Глава 6. Смириться и успокоиться

Свидания не было. Вальс оборвался на середине такта. Я лежу, тихая, мертвая. Мне не горько, не страшно, меня не терзают раскаяния. Единственное, чего я боюсь, — это воскреснуть. И потому лежу без движения, глаза закрыты, руки сложены на груди — вероятно, не один час так лежу. Не засыпаю и не просыпаюсь. Воспоминания больше не толкаются, не спорят, терпеливо дожидаются своей очереди, не пытаются перекричать друг друга. Это воспоминания двух разных женщин. Их жизни, характеры совершенно не похожи. Сходство только в одном: обе они умерли — возможно, одновременно. При жизни эти женщины не могли бы стать подругами — им нечего было друг другу сказать, им стало бы скучно вместе. Да и вряд ли они смогли бы даже встретиться. Но теперь, благодаря обоюдной смерти, они очень сблизились. Так сблизились, что без всякого стеснения обнажили свои души.

Впрочем, я поначалу стеснялась. Это она меня вынудила на душевный стриптиз. Замедленным, плавным, осторожным движением (видимо, тоже боялась воскреснуть) скинула платье, рассказав, как обвинила отца в смерти мамы. Скинула платье и улыбнулась в ожидании: ну, теперь твоя очередь. Я не могла не ответить ей такой же откровенностью, но сразу же запуталась в петлях, не выхватив из памяти равноценного воспоминания. Детство мое безгрешно и счастливо… Моя взрослая жизнь… Да, конечно! Платье легко соскользнуло с тела вниз.

— Я никогда никого не любила. Даже замуж вышла без всякой любви. Ведь это никакая не любовь — то, что было.

Она возразила, что любовь — это и есть самый тяжкий грех, потому что именно она ведет сначала к предательству, а потом к преступлению. Тогда я ей рассказала историю наших отношений: я была очень больна, я была в своей болезни эгоистична, я принимала его заботу, ничего не отдавая взамен, а как только выздоровела, ушла, предала, бросила…

— Моя очередь, — перебила она меня и резким движением, не опасаясь больше спугнуть свою смерть, сорвала с себя остатки одежды. — Я убила его, потому что полюбила другого.

— А я совратила твоего возлюбленного! — выкрикнула я, тоже больше не заботясь о сохранении смерти. — Да, я знаю, свидание было. Мы хотели сбежать…

— Что ты! Даже нам это не удалось. — Она засмеялась, голой рукой обняла мои голые плечи. От ее волос пахло духами — запомнить запах и купить себе точно такие же. — Если бы я его не убила, вы бы никогда не встретились. Лучше я расскажу, как мы с отцом навещали маму на кладбище.

Старое, густонаселенное кладбище — ярко-зеленое в начале лета, темное, как дремучий лес, в июле, болью пронзенное осенью и безнадежно белое зимой. Цветы не желали расти на ее могиле, сколько мы ни бились. Отец всегда брал меня за руку, как только входили в ворота, даже когда мне было двенадцать. Я ненавижу воскресенья. Дорога назад всегда приводила к церкви, дорога вперед иногда промахивалась и приводила к поляне — говорили, раньше здесь тоже были могилы, но за ними никто не ухаживал. Я ненавижу кладбища! Я ненавижу поляны…

Если я убила его, почему меня оставили здесь?

Резко, одним движением я сбросила с себя саван, вскочила и бросилась к телефону. Мне ответила все та же женщина, жена моего мужа, я бешено рассмеялась в трубку.

— У дивана заедает пружина! — закричала я, пробиваясь сквозь собственный хохот. — Однажды, когда раскладывала, жутко прижала палец, у меня потом ноготь сошел.

— Мы купили новый диван, — спокойно перебила она меня.

— На ковре в большой комнате с правого края, возле телевизора, небольшое пятно. Я однажды просыпала марганцовку и никак не могла вывести. А у вазочки с незабудками чуть отколот край. А переплет третьего тома Мольера растрепан больше других, потому что там мы храним деньги. А в спальне кровать с резной спинкой и голубое, из искусственного меха, покрывало. А шкафчик на кухне…

— Не звоните сюда больше!

— Подождите! Не вешайте трубку! Вы должны мне помочь. Я… попала в беду, понимаете?

— Только не говорите, что ждете ребенка от моего мужа.

— Нет, что вы! Дело не в том. Совсем не в том! Я… Я должна к вам приехать. Это очень важно. Я должна убедиться… Ну, чего вам стоит?

— Да кто вы такая? Что вам нужно? — возмутилась моя собеседница.

— Мне это и нужно понять, кто я такая. Пожалуйста…

— Ну хорошо, — неохотно согласилась она. — Приезжайте.

— Большое спасибо!

— Адрес знаете?

— Адрес? — Я слегка растерялась. — Если не знаю, то все остальное уже не будет иметь значения.

— Хорошо. Жду.

Я быстро собралась, вызвала такси и поехала на новое свидание. Волновалась ужасно, до того, что действительно с трудом вспомнила адрес, когда называла таксисту, но была совершенно уверена, что вот сейчас все разрешится, все наконец встанет на свои места.

В подъезд я вошла с девочкой — мне казалось, что я ее знаю: живет на пятом этаже в квартире справа от лестницы, только она стала старше и потому изменилась. Стены были покрашены совсем другой краской, но это меня не смутило: жильцы наконец-то разорились на ремонт, давно пора. Обивка двери тоже оказалась другой — мой основательный муж посчитал ту, прежнюю, слишком старомодной и непрактичной. Звонок прозвенел незнакомо… Это ничего, ничего, сейчас все разъяснится.

Звонила я долго — дверь мне никто не открыл.

Я знаю, что делать. Нужно просто принять: я — та, что играет на сцене, та, что снимается в кино, та, что раскованно и свободно идет по жизни, та, что способна на настоящее счастье, та, что любит страстно и самозабвенно, та, что однажды стала убийцей. И такой я была изначально, всегда, а не стала, когда купила фильм «Эпилог». Была, а не стала. Просто принять. Прекратить напрасную борьбу. Смириться и успокоиться. Мне будет легче. Но я не могу принять. И не только из-за убийства. Этот, в сущности, привлекательный образ мне чужд. Такой женщине я вполне могла бы позавидовать, восхищаться ею, но стать — нет, никогда. Я — не она.

Конечно, она, как же может быть иначе? Все факты указывают на это, а с фактами не поспоришь. И я могу сколько угодно рассказывать себе занимательные истории из жизни одного репетитора, на скорую руку переделанного из преподавателя иняза, факты все опрокидывают.

И все же я упорно продолжала сопротивляться. Вернее, пыталась продолжать. Хваталась за соломинку, она обрывалась, цеплялась за край пропасти — пальцы разжимались, руки не удерживали вес моего чужого тела.

Дверь не открыли — все было ясно. Но я решила, что никуда не уйду, дождусь хозяев и, кем бы они ни оказались, упрошу, умолю их впустить меня в квартиру. Понимаете, скажу я им, здесь мы с мужем прожили два года, в общем, это были неплохие два года, в общем, вся наша совместная жизнь была совсем неплохой, впустите, прошу вас. Я помню, отлично помню, в ванной был розовый кафель, а балкон обшит деревом, и адрес этот совсем не забыла — это тот самый адрес, тот самый дом, там, в такси, я только на секунду растерялась, вы должны понять и помочь. Опустилась на не очень чистую, холодную ступеньку, привалилась к перилам и приготовилась ждать. Я была полна решимости дождаться, я приготовилась до конца сражаться за свое прошлое. Но этажом выше хлопнула дверь, кто-то стал быстро спускаться по лестнице, кто-то вдруг остановился, наклонился ко мне.

— Вам плохо? — услышала я участливый незнакомый голос. — Может, вам нужна помощь?

О, мне нужна была помощь, мне очень нужна была помощь! Но участливый голос был незнаком. И лицо оказалось совсем незнакомым, когда я подняла голову и посмотрела на человека, склонившегося надо мной.

— Нет, спасибо, не нужно, — отказалась я, — мне уже лучше, — обманула его и трусливо бежала. Вернее, сгорбившись, поплелась вниз. Шаркая ногами, как древняя старуха, потащилась по улице. Улица показалась мне чужой, до неузнаваемости изменившейся. Улица уличала в обмане. Подделка личности, наверное, еще более серь езное преступление, чем подделка документов. Раньше этого магазина здесь не было, на месте парикмахерской находилась закусочная, и эти кусты не росли так густо. И скамейки на бульваре всегда красили в зеленый, не в голубой. А на клумбах цвели исключительно петунии. Чужая улица, чужой район… Как знать, может, и город чужой? Я-то уж точно чужая.

Мне нужно домой. Только я совсем не уверена, что знаю, как из этого чужого места выбраться.

Мне казалось, что двенадцатый номер троллейбуса довезет меня прямо до той остановки, где магазин DVD. Но теперь я ни в чем не уверена.

В двенадцатом я не ошиблась. Первая победа за долгое время войны. Вдохновленная успехом, решила заглянуть в магазин, поговорить с продавщицей: пусть расскажет мне обо мне, наверняка она прилежный коллекционер всех сплетен и слухов. Возможно, нам удастся разговориться до того, что она пригласит меня к себе в гости. Поклонники — особенно поклонницы — увешивают стены плакатами своих кумиров. Так пусть покажет мне эти плакаты.

Пусть никаких плакатов не окажется. И продавщица меня не узнает. Пусть…

Продавщица, приветствуя, помахала мне рукой, как только я вошла в магазин, продавщица расплылась в улыбке, продавщица еле заметным движением толкнула мужчину, стоящего рядом, торжествующе на него посмотрела, указала взглядом на меня: вот она, я же говорила, а ты не верил!

Я опять трусливо бежала.

Факты, факты. Один такой взгляд перечеркивает все мои доводы. Бессмысленная борьба. Пора сдаться. Пора признать, что я проиграла. Все, что я о себе помню, — вымысел, все, что я о себе узнаю, — единственная правда.

Впрочем, и в вымысле я начинаю путаться. Откуда, например, взялась квартира, в которой теперь живу? Мне кажется, я прекрасно помню, что вместе с мужем мы купили ее пять лет назад, но не могу ответить на вопрос, зачем нам было ее покупать, когда имелась другая, равноценная этой, та, что досталась от родителей? Вероятно, я знала ответ раньше, но теперь забыла. Или не знала? Или никакого ответа нет, все было совсем не так?

Все было совсем не так. Эту квартиру я купила сама. После того как убила мужа. Просто не смогла находиться там, где мы жили вместе, — повсюду были следы убийства: портьеры вобрали запах крови, сквозь щели паркета проступала кровь, стены были измазаны кровью.

Почему меня не обвинили в убийстве?

Убийство, вероятно, было сокрыто.

Убийство сокрыть невозможно. Меня обвинили, казнили. Или, не дожидаясь суда, я казнила себя сама. Но вина не искуплена. Я продолжаю отбывать наказание: заблудившаяся душа не может найти дорогу домой.

Неправильно, не не может — не хочет. Потому что в доме моем поселился ужас.

Я вошла в подъезд, поднялась на свой этаж, открыла дверь и буквально ввалилась в квартиру. Ноги подкашивались от долгого, утомительного пути, голова раскалывалась от невыносимых мыслей. Я знаю, где найти адрес моего дома ужасов. Может быть, всегда знала. Все очень просто: фильм «Эпилог»… Нет, нет, нет, не сейчас, не сегодня, пока не готова.

Я прошла в спальню, повалилась на кровать, завернулась в простыню, как в саван, сложила на груди руки, закрыла глаза и замерла в ожидании небытия.

Небытие подступало постепенно и мягко, как приятный сон. Я плавно съезжала вниз, в блаженную, теплую темноту, но где-то там наверху вдруг подал голос зуммер домофона. Где он звучит: в моей прихожей или там, куда я сегодня не попала? Не важно. Но небытие испугалось, сбежало, оставив меня замерзать на холодном свету. Я открыла глаза, шевельнулась — ничего, тишина. Снова закрыла, но тут совершенно отчетливо прозвучал звонок в мою дверь. Я закричала, хотела вскочить с кровати и бежать, бежать, не знаю куда, но запуталась в простыне, упала. Звонок прозвучал вновь, потом еще и еще. Мне ясно представилось, что это звоню я — я первая или я вторая. Ни за что не открою. Ни за что не открою! Звонки продолжались.

С чувством полной обреченности выпуталась из простыни и поплелась в прихожую. Звонки не замолкали ни на секунду. Замок оглушительно щелкнул, дверь пошла на меня с ржавым металлическим скрежетом. На пороге стояла седая старуха в черном, в руке она держала пустое ведро — чужая галлюцинация, чужой кошмар, она просто ошиблась дверью. С облегчением и новым приступом ужаса я уставилась на нее.

— Водички не нальете ли? — проскрежетала она, как моя многовековая заржавевшая от старости дверь, и протянула ведро.

— Водички? — не понимая, переспросила я.

— Спускаться вниз тяжело… Если вас не затруднит.

Я взяла у нее ведро, прошла в ванную. Она просто уборщица, старая уборщица, немощная старуха. Открыла кран. Вода с шумом полилась в оцинкованное ведро, принося облегчение. Она простая старуха, уборщица, ей трудно подниматься-спускаться по лестницам, только и всего.

— Спасибо, детка, — раздался сзади старческий голос.

Я вздрогнула, руки разжались, ведро со страшным грохотом обрушилось в ванну.

Грязно-серый, чужеродный, ужасный предмет в моей белоснежной ванне. Вода льется сверху, вода невыносимо шумит. Предмет перекатывается. Это не мой ужас, не мой кошмар, просто дверь перепутали. Но я стою, завороженная чужим сном, и не могу отвести взгляд, не могу проснуться.

— Давай я сама.

Рука в черном рукаве отодвигает меня, я, пошатнувшись, отступаю. Пошатнувшись, отступает пол под ногами. Приваливаюсь к стене, пережидая дурноту. Эта старуха ко мне не имеет никакого отношения, все, что сейчас происходит, не имеет ко мне…

— Ну вот и все. — Рука в черном поднимает ведро, вода чуть выплескивается, попадает мне на ноги — приводит в чувство. — Спасибо. — Грязно-седая голова, точно того же цвета, что и тот тошнотворный перекатывающийся предмет, кивает. — Спасибо. Можно я еще приду?

— Да, да, конечно. — Пячусь к двери, она наступает, в проеме образуется затор.

— Простите.

— Простите.

Старуха идет по коридору, покачивая ведром, вода, выплескиваясь, оставляет следы.

Дверь захлопывается, я опускаюсь на пуфик, отражаюсь в зеркале. Где-то там — я не знаю где — лает собака. Громко, неистово, заглушая слова, заглушая все звуки…

Я сижу перед зеркалом, рыжая Ксения. Закидываю ногу на ногу, примеряю к себе сигарету, примеряю бокал вина, примеряю новое платье. Лает собака. Вхожу в подъезд, надеясь, что все сейчас разрешится. Стеклянный кувшин выскальзывает из рук, падает на пол и разбивается. Лает собака. В блаженном кружении обморока мы вальсируем по комнате — теплая, родная рука лежит на моем голом плече. Взяться за руки и убежать. Но лает собака, неистово лает. Вальс обрывается…

Где она раньше брала воду? Почему до этого не заходила? Я никогда не видела этой старухи. Или раньше была другая уборщица, помоложе, ей легче было преодолевать лестницы, и потому она брала воду в подвале?

Я поднялась, подошла к двери, прислушалась — собачий лай заглушал все звуки. Открыла дверь, выглянула на лестничную площадку — никого. Может, она начала мыть снизу? Тогда зачем пришла за водой ко мне? Я обулась, захватила ключ, на случай если замок захлопнется, вышла в подъезд. Никого, и звуков мытья пола не слышно: швабра не ударяется о стены, не чавкает мокрая тряпка. Ничего, никого. Спустилась вниз, прислушиваясь, дошла до первого этажа. Никакой уборщицы не оказалось.

Вернулась в квартиру, вымыла руки — не знаю зачем, может быть, чтобы снова услышать звук воды. Представила перекатывающееся ведро в ванне. Попятилась — образовался затор в проеме. Не знаю, ни в чем я больше не уверена.

А собака уже не лаяла, а тоскливо скулила и рыла лапами пол. Она там, в большой комнате, хочет открыть дверь и прорваться. Опускаюсь на пуфик, смотрю в зеркало. Поднимаюсь. Пора мне с ней встретиться, пора впустить. Свидетель моего преступления. Она знает, она слышала, о чем я говорю, прежде чем выстрелить. Заглушала слова. Не в собачьих силах слышать такое. Я вижу внизу, в дверной щели, мелькание лап.

— Нора! — зову испуганно, голос чужой, дрожащий и хриплый. Она отзывается радостным лаем.

Осторожно, чтобы не прижать ей лапы, открываю дверь. Черно-пегий спаниель, моя родная собака, бросается ко мне. Мы обнимаемся, ее сотрясает дрожь, челюсть трясется, как у нервного ребенка. Неистово лижет мне лицо, уши, шею, но ей мало, мало, ей нужно зализать меня до смерти.

— Нора, Норочка!

Беру ее на руки, она извивается, не может усидеть от восторга, приходится спустить ее на пол. Бегает вокруг меня и лает в экстазе, ошейник позвякивает.

У меня никогда не было собаки, но эта собака моя. Я никогда не любила собак, но теперь знаю: собака — это невероятное счастье. В неистовой любви мы проводим вечер. И когда настает время прогулки, больше всего боюсь ее потерять. Я ни в чем не уверена, совсем ни в чем — в любой момент мой сон может быть прерван.

Я думаю об этом все время, пока одеваюсь, — Нора внимательно следит за процессом. Поскуливает, поторапливая.

— Только недолго, хорошо? — говорю я ей. — Немного погуляем во дворе и вернемся.

Собака неопределенно поводит шеей и бежит к двери. Мы выходим из квартиры, спускаемся по лестнице. На первом этаже я останавливаюсь в нерешительности: а вдруг она от меня сбежит? Я не могу ее потерять, тогда все для меня будет потеряно. Не вернуться ли? Но собака скребет дверь подъезда и умоляет взглядом.

— Ты ведь не убежишь? — Наклоняюсь, чтобы ее погладить, но она вдруг оскаливается. — Что ты, Норочка? — Я в испуге от нее отстраняюсь.

Она неистово виляет хвостом, но продолжает рычать, не угрожающе, а требовательно.

— Ну ладно, пойдем.

Мы выходим из подъезда. Нора обегает двор по периметру, возвращается на дорожку, нюхает асфальт, поднимает голову — нюхает воздух, смотрит на меня, снова к чему-то принюхивается — и вдруг, издав торжествующий вопль, устремляется прочь со двора.

— Нора! — отчаянно зову я ее. — Вернись… Ко мне! — вспоминаю собачью команду.

Нора останавливается в отдалении, оборачивается, издает лай, перебирает лапами, но, не дождавшись, пока я к ней подойду, снова срывается с места.

Никаких команд она больше не слушается, мы несемся по улице, перебегаем дорогу на красный свет светофора, заворачиваем за угол и устремляемся дальше. Я не понимаю, почему она от меня убегает. Ужасная гонка. Асфальт мокрый и скользкий — недавно, видимо, прошел дождь. В конце концов я поскальзываюсь и растягиваюсь во весь рост. Собака, взвизгнув, кидается ко мне. Лижет лицо, проникновенно смотрит в глаза, но, стоит мне только подняться, опять уносится вперед. Но теперь она бежит не так быстро, все время оглядывается, чтобы убедиться, поспеваю ли я за ней. Мне приходит в голову невероятная мысль. Замедляю ход, специально чтобы проверить — Нора останавливается, дожидаясь меня, я иду быстрее — она тоже ускоряется. Так мы доходим до очередного поворота. Нора пробегает вперед, а я заворачиваю, прячусь за углом и смотрю, что она станет делать? Находит меня, призывно лает и всем своим видом показывает, что я ошиблась. Да, все именно так: она не убегает от меня, а куда-то ведет. Мне становится не по себе, словно сейчас раскроется какая-то страшная тайна. Не знаю, хочу ли ее узнать. Не знаю, не знаю. Скорее нет. Но Нора бежит вперед, а я боюсь ее потерять.

И вот мы оказываемся в каком-то дворе, не успеваю понять, знаком он мне или нет, потому что она уже стоит у двери подъезда и скребет лапой дверь. Домофона нет, мы свободно проникаем внутрь, поднимаемся на второй этаж — собака впереди, я за ней. У квартиры тридцать пять она садится и оглядывается на меня. Это здесь. Я не знаю, как поступить: позвонить или уйти? Теперь я могу легко взять ее за ошейник, поймать, увести… И не узнать, что там, за этой дверью. Да хочу ли я знать?

Не хочу! Наклоняюсь к собаке, протягиваю руку, чтобы взять за ошейник, но она, разгадав мой замысел, отскакивает, поднимается на задние лапы, передними с силой толкает дверь — дверь открывается. Нора вбегает в квартиру. От меня уже больше ничего не зависит, делаю глубокий вдох и тоже вхожу. В прихожей горит свет. Прихожая мне знакома. Обои под дерево, красновато-коричневый шкаф для одежды с зеркалом, на полу светло-бежевое ковровое покрытие — очень непрактичное, считал мой муж, но все не хватало то денег, то времени, чтобы его заменить. Собаки нигде не видно, собаки, вероятно, и не было. Дверь в большую комнату распахнута настежь — вхожу в эту дверь. Осматриваюсь, осматриваюсь, до головокружения, до дурноты, люстра — наша, под хрусталь — начинает раскачиваться. Осматриваюсь: ковер (там, у телевизора, пятно от марганцовки, отсюда не видно, но оно наверняка есть), стенка устаревшего образца (одна ручка сломана и склеена, совершенно незаметно, но пользоваться ею нельзя), диван (пружина неисправна, когда приезжают гости и нужно его разложить, можно прижать палец), на открытой полке шкафа вазочка с незабудками (край отбит, так не видно, потому что мы всегда поворачивали ее другим боком, но я знаю, отбит), а там, за этой дверью, спальня, где кровать с резной спинкой… Осматриваюсь до обморока и не замечаю главного — женщины, сидящей в углу в кресле, и действительно чуть не теряю сознания от ужаса, когда вдруг слышу голос, знакомый голос, я его уже слышала:

— Опаздываете!.. Ах, простите, кажется, я вас напугала.

Я смотрю на нее, она в шутку грозит мне пальцем, показывает на часы:

— Я жду уже сорок минут.

У ног ее свернулась собака.