Книга: Пьеса для обреченных
Назад: Часть вторая «БЛАЖЕННЫЙ ДУХ ИЛЬ ОКАЯННЫЙ ДЕМОН…»
На главную: Предисловие
Часть третья
«УБИЙСТВО ГОНЗАГО»
Я ненавидела театр. Ненавидела Шекспира. Ненавидела кошмарных клоунов в витрине «Макдоналдса» и всех без разбору клоунов, кривляющихся на сцене.
Ненавидела свой собственный диплом. Себя в качестве бесплатного приложения к этому диплому. Естественно, Пашкова — за то, что теперь действительно была перед ним виновата. И Леру Игонину — за то, что она такая умная и к ней за интервью ломятся журналисты со всех концов страны.
Но больше всего сейчас я ненавидела звук Лехиных шагов — этакое торопливое полуподпрыгивание-полушарканье и его гайморитное сопение. Неужели нельзя хотя бы достать платок и хорошенько высморкать нос?!
У перекрестка мое терпение лопнуло. Я остановилась и стремительно обернулась. Леха тут же отскочил в сторону, как бобик, преследующий авоську с колбасой и пойманный с поличным. Круглые глаза его забегали, на физиономии проступило какое-то испуганно-пакостливое выражение.
— Чего тебе надо? — осведомилась я недружелюбно, но, самое главное, уже не в первый раз. — Скажи мне, ради Бога, чего тебе надо?! А то у меня создается ощущение, что в вашей хваленой Москве одна асфальтированная улица на весь город и тебе просто некуда свернуть!
— Не, ну при чем тут Москва-то? — пробубнил он, раздираемый двумя противоречивыми желаниями: заступиться за честь родного города и хотя бы в чем-то согласиться со мной, чтобы иметь возможность и дальше тащиться следом, доводя меня своим присутствием до белого каления.
— Москва ни при чем, да? Есть еще, слава Богу, улицы? Ну тогда давай определимся: тебе после перекрестка куда?
— А тебе?
Вид у Лехи при этом был совершенно невинный, взгляд наивный, как у годовалого малыша. И если бы у него имелся хвост, он бы, наверное, немедленно завилял им, демонстрируя крайнюю (клиническую) степень искреннего расположения.
— Слушай, ты! — Я уже начала злиться всерьез. — Ты свою работу выполнил, я курс воспитательной психотерапии приняла. Все было просто блестяще, роскошно и неподражаемо! Ты — великий актер, я — самонадеянная идиотка… Что еще?
— Ну почему сразу «идиотка»?
— Нет, не сразу! Вы совместными усилиями сделали из меня идиотку постепенно, чтобы я острее почувствовала глубину собственной дегенерации. Все, почувствовала. Спасибо вам большое. А теперь вали отсюда!
Лexa снова переступил с ноги на ногу и неловко повел шеей, как средней худобы цирковой медведь. Молодая женщина с коляской аккуратно обогнула его справа и взглянула на нас обоих с мудрой, понимающей улыбкой: дескать, бранитесь, милые, бранитесь, вот пойдут пеленки и ползунки — не до того будет!
Я подождала, пока она прокатится мимо, и повернулась, чтобы идти дальше.
Но тут, как назло, на светофоре зажегся красный свет.
— Жень, — Леха снова шумно шмыгнул носом, — но я-то никого из тебя не делал! Я же не знал, что ты — это ты! Просто согласился сделать нормальную работу за нормальные деньги…
— Ах, «я не знал, что ты — это ты»! Прямо как в «Служебном романе»: «Но я же не знал, что полюблю вас!»
— Нет, я же не в этом смысле. — Он немедленно еще больше смутился и общим тоном физиономии стал сильно напоминать светящуюся в данный момент стекляшку. — Не в смысле, что полюблю… Просто неудобно как-то…
— Неудобно штаны через голову надевать! — совершенно в духе Олега Ивановича Бородина парировала я. — И спать на потолке, потому что одеяло сваливается. А тут чего неудобного? Все совершенно нормально: работа есть работа. Сделал, и вали!
— Ну, Жень, ты меня тоже пойми… Сначала, когда просто обсуждали, все казалось нормально, потом тебя увидел и мне как-то не по себе стало. Смотрю: нормальная девчонка, перепуганная вся — жалко. Я хотел… Честно, хотел из игры выйти, но было уже поздно. Слово нарушать ведь тоже как-то не хорошо… Да и потом, обещали же, что с тобой ничего не случится: разве что перетрусишь немножко, как будто «жутик» посмотришь.
— «Жутик»?! — Перед моими глазами, как в убыстренном кино, промелькнуло все, чего я насмотрелась за эти дни. Последним возникло лицо Вадима Петровича — теперь уже на самом деле мертвого. — Чтоб тебе такими «жутиками» бесплатно до конца своих дней наслаждаться!
— Ладно, пусть! — обреченно кивнул Леха. — Пусть мне их даже за столом во время еды показывают. Только давай поговорим, а?
На светофоре снова загорелся зеленый. Я молча рванула через дорогу, мой навязчивый кавалер — следом, забегая то справа, то слева, как кошка, конвоирующая хозяина до миски.
— Ну послушай меня, а?
— Я сегодня, только и делаю, что кого-нибудь слушаю! Сначала Олега Ивановича вашего любимого, теперь тебя… Словесное недержание у вас у всех, что ли? Или это такая новая китайская пытка — заговорить человека до смерти?
— Женя. — Леха неожиданно взял меня за плечи, развернул к себе и сделался совсем серьезным. — Я ничего от тебя не хочу, кроме одного: не держи на меня зла! Я ведь тогда после кафе… Ну, помнишь, когда ты мне вдруг сказала, что Бирюкова убили, хотя и рисковала сильно: вдруг бы я в милицию пошел? В общем, я ужасно хотел тебе тогда все рассказать. Намекнуть хотя бы.
Цитату, что ли, ту же повторить про игру?.. И сказал бы, если бы Наталья не вылезла. Она как почувствовала что-то, кинулась нас в стороны растаскивать!
Да, действительно, был этот его странный взгляд и перекатывающиеся на щеках желваки. Мне еще тогда показалось, что он хочет мне что-то сообщить!
Однако теперь это уже не меняло дела. Хотел предупредить — но не предупредил!
«Почти» не считается. Я не хотела его видеть, я просто мечтала остаться одна и вдоволь, в этом самом одиночестве нареветься. А заплакать было от чего: от стыда, от обиды, от унижения — от всего сразу!
Видимо, взгляд мой сказал красноречивее всяких слов. Леха оставил в покое мои плечи, сделал шаг в сторону и угрюмо поинтересовался:
— А делать-то что теперь собираешься?
— Вешаться! — пообещала я уверенно. — Чего я в последнее время не видела? Только повешенных, наверное. Утопленники были, казненные посредством отрубания голов были, зарезанные были…
— И есть, — довольно мрачно подхватил мой спутник, но тут же, неожиданно повеселев, добавил:
— Вот влип Олег Иванович, да? — Видимо, новый поворот в разговоре показался ему перспективным. Ну как же: унизить Бородина и гуманистически намекнуть, что не одна я оказалась в дураках. — Кто-то здорово ему подсиропил. Знал бы он, что придется за кем-то трупы убирать, десять раз бы подумал, прежде чем всю эту игру затевать!
Я промолчала и ускорила шаг. До метро оставалось совсем немного, потом до «Кузьминок» каких-то три-четыре станции. В душе моей теплилась надежда, что в Люберцы Леха все-таки не потащится.
На него, к моему великому ужасу, напало красноречие.
— Нет, влип совершенно конкретно! И ментам, которые вас на дороге караулили, он Бирюкова показал еще живого: дескать, вот, завтра в «трупном» виде поедет. И кольцо точно такое в морг передали, чтобы на бомжовскую руку надеть… В общем, кранты! Нет, его ребята, конечно, уберут так, что следов не останется. И телеграмму отправят, как будто режиссер уже слинял, а потом заочно попросил его с работы уволить. Но все равно… Знаешь, получается, будто Бирюков за тебя отомстил, С него все началось, на нем все и закончилось…
— Вот только не надо символов и параллелей! — страстно взмолилась я, наметив впереди магазин женского белья и уповая на то, что Леха туда зайти постесняется. — Я устала от заумных загадок и просто хочу спать!
— А мороженое хочешь?
Вопрос, честно говоря, поставил меня в тупик. И даже не сам вопрос, а вся глубина его чистосердечной, искренней наглости!.
— Ты что, издеваешься?
— Нет. — Леха мотнул круглой головой. — Просто киоск вон по правой стороне, ну я и подумал: вдруг будешь мороженое?
Он, наверное, мог бы стать мне неплохим товарищем, если бы не участвовал во всей этой гнусной воспитательной операции. Впрочем, какое я имела право называть идею Бородина гнусной? Она, конечно, была ничуть не лучше «карательных акций» из моего репертуара, но и не подлее. От сознания собственной порочности и низости мне стало совсем плохо. А когда я задумалась о том, что представляют собой эти качества в сочетании с патологической тупостью, и вовсе захотелось исполнить свое обещание и повеситься!
— Значит, отменяется мороженое, — констатировал за меня Леха и, развивая гастрономическую тему, продолжил:
— Представляю, как Бирюков выглядел, если говорят, что он там уже дня три пролежал! Как только соседи запах не учуяли?
Вот ведь не повезло мужику. Сейчас концов, конечно, уже не найдешь…
— Ну почему же? Если ваш глубокоуважаемый Олег Иванович такой умный? Да еще и ребятки столь резвые в его распоряжении? Пусть проявит ум и сообразительность, которые у меня так катастрофически отсутствуют!
Проанализирует, отгадает, где и на что ему намекал убийца…
— Без толку, по-моему. Из наших, получается, вы его с Наташкой последние видели, когда в ванной укладывали…
— Я — не из ваших!
— Ладно, пусть не из наших… Больше никто с ним не созванивался и не встречался. Единственный шанс, наверное, найти того человека, который салфеткой этой кровь ему остановить пытался. Он, ясно дело, в штаны со страху наложил и удрал, когда понял, что Бирюков все равно помрет, но ведь…
— Да что «но ведь»! — Я остановилась перед самой дверью магазина и гневно сдула с носа упавшую прядь. — Все своего Бородина цитируешь? Нашел тоже мозговой центр нации! Надо же, вывод он сделал, что первую помощь оказывали! И вы все, как попугаи, заповторяли! А в голову вам такой простой вариант не приходил, что Вадим Петрович умер не сразу и мог сам подойти к шкафу, выдвинуть ящик с этими чертовыми салфетками и попытаться остановить кровь? Никак не возможно такое предположить, да?
Я ощутила себя если и не победителем, то по крайней мере диверсантом, учинившим под занавес гнусную и обидную выходку. Леха же неожиданно смутился и даже погрустнел.
— Жень, — проговорил он, когда в голове моей уже звучал торжественный туш, — наверное, это все-таки будет не правильно… Бородин ведь сказал, что лежал Вадим Петрович возле музыкального центра. Логичнее было бы при твоем раскладе, если бы он упал прямо возле шкафа или по пути к телефону или дивану.
Чего ему возле центра делать-то?
«Музычку похоронную слушать!» — ехидно проверещал мой внутренний голос.
Леха же иронию, как способ общения со мной, отринул давно и решительно и теперь пытался подобрать мягкие и утешительные слова:
— Нет, на самом деле, я тоже сначала, как и ты, подумал, а потом проанализировал… Да и Бородин наверняка не сам догадался. Это ребята его из службы охраны пробежались там, все проверили и ему уже готовую версию доложили…
— Перестань меня утешать! — истерично взвизгнула я. — Что ты со мной разговариваешь, как доктор с психом? Да, я в очередной раз выставила себя идиоткой! И не надо делать вид, будто ты так не считаешь… Только, если хочешь знать, женщине вовсе не обязательно быть Шерлоком Холмсом!
Не придумав никакой более удачной фразы для того, чтобы поставить точку в нашем разговоре, я поспешно нырнула в магазин. Феминистки всех стран и народов просто убили бы меня за подобное высказывание. Это надо же: «Женщине не обязательно быть Шерлоком Холмсом!» Просто огромная и красочная подпись под врачебным заключением об олигофрении и тупоумии: «С диагнозом ознакомлен, полностью соглашаюсь, покорно свешиваю лапки! Пациент».
Впрочем, на секунду от горестных размышлений меня отвлекло великолепие бюстгальтеров, раскинувшихся на черном бархате витрины. Комбинашки висели чуть левее. Трусики занимали весь центральный стенд.
— Что вас интересует? — с милой улыбкой спросила продавщица. И тут в магазин ввалился Леха.
«Ни стыда, ни совести!» — мысленно констатировала я.
— Ты что думала, тут от меня спрячешься? — как бы отвечая на мои мысли, угрюмо поинтересовался он. — По-твоему, я лифчиков ни разу в жизни не видел?
— Хотите сделать подарок? — Продавщица стремительно переключилась на «кавалера», как на потенциального носителя кошелька.
Я только вздохнула. Почему-то уже второй человек за день принимал нас за мило переругивающуюся парочку. Но если все влюбленные выглядят так отвратительно, то, может, ну ее — эту любовь?
— Комбидрессы, комбинации, гарнитуры… — щебетала меж тем продавщица.
— Шелк, хлопок, батист…
Леха краснел и смущался. Не от обилия дамского белья, конечно, — оттого, что не хотел выглядеть жмотом и не знал, как выкрутиться из этой ситуации. В конце концов додумался и с видимым облегчением, немедленно отразившемся на лице, перевел стрелку на меня:
— Если дама что-нибудь выберет… Жень, хочешь лифчик?
«Острить пытается, гад! Или хамить! Не такой уж он дохлый барашек, каким прикидывается!» С каким бы мстительным удовольствием я сейчас захотела гарнитурчик долларов этак за триста! Но, к сожалению, горечь и досада всецело властвовали в моей Душе, не оставляя места для мелкой мести. — Нет уж, спасибо!
Лучше мороженое. С тем мы и покинули магазин, провожаемые взглядом слегка огорченной, но вовсе не удивленной продавщицы.
Леха, вдохновленный моими словами, тут же слетал за мороженым, сунул мне в руки эскимо, а сам прислонился к фонарному столбу, рискуя испачкать пальто, выглядевшее для середины осени очень чистым. Глаза у него были все еще настороженные, но губы уже собирались расплыться в довольной улыбке.
— Не сердишься уже, да? Я правда извиняюсь, очень прошу меня простить и вообще…
— И вообще что?
— И вообще, в одном Бородин прав: у тебя просто с самого начала не было шансов. Дело не в том, умная ты или глупая, тут он, конечно, загнул. Просто сейчас надо постараться забыть обо всем этом, как о дурном сне.
— Опять умная или глупая?! Как вы меня все заколебали! — Я, в последнюю секунду уже задумавшаяся над тем, чтобы развернуть фольгу, с яростью метнула ни в чем не повинное эскимо в урну. — Это что — продолжение спектакля? Теперь будете культивировать во мне комплекс неполноценности? Не получится, господа хорошие! Я с вами вдоволь наигралась, и не пошли бы вы все вон?
— Ну вот опять двадцать пять! — опечалился Леха и рванулся вперед, пытаясь ухватить меня за рукав и приостановить наметившееся стремительное движение в сторону метро. — Я просто уже боюсь рот раскрывать. Что ни скажу — все не то! Ты пойми: не хочу я тебя обидеть! И никогда не хотел. Ну что мне сделать, чтобы ты поверила?
— Ключ от квартиры Вадима Петровича достать! — ляпнула я ни с того ни с сего. — Бородинские орлы там наверняка все позапирали. А я хочу сама посмотреть и во всем разобраться. Вот найду, кто Бирюкова зарезал, и пусть тогда ваш Бородин заткнется на всю оставшуюся жизнь!
Сказала и вдруг представила, как бы это на самом деле было хорошо!
Прихожу я в квартиру Вадима Петровича, устраиваю там маленький изящный обыск и натыкаюсь не на те улики, которые мне усердно подсовывают ради хохмы, а на самые что ни на есть настоящие! С проницательностью Шерлока Холмса и светским спокойствием мисс Марпл абсолютно верно истолковываю значение какого-нибудь воскового пятна на ковре или переставленных статуэток на полочке. Вычисляю убийцу и сдаю его милиции. А потом как бы невзначай захожу в офис к дражайшему Олегу Ивановичу и замечаю: «Убийца сидит в тюрьме. Вы могли бы так не стараться, заметая чужие следы. Лучше бы поменьше увлекались вашей интеллектуальной вендеттой, а побольше шевелили мозгами. Игра есть игра, у нее свои правила. И победитель в игре вовсе не всегда победитель в жизни». Да-а!
Наверное, было бы эффектно. Примерно с тем же сладким томлением в груди, еще в бытность мою новосибирской актрисой, я представляла себя на церемонии вручения «Чайки» или «Хрустальной Турандот». Жаль, что, как правило, осуществляются только незначительные и отнюдь не самые яркие мечты…
— А если ключ достану, помиримся? — прервал мои грезы более склонный к прикладному мышлению Леха.
— Да помиримся, помиримся, — устало вздохнула я. — Можешь считать, что уже помирились. Только не надо провожать меня домой! Мне очень плохо, на душе ужасно гадко. Ты — хороший парень и во се это влез, не подумав. Но мне надо успокоиться, чтобы начать относиться к тебе адекватно.
Он кивнул, как-то горестно и обиженно покосился на урну, в которой золотилась фольга от мороженого, и отступил, давая мне дорогу. В то, что уже в метро мне не придется ни с кем беседовать, верилось слабо.
— Пока! — против воли сорвалось с моих губ едва ли не с сочувствием. — Пока… И тоже не думай, что я — такая уж стерва.
— Я и не думаю, — печально, но уверенно ответствовал Леха. На том мы и расстались. Я, надвинув капюшон на самые глаза, поспешила к метро. Он остался подпирать фонарный столб и тосковать о мороженом, которое, не доставив никому радости, бесславно погибло в урне…
Дома я первым делом в голос заревела — в транспорте делать это было как-то неловко. Сняла кофту и в лихорадочном темпе навела порядок на кухне (надо же было так забаррикадироваться?! Змея! . Змея!.. Тьфу!). С отвращением выудила «пискульку» из вентиляции и села плакать уже в комфортных условиях.
В то, что этот кошмар закончился, до сих пор не верилось. Неужели в любую секунду я могу сесть в самолет, улететь в Новосибирск и меня больше никто и никогда не станет пугать отрубленными руками и кровавыми тапочками? Похоже, так оно и есть. Дома будет хорошо! Там театр, друзья. Ленка Журавлева, в отличие от Каюмовой, неспособная на гнусности. Там Пашков…
Через несколько секунд я с удивлением осознала одну вещь: мысль о Пашкове не сопровождалась привычным уже щемящим, болезненным, но все же немного приятным чувством. Только глухое раздражение — и все! Еще немного посидев на полу возле стены, я встала, прошла в комнату, выудила из книжки фотографию моего ненаглядного все в тех же стильных очках с грустной и умной полуулыбкой на устах. И тут же, к моему искреннему ужасу, глухое раздражение сменилось раздражением более чем явным! Мне вдруг захотелось изорвать снимок в клочки, поджечь на блюдечке и спустить в унитаз. Не больше и не меньше!
И из-за этого человека я чувствую себя виноватой! Плохо о нем подумала, ну надо же! Да в моих кошмарных фантазиях, в образе маньяка-убийцы, он, по крайней мере, являлся за мной в Москву, потрясенный моей изменой, измученный моим отсутствием! А в реальной жизни ему, похоже, было абсолютно начхать на то, где я и что со мной. Ну, уехала — и уехала! Жива — не жива, здорова — не здорова? Плевать! Он летал в Москву великое множество раз, он знал, как трудно здесь устроиться. В конце концов, он знал, что я тоскую без него!.. Из-за него и только из-за него я влезла во всю эту историю, а он не только не приехал меня спасти. Он не приехал вообще!
Уронив голову на руки, я заплакала горько и безутешно. Но почему-то от этих слез становилось легче, как будто они смывали с моих легких толстую, грубую коросту, мешавшую нормально дышать…
А в девять утра меня разбудил звонок в дверь. Вообще-то я намеревалась проспать часов до одиннадцати, поэтому открывать пошла не только со смутной тревогой, но и с недовольством. Кто это мог быть? Не очередной ли призрак, символизирующий продолжение игры? Пожалуй, это было бы уже не просто безвкусно, а глупо. Скорее всего, какой-нибудь бодрый коммивояжер: «Добрый день, сегодня фирма „АВС“ проводит презентацию своей продукции…» Однако это оказался не призрак и не коммивояжер, а Леха.
— Привет, — сказал он, правым плечом протискиваясь на территорию моей квартиры, а левой ногой все еще стоя в коридоре. — Ну что, поехали?
— Ты откуда мой адрес узнал? — изумилась я, отказываясь верить собственным глазам. — Каюмова, зараза, сказала, да?
— Н-ну… В общем, да. Так мы едем или ты уже передумала?
В памяти моей мгновенно всплыли все события вчерашнего дня и конечно же финал нашего с Лехой разговора. Ключи от квартиры Бирюкова. Мое яростное «А вот сама все узнаю и вам всем нос утру!». Бородинское, мягко говоря, недоброжелательное: «Не дай Бог кому-нибудь из вас хоть вслух, хоть про себя вспомнить об этой истории». Н-да… К чему ляпнула? И ведь не скажешь теперь, что пьяная была, — вроде в здравом уме и твердой памяти!
— Проходи, — кивнула я обреченно, так и не придумав, что бы такое соврать. — Ты ключи нашел, что ли?
— Более или менее! — радостно сообщил он, вваливаясь в прихожую.
Пока Леха снимал пальто и расшнуровывал ботинки, я сходила в комнату за расческой и кое-как привела в порядок свои взлохмаченные, торчащие во все стороны волосы. У меня, конечно, и в мыслях не было красоваться перед незваным гостем, но воспитание требовало хотя бы выглядеть прилично. "Эх, вот если бы это пришел Пашков! — ностальгически промелькнуло в голове и тут же в другом, «злом», полушарии моего мозга возникло продолжение:
— Следовало бы немедленно спустить его с лестницы!" В принципе «злая» половина моих мозгов была права: драгоценный Сереженька, сначала вдоволь накобелявшийся в Москве, а потом бросивший меня здесь на произвол судьбы, заслуживал того, чтобы перед его носом смачно хлопнули дверью. Но, если быть объективной, ничуть не меньше этого заслуживал Леха. Почему-то судьба имела дурную привычку посылать мне мужчин сомнительных нравственных достоинств.
Когда я вышла из комнаты в на все пуговицы застегнутом халате, с волосами, забранными в пресный ученический хвост, мой гость уже вовсю хозяйничал на кухне. Нарезанный ломтями белый батон лежал на тарелке, в которой обычно размораживается мясо, стаканы то ли по-походному, то ли по-тюремному были до половины наполнены сухой гранулированной заваркой. А Леха, сопя от усердия, пытался соскрести варенье со стенок баночки, которую я уже два раза ополаскивала для морса. Заметив мое присутствие, он оставил банку в покое и светски поинтересовался:
— Завтракать будешь? — Видимо, вариант отказа не исключался, и в этом случае Леха собирался в одиночестве сожрать мой батон, не дожидаясь, пока чайку предложит хозяйка.
— Буду! — из чувства противоречия сказала я, хотя есть совсем не хотела.
Гость повел себя с достоинством: если и огорчился, то совсем незаметно, кипяток налил в оба стакана и даже выудил откуда-то из-под джемпера шоколадку.
— Вот, умственную активность повышает!
— Издеваешься, да? — В голосе моем прорезались вчерашние истерические нотки.
— Да нет. Просто раз мы с тобой собрались на такое ответственное дело…
Вот уже и «мы с тобой»! Насколько я помнила, вчера об этом разговора не было. Я и одна-то никуда всерьез не собиралась, а уж тем более с Лехой. Нет, было бы, конечно, здорово вычислить убийцу и утереть Бородину нос, но… И Леха, к сожалению, не производит впечатления суперинтеллектуала со склонностью к дедуктивному мышлению, а обо мне уж и говорить нечего: о том, к чему приводят мои попытки мыслить логически, долго и с удовольствием вещал вчера Олег Иванович Бородин.
Выловив из чашки с десяток распрямившихся чайных листиков и с отвращением размазав их по краю тарелки, я сухо заметила:
— Ни на какое дело лично я не иду. А вчера все это говорила только для того, чтобы ты отстал…
— Да? — Он улыбнулся так радостно, что сразу стало ясно — не поверил.
— Да! И нечего тут ухмыляться… Я так от всего этого устала — словами не передать! На Бородина и на то, что он там себе думает, мне откровенно начхать, а Бирюков — не сват, не брат и не кум, чтобы как-то особенно горевать из-за его смерти и лезть в очередную историю. Так что спасибо за ключи; можешь вернуть их туда, где взял, с моим низким поклоном. Допивай свой чай и давай попрощаемся окончательно.
Договорила и ощутила что-то вроде легкой досады: не по поводу, конечно, окончательного прощания с Лехой — нет! Просто в очередной раз с горечью осознала, как бесславно закончился мой так лихо начинавшийся бизнес.
Напуганная, жалкая, осмеянная, выставленная круглой дурой, бегу из Москвы, как фашист из-под Сталинграда. Мне дается последний шанс, но я добровольно и обеими руками от него отказываюсь, чтобы не опозориться уж совсем по полной программе.
А могущественный и мнящий себя не просто новым русским, а новым русским интеллектуалом Бородин только усмехается жестко и холодно: глупая «шлюшка» получила то, чего заслуживала, и пусть теперь катится ко всем чертям!
Леха, наверное, прочитал мои мысли, потому что чай отхлебнул с явным удовольствием и действовать начал по методу змея-искусителя. Не думаю, что его волновало восстановление моего душевного равновесия — скорее то, что чай в чашке вот-вот закончится и прощаться придется, не доев халявный батон.
— Жень, а может, все-таки съездим на Устиньевскую, а? Ты сама подумай: никто об этом не узнает, ничего опасного в этом нет. Походим — посмотрим, вдруг и правда что-нибудь интересное найдем?
— Нет, — повторила я уже без прежней уверенности.
— А не найдем — так и ладно! В конце концов, уехать ты всегда успеешь.
Можно в квартиру и не заходить, просто пробежаться по соседям и поспрашивать, кто что видел.
— Во-первых, ребята Бородина там наверняка уже и без нас пробежались, а во-вторых, мне перед соседями лишний раз светиться тоже ни к чему. Не забывай, что они могли не только убийцу видеть, но и то, как мы с Наташкой «труп» грузили.
— О! Совсем другое дело! — гнусно обрадовался ?,Леха. — Когда начинаются «во-первых» и «во-вторых», это мне уже нравится. Ладно, отвечаю! Во-первых, не суди об умственных способностях бородинских орлов по тому, что рассказывала о них Ольга: все это говорилось исключительно для нагнетания жути, а так бандюки и бандюки — ничего особенного! Во-вторых, даже если тебя кто и узнает — ты ничем не рискуешь: трупа-то нет, значит, и убийства нет. Не знаю, как насчет думать, но кровищу убирать эти товарищи умеют… Ну и в-третьих, ты же актриса: шапку там какую-нибудь надень, балахон…
При упоминании «шапки» и «балахона» сердце мое тоскливо сжалось.
Вспомнился грим «а-ля мастер РЭУ» и последующее позорное перемещение из мужского туалета в отделение милиции. Немного притупившаяся обида вспыхнула с новой силой и красными пятнами проступила на щеках. Леха же невозмутимо ухватил последний кусок батона с тарелки:
— Так что, едем?
— Едем, — согласилась я. — Только это еще не значит, что мы и дальше будем с тобой общаться… Просто посмотрим — и все!
Примерно через час мы вышли из дому. Я была в своем светлом пальто и маленькой коричневой шляпке, с волосами, заботливо подкрученными плойкой, и даже «в макияже»! За последние пару недель слово «косметика» почти исчезло из моего лексикона, и теперь я снова с приятным томлением ощущала, что значит выглядеть если и не на все сто, то хотя бы на девяносто восемь. Леха шел чуть позади и болтал без умолку обо всякой ерунде: о каких-то ночных клубах, о том, что Люберцы якобы собираются присоединять к Москве, и о том, что в одном из здешних озер выловили ручного крокодидьчика. Слава Богу, сегодня его треп не сопровождался гайморитным подхрюкиванием, поэтому почти не раздражал. Я же думала о своем. Неплохо бы найти в квартире покойного Вадима Петровича улику, указывающую на убийцу. Мне страшно не нравилось чувствовать себя идиоткой, но кто-то явно выпутался из скверной истории за мой счет! Ведь весь этот спектакль был организован, с целью унизить и макнуть лицом в грязь меня, а кто-то хитрый и жестокий воспользовался случаем, убил Бирюкова и ушел абсолютно безнаказанным, возможно даже не ведая о том, что труп убрали, и не осознавая до конца, как же ему повезло!
И еще этот человек… Тот, кто пытался оказать Вадиму Петровичу первую помощь. Как получилось, что он пришел практически следом за убийцей? Появись он много позже, и спасать уже просто было бы некого: ножевые ранения в область печени — не шутка. Попробовал остановить кровь, понял, что поздно, испугался…
С этим более или менее ясно. Но вот это странное пересечение во времени убийцы и незнакомца!.. Возможно, Бирюков договорился со своим приятелем о встрече заранее, а убийца каким-то образом об этом узнал и… Случайность или попытка подставить другого человека? Это очень напоминало первый акт пьесы, разыгранной в назидание мне, и выглядело довольно логично. Действительно, в разгар устроенного Бородиным спектакля Вадим Петрович вряд ли стал бы открывать дверь кому попало, ибо за ней вполне могла оказаться я. Вот была бы картина маслом:
«труп» стоит на пороге, вежливо улыбается и предлагает выпить чайку. Значит, сейчас важнее всего вычислить незнакомца и хотя бы примерно очертить круг их общих с Бирюковым друзей и врагов…
— Чего такая серьезная? — бесцеремонно прервал цепь моих рассуждений Леха. — А-а! Знаю! .Наверное, уже прикидываешь, как лучше расставить убийце ловушку?
Я не удостоила его ответом. И вопрос был глупый, и в очередной раз попадать впросак не хотелось…
Примерно в половине двенадцатого мы подошли к дому Вадима Петровича.
Погода выдалась на удивление хорошая, на площадке резвилось великое множество детей под бдительным присмотром мам. Впрочем, сегодня я не собиралась ни от кого прятаться в надежде, что мой новый имидж не вызовет никаких, даже самых отдаленных ассоциаций с той воровато озирающейся девицей в фиолетовой куртке и узких черных джинсах. Мой спутник тоже выглядел достаточно прилично, во всяком случае, издалека. Мы наверняка производили впечатление весьма респектабельной молодой пары.
Сюрпризы начались уже в подъезде, когда Леха, невинно хлопая глазами, попросил «прикрыть» его «на случай чего».
— На случай чего? — не поняла я. — И в каком смысле «прикрыть»?
Прицельным огнем по квартирам соседей, что ли?
— Да нет. — Он потупился и взглянул на меня исподлобья. — Просто, если придется слишком долго с замком возиться и меня кто-нибудь засечет, скажи, что я свой, слесарь из РЭУ. Тебе же не привыкать мастером притворяться?
«Мастера из РЭУ» я намеренно пропустила мимо ушей, а вот по поводу замка подозрительно осведомилась: . — А чего бы ради с ним долго возиться? Он же открывается элементарно за две секунды! — Это ключом за две секунды, а подручными инструментами…
— Чего-чего?! — Крайняя степень изумления заставила меня судорожно схватиться за перила, чтобы не упасть. — Какими еще «подручными инструментами»?
Ты же сказал, что ключи нашел?
— Я сказал «более или менее»… В том смысле, что это — не совсем ключи, но дверь ими открыть можно. — С этими словами Леха вытащил из кармана связку каких-то тускло поблескивающих палочек с закорючками на концах. — Да ты не волнуйся, все нормально!
Я не волновалась, а пыталась стойко перенести известие о том, что судьба послала мне в напарники квартирного взломщика с дипломом об актерском образовании. Вообще относительно меня рок постоянно оказывался не просто злым, а суперзлым. Сначала Пашков с «авантюрно-мошенническими» мозгами, теперь вот Леха с банальными отмычками в кармане вполне приличного драпового пальто.
Налицо, как говорится, не только система, но и моя очевидная деградация…
Впрочем, для философских размышлений о прискорбной судьбе вполне можно было выбрать другое время и место. Поэтому я только вздохнула и обреченно проговорила:
— Жди пока на площадке внизу. Я пошла стучаться в дверь с самым большим и подозрительным глазком…
Дверь с самым большим глазком открыла молодая женщина вида чрезвычайно перепуганного и заполошного. Халатик на ее груди намокал от прибывающего молока, где-то в комнате жалобно мяукал младенец. На мои предельно кратко и четко сформулированные вопросы, она отвечала растерянно:
— А?.. Что?.. Какой Вадим Петрович?
Когда же я спросила, часто ли в шестьдесят седьмую квартиру заходят посторонние, и она, прежде чем ответить, украдкой глянула на номер своей двери, мне стало абсолютно ясно, что ловить тут нечего.
В шестьдесят восьмой никого не оказалось дома.
Зато в шестьдесят шестой дверь открыла милая толстенькая старушка в вязаной кофте и домашних тапочках. Еще прежде, чем оценить всю степень опасности, я успела ляпнуть традиционное:
— Здравствуйте, я из бухгалтерии РЭУ, — и только потом осеклась.
Старушка выглядела просто очаровательно. Ее прямые седенькие волосы были собраны на затылке в аккуратный «кукиш», розовое лицо с носиком-картошкой и круглыми старческими щечками излучало радушие и доброту. В руках она держала вязанье — то ли носок, то ли рукавичку — и беспрестанно шевелила блестящими спицами. Просто не бабушка — а ожившая иллюстрация к какой-нибудь «Репке» или «Курочке Рябе»! Однако опыт показывал, что именно такие чудо-бабушки чаще всего бывают зловредными, как старина Мюллер из «Семнадцати мгновений весны», и ошибок точно так же не прощают.
— Я из бухгалтерии РЭУ, — слабым голосом повторила я, лихорадочно соображая, как буду выкручиваться, если меня расконтрят. Однако бабушка для начала проявила миролюбие: не стала требовать ни паспорт, ни удостоверение, а только радостно закивала:
— Проходите, проходите!
Прихожая изрядно напоминала павильон для съемок фильма о народно-декоративном творчестве: какие-то плетеные коврики, кашпо из лозы, расписные досочки на стенах. На спинке старенького кресла, стоящего рядом с телефоном, был накинут гигантский розовый палантин, связанный крючком.
— Меня зовут Елизавета Павловна, — представилась старушка. — А вас?
— Вологдина Алена Ивановна — предусмотрительно и почти автоматически соврала я. — У меня к вам, Елизавета Павловна, один вопрос. Дело в том, что от вашего соседа из шестьдесят седьмой квартиры давным-давно не поступает проплата за жилплощадь. На телефонные звонки он не отвечает, дома его застать невозможно. Не подскажете: может, он куда уехал? Давно вы его в последний раз видели?
Старушка наморщила круглый розовый лобик и, закатила под потолок светлые глазки:
— Давно?.. Да нет, пожалуй, недавно! Недели две назад или чуть меньше?..
А что, много он задолжал?
— Достаточно. Но дело даже не в этом…
— А вы знаете, — Елизавета Павловна заговорщически сощурилась, отложила вязанье и неожиданно звонко щелкнула себя по горлу, — с этим делом-то ведь у него проблемы… Может, горячка белая началась и он просто забыл, что за квартиру платить надо?
— Вот как?.. Неприятно, конечно… А вы не знаете, заходил к нему кто-нибудь в последнее время? Ну, скажем, кто-то долго стучался, а Вадим Петрович не открывал? Или наоборот — сразу открыл и снова в квартире спрятался?
— Даже не подскажу. — Бабушка снова взялась за вязанье и, высунув от усердия язык, подцепила тугую петлю. — Лично я никого не видела. Есть, конечно, женщины, которые целыми днями просиживают возле дверных глазков, но я не из таких…
Последнюю фразу она произнесла как-то слишком спокойно и даже ехидно.
Похоже, Елизавета Павловна все-таки была Мюллером и, возможно, даже понимала, что ни из какого я не из РЭУ. Однако это уже ничего не меняло. Вежливо распрощавшись с хозяйкой и чуть не запутавшись в дурацком лоскутном коврике у порога, я вышла на лестничную клетку и, соблюдая конспирацию, засеменила вниз по ступенькам. Хотя бабуся и уверяла, будто глазком практически не пользуется, как-то слабо верилось, что она сейчас не прильнула к двери и не отслеживает тщательно и пристрастно мой маршрут.
Единственным радостным моментом за все утро оказалось лишь то, что «взломщик» Леха уже справился с замком. На площадке его, к счастью, не было, и мне не пришлось фальшиво удивляться, якобы узрев знакомого слесаря, явившегося чинить трубы, а заодно и вскрывать замки. Для верности я постояла на первом этаже минут пять или шесть и только потом поднялась обратно. Дверь в квартиру Бирюкова открылась от легкого нажатия ладони. Открылась бесшумно и как-то зловеще. На минуту мне стало жутко. Вдруг явственно представился труп, лежавший здесь еще вчера. Заскорузлая от крови рубаха, тяжелый, сладковатый запах, тянущийся над полом, распахнутые мертвые глаза. И еще эта салфетка.
Окровавленная, скомканная салфетка возле страшной раны…
Однако панически-упадническое настроение мгновенно разрушил деловой Леха, зарисовавшийся в прихожей уже через секунду после того, как я переступила порог квартиры.
— Заходи! — запросто пригласил он, как будто находился у себя дома. — Я тут в комнате в компьютере копаюсь. — Ну и как? Накопал что-нибудь?
— Полезного — ничего, а интересное вроде есть. Хочешь посмотреть?
Я кивнула и вслед за ним прошла в комнату, отделенную от коридора двустворчатыми сосновыми дверьми. Именно здесь прожил свои последние мгновения Вадим Петрович Бирюков — возможно, талантливый, но не состоявшийся режиссер и не особенно счастливый в личной жизни человек. Музыкальный центр с двумя новенькими колонками стоял у самого окна, плюшевый диван — у противоположной стены, компьютер — в углу, рядом с тумбой для видеокассет.
Естественно, не было и намека на то, что вчера здесь лежало мертвое тело. Чистейший ковер с пушистым, нежным ворсом, журнальный столик с. небрежно, но не лихорадочно набросанными газетами. Ни пятен крови, ни неприятного запаха!
Как будто поработала целая бригада победителей конкурса «Лучший по профессии» среди горничных.
— Вот, смотри! — Леха плюхнулся на вертящийся стул и пробежался пальцами по клавишам. На экран монитора выползли строки, набранные крупным, жирным шрифтом. — Вадим Петрович основательно к нашей, то есть… ну, в общем, к этой операции готовился!
Я, прищурившись, оперлась локтями о спинку стула и внимательно всмотрелась в текст. Щека моя при этом нечаянно коснулась мочки Лехиного уха.
Он замер, как кот, которому чешут загривок. Пришлось отстраниться и разглядывать строчки уже издалека.
"Ты, жалкий, суетливый шут, прощай! — высвечивалось на экране. — Но важнее: «Ну что же, Гамлет, где Полоний? За ужином»… — и дальше ремаркой синего цвета: «На похоронах… Ха-ха-ха!»
Похоже, Вадим Петрович мрачно иронизировал сам над собой и над тем, как будет расценено его «исчезновение» в театре.
Снова правки синим курсивом. Несколько цитат «под вопросом». В том числе про «блаженного духа или окаянного демона», про актеров — «столичных трагиков» и многозначительное шекспировско-пастернаковское: «Таким образом, моя догадка предупредит вашу болтливость…»
— Видишь, ты была права, когда лезла в разные переводы и погрязала в текстах! — Леха довольно потер ладонью кончик носа. — Бирюков представлял себе этот спектакль более тщательно срежиссированным и более изящным. Бородин, он кто такой? У него же вся месть — в туалет запереть и милицию вызвать! Один бы он в жизни до такого не додумался. Так что можешь вообще забыть обо всем, что он тебе наговорил. Ты бы и разобралась, и догадалась — просто времени не хватило!
Интенсивная психотерапия, призванная убедить меня в том, что я все-таки не окончательный дебил, похоже, продолжалась.
— А я и не думал даже, что Бирюков так тщательно над этим работал.
Вообще, он не очень серьезным мужиком казался… «Трупом» — то хоть был убедительным?
— Перестань, — попросила я, покосившись на участок ковра рядом с музыкальным центром, щедро залитый сейчас не кровью, а солнечными лучами. — Перестань, не надо…
Вообще, в свете последних событий усиленная работа Вадима Петровича над текстом «Гамлета» представлялась чем-то мистическим и странно пророческим.
Особенно это: «На похоронах… Ха-ха-ха!» и жутковатый вопрос: «Где Полоний?»
Леха мое настроение уловил мгновенно, кивнул с энтузиазмом и пообещал:
— Ладно, больше не буду!
— Еще что-нибудь интересное в компьютере есть? — уже почти спокойно спросила я, подходя к мебельной стенке и выдвигая один из ящиков.
— Да нет… В папке «rabota». только наш «Гамлет», в «arhiv» — еще три пьесы Москвина. Наверное, ставить собирался… В папке «poes» — стихи — откровенно дерьмовенькие. В «slov» — всякая «солянка сборная»: текст выступления какого-то, еще стихи, наброски пьесы, целая пьеса, судя по дате, две недели назад законченная… В общем, я бы не сказал, что он активно пользовался компьютером. Даже «игрушки» и те стоят стандартные, да и дискет что-то не видно.
— Но есть еще в чем полазить?
— Есть… — Он не очень уверенно, но все же кивнул. — «Slov» я не до конца просмотрел. Может, там что-нибудь занятненькое обнаружится… Хотя, честно говоря, Жень, мне слабо верится, что перед смертью он любезно занес в какой-нибудь файл фамилию, имя и отчество убийцы…
— Не остри! — угрюмо попросила я и приступила к обследованию ящика.
В ближайшие же десять минут мне пришлось с грустью убедиться в том, что если записную книжку со специально выделенными адресами и телефонами тебе не подсовывают нарочно, то найти ее чрезвычайно трудно. Попадалось что угодно: какие-то старые рецепты и скомканные носовые платки, сломанные зажигалки и аудиокассеты. Зловещая пачка бумажных салфеток лежала с самого краю. Но вид теперь она имела самый что ни на есть обыкновенный. Еще в двух ящиках обнаружились старые грамоты и дипломы, холостяцкий набор ниток-иголок и нераспакованный блок «Кэмела». Джинсы, рубашки и джемперы — в отделении для одежды.
Семейство пиджаков было представлено единственным темно-серым уродцем.
Похоже, Вадим Петрович не питал болезненного пристрастия к классическому мужскому костюму. Дохлой змейкой на дне шифоньера свернулся синий шарф.
Преодолевая неловкость, я осмотрела карманы, но ничего существенного не обнаружила. Не порадовала ничем интересным и книжная полка. Зато на антресолях, под серой норковой ушанкой обнаружился довольно увесистый фотоальбом.
Леха приветствовал мою перспективную находку торжествующим «Bay!», я же смахнула с обложки едва заметный налет пыли и опустилась вместе с трофеем на ковер.
Чего здесь только не было: и совсем старые, детские фотографии с корявыми подписями «2 года 5 месяцев», «3 года 2 месяца», «5 лет, день рождения», и школьные нечеткие снимки с деревьями, сливающимися на заднем плане в сплошную, пронизанную солнцем дымку. И фотографии студенческих лет, и очаровательные женские портретики с милыми, скромными и, наоборот, призывными улыбками на накрашенных устах…
Наконец галерея побед Вадима Петровича закончилась, уступив место фотографиям с какого-то спектакля, за ними последовали снимки с великолепного банкета: Бирюков во главе стола, щедро улыбаясь, провозглашает тост, Бирюков по-гусарски пьет из округлой, сверкающей стопки. Снова спектакль — похоже, «Чайка». Вручение какой-то грамоты. А вот на следующем листе фотографий не было. Точнее, место для них имелось — стандартная картонная страница с удобными уголками, причем один из уголков надорван, а под другим даже застрял обрывок снимка. Дальше снова фотографии, а здесь — пустота!
И очень похоже было на то, что карточки вытаскивали второпях, лихорадочно.
Я постучала ногой по ножке Лехиного стула и молча протянула альбом. Он только тихо присвистнул и подцепил надорванный уголок пальцами.
— Думаешь, тот, кто убил Бирюкова, ликвидировал напоминание о себе?
— Может быть… Или на этих снимках было что-то такое…
На сердце стало тревожно и нехорошо. Снимки… Фотографии… Что-то такое, на что я не обратила внимания. Эти постановочные фотографии в Ольгином альбоме… Бирюков в вестибюле кафе на фоне мозаичного панно… Бирюков в полосатой тенниске на базе отдыха… Бирюков, вольготно раскинувшийся на лавочке в вечернем парке… Что же меня тогда так встревожило? Что или, может быть, кто?
Нет, теперь уже не вспомнить! Тем более, что лиц, фоном промелькнувших на тех фотографиях, было достаточно много: какие-то улыбающиеся мужчины, женщины в легких платьях, юнцы в затемненных очках…
— А что, если тот, кто выдрал отсюда карточки, не хотел, чтобы всплыл сам факт их с Вадимом Петровичем знакомства? — Леха наклонился вперед и подпер рукой подбородок. — Это все, конечно, очень странно, но пока ничего нам не дает…
И в этот момент в дверь постучали. Сначала тихо и едва слышно. Потом настойчивее и под конец, когда Леха уже выглянул из комнаты в коридор, так, будто в квартире находился глухой, реагирующий исключительно на сотрясение мебели.
— Леша, кто это? — трусливо прошептала я. — Что нам теперь делать?
Прятаться?
— Н-ну… — раздумчиво протянул он. — Я думаю, нужно сначала посмотреть в глазок, а потом уже действовать по обстоятельствам. Как индеец, красться умеешь?
Я не умела, о чем и оповестила энергичным мотанием головы. Леха вздохнул, видимо сетуя на мою бесполезность, и на цыпочках, прижимаясь к стене, медленно пошел к двери. И тут через замочную скважину в гулкое пространство коридора вполз громкий змеиный шепот:
— Алена Ивановна, это я! Откройте, пожалуйста! Я же знаю, что вы здесь!
Голос, вне всякого сомнения, принадлежал милой бабушке Елизавете Павловне.
«Проклятый Мюллер!» — подумала я, обгоняя Леху и приникая к дверному глазку. И чуть не рухнула в обморок. На лестничной площадке рядом с мерзкой старушенцией стояли еще две бабуси, такие же приторно положительные и наверняка столь же зловредные! Одна из них выглядела скорее этакой пожилой дамой: светлая помада на губах, подведенные брови, редеющие пряди покрашены в русый цвет и заботливо уложены. Вторая, с пластмассовой гребенкой в седых волосах и во фланелевом халате в крупный горох, почему-то наводила на мысли о Каюмовой на пенсии.
— Алена Ивановна! — снова зашипела Мюллерйха, приникнув к двери. — Откройте! Я знаю, кто вы. Мы пришли, чтобы вам помочь!
Леха недоуменно повел светлыми, кустистыми бровями. Я в ответ только пожала плечами. Настойчивые бабуси, похоже, не собирались уходить.
— Может, откроем? — одними губами произнес он. — В принципе мы ничего не теряем. В крайнем случае, больше никогда здесь не появимся.
Возразить я просто не успела. Видимо, Леха придерживался принципа, что согласия женщины нужно спрашивать из чистой формальности. В замке повернулся ключ, щелкнул шпингалет. И все три бабушки немым кошмаром возникли на пороге.
Впрочем, Елизавета Павловна тут же нарушила наметившуюся паузу, доверительно сообщив:
— Алена Ивановна, не бойтесь! Мы никому ничего не скажем… Взрослые ведь люди — понимаем!
— Да, Алена Ивановна, — оптимистично подхватил мой напарник-взломщик, — не бойтесь. Они взрослые люди, и все понимают. Сейчас вот только объяснят, что именно.
Впятером мы прошли в комнату, бабушки чинно, как курицы на насест, уселись на диван, и Елизавета Павловна продолжила начатую речь:
— Алена Ивановна, я не какая-нибудь Дунька с Коптевского рынка и сразу поняла, что вы — оттуда! — При этом она многозначительно закатила глаза под потолок, так что спектр толкований слова «оттуда» расширился от Лубянки до небесной канцелярии. — И я не удивлена, что там… — снова взгляд на люстру, — заинтересовались нашим соседом. Ничего объяснять не надо, мы все понимаем: интересы безопасности, тайна следствия…
Леха, стоящий у окна со скрещенными на груди руками, выразительно оттопырил нижнюю губу и пару раз моргнул веселыми круглыми глазками.
— Сама я не могла сообщить вам ничего полезного. Но потом, после вашего ухода, подумала, позвонила приятельницам и вот…
При словах «и вот» приятельницы синхронно кивнули, видимо выражая полную готовность помочь следствию.
— Анна Львовна, — еще один кивок дамы в помаде и искусственных кудрях, — и Татьяна Дмитриевна, — доброжелательная улыбка той, что во фланелевом халате, — кое-что вспомнили!
На этом «увертюра» закончилась. Пора было как-то реагировать. Я попыталась изобразить мужественного и проницательного «слугу закона». На помощь снова пришел Леха:
— Большое спасибо!
Он отлепился от подоконника, поправил штору и прошелся туда-сюда перед старушками, как бы о чем-то напряженно размышляя.
— Но вы, надеюсь, отдаете себе отчет в том, насколько это секретная и не подлежащая разглашению акция?
У меня в голове завертелось, что разглашению не подлежат обычно все же сведения, но, естественно, вслух я ничего не сказала.
— Ситуация с Вадимом Петровичем Бирюковым очень сложная. Любая информация сейчас может оказаться важной и полезной. Но больше всего нас интересует, приходил ли кто-нибудь в шестьдесят седьмую квартиру в последние дни, и если приходил — то кто и когда?
Татьяна Дмитриевна нервно заерзала на диванчике — видимо, ей было что сказать. Мюллериха, выполняющая функции координатора, прикрыла глаза, давая добро.
— Да, приходил! — Голос у Татьяны Дмитриевны оказался на редкость писклявым и противным. — Точно приходил! Я еще сразу подумала, что дело нечисто… Ну, нормальный человек с такими якшаться не станет! Бывает, конечно, горе: вот у одной моей знакомой сына недавно на семь лет посадили, но вообще-то…
— Стоп-стоп-стоп! — Я наконец тоже включилась в разговор и поднялась с компьютерного стула, расправив полы пальто. — Оставим пока сыновей знакомых.
Кто приходил? Что за человек? Почему нормальные люди не стали бы с ним якшаться?
— Так бандит же! Пальто длинное, черное, шарф белый и телефон… как его?.. сотовый. В общем, натуральный бандит!
Что и говорить, логика была железная. Я покосилась на Лехино пальто, висящее на подлокотнике дивана, ехидно улыбнулась своему напарнику одними уголками губ и продолжила «опрос свидетелей»:
— Он входил в квартиру или уже выходил?
— А вот насчет квартиры не знаю! — Татьяна Дмитриевна решительно помотала головой. — Я со своего пятого этажа спускалась и его догнала где-то на втором. Он ведь не торопился, важно так шел, по своему телефону разговаривал!
— Но с чего тогда вы взяли, что он был именно у Вадима Петровича?
— А к кому еще. здесь он мог приходить? К Селивановым? Или к Кропоткиным? Или вот к Анне Львовне, например?
Не будучи знакомой ни с Селивановыми, ни с Кропоткиными, я не могла прочувствовать всю абсурдность своего предположения. Оставалось только поверить на слово бабушке с гребенкой.
— А когда это было, точно можете сказать?
— Могу. — Она важно кивнула. — Вчера и было. Вчера ближе к обеду!
Леха скривил рот, отчего, естественно, не сделался красивее, и издал неопределенный звук — то ли фырканье, то ли хрюканье, то ли пыхтение. В переводе это наверняка означало: «Информация абсолютно бесполезная. Это мог быть бородинский Макс или кто-нибудь еще из его орлов, а то и вовсе совершенно посторонний дядя с сотовым телефоном. В любом случае к этому времени Вадим Петрович был уже давно и прочно мертв».
Однако бабушек следовало поощрить.
— Большое спасибо! Нам очень пригодится то, что вы сообщили, — проговорила я с чувством и, уже обращаясь к Анне Львовне, добавила:
— Ну а вы что видели или слышали?
— А я? — Она, казалось, ужасно смутилась. — В принципе, наверное, ничего особенно важного. Просто три дня назад я поднималась к Татьяне Дмитриевне за корицей и видела мужчину, который как раз звонил в шестьдесят седьмую квартиру.
Вот это уже было интересно!
— Три дня назад? Вы уверены?
— Да, уверена. Я как раз ждала в гости дочку с зятем, пироги поставила, а потом вспомнила, что корицы для посыпки у меня нет.
— И в котором часу это было?
— Часа в три, пожалуй… Или нет! Ближе к четырем. Тесто уже подходило, я телевизор краем глаза смотрела и начинку готовила и вот вспомнила.
Мы с Лехой переглянулись. В принципе это вполне мог быть как убийца, так и незнакомец, пытавшийся спасти раненого Бирюкова. Сейчас очень важно было ничего не упустить.
— Анна Львовна, — Леха сел перед старушкой на корточки и сцепил пальцы в замок, — а вы долго у Татьяны Дмитриевны гостили?
— Да нет. Минут пять — десять. — Она застенчиво заулыбалась. — Только попросила корицы в кулечек отсыпать, парой фраз перемолвилась и домой пошла.
— А когда вы спускались, этого мужчину уже, конечно, не видели? — Конечно не видела.
— И шагов на лестнице тоже не слышали? Анна Львовна по-птичьи помотала головой, поправила кончиками пальцев волосы, и до меня донесся свежий запах мягкого лимонного крема.
— А как он выглядел, описать сможете?
— Вообще-то да… Лет, наверное, пятьдесят пять, может, чуть меньше.
Седые волосы, хорошее пальто. А лицо такое… Как бы это сказать?..
Незапоминающееся! Таких тысячи и тысячи, на улице ни за что внимания не обратишь.
— Ну, может быть, родинка? Или шрам? Или глаза какие-нибудь особенные?
Хоть цвет-то глаз вы запомнили?
— Нет, извините! — Анна Львовна сделалась совсем виноватой и несчастной.
Леха с шумом выпустил изо рта воздух:
— А пальто какое? Черное? Серое? Коричневое? Кожаное? Драповое?
— Погоди минутку! — Видя, что сейчас бедная бабуся окончательно стушуется, я потрепала своего ретивого напарника по плечу, хотя с гораздо большим удовольствием съездила бы ему по уху. — Анна Львовна, вы успокойтесь, пожалуйста… Успокойтесь, и все само собой вспомнится… Вы о чем-нибудь подумали, когда его увидели? О чем-нибудь вспомнили?
— Да-да! — тут же подбодрила Мюллериха. — Вот я, например, когда сегодня Алену Ивановну увидела, сразу подумала, что она вовсе не из РЭУ…
— Очко не в твою пользу! — как бы мимоходом, но с пакостной улыбочкой заметил Леха.
Анна Львовна между тем, изнемогая под тяжестью возложенной на нее ответственности, мученически наморщила лоб, отчего ее подкрашенные тонкие бровки сошлись домиком.
— О чем я подумала? О чем же я подумала?.. Да! Вы, наверное, будете смеяться, но я подумала о том, что надо позвонить в поликлинику и попросить участковую докторшу выписать рецепты на следующий месяц… Мы еще потом с Татьяной Дмитриевной об этом поговорили!
Смеяться я, само собой, не стала, хотя в памяти немедленно всплыл бородатый анекдот про мужика, у которого спрашивали, о чем он думает, глядя на кирпич. "О бабах! — отвечал мужик и, видя изумленные лица, пояснял:
— Я всегда о них думаю!"
Милой ухоженной старушке Анне Львовне в ее весьма преклонном возрасте как раз и полагалось думать о пирогах, дочках, зятьях и рецептах на следующий месяц. Но нам от этого легче не становилось. Возможно, очень возможно, что мужчина, три дня назад стучавшийся в дверь Бирюкова, имел отношение к убийству.
Однако найти его по таким, мягко говоря, расплывчатым приметам не представлялось возможным.
Оставалось только сказать бабушкам спасибо и со всеми возможными почестями проводить их до двери. На прощанье Елизавета Павловна, она же Мюллериха, строго посмотрела мне в глаза и наказала:
— Алена Ивановна, боритесь, боритесь с преступностью! Мы всегда рады вам помочь в меру наших скромных сил. Только вы не отступайте, пожалуйста!
Леха пожал ей руку, заверил, что мы ни под каким предлогом не отступим, а когда закрыл за старушками дверь, философски констатировал:
— Лучше бы в кино сходили или в кафешку какую-нибудь. Времени много угрохали, а толку — ноль! В результате у нас имеется альбом с выдранными фотографиями и сообщение государственной важности о том, что некая Анна Львовна подумала о врачихе из местной поликлиники, когда увидела мужика на лестничной площадке. Как ты думаешь, Жень, может, у него фонендоскоп из кармана свешивался или шапочка на голове была белая с кра-асненьким таким крестиком? Или из спины шприцы торчали? А что? Бабушки, они ведь люди забывчивые! С их ассоциативным рядом без пол-литра не разберешься!
— Очень смешно! — мрачно отозвалась я, застегивая пальто. — Это ведь ты подбил меня на эту авантюру. Я никуда уже идти не собиралась…
— Ну не собиралась и не собиралась! Чего; ты потеряла-то?
— Время! Время потеряла… Сейчас бы уже вернулась из касс «Аэрофлота» с билетом и счастливой мыслью; о том, что завтра меня здесь не будет. Ладно, отсюда поеду. Как раз там скоро перерыв заканчивается.
— А поесть?! — взревел Леха обиженным медведем. — Ты что, меня кормить не собираешься?
— Нечем, — сухо заметила я. — Мой батон, рассчитанный на два дня, ты смолотил за утро.
— Так купим еды какой-нибудь… Я так понял, из тебя хозяйка хреновая, а заготовительница — и того хуже. Зайдем в магазин, я куплю продуктов…
— Ага! Пельменей, майонеза…
— Почему пельменей, майонеза? — не понял он.
— Потому! Ты прямо как Каюмова! Она тоже ко мне в гости со своим продовольственным запасом приезжала…
— Я — не Каюмова, а нечто совсем другое, — глубокомысленно заметил Леха.
И я не поняла, следует ли мне обрадоваться или же огорчиться?
Вот что-что, а поесть Леха явно был не дурак. Правда, к чести его, надо заметить, что и готовил он самостоятельно. Пока я собирала оставшиеся вещи с полочек шифоньера, мой гость слепил десяток котлет устрашающих размеров, начистил картошки и даже начал сооружать все в той же тарелке для размораживания мяса странного вида салат под мирным названием «Мимоза». От обычной «Мимозы», приготовляемой из рыбных консервов, яиц, риса, лука и масла, этот салат отличался присутствием крабовых палочек и выложенной сверху корейской морковки для остроты. Я есть его ни в коем случае не собиралась, так как уважительно относилась к своему бедному больному желудку, но запретить травиться Лехе, естественно, не могла.
Когда кулинар позвал меня за стол, почти все вещи были уже сложены.
Оставалось только сделать в квартире генеральную уборку и взять билет на любой вид транспорта до Новосибирска.
— Уезжаешь! — проявляя чудеса проницательности, догадался Леха, разливая в бокалы темно-красное «Каберне». — Уезжаешь, и, между прочим, очень глупо делаешь!
— Интересно, почему это? — Я с великой осторожностью положила на свою тарелку немного картофельного пюре и ломтик ржаного хлеба.
— Потому что раз ты удрала из своего Новосибирска, значит, тебе там было плохо. А зачем снова возвращаться туда, где уже было плохо?
— Ну, допустим, хуже, чем в вашей Москве, мне еще нигде не было.
— Но это же все из-за Бородина! Из-за какого-то одного маньяка сбегать из столицы? Да ты знаешь, сколько народу здесь пытается зацепиться?! Со всей страны, между прочим, ломятся!
— Диагноз — московское зазнайство? — светски осведомилась я, решив-таки рискнуть жизнью и отломить половину котлеты.
Леха немедленно насупился:
— При чем тут «зазнайство»? Просто здесь возможностей устроиться больше.
Ты же актриса, в конце концов! Неужели таких простых вещей не понимаешь?
— Простые вещи понимаю. Вот только не понимаю, тебе-то какая разница?
Если честно, я, конечно, кривила душой. В общем-то к двадцати восьми годам можно было научиться отличать мужчину заинтересованного от мужчины равнодушного. И сейчас мне просто нравилось наблюдать за тем, как краснеют, словно молодые помидоры на грядке, смешные Лехины уши.
Он немного поерзал на табурете, сосредоточенно сопя и делая вид, что страшно увлечен салатом. Потом поднял голову. Солнце светило Лехе в затылок, и вокруг его головы с коротко подстриженными волосами розовел закатный нимб.
— Есть, значит, разница, — проговорил он после некоторой паузы. — Допустим, ты мне нравишься. Сложно такое вообразить?
— Сложно, — уверенно отозвалась я, движимая мелким и злорадным чувством мести. — Если бы я тебе нравилась, ты бы в самом начале послал Бородина куда подальше и по-рыцарски избавил меня от всего этого кошмара.
— Ну-у опять! Заладила одно и то же… Я же тебе уже тысячу раз все объяснял! Миллион раз объяснять надо?
— И ты хочешь, чтобы я с тобой, таким нервным, вступила в какие-то отношения?!
Краска с Лехиных ушей равномерно разлилась по лицу. Только самый кончик носа почему-то остался белым. Глаза почти обиженно округлились. Я же от души расхохоталась, придерживая волосы, падающие на лицо.
— Что-то ты развеселилась? — угрюмо заметил он.
— А почему не повеселиться? Гонял меня, мучил, а теперь вот сидишь и котлетками кормишь. Хороший ты, Алеха, парень. Не вру — хороший! Но дело все в том, что у меня в последнее время идиосинкразия от мужчин — представителей творческих профессий. Мечта моей жизни — газоэлектросварщик, на худой конец какой-нибудь инженер.
— «В последнее время»? — Хмурый Леха уже немного очухался после столкновения с моей убийственной прямолинейностью, поэтому смог вычленить самое главное. — Я так понимаю, сейчас следует ожидать исповеди о трагической любви с каким-нибудь актером-режиссером-поэтом-композитором?
— С журналистом, — уточнила я, с аппетитом откусывая очень даже неплохую котлетку. — Помнишь, Бородин говорил про некоего Пашкова? Вот это он и есть. А исповеди не будет. Обойдешься!
Мой гость, впрочем, не особенно этим огорчился. Сгреб к себе в тарелку примерно половину салата и принялся наматывать на вилку оранжевые ленточки корейской морковки. Вино тем временем грелось в бокалах, и давно уже было пора сказать тост. Что Леха в конце концов и сделал, перехватив мой взгляд и с пафосом провозгласив:
— Так выпьем же за то, чтобы ты, Евгения, — женщина глупая, стала своевременно женщиной умной и сумела не упустить свое счастье! Что конкретно подразумевалось под «счастьем» — перспектива остаться в Москве или что-либо иное, — он не расшифровал. Да, в общем, это было и не важно. Я не собиралась пить за себя, глупую, и даже планировала разразиться потоком ругательств в адрес человека, испортившего дурацкой морковью салат, а своим бескостным языком — тост.
Однако Леха не позволил мне вставить и слова, забубнив дальше:
— Это же Москва! Москва!.. Просто ты сидела в своих Люберцах и ничего, кроме «Почты-Сберкассы-Магазина», не видела. Здесь же столько театров, столько работы… Не устроишься сразу в нормальную труппу, на телевидении с полгодика покантуешься. У меня двое друзей хороших в одной телекомпании детскими передачами занимаются. Да, вообще… — Он схватил с подоконника областную бесплатную газетку «Тема» с программой и развернул на середине. — Берем любой телеканал и читаем… Гм… Это не то… Это тоже не то…
— Что, не жаждут видеть в «Останкино» безработных провинциальных актрис?
— усмехнулась я, все-таки отхлебывая вино из своего бокала.
— Да подожди ты! — Он сосредоточенно насупил брови и вдруг снова удивленно распахнул глаза, как кукла, которую поставили в вертикальное положение. — А хочешь, Жень, я тебе объясню, почему Анна Львовна про участковую врачиху вспомнила, когда на мужика этого посмотрела?
— Естественно, хочу!
— Нет, скажи сначала, сколько времени тесто для пирогов делается?
— Ну, часа два с половиной или три! А в чем дело-то? — Я перегнулась через стол и цапнула газету, от которой все никак не мог оторваться Леха.
Впрочем, он отдал ее без сопротивления и, прямо-таки сияя самодовольством, подвел итог:
— Тогда все правильно и все получается!
— Что получается-то?
— В программу загляни! Во сколько, она сказала, пошла на пятый этаж? В три или в половине четвертого! Значит, тесто поставила в двенадцать или в половине первого. А все это время готовила начинку и краем глаза смотрела телевизор. Понимаешь, о чем я говорю? Нет?
Я помотала головой, не желая вслух признаваться в собственной несообразительности или ненаблюдательности.
В двенадцать двадцать по НТВ начался «Старый телевизор», повтор от какого-то там июля. И вспоминали в тот день в «Телевизоре» старое доброе кино «Тропинка в осеннем лесу»… В чем там суть, надеюсь, помнишь?
В чем там суть, я помнила. Кино было не таким уж старым, но действительно неплохим. Захолустная больница, небольшой коллектив врачей и медсестер терапевтического отделения и вариации на вечные темы любви, предательства и милосердия…
— Народу там в эпизодах много мелькает, — продолжал праздно разглагольствовать Леха, раскручивая двумя пальцами вилку, словно пропеллер, — в том числе и с такими лицами, которых тысячи, но которые не запоминаются…
Наверное, этот мужик был чем-то похож на одного из актеров, вот у бабушки в голове и заклинило!..
И снова странное чувство неясной тревоги заставило меня зябко поежиться.
Мне опять показалось, будто я не замечаю, упускаю что-то очень важное. Опять не могу связать в единое целое два конца разорванной нити. Актеры? Нет, не то…
Эпизоды? Нет, не то… Больница? Тоже не то… Кино? Игра? Моя ставшая маниакальной в последнее время боязнь игры? Боязнь театра?
Театр. Компьютер. При чем здесь компьютер? Компьютер в квартире Бирюкова. Пьеса! Ну конечно же пьеса!
— Лешенька! — завопила я так громко и так неожиданно, что мой напарник чуть не свалился с табуретки. — Лешенька, только не говори сразу, что я идиотка. «Тропинка в осеннем лесу» — это ведь изначально пьеса?
— Ну да, пьеса, — согласился он, потирая ушибленный о холодильник затылок. — Только зачем же так орать?
— А чья пьеса?
— Москвина, по-моему…
— Не по-твоему, а именно Москвина. Теперь, пожалуйста, постарайся вспомнить: не показалось ли тебе что-то странным, когда ты лазил в компьютере у Вадима Петровича?
— Я тебе уже говорил, что показалось: компьютером он не особенно активно пользовался… Но ты, я так понимаю, к Москвину клонишь?
— Да, Леша! Да! — От волнения мои ладони вспотели, а коленки начали мелко и дробно постукивать одна о другую.
— Ну и что Москвин? Три его пьесы у Вадима Петровича в папке «arhiv» были… «Провинциалка», «Последнее лето» и еще .что-то…
— Ну!..
Леха облокотился обеими руками о стол и с искренним недоумением уставился на мое разгоряченное, едва не подергивающееся в нервном тике лицо. По всему было видно, что он пока ничего не понял.
— Ага! — торжествующе завопила я, вскочив и уперев руки в бока. — Я, значит, идиотка? Я, значит, ничего не соображаю и не замечаю, а все остальные вокруг, просто сдохнуть, какие умные и наблюдательные!.. А тебе, Лешенька, не показалось странным, что человек хранит в памяти собственного компьютера три чужие пьесы? Три! А не одну, которую, в принципе возможно, собирается ставить!
Причем все три уже совершенно официально изданные. По крайней мере, в «Современной драматургии»! Учти еще, что, судя по другой папке или файлу… не знаю, как правильно называется, человек этот сам пишет пьесы!
Леха снова начал потихоньку менять естественную окраску на густо-розовую. Вилка в последний раз крутанулась между его пальцами и с глухим стуком упала на пол. Я же продолжала бесноваться:
— И еще подумай о том, что такое передача «Старый телевизор». О том, что там не только крутят кино, но и приглашают в студию актеров, режиссеров, чуть ли не звукооператоров!
— Так ты хочешь сказать?..
— Да, я хочу сказать именно это: если бы компьютер до сих пор не изобрели, мы бы нашли у Бирюкова рукописи! Ты понимаешь? Рукописи! Рукописи тех самых пьес, которые идут по всей стране под фамилией Москвина! Вадим Петрович писал эти пьесы, а потом или продавал, или отдавал…
— А «Старый телевизор»… — Леха озадаченно шмыгнул носом. — Туда, в честь показа «Тропинки в осеннем лесу», вполне могли пригласить драматурга? И это был повтор, значит, не прямой эфир, да?
— Да! — Я в изнеможении опустилась на табуретку и в порыве чувств даже проглотила столовую ложку ужасного салата. — Насколько мне помнится, физиономия у Москвина действительно ничем не примечательная. И ладно бы он еще был знаменитым артистом: каким-нибудь там Вячеславом Тихоновым или Бондарчуком. А то сидит тихий, незаметный мужичок, отвечает на вопросы. Анна Львовна капустку с луком перемешивает, изредка в телевизор косится, а что за дяденьку показывают, и не понимает толком. Зато потом начинают крутить кино про врачей, и дальше, как ты говоришь, ассоциативный ряд совершенно понятен. Спустя два часа бабушка выходит на лестничную клетку, просекает знакомое лицо, но, естественно, не может вспомнить, где его видела, а в подсознании «включается» логическая цепочка: больница, врачи, участковая, рецепты…
Под окном, прошелестев шинами, проехал автомобиль. Наверху соседская девочка уселась за фортепиано. Услышав пронзительные и жалобные, как предсмертные вопли кролика, звуки «Вальса-фантазии», Леха страдальчески сморщился.
— Вообще, с пьесами очень странно… — проговорил он, шевеля пальцем в ухе так, будто туда попала вода. — Как же я сам-то не обратил внимания?
— Ну! — Я развела руками, словно само собой разумелось, что гость мой — умственно неполноценный.
— И «Провинциалка» ведь была в режиме авторской правки. Ну, с синим курсивом… Как бы два варианта текста получалось! Я еще подумал: «Творец»!
«Демиург»! Самому что-нибудь путное написать слабо, так давай современную «классику» править!"
— Леш, а вот та, две недели назад законченная пьеса, которая в другом файле хранилась? Она как, ничего была?
— Я читал, что ли? — Он почти возмущенно фыркнул. — Много у меня там времени было. Может, ничего, может, дерьмо полное… Ты в том смысле спрашиваешь: стал бы он ее или нет Москвину предлагать?
— Да… Хотя нет… — Я закинула ногу на ногу и задумчиво посмотрела сквозь красный кристалл вина, заключенный в полусферу бокала, на лампу в старом плафоне. — Я вот о чем думаю… Будь это действительно Москвин, кое-что не складывается. Все-таки он — имя, фигура! А кто такой Вадим Петрович Бирюков?
Его и не знал-то никто. При нормальных отношениях «покупатель-продавец» Бирюков должен был записываться к Москвину на прием, а уж никак не наоборот. Почему же пришел он? Что случилось?
— А если предположить, что они были друзьями? Старыми, добрыми приятелями, например? Разве у великих нет друзей и одноклассников? Тогда, кстати, вполне возможно, что это с Москвиным фотографии прежде были на той странице в альбоме…
— Фотографии фотографиями, но деловые отношения такого рода, как правило, дружбе не способствуют.
Леха еще немного посопел, залпом допил вино и снова наполнил наши бокалы, почти не глядя, но точно, как заправский пьяница. Я отломила еще один кусочек котлеты и отправила его в рот.
— Вот если что-то в системе «покупатель-продавец» вдруг разладилось… — Челюсти мои двигались медленно, как у засыпающего суслика. — Если разладилось… Тогда все это выглядит очень логично. Москвин пришел прояснить отношения, расставить точки над "и". Бирюкову могло показаться, что ему мало платят. Или, наоборот, он мог напиться и впасть в депрессию по поводу своей загубленной творческой судьбы, в смысле: ну их на фиг эти деньги, пусть зато все узнают, какой гигант драматургии Вадим Петрович Бирюков!
— То есть ты думаешь, что он хотел разорвать с Москвиным отношения или даже пытался его шантажировать?
— А почему нет?
— Потому… — Леха нравоучительно, но как-то не очень уверенно потряс указательным пальцем, — что все это запросто может оказаться нашими с тобой домыслами. Москвин действительно имя и фигура, а мы вот так легко и непринужденно бросаемся достаточно серьезными, но бездоказательными обвинениями… А что, если бабушка в тот день смотрела не НТВ, а ОРТ? И все!
Все рассыпается, как карточный домик! — Но пьесы-то в файле «arhiv» остаются!
— А может, Бирюков — маньяк? Может, у него прикол такой — чужие пьесы в «Word» переписывать? Мы, между прочим, там и Шекспира нашли в режиме «показывать исправления на экране». Так что же, «Гамлета» тоже Вадим Петрович написал?
Я резко встала, взяла свою тарелку и чуть ли не швырнула ее в раковину.
Скептицизм и обидное здравомыслие Митрошкина раздражали несказанно.
— Ну, значит, и давай так сидеть! — Голос мой задрожал и сорвался. — Давай сидеть и закрывать глаза на то, что у Москвина мог быть мотив для убийства Бирюкова! В конце концов, он вполне мог оказаться тем человеком, который пытался оказать Вадиму Петровичу первую помощь и почти наверняка что-то видел или слышал! Давай, давай сидеть и трескать салат, за рецепт которого цезарь Борджа вместе с Екатериной Медичи по полцарства бы отвалили!
— А ты что так кипятишься? — глумливо заметил Леха, невинно хлопая глазами. — Ты, как я понял, вообще уезжаешь? Вон и чемоданчики уже собрала!
Назад: Часть вторая «БЛАЖЕННЫЙ ДУХ ИЛЬ ОКАЯННЫЙ ДЕМОН…»
На главную: Предисловие
