? Я и сама этого разобрать не могла. Что-то тревожное билось то ли в мозгу, то ли в сердце, но не рождало никаких ассоциаций.

– Кирочка! – перегаром выдохнул и посмотрел, затравленно, жалко, сальная седая прядь волос мазнула меня по лицу. Какая старая, несвежая, пропитая у него кожа! Я вспомнила! Да как я вообще могла забыть? Он тоже был в скверике. Водка отменяется – не поможет теперь никакая водка! – ужин отменяется, все, все теперь отменяется. Лев Борисович Годунов убил человека. Отменяется жизнь. Тогда я в это не поверила: мысль, что Годунов убийца, – невозможная мысль. А теперь вдруг не только поверила, но и совершенно поверила. Почему он так на меня смотрит? Пусть опровергнет. Да опровергай же, черт возьми! – Кирочка! – Грузно опустился на стул, закрыл лицо руками – опровержения не последует, последует признание. – Мне страшно, мне стыдно, Кирочка, мне не хочется жить! – Заплакал, затрясся в рыдании. Как это действительно страшно! – Не думал, что когда-нибудь до такого дойду, а вот дошел.

– Лев Борисович!

– Даже когда ночевал на вокзале, не знал, что дойду.

Плачет, трясется, но на меня не смотрит, вытирает ладонью нос. Принести ему платок? Налить водки? Что мне с ним делать потом, когда все расскажет?

Я открыла холодильник, нашла бутылку. Стопки на две здесь точно хватит. Зачем-то поболтала водку, вылила в чайную чашку – в комнату за рюмкой не пошла, не решилась оставить его одного на кухне.

– Выпейте, Лев Борисович. – Я поставила перед ним на стол чашку. Да! Нужна ведь еще какая-нибудь закуска. Кроме печенья и собачьих консервов, у меня нет ничего. Достала из шкафа вазу с печеньем.

– Помнишь, как ты первый раз в редакцию пришла?

Взял чашку, а на меня не смотрит.

– Совсем еще малышкой была, но я сразу увидел, толковая девочка.

Ну к чему, к чему эти воспоминания? Зачем предисловия? Рубанул бы уж сразу: убил.

– На каком ты тогда курсе была, на втором?

– На третьем.

Опять заплакал, поставил чашку, так и не выпив, лицо руками закрыл, сидит и трясется беззвучно – ужасное зрелище. Я не вынесу этого! Я ему сейчас сама все скажу.

– Кирочка, ты ведь видела, да? – всхлипывая, невнятно проговорил наконец Годунов. – Ты видела?! – отчаянно выкрикнул он. – Видела?!

– Видела. – Какой смысл отпираться?

Выпил залпом водку, стукнул чашкой о стол, тряхнул головой и вдруг захохотал – прямо затрясся от смеха, как до этого от рыданий.

– А денег-то совсем не оказалось, так, мелочь, рублей восемь набралось. Я часы с него снял, а они не ходят, стоят, и стекло в трещинах – кому такие продашь? Хреновый из меня мародер получился!

– Почему мародер? – не выдержала я его смеха. – Вы убийца.

– Убийца? – Он испуганно, непонимающе на меня посмотрел. – Да нет, Кирочка, я только ограбил. Он уже холодный был. Я сначала подумал, пьяный или обколотый, а он остыл давно. Мне деньги были нужны позарез. Даже к жене сегодня наведывался, но она прогнала, конечно. К тебе пошел, а тебя дома не оказалось, сидел вот там, – он кивнул на окно, – на скамейке, ждал, думал, уже не придешь. А деньги нужны! Выпить хотелось до невозможности, а тут еще сигареты кончились. В скверик ваш завернул – в таких местах всегда бычков насобирать можно, – иду, смотрю, сидит на скамейке парень. Я к нему: закурить, спрашиваю, не найдется? Не отвечает, не шевелится. – Лев Борисович взял чашку, но водки в ней больше не было. Покрутил в руке и разочарованно поставил на место. – В карман к нему залез, выгреб всю мелочь. Сообразил, не считая, что на бутылку этого не хватит. Стал с него часы снимать – тут-то и понял: с мертвого снимаю, мертвого граблю. Понял и все-таки снял! – Он сжал кулак и стукнул им по столу. Чашка подскочила, ударилась о вазочку с печеньем, зазвенела. Почему-то этот звон меня окончательно вывел из терпения, меня просто затрясло.

– Замолчите! – закричала я Годунову. – Хватит! Не надо ничего рассказывать! Я поняла, что убили не вы, остальное меня не волнует! И вытрите сопли, в конце концов! – Я сорвала с крючка кухонное полотенце – петелька с треском лопнула – и бросила ему на колени.

Он никак не отреагировал на мой истерический выпад, будто вообще его не заметил. Продолжал казниться, снова сжал кулак, не меняя своей покаянной интонации:

– Такого кощунства Бог не мог мне простить. Я это понимал и все-таки делал – снимал часы с мертвого (ремешок никак не хотел расстегиваться, хитрая там какая-то застежка оказалась), заново обшарил карманы, надеялся, что хоть что-нибудь еще удастся найти, подумал, не позаимствовать ли и обувку, размер вроде мой, а туфли хорошие, крепкие, мои-то вот-вот развалятся. И Бог не простил. Я и закончить не успел свое грязное, отвратительное дело, как он меня наказал. Не могла ты там просто так оказаться! Что тебе было делать ночью в сквере? Бог тебя туда прислал в наказание мне. Страшнее ничего со мной произойти не могло! Кто угодно застал бы, кто угодно увидел бы, но не ты, не ты! Не ты! – яростно выкрикнул он, с размаху ударил себя по лицу и завыл в голос.

Этого выдержать я уже не смогла. Я обняла его, прижала к себе – и мы вместе закачались в истерике.

– Лев Борисович, хороший мой, милый Лев Борисович, – всхлипывая, бормотала я. – Самый лучший, самый умный, самый добрый…

– Помнишь «Вернись в Сорренто»? Я все Пашке пел, когда его от нас переманили, помнишь? Я тогда еще был человеком, нормальным человеком, не ночевал в притонах, не грабил трупы…

– Лев Борисович, милый, милый Лев Борисович!

– Ты помнишь, помнишь? Я сам себе противен, от меня запах, как от бомжа, да я ведь и есть бомж! Страшнее ничего, ничего не могло со мной!.. Я все твою первую статью вспоминал и хотел умереть. Зашел в один дом, «свечка» на проспекте Молодежи, двадцатидвухэтажка… На лифте поехал умирать! Думал, с крыши сброшусь, а чердак оказался закрыт. Да что там, разве в этом дело! Не смог, понимаешь, не смог. И вот к тебе потащился. Оправдываться.

– Лев Борисович, милый, не надо!

– Грех замаливать пришел, чтобы жить. Смерти испугался и к тебе пришел.

– Не надо, не надо, ничего не говорите, – уговаривала я его и целовала в грязную, плешивую, седую голову. У меня сердце разрывалось от жалости! Так хотелось убаюкать его боль. Несчастный, измученный несправедливой жизнью человек, что я могла для него сделать? Ничего, ничего, только обнять, приласкать, даже водка кончилась!

– Кирочка, девочка моя хорошая, прости меня!

– Ну что вы, что вы, Лев Борисович? Вы ни в чем не виноваты. Тише, тише, не надо плакать! – Я обняла его одной рукой, другой тихонько гладила по голове и качала, качала – укачивала. – Давайте я вас уложу. Вам обязательно нужно поспать.

– Прости меня, прости, моя девочка.

Я прислонила его голову к стене, поцеловала и пошла за матрасом и постелью.

Сон оборвался внезапно, на недоигранной ноте, его бы с лихвой могло хватить еще на два такта, но он оборвался. Было обидно и отчего-то грустно. Может, оттого, что не удалось досмотреть сон? Нет, тут что-то другое. Я лежала с закрытыми глазами и никак не могла определить свое ощущение. Протянула руку – механический, почти неосознанный жест – и вдруг натолкнулась на пустоту. Феликс! Он всегда спит вместе со мной, а сейчас его нет! Села на постели, оглядела комнату – нигде его нет!

– Феликс! – закричала я, впадая в панику. – Феликс, иди сюда, Феликс!

Зацокали когти по голому полу прихожей – слава богу, он здесь! – скрипнула дверь, просунулась в щель мохнатая морда, вопросительно посмотрела на меня.

Я встала, взглянула на часы – начало девятого, – приласкала собаку, собралась идти в ванную и вспомнила, что у меня ночует Годунов. Я постелила ему на полу на кухне, как обычно, помогла лечь – от горя, стыда и водки он совсем расклеился, – а потом долго сидела на краю матраса, гладила по голове, как маленького ребенка, успокаивала, утешала. Как жалко мне его вчера было! А сегодня от жалости не осталось и следа, только неловкость, а оттого досада и раздражение. Подобное чувство, должно быть, испытывает женщина, просыпаясь в постели со случайным любовником. Я никогда ни с кем не просыпалась с тех пор, как Алеша… но думаю, ощущала бы себя так же. О чем говорить и как? Мне и встречаться с ним стыдно. Но надо идти, будить: доброе утро, не хотите ли кофе? И первая сигарета, самая блаженная за целый день, пропадет даром, значит, опять их будет четыре, а то и пять. Да, кстати, накинуть халат, не выходить же к нему в ночной рубашке!

Сдернула со спинки стула халат – шелковый, душный, я его не люблю, – выставила вперед Феликса, словно прикрылась щитом, и поплелась на кухню. Как мне его будить? Потрясти за плечо? Наклониться и шепнуть на ухо: «Лев Борисович, пора просыпаться!»? Чмокнуть в плешь?… Плач на двоих, как постель на двоих, не проходит без последствий, оставляет наутро жестокое похмелье. Может, запустить сначала Феликса, пусть он его будит со всей своей собачьей нежностью, а потом зайду я: доброе утро, не хотите ли кофе? Да, пожалуй, это лучший вариант: неловкость первой минуты сгладит мой верный пес – появится возможность перевести пробуждение в шутку, Феликс – парень серьезный, но, если надо для дела, умеет притвориться наивным, ребячливым и легкомысленным.

Я открыла кухонную дверь, подтолкнула собаку, приготовилась сделать соответствующее выражение лица – и застыла на пороге: никакого Годунова не было. Что за черт! Как такое возможно? Невозможно. Но его нет. И нет никаких следов его пребывания: ни свернутого матраса, ни бутылки из-под водки, ни чашки, из которой он вчера пил. Нет и нет, словно не было. Или действительно не было? Годунов – мой недосмотренный, так внезапно оборвавшийся сон?

Никакой он не сон! Был еще скверик, был сосед Василий Максимович, монолог о природе маньяка (зачем я ему сказала, что киллер – тот же маньяк?) – слишком много для сна, который к тому же сразу забылся. Никакой он не сон! Просто почувствовал то же, что и я: похмелье после совместного плача. И застыдился, и тихонько ушел, пока я не проснулась.

Не сходится! Уйти-то он мог, но остался бы матрас – разложенный или свернутый. Зачем ему так тщательно заметать следы? Нет в этом никакого смысла.

Я представила, как Лев Борисович проснулся, полежал немного с закрытыми глазами, соображая, куда сегодня угодил на ночевку, принюхиваясь к чужим запахам. Потянулся, нога его ударилась о ножку стола, звякнула чашка. Звон повлек ассоциации – неприятные: водка в чашке, ограбленный труп, слезы раскаяния – жалкие, немужские слезы, рука, такая нужная вчера и такая назойливо неприятная сегодня, гладит его по волосам – давно не мытым сальным волосам, а носки порваны – пяток совсем нет, на большом пальце дыра, и палец этот лезет в глаза, взгляд от него отвести невозможно. Гладит, утешает, плачет, а думает только о дырке на пальце и о том, какой же он жалкий, и о том еще, как дурно от него пахнет.

Да он возненавидел меня в этот момент! Возненавидел себя, что допустил такую слабость и ко мне потащился. Поднялся, вымыл чашку, поставил в шкаф, свернул постель, отнес в кладовку, пустую бутылку забрал с собой – не оставить следов, а воспоминания, не подкрепленные уликами, ничего не стоят, их так легко принять за сны.

Легко, по себе знаю. Но Годунов у меня вчера был. Обокрал труп, был застигнут на месте преступления и потому пришел ко мне. Просить прощения у своей совести. Ну и ладно, пусть, я его простила, я поверила, что он не убийца. Можно с легким сердцем возвращаться к версии о маньяке.

Такой безопасной для меня и такой заманчивой версии, обещающей богатый материал.

Мне стало легко, не знаю уж, от чего больше: от реабилитации Льва Борисовича, от того, что его не оказалось в квартире, или от предвкушения сенсации. Поставила чайник, позвонила Руслану, попросила, чтобы он заехал за мной, скинула ненавистный душный халат и отправилась в ванную.

– Ты с ума сошла! – напустился на меня Руслан, когда я поведала ему о своих приключениях. – Зачем ты пустила к себе этого проходимца?

– Он не проходимец, он мой бывший редактор и очень несчастный человек, – заступилась я за Годунова. – Почему я не должна была пускать его к себе?

– Он алкоголик, деградирующая личность, – не унимался Руслан, – от него можно ожидать чего угодно. И потом, ты уверена, что он не мог быть убийцей? Я бы тебе посоветовал…

– Спасибо за совет, как-нибудь своим умом обойдусь.

Руслан обиделся, отвернулся к окну – мы сидели на кухне. Феликс укоризненно на меня посмотрел и прижался к Русланову колену, в наших размолвках и ссорах он всегда брал его сторону – из мужской солидарности, что ли? Довольно долго длилось тягостное молчание: Столяров ужасно обидчив и Годунова почему-то не переносит на дух, заводится при одном упоминании о нем.

– Эй, ребята, – решила я восстановить мир, – мы завтракать сегодня будем? – Я знала, чем их пронять: от еды еще ни один мужик не отказывался.

Перед Русланом я поставила все ту же злосчастную вазочку с печеньем – другого-то у меня ничего не было! – сварила кофе, налила Феликсу простокваши в миску.

Мы завтракали втроем, как тривиальная молодая семья, пока не успевшая обзавестись ребенком. Руслан немного хмурился, что еще больше усиливало сходство: утренняя размолвка в порядке вещей в таких вот неустаканившихся семьях.

Позавтракав, вышли из дому. Было только начало десятого, а жара уже разгоралась вовсю – невыносимое в этом году лето, такое лето действительно только и можно выдержать где-нибудь на морском пляже. Я закрыла глаза, представила набегающие на желтый песок волны, вдохнула прохладный солоноватый воздух – познания о морском пляже у меня так и остались штампованно-кинематографические. А если и в самом деле дернуть в отпуск? Наплевав на запреты, наплевав на призрак из прошлого… Нет, не так: в противовес запретам и призраку узнать наконец, какое оно, это самое море, ощутить его кожей и легкими, попробовать на вкус – может, это поможет мне излечиться? Вдвоем поехать, с Русланом – он был бы счастлив. Расставить по своим местам то, что было когда-то подменено, исправить ошибку… Это ведь ошибка была – переоформить на Алексея путевку Руслана! Первая подмена, которая привела к дальнейшим подменам.

– Эй, ты что, мать, заснула? – Столяров потряс меня за плечо. – Забирайся в машину.

Нет, не поеду я с ним никуда, от призрака он не избавит, не тот человек, не тот.

– В редакцию?

– Нет, сначала в милицию. Может, установили личность вчерашнего парня?

– Вряд ли. Времени у них было мало. Но если хочешь, заедем в милицию.

Услужливый, заботливый, надежный, но от призрака не избавит, и на море с ним ехать не имеет смысла.

И вообще ехать на море не имеет смысла. Минутная слабость – желание поехать на море. Не нужно мне никакое море, мне работа нужна, хороший материал для статьи нужен. А море – фантом, такой же, как Алексей.

В центральном отделении милиции у меня был блат: начальник оперативного штаба майор Ремизов относился ко мне с непонятной неизменной нежностью. Чем я заслужила такое отношение, не знаю, но он всегда воспринимал мой приход как праздник и тут же устраивал по этому поводу чаепитие. Вот и сейчас он мне обрадовался, но, к сожалению, ничем помочь не смог: личность убитого установить пока не удалось.

– Никаких заявлений на него не поступало, – расстроившись, что не смог обрадовать, проговорил Ремизов. – Да ты не расстраивайся, времени прошло всего ничего. Если он не бомж, через пару дней установят.

– Не бомж, судя по его виду, но через пару дней меня не устраивает. Думала сегодня сдать материал в завтрашний номер. Я вот еще что хотела узнать, Сергей Петрович. Посмотрите, пожалуйста, по вашим внутренним сводкам не было ли в ближайшее время убийств подобного рода. Я имею в виду…

– Почерк, обстоятельства и так далее? Сейчас посмотрю. – Он снова уткнулся в компьютер. – Нет, не было ничего близкого. А что, есть у тебя на этот счет какие-то соображения? – Он хитро прищурился.

– Есть. Думаю, это начало серии.

– Да ладно! – Ремизов замахал руками. – Что это ты выдумываешь? – Он в шутку схватился за сердце. – Типун тебе на язык! Серия!

– Дай бог, чтобы я ошибалась, но вы же знаете, я никогда не ошибаюсь.

– Знаю, знаю. – Он улыбнулся мне, как улыбаются милому шаловливому ребенку. – Чертовщинкой попахивает это твое «никогда не ошибаюсь». Понять не могу, из каких источников ты черпаешь свое знание. Но почему ты думаешь, что вчерашнее убийство – серийное?

Я изложила ему свои соображения, те самые, которые вчера излагала приехавшей по моему вызову милиции, а потом Василию Максимовичу.

– Н-да. – Ремизов в задумчивости почесал голову карандашом. – И когда, ты думаешь, ждать новой жертвы?

– Сказать наверняка не могу, но чувствую, скоро.

– Скоро? – Он бросил карандаш на стол, вскочил, нервно прошелся по кабинету, остановился напротив меня, уставился недоброжелательным взглядом (впервые за наш разговор, впервые за наше знакомство), несколько секунд смотрел. – Знаешь, и на старуху бывает проруха, будем надеяться, что все-таки ты ошибаешься.

– Будем надеяться. – Я поднялась, попрощалась с майором и вышла из кабинета.

Руслан дожидался меня на крыльце – кто бы сомневался! – озабоченно осмотрел с головы до ног, словно я не из милиции вышла, а вырвалась из лап опасного зверя.

– Ну как твой жмурик, прояснился?

– Не прояснился.

– Ладно, не переживай, заедем вечером после работы, может, к тому времени все определится.

Главный поймал меня в коридоре, зазвал в свой кабинет и опять принялся проедать плешь отпуском. Но я рассказала ему о возможных перспективах, он обрадовался и тут же отстал.

– Ну, если так, конечно! Нельзя упускать такой материал.

Материала, впрочем, пока было немного, в нормальном понимании его совсем не было. И настроение писать почему-то пропало, никакого вчерашнего энтузиазма. Я даже не смогла вспомнить название и первую фразу, которую придумала, возвращаясь домой. Все мысли выветрились из головы, а ощущения затерлись. И амбиции испарились: мне больше не хотелось никакой сенсации, стало пугать продолжение. Я вдруг отчетливо поняла, что и это, и все дальнейшие убийства, которые произойдут, связаны со мной лично. Как – не знаю, но точно связаны. Может, я стану одной из жертв, может, пострадает кто-то из моих близких, а может, сам маньяк – это тот, кто мне дорог…

Я попыталась представить следующую жертву. Мужчина? Женщина? Ребенок? Бескровная смерть… Ничего представить не удалось, воображение отказалось работать в этом направлении. Тогда я попробовала представить убийцу… И почти уже представила – начала складываться картинка, но испугалась, сбежала. Я вошла в компьютер и заставила себя сосредоточиться на статье. И вполне преуспела в этом деле: вспомнила заголовок, который вчера придумала, сочинила новую первую фразу, восстановила свои ощущения, когда шла на встречу с предполагаемым трупом. И вот когда работа меня окончательно увлекла, запиликал мобильник – пришло сообщение. Чертыхнувшись – отвлекают от дела! – нажала на воспроизведение.

Картинка: море. Но я не испугалась, тупо смотрела, не понимая, что это значит. И слушала звук: плеск волн. Без страха слушала. Смотрела, слушала, не понимала и по инерции продолжала обдумывать следующую фразу статьи. Море, волны… Какой-то шутник отрывает от дела. Море… Точно такое же море, как в моих представлениях о нем, я ведь вживую его так и не увидела. И не увижу, потому что никогда не решусь поехать в отпуск. Море и волны… Я не стану читать сообщение! Я не хочу, не хочу знать убийцу в лицо! Я его знаю в лицо. Лицо-перевертыш. Оборотень снова выходит на охоту. Киллер – тот же маньяк. Я не стану читать сообщение. Море шумит, шумит. Голова пухнет от этого шума! Заблуждение считать, что жара на море переносится легче! Конечная цель прогулки – новая смерть. Бескровная смерть. Море шумит, голова пухнет, вот распухла до абсурдных размеров, заполнила собой все пространство и ткнулась в препятствие – сообщение. «Думаю о тебе», – гласило оно. Думаю о тебе. Да разве я сомневалась?! Картинка «море» и «думаю о тебе». Это то, чего я ждала со вчерашнего вечера, чего я всегда ждала! Я знаю, кто станет второй жертвой: не старик, не ребенок, не для того он вернулся. Следующей жертвой будет не успевшая состариться женщина.