Мои сны — не сны. Вот она, счастливая тайна, которая мне открылась. Я понял это, когда увидел ее у себя на пороге. Как часто мне это снилось! И вот она пришла наяву. Думал, это опять шантажист, нервы были напряжены до предела, и потому не стал ждать, когда он просочится, а пошел и открыл — и чуть не умер от счастья: на пороге стояла Елена. И тогда вдруг открылась эта счастливая тайна: все, что со мной происходило во сне, было на самом деле. Мои сны — не сны и мечты — не мечты. Все это реальная жизнь. Она пришла, как приходила много раз, вот только сейчас… Но это легко поправить, нужно поскорее ей все объяснить, про отца, про записку, про шантажиста, — и все у нас станет по-прежнему. Я и стал объяснять, но она слушала плохо, невнимательно, кажется, ее что-то еще беспокоило. Да, что-то такое она мне пыталась сказать. Я тоже слушал ее невнимательно, желая поскорее объясниться. На какое-то мгновение возникли сомнения: а вдруг она ничего не знает, вдруг сны — это все-таки сны? Я сбился, растерялся и принялся рассказывать ей свою, а вернее, нашу с ней общую историю, представив, что она еще ни о чем не знает. Зря я стал это делать! Она все и так знала и прекрасно помнила: и лохматых дворняг, и то, как мы с ней познакомились, и как смотрели вместе кино. Зря, напрасно! Потому что пришлось говорить о смерти отца, давить на нашу общую больную мозоль, а она… Все-таки трудно ей смириться с этим! Не может она с этим смириться. Потом, со временем, конечно, простит и забудет, но пока… Вот какую ошибку я допустил: хотел поскорее все объяснить, освободиться, поскорее прощение ее получить, а вышло все только хуже. Елена испугалась — меня испугалась — и собралась уходить. А я опять стал сомневаться: во снах все было или наяву.

Напрасно! Глупо! Елена ведь подтвердила, что помнит. Но я зачем-то решил проверить — ощущения свои проверить. И испугал ее окончательно. И сам испугался: мне показалось, что я ей отвратителен, что она меня ненавидит! Это было ужасно! Так больно… Был момент, когда я чуть ее не упустил окончательно. Стоял, отвернувшись к окну, по лицу текли слезы — я не мог их остановить, не мог: кровотечение слезами — вот что это было! А она поднялась и пошла, тихо-тихо, надеясь, что я не услышу. Не знаю, что стало бы со мной, если бы она все же ушла! Я был в таком отчаянии! Не ушла, слава богу, я попросил — и она не ушла… А потом сама меня окликнула: Дмитрий! Елена и Дмитрий! Ну какие мне еще нужны доказательства? Не сны — действительность. Мы так долго прожили вместе… Она дала свой платок… Не стала презирать, не стала смеяться, а протянула платок. Немного неловко получилось, наверное, подумала, что у меня своего нет, но… не стала презирать!

А потом, когда она снова засобиралась уходить, я вспомнил, о чем она мне говорила: ее хотят убить. Вспомнил и понял, что просто не имею права ее отпускать, понял, что теперь, связанные ее бедой, мы не сможем расстаться. Я не позволю ей уйти! Я должен ее спасти! Я буду ее спасать, хочет она этого или нет! Хочет, конечно, хочет, для того и пришла. Никуда ей теперь от меня не деться.

Но я опять все испортил. Потому что стал сомневаться. И еще потому, что принялся снова оправдываться — об отце говорить. Но раз Елена ко мне сама пришла, значит, по большому счету ей не так и важна эта смерть, не так важно, отчего она произошла. А я, как дурак, стал оправдываться. Если бы просто постелил в своей комнате, привел ее за руку и сказал… Ничего не нужно было говорить, просто постелить и привести — зачем слова, когда и так все ясно? Она пришла, ко мне пришла за помощью — значит, простила, она пришла поздним вечером — значит, имела в виду, что эту ночь мы проведем вместе. Как раньше, до того, как она узнала… до того, как к ней явился шантажист, до записки. Ах, ее беда — только повод, повод, чтобы прийти. Но я стал сомневаться. И все испортил. Нервы ее не выдержали, напряжение вылилось в женскую истерику. Почему же я так испугался ее истерики? А я испугался и совершил новую ошибку: ушел от нее в свою комнату. Ушел и не вернулся, все ждал, чтобы она успокоилась, не понимая, что это я должен был ее успокоить, сомневаясь, не доверяя себе. Снам своим не доверяя!

Сны — это явь, самая явственная явь, какая только возможна в жизни. Я понял это, как только ее увидел у себя на пороге. Как мог я так засомневаться и так все испортить?

Всю ночь я не спал, сомневался, терзался, слушал: как она там? Елена тоже не спала, тоже слушала: как я здесь? И ждала, что я приду, и не дождалась. Я уснул, а она сбежала. Я предал ее ожидания. Мужчина во мне предал женщину в ней.

Я проснулся оттого, что хлопнула дверь. Вскочил, бросился ее остановить — но было уже поздно. Елена ушла. Не дождалась и ушла. Что я теперь стану делать?

Я метался по квартире в темноте, натыкался на мебель, не догадываясь включить свет. Я метался и не знал, что предпринять. Открыл дверь, выглянул — никого. Ну конечно, никого, теперь уже никого, слишком много времени потерял зря, мечась бесполезно. Бросился в комнату, все так же в темноте, схватил на ощупь свитер (слава богу, спал не раздевшись — в рубашке и брюках!), побежал к двери, выскочил из квартиры, на ходу натягивая ботинки, вызвал лифт. Не успеть, бесполезно, все упустил: сначала просомневался, а потом окончательно опоздал. Спустился вниз, вышел из подъезда — темно, холодно, Елены и след простыл. Сон обманул… Побежал по двору, полураздетый, в одном свитере, по ноябрьскому ветру. Как же я мог так ее упустить? Она пришла, сама пришла ко мне — счастье пришло… Упустил свое счастье.

— Елена! — закричал я исступленно. — Елена! Вернитесь!

Выскочил на улицу. Она должна была пойти к остановке. И я к остановке ринулся — ее там не оказалось. Я не поверил. Быть не может, что не смогу найти ее после того, как она сама ко мне пришла. Быть такого не может!

Я бегал по улицам, звал ее, как сумасшедший метался. Не нашел, не дозвался! Надо было возвращаться домой. Пока не простудился в одном свитере. Но я упорствовал, перед самим собой упорствовал, перед судьбой упорствовал, которая одарила и тут же все отняла. Вообще-то мне было не холодно, только дыхания перестало хватать, и ноги заплетались, но я не уходил с улицы, с темной раннеутренней улицы. А когда совсем выбился из сил, сел в троллейбус и поехал. Начало светать, я ехал и смотрел в окно, надеясь, что увижу Елену. Подумал, что ведь не помню, в каком пальто она вчера пришла. У нее два демисезонных пальто: бежевое и синее, и куртка. Закрыл глаза, пытаясь вспомнить, пытаясь представить, как она стояла у меня на пороге, — и тут же открыл их, испугавшись, что пропущу ее. Так и не вспомнил. А по тротуару шла женщина, похожая на Елену. Я дернулся, вскочил, влип лицом в стекло — проехали мимо: не она.

Как же я теперь без нее стану жить? После того, что было между нами? Не смогу. Сон закончился и перетек в кошмар. Я не смогу без нее! Зачем она подразнила и скрылась? Смеется! Да она все время смеялась надо мной!

Нет, не смеялась, я помню! С ума сводящий аромат ее кожи, мягчайшие волосы… Ей так идет нагота по утрам! О господи, да ведь ей же грозит опасность! Зачем она ушла, сбежала, дождалась, когда я усну, и так подло сбежала?

Все равно я ее разыщу. Разыщу и верну. В конце концов, это совсем не сложно. Я знаю все ее маршруты — теперь они, со смертью того, сократились. Дом, работа — пожалуй, и все. У нее не осталось ни одного близкого человека, кроме меня, — не к кому ей идти.

Я ехал и ехал, в троллейбусе было тепло, за окном совсем рассвело. Понемногу стал успокаиваться: я верну ее обязательно, или она вернется сама. А когда успокоился окончательно, понял, до чего же устал! Глаза стали слипаться. Я откинулся на спинку сиденья и задремал. Бессонная ночь, столько впечатлений, да еще эта утренняя пробежка — оно и понятно! Совсем стал уже засыпать, но тут вдруг меня шибанула мысль: а ведь еду я без билета! Я так испугался, что дремоту как рукой сняло. Поднялся, огляделся в страхе: нет ли поблизости контролера, и поспешил к выходу.