Часть вторая. Лиля.
Маленькие черные мушки заполнили комнату. Противные черные мушки, выписывающие немыслимые, хаотичные круги. Мушки молчаливые, они не жужжат. Зато противно звенит в ушах, и голова, кажется, готова лопнуть, как слишком сильно надутый воздушный шар.
Лиля осторожно сжала голову руками - так, словно это, и в самом деле, был воздушный шарик, заполненный изнутри мушками и болью. Села на кровати. Рядом, на стуле, стоял стакан с водой и белая пластиковая баночка с таблетками. Она выпила сразу три и снова опустилась на подушку. Теперь уже лицом вниз.
Оленьки не было слышно. Скорее всего, она спала или возилась с игрушками на специально расстеленном для неё шерстяном одеяле.
Скрипнула дверца старого кухонного шкафчика, что-то с грохотом посыпалось в мойку. Наверное, как и четыре года назад, все те же крышки от алюминиевых кастрюль. Запахло блинами. Кира Петровна готовила обещанный праздничный ужин.
При мысли о еде её ещё сильнее затошнило. Боль словно поднялась в голову из позвоночника. Теперь казалось, что в черепной коробке болтается туда-сюда блестящий шарик раскаленной ртути. Сильно потерлась лбом о подушку - легче не стало. Перевернулась на спину.
Белый потолок, зеленые, в мелкий цветочек, обои, две полки с книгами. Двухтомник рассказов Чехова, Лесков, "Сестра Керри", справочник фельдшера и медицинской сестры, маленькая иконка в металлическом окладе, перевязанные марлей неоплывающие церковные свечи из Иерусалима...
Солнце уже клонилось к закату, тюль на окне подсвечивался розовым. Лиля потихоньку встала, запахнула на груди халат и, придерживаясь рукой за стенку, побрела на кухню.
Кира Петровна, и в самом деле, пекла блины на двух чугунных сковородках сразу. Смазывала готовые растопленным сливочным маслом и складывала аккуратной стопкой. Оленька возилась здесь же, на полу. На одеяле перед ней лежали китайская меховая собачка и розовый кривоногий пупс в шелковых трусах.
- Кира Петровна, - негромко позвала Лиля, не отлепляясь от косяка. Та поспешно обернулась - немолодая, но все ещё статная, с выкрашенными в каштановый цвет волосами и аккуратными, наманикюренными ногтями. - Кира Петровна, мне поговорить с вами надо..
Та только тяжко вздохнула и свела брови домиком, отчего на лбу залегли две глубокие вертикальные складки:
- Горюшко-то ты мое, горе! Разговоры разговаривать собралась! В зеркало на себя смотрела? Бледная, как... ну, прям, как не знаю кто!.. В комнату сейчас пойдем, давление мерить.
- Кира Петровна, подождите...
- Никаких "подождите"! Я тебе как бывшая медсестра говорю: отлеживаться, пить лекарства и ещё раз отлеживаться! У тебя ребенок вон! Тебе о ней заботиться надо.
Оленька с силой ударила себя розовым пупсом по носу и немедленно скуксилась.
Лиля поморщилась. Сверкающая ртуть теперь словно вытекала из головы и разливалась по всему телу горячей, отвратительной слабостью:
- Нет, Кира Петровна, это нельзя откладывать. Сначала я вам все скажу, а потом уже вы сами решите, что с нами делать... Можно, я сяду лучше?
Шагнула к табуретке, тяжело опустилась на нее, придерживаясь рукой за край стола, отвела от лица липкую от пота прядь и выдохнула:
- Мы... То есть, я... Получается, что я втягиваю вас в очень нехорошее дело.
- Знаю я все ваши девчоночьи нехорошие дела! - Та выдвинула из-под стола ещё одну табуретку и тоже села, потянувшись к плите и на время отключив обе конфорки. - С мужем поссорилась, ребенка увезла... Отлежись, подлечись. Успеете, помиритесь. Ну, куда вы, скажи на милость, денетесь? А я что? Мне только хорошо от того, что ты приехала... Думаешь, мне, старой, твой муж синяков наставит за то, что я тебя прятала? Так он же у тебя, поди, не алкоголик и не уголовник?.. Чего молчишь?
Она почувствовала, что не может заплакать. Просто не может - и все. Глаза сухие, в голове сухо и горячо. Горло сжимает корявыми и шершавыми пальцами.
- Кира Петровна, вы мне верите?
- Слушай, что ты за вопросы задаешь? Верю, конечно! Отчего не верить?.. Сколько мы с тобой знакомы уже?.. Молчишь? Забыла?
- Четыре... Четыре с половиной года.
- Ну, вот! А спрашиваешь: верите - не верите... Да, если хочешь знать, я ещё когда эти четыре с половиной года назад жиличку себе во вторую комнату искала, сразу на тебя внимание обратила! Все! Всем остальным девчонкам тут же отказала. Ты мне с первого взгляда понравилась. И потому что симпатичная, и потому что скромная, и глаза у тебя не хитрые были. Терпеть не могу людей, у кого глаза лисьи... Разве плохо мы с тобой жили в ранешние-то времена?
Лиля через силу улыбнулась:
- Хорошо... Хорошо жили.
Больше всего на свете ей хотелось просто сидеть сейчас за столом, пить чай без сахара, но с блинами и вспоминать. Вспоминать, как Кира Петровна учила её заводить тесто на пирожки, как вместе ходили на Пасху в церковь с пакетом крашеных яичек, как подобрали в подъезде котенка, а он оказался вшивым...
- Да-а-а... Если бы не племянница моя тогда, ты и до сих пор бы у меня жила. И от меня бы в свой замуж пошла, и я бы тебе свадебное платье готовила. И Оленька, внученька.., - Кира Петровна наклонилась и потрепала девочку по жидким светлым волосенкам. - И Оленька, говорю, внученька, ближе бы ко мне была. А то ведь первый раз твоего ребенка в полтора года увидела! А?! Ну, куда это годно?
- Кира Петровна, - с отчаянием проговорила она, чувствуя, как слова острыми колючками застревают в горле. - Кира Петровна... Дело в том, что Оленька - не моя дочь, а меня обвиняют в убийстве её настоящей матери... Меня, наверное, уже ищут, Кира Петровна, миленькая! Но я никого не убивала! Правда!
Оленька на четвереньках поползла к краю одеяла. Бывшая квартирная хозяйка, которой Лиля когда-то ежемесячно платила деньги за съем комнаты, уронила руки. Лицо её потемнело и внезапно, в один миг, сделалось старым.
- Лиля?! - в голосе Киры Петровны послышались одновременно ужас и недоверие. - Лиль, ты так не шути! Такими вещами не шутят!..
Лиля только помотала головой, и по щекам её, наконец, потекли слезы...
Все окончательно встало на свои места после того, как в кабинет зашел этот белобрысый, пахнущий табаком и шоколадом и сунул под нос следователю коричневую блестящую обертку. Если бы это оказался какой-нибудь "Марс" или "Сникерс"! Если бы... Впрочем, ничего уже, наверняка, не изменилось бы. А так она, по крайней мере, успела лихорадочно покидать вещи в сумку, сложить в два отдельных пакета игрушки и документы и рвануть вместе с Оленькой из дома. Куда угодно, только подальше от этой квартиры...
В тот момент, когда белобрысый сказал, что он жует "Лиона", стало, наконец, ясно, при чем тут "львенок". Тот самый, с фотографии, которую показывал второй - худой, черноволосый, с длинным прямым носом... "Лион" "лев" - "Леон" - "лев"... "ЛЕВ", выведенное её непослушной, дрожащей левой рукой... Олеся была переводчицей... "Леон" - "лев"... Там был французский актер с большими глазами, зато почти совсем без подбородка. Профессиональный убийца, взявший к себе на воспитание чужую девочку. Убийца...
Она поняла это в один момент, и в этот же миг все понял темноволосый следователь. Лиля могла бы в этом поклясться. Этот его взгляд... Он услышал "Лион", вздрогнул, посмотрел сначала на Оленькину медицинскую карточку, лежащую на столе, потом поднял глаза...
Она знала, что запомнит этот его взгляд на всю жизнь... Удивление. Невозможное удивление от того, что все, оказывается, так просто. И темнота... Она вдруг почувствовала, что сейчас у него сузятся зрачки, как у хищной кошки перед прыжком. Он видел перед собой убийцу.
Теперь следователь со странной фамилией Щурок знал, что львенка нарисовали для того, чтобы указать на Лилию Бокареву, воспитывающую родную дочь Олеси Кузнецовой. Лиля понимала это тоже.
Только следователь был уверен в том, что рисунок выполнила перед смертью Олеся. А Лиля была уверена в том, что Олеся этого не делала. Уверена так же, как и в том, что она, Лиля, никого не убивала. Она знала, что есть кто-то еще...
То, что есть этот "кто-то" она поняла в самый первый миг, когда узнала из новостей о гибели Олеси и её мужа. Почувствовала, что дело плохо, когда следователь начал задавать вопросы по Валерку Киселева, явно намекая на то, что их встречи не ушли в прошлое. Потом эта болезнь Рейно. Женщина, упавшая возле стойки бара... Следователь, кажется, даже сказал, что она схватилась рукой за стойку. Все правильно. Она должна была показать свои чертовы синие пальцы! Должна, чтобы сломать её, Лилино, алиби! Синие пальцы - другая женщина!.. Теперь, только теперь она понимала многое, но, к сожалению, слишком поздно...
Карточка Оленьки на его столе. Волос, взятый для экспертизы. Она была почти уверена в том, что экспертиза даст положительный результат, и даже, наверное, не очень удивилась бы, если бы на трупах супругов Райдеров вдруг обнаружились её, Лилины, отпечатки пальцев.
Потому что существовала эта, другая женщина. Потому что где-то ходил, дышал, ел человек, нарисовавший львенка уже мертвой Олесиной рукой. Потому что волос, потому что синие пальцы, потому что очки!.. Потому что её просто приговорили к смерти. Приговорили, как и Олесю. Ее медленно и методично убивали...
Как сквозь сон она слышала: "Иди, ложись. Тебе же плохо совсем... Отлежишься, поговорим. Тоже мне, нашлась убийца!"
Шла по стеночке, вяло перебирая ногами и чувствуя, как запрокидывается голова. Совсем как у Оленьки, когда та была совсем малышкой и не умела ещё держать головку... Оленька... Пеленки с гномиками... Памперсы...
Черные мушки влипли в зеленые обои... Белые цветочки... Черные мушки... Подушка пахнет валокордином...
Тонкая игла одноразового шприца перед глазами... Зачем?.. Ах, да! Кира Петровна ведь всю жизнь отработала в больнице... Кожа на локтевом сгибе сначала холодеет, потом ей становится жарко: руку растирают ваткой со спиртом...
Оленька... Шприц... Бесконечные уколы и капельницы... Она знала ещё с семнадцати, что у неё никогда не будет детей.
"Я не боюсь умереть при родах", - говорила она, уставившись в пол. "Ведь по женской линии у меня все нормально? Правда?"
Ей отвечали: "При чем тут роды? Ты доживи до них сначала. Уж не говоря о том, чтобы доносить ребенка... Чувствуешь себя более-менее нормально и радуйся! Забеременеешь - пиши пропало: и сама на запчасти развалишься, и муж тебя бросит. Брат любит сестру богатую, а муж жену здоровую!"
А Валерка говорил, что любит её любую... Валерка...
Они сидели на спинке скамейки рядом с общеобразовательной школой. Валерка пил пиво, Лиля - сок из маленького тетрапака. Сок попался противный, из какой-то гремучей смеси тропических фруктов. Она ткнула пальцем в витрину просто так, чтобы не стоять, тоскливо глядя через стеклянные двери магазинчика на праздную, веселую толпу (было Первое мая).
Теперь она давилась соком, а Валерка рассказывал о том, какие обои присмотрела мать для их будущей комнаты, и о том, что большой шифоньер от родителей тоже переставят к ним.
- Ничего? Ты к кленовым листикам на обоях нормально относишься? спрашивал он, жарко и нежно обнимая её за талию. - Ну и все. Я тоже маман сказал, чтобы она не переживала... А диван к дальней от окна стене переставим.
Мимо прошла невысокая девушка из Валеркиного подъезда. Та, с которой он одно время встречался. Быстро покосилась в их сторону, мотнув головой, отбросила за спину длинные волосы. Поцокала дальше на своих каблучках. Скоро её зеленое платье уже почти слилось с зеленой дымкой листвы густо растущего по обеим сторонам аллеи кустарника.
- Куда смотришь?
- А? - Лиля вздрогнула. Почувствовала, что ей становится горячо от его руки. Неприятно и горячо. Почему-то вспомнила, как Валеркина мама приговаривала недавно: "Будешь сама огурцы консервировать, никогда много укропа не клади. Только испортишь все. Вон я в эту банку побольше добавила, и что? Есть невозможно!"
- Чего ты такая замороженная сегодня, спрашиваю?.. Лиль, а Лиль?.. Случилось что?
Она наклонилась, поставила недопитый сок на сиденье скамейки, обхватила руками себя за плечи. Валерка убрал руку с её талии.
- ... С хозяйкой поссорилась что ли?.. Или на работе неприятности?.. Лиль, может тебя опять в больницу кладут?
- Никуда меня не кладут, - фраза получилась неожиданно резкой и злой. - Это из-за работы... Только не неприятности - другое.
Теперь он уже заглядывал в её глаза с тревогой. Жирный комар пил кровь из его покрытой светлыми, прозрачными волосами руки, но Валерка его не сгонял. Просто шарил глазами по её лицу, словно пытался найти какую-то крошечную родинку, веснушку. Что-то очень-очень маленькое, но важное.
Лиля с тоской посмотрела на его плохо выбритую правую щеку, на маленькие черные точки на крыльях носа, на светлые, пушистые ресницы. (Хороший... Очень, очень хороший Валерка!.. Валерочка...)
- Валер, - губы не слушались, дрожали, нелепо кривились, понимаешь... Прости меня, и мама с папой твои... В общем, я у них сама прощения попрошу. Потом... Я не смогу выйти за тебя замуж.
Он вздрогнул, задел ногой тетрапак с тропическим соком. Тот упал, оранжевая жижа толчками полилась прямо на белый Валеркин кроссовок.
- Почему?.. Лиль, вот давай без этого? Давай ты спокойно, по порядку объяснишь, что произошло? Ладно?
- Ладно, - тихо согласилась она, уже понимая, что ни спокойно, ни по порядку не получится. - Только ты не обижайся. Это я - свинья. Мне ещё мама всю жизнь говорила, что у меня с головой большие и серьезные проблемы. Это мои проблемы, ты не должен их решать. И так ужасно, что все это получается за твой счет... В общем, я поняла, что то, что я к тебе чувствую - это не любовь. Поэтому выйти за тебя замуж и испортить нам обоим жизнь, по-моему, будет неправильным.
- Бр-р-р.., - Валерка помотал головой так, будто только что проснулся. - Чушь какая-то!.. Чего ты несешь то, Лиль? И при чем тут твоя работа? Заработалась совсем, да?.. Ну, объясни мне, белочка ты моя дорогая, как на тебя это озарение сошло? Все было нормально и вдруг поняла: не любовь?
- К нам устроился работать один человек... Точнее, перевелся. Он программист. Его зовут Вадим.
- Ясно. Притормози пока... И что этот Вадим? Он к тебе приставал? У тебя было с ним что-нибудь?
- Валера, ты не понимаешь! Это не то. Ты не про то спрашиваешь! И, вообще, ни о чем спрашивать не надо. Все. Уже ничего не изменишь.
- В каком смысле "не изменишь"?
- Это глупо, конечно, но я поняла, что никого, кроме него, не смогу...
Он не дал ей договорить. Расхохотался, запрокинув голову, хрипло и невесело, как пациент психушки:
- Хочешь сказать, что никого, кроме него, не сможешь любить? Да? Я угадал? Во так, за какие-то несколько дней это поняла?.. Лиль, вот честно скажи: было что?
Она отрицательно помотала головой.
- ... Я не удивляюсь, кстати. Я знал, что не было. И что не только "не было", но даже и не обжимались - не целовались... Знаешь, как у мужиков такие "чувства", как у тебя называются?
Лиля не хотела слушать, как это называется у мужиков. Она хотела уйти. Валерка схватил её за локоть:
- Стой! Куда рванула?.. Ты, дурочка, не понимаешь, что через два дня, через неделю, но это все у тебя пройдет. Ты и думать забудешь... Ну что он, Ален Делон какой-нибудь?
Она не ответила.
- ...Да если Ален Делон только ещё хуже! Думаешь, бабы у него нет? Хочешь, чтобы он с тобой переспал и бросил?.. Да что ты о нем, вообще, знаешь? Может у него тайная жена и семеро по лавкам? Может у него любовь неземная?.. Ну, что ты молчишь? Может у него девушка есть?.. Думаешь, он об этом вот так сразу вам, дурочкам лопооухим, объявит? Пока есть вариант, что что-то ему от вас обломится?
- У него есть девушка, - все-таки сползая со скамейки, проговорила Лиля. - Я её видела. Он её очень любит. Но ко всему, что я тебе здесь только что сказала, это не имеет ни малейшего отношения...
Она почему-то не смогла сказать Валерке, что девушка очень красивая, что она в первый же день заявилась к своему жениху на работу, и что Вадим целовал эту девушку прямо в коридоре, между ксероксом и картонными коробками из-под писчей бумаги...
На него сразу обратили внимание все. Все девушки и женщины, работающие в компании поголовно. Он был красивый. Очень красивый. Высокий, темноволосый, с глубокими, теплыми глазами и такой улыбкой... От его улыбки она таяла и чувствовала, как слабеют коленки.
- Бли-ин! Куда там Мелам Гибсонам и Алекам Болдуинам! - Говорила Маринка.
- Какой кобеляка породистый, - со значением отмечала замужняя женщина из буфета.
С ним заигрывали, его много чаще чем других выманивали покурить на лестничную клетку. Правда, собственную помолвку никто, кроме Лили, расторгнуть из-за него не додумался.
Кстати, Маринка, была первой, кто, наохавшись и наахавшись вдоволь, выразительно покрутил пальцем у виска:
- Дура! Что тут скажешь? Просто дура. А ещё психолог называешься. Да у тебя на почве твоей психологии крыша съехала. Причем конкретно... Какой парень был Валерка, а? А как любил тебя?! Да ты его сейчас позови, он на коленках приползет!.. Ну, на фига тебе, спрашивается, Бокарев сдался?
Теперь в её маленький уютный кабинетик с живыми растениями и двумя креслами, обитыми голубоватым велюром, приходили не "для" консультаций, а "с" консультациями. Откуда-то о её глупой любви узнали все. Абсолютно все.
- Лиля, я понимаю, что ты сама психолог, что теоретически ты все это лучше меня понимаешь, - постукивала расческой по своим стройным коленками Лена Свиридова, - но на практике иногда даже самые умные люди делают глупости... Ты же видела, у него девушка? Олеся эта. Ну, что тут скажешь? Красивая... Нет, ты не хуже, конечно. В том смысле, что ты симпатичная. Но мы все, понимаешь, все - серые мыши по сравнению с ней! Это уже другое измерение и лезть туда глупо. Ты ничего не изменишь.
- Спасибо, Леночка, - она подливала и в её, и в свою чашку чая, - но я и не собираюсь ничего менять. Все нормально.
- Девочка, - осуждающе качала головой бухгалтер Людмила Сергеевна, для женщины главное - семья и дети. Ты же больная вся! И давление, и сердце. Неизвестно еще, как сложится... Ты извини, я слышала, что у тебя детей не может быть?..
"Маринка", - думала Лиля, вымученно улыбаясь. - "Маринка, зараза! И об этом разболтать успела! Такое ощущение, что все кругом знают, и какой пастой я чищу зубы, и какие кружева у меня на лифчике".
Маринка от всего открещивалась: "не говорила", дескать, "не рассказывала". Предлагала просто посмотреть на свое отражение в зеркало особенно, когда Бокарев проходит в непосредственной близости. ("Ты же на привидение делаешься похожая, Лилька! И улыбка у тебя на лице дурацкая, как у Петрушки"). Маринка уже больше не жалела её - только брошенного Валерку. Остальные коллеги только разводили руками.
Она перестала быть "психологом" - человеком, к которому можно придти за советом и успокоением. Теперь на неё все больше смотрели, как на блаженную.
Так продолжалось до самой осени. А потом стало совсем плохо. Это случилось во вторник. Лиля очень подробно запомнила этот день. Весь. С утра и до вечера.
На работу она пришла поздно. Едва ли к одиннадцати. И первым ей встретился в коридоре Борька Тихонов, программист, работающий в одной комнате с Вадимом.
- Ну что, красавица, слезы будем лить или, может быть, найдем себе новый объект для любви? - спросил он без предисловий.
- В каком смысле? - поинтересовалась Лиля недоуменно.
- В прямом, - уточнил Борька. - Давай с тобой дружить!
Борьке было около тридцати, он был круглый, добродушный и считающий себя непревзойденным юмористом. Сейчас его маленькие глазки смеялись вместе с колышущимся под толстовкой животом. А Лиля вдруг поняла, что же так резануло по ушам в самой первой его фразе: конечно же, это "найдешь себе новый объект любви"! Значит, уже не только женщины, значит, все знают?..
- Отойди, - тихо попросила она, пытаясь обойти Борьку.
Из ниоткуда возник цокот каблуков. Лиля обернулась. Из буфета к ним торопливо шла, почти бежала раскрасневшаяся Маринка. Глаза её, гневные и испуганные, были обращены на Тихонова. Наверное, она слышала весь их недолгий разговор. Сейчас Маринка с решительным видом привычно крутила пальцем у виска, и жест этот явно предназначался не Лиле.
- Ты что, совсем с дуба рухнул? - громким шепотом осведомлялась она, не прекращая движения.
- А что? - оправдывался Борька. - Ты же сама говорила, что все это так, фигня на постном масле?
- Иди отсюда, - скомандовала Маринка и, наконец, остановилась. На Лилю пахнуло тепло и нежно "Дюной" и тошнотворно - сигаретами. Тихонов же пожал плечами и развернулся. И тогда Лиля позвала с каким-то отчаянием, ещё толком не понимая, зачем это делает:
- Боря!.. Боря, а что случилось то?
Он обернулся. То ли выражение лица у неё было достаточно спокойное, то ли он сам со своими бесконечными потугами к юмору просто утерял ощущение реальности и боли. Во всяком случае, сделав брови домиком, он совершенно спокойно и просто сказал:
- Да Бокарев наш, наконец-то, решил обжениться официально. Свадьба у него через три недели.
Маринка ещё дергала её за рукав халата, а Лиля уже чувствовала, что падает в глубокую, страшную пропасть, и короткими Маринкиными пальчиками удержать её невозможно. Ей не хотелось плакать. Хотелось только дышать, но грудь сдавило так сильно и так больно, что казалось, ребра вот-вот выгнутся внутрь.
Мир вокруг не изменился. Точно так же пахло кофе из буфета и табаком с лестничной клетки, так же мерно гудели компьютеры и подмигивала с потрескиванием и пощелкиванием длинная лампа дневного света на потолке. Но Лиля вдруг поняла, что для неё больше нет места в этом мире. Точнее, место то, конечно, есть, но ей просто скучно здесь, как в кинотеатре на сеансе третьесортного кино. Ей больше нечего здесь делать, потому что она не болеет за героев, не сопереживает им. Потому что ей совершенно все равно, простит ли Валера, выйдет ли Марина замуж за недавно появившегося на её горизонте "нового русского", и выйдет ли когда-нибудь замуж она сама... Все равно, потому что Вадим женится.
Она и сама не могла понять, почему на неё так разрушительно подействовало это известие. Он все равно был несвободен, он был с Олесей, и рано или поздно этим должно было бы кончиться. Да и на что, собственно, она рассчитывала? На то, что он променяет божественную красавицу-блондинку на нее, худую, очкастую, почти плоскогрудую? Это было глупо, но это было. И поэтому Лиля стояла посреди коридора, силясь вздохнуть и мечтая только о том, чтобы Маринка, наконец, оставила в покое рукав её блузки.
- Лилька, Лилька? - обеспокоено и вопросительно шептала Маринка в самое ухо. От её дыхания становилось щекотно, и казалось, что из уха вот-вот повалит табачный дым. - Ты что, в самом деле, так распереживалась? Тебе же плохо станет!.. Ну, что ты, в самом деле? Это же несерьезно. Ну кто он тебе был? Так, принц из сказки...
- А.., - Лиля обернулась. Вздохнуть, наконец-то, удалось, и стало немного полегче. Лицо Маринки маячило совсем рядом, и от этого ноздри её вздернутого носа выглядели огромными и круглыми, как блюдца.
- Я говорю, не переживай так!.. Это просто Борька, идиот, тебя расстроил. Мы все собирались как-нибудь помягче сказать. И вообще, иди-ка ты в свой кабинет, а я подскочу буквально через минуточку... Только сиди тихо и ничего не делай, ладно?
Лиля покорно повернулась и пошла в кабинет. Она совершенно ясно понимала происходящее и удивлялась, что производит впечатление сломленной горем и полубезумной. Что имела ввиду Маринка, когда попросила сидеть тихо и ничего не делать? Наверное, испугалась, что ей придет в голову заглотить лошадиную дозу каких-нибудь своих лекарств. Смешно... Разве из кинотеатра со скучным фильмом уходят, громко хлопнув дверью? Кому и что там доказывать? Билетерше, зрителям?.. Из кинотеатра уходят тихонько и незаметно, стараясь не привлекать к себе внимания. А ещё кино может кончиться само по себе. Наверное, так и должно быть: просто кончится кино, и ничего не нужно делать...
Она уселась в кресло, тупо уставилась на забытую на столе сахарницу. Заметила, что у крышечки откололся край. Услышав, что дверь за спиной открывается, даже не вздрогнула. Просто перевела взгляд с сахарницы на усевшуюся в кресло напротив Маринку. Сигаретами от той больше не пахло. Пахло жевательной резинкой.
- Ну, как ты? Успокоилась немножко? - спросила Маринка заботливым голосом. - Ну же! Ты сама психолог. Соберись. Давай поговорим спокойно.
Лиля снова посмотрела на сахарницу. О чем говорить? Что изменится от разговоров? Маринка силой внушения заставит её разлюбить Бокарева? Или расскажет о нем что-то такое, что затошнит от отвращения, и в висках запульсирует единственная мысль: как хорошо, что не я его жена?
- ...Поверь, Лилечка, у тебя все ещё в жизни будет. Ну, вспомни, как хорошо все складывалось с Валерочкой?.. Господи, как он мне нравился! Какая вы красивая пара были. А Бокарев? Ну, что Бокарев? Тьфу!..
Она молчала, чувствуя, как начинает гудеть в голове, и противно сжимается сердце.
- ... Я все понимаю: больно, обидно. Но ты потом ещё сама смеяться будешь... Ну, ты же знала, что он женится? А он сегодня просто отпуск попросил не переносить, потому что у него регистрация. Шеф, сволочь, отказал... Но его все равно поздравлять начали. Вадечка наш раскраснелся, как девица...
Маринка все говорила и говорила, а Лиля представляла себе смущенного и краснеющего Бокарева. Она так ясно видела эту любимую горбинку на его носу, краснеющую в первую очередь, эти глаза, эти губы. Наверняка, он не знал, куда девать руки, неловко переступал с ноги на ногу, а в конце концов, радостно рассмеялся вместе со всеми, уже не обороняясь, а счастливо принимая шутки по поводу того, что его "охомутали", "заарканили" и "обженили".
Хорошо, что её не было в этой веселой, почти неудивленной толпе. Она бы, наверное, не смогла шутить. Интересно, а что бы подумал Вадим, глядя на её мрачное, бесцветное лицо? Он мог подумать все, что угодно, потому что ничего о ней не знает.
"А он ведь, действительно, ничего обо мне не знает!" - с каким-то детским ужасом подумала Лиля, чувствуя, что дыхание опять перехватывает. "Ровным счетом ничегошеньки! Работая рядом, мы умудрились почти не общаться. Да нет, почему мы? Это я умудрилась не общаться с ним, хотя много раз предоставлялась возможность просто поговорить. Психолог! Кошмар! Ужас!.. Разве можно полюбить человека, да хотя бы, проникнуться к нему симпатией, ни разу не потрепавшись с ним хотя бы о погоде?"
Наверное, она побледнела, потому что Маринка снова встревожено заглянула в её глаза:
- Тебе не плохо? Нет?
- Я же сказала, все нормально! - рявкнула Лиля почти истерично. Сейчас ей важно было удержать в мозгу мгновенно промелькнувшую надежду, важно было не расплескать её, не потерять такой шаткий, внезапно установившийся настрой. Силы и решимость могли оставить её в любую секунду, поэтому она, судорожно скомкав воротник блузки у горла, вскочила с кресла и бросилась вон из кабинета.
Вадим сидел за компьютером. Когда дверь распахнулась, и на пороге появилась запыхавшаяся и красная Лиля, он только удивленно приподнял брови и отодвинул от себя клавиатуру. Зато Борька Тихонов опустил глаза.
- Вадим, - она разжала руку и выпустила измятый воротник, ставший похожим теперь на перекошенное испанское жабо, - мне очень нужно с вами поговорить. Пожалуйста.
Он, пожав плечами, встал, вполне миролюбиво произнес:
- Ну, пойдемте поговорим... Лиля.
Она развернулась в дверях, как заводной солдатик, и вышла из комнаты. Дошла до стеклянных дверей, слыша за спиной звук его шагов (его шагов! О, Господи!), спустилась по лестнице, вышла во двор.
- Ну, рассказывайте, что у вас произошло? - он посмотрел на неё своими чудными глазами. Она вдруг впервые заметила, что по смуглой коже от самых уголков его глаз бегут тоненькие сухие морщинки. - О чем вы хотели со мной поговорить, Лиля?
На улице было довольно прохладно, верхушки деревьев мотались туда сюда, и листочки срывались с веток. Прямо перед ней, мелко вертясь в воздухе, спланировал на асфальт кленовый "вертолетик". Как-то, лет пятнадцать назад соседский мальчик Витя сказал ей, что если поймать в воздухе такой "вертолетик" с синими прожилками, то самое заветное на этот день желание обязательно сбудется. Она тогда никак не могла понять двух вещей: как может быть желание "заветным на сегодняшний день", и откуда могут взяться синие прожилки на желто-зеленой вертушке.
Теперь неподвижный "пропеллер" лежал у неё под ногами, Лиля перевернула его носком туфля. Синих прожилок не было ни с той, ни с другой стороны. Вадим поймал в воздухе ещё один кленовый вертолетик и протянул ей. На мгновение тыльная сторона его кисти коснулась её ладони. Лиля подняла глаза и сказала просто и виновато:
- Я вас люблю...
И опять ничего не произошло: не разверзлась земля, не потемнело небо, и даже не пошел дождик. Теперь она смотрела на него и ждала. Ждала хоть чего-нибудь. А Вадим вдруг проникся интересом к лужам под ногами. Когда же он, наконец, снова взглянул на нее, она с ужасом поняла, что, по большому счету, абсолютно ему безразлична. Безразлична, как эти лужи, как эти кленовая вертушка, которую он только что поймал.
- Мне было приятно это услышать, - проговорил он. - Но, по-моему, вы просто все это себе придумали. Вы - симпатичная молодая девушка, наверняка, нравитесь мужчинам... Ну и все такое прочее...
- Я вас люблю! - повторила Лиля тупо, как автомат, уже не соображая, что и зачем делает.
Вадим свел к переносице брови и покосился на неё почти с тоской:
- Послушайте, Лиля, - взял своими чуткими пальцами её холодную кисть, но потом, подумав, отпустил, - мы с вами просто коллеги по работе и хорошие друзья. У меня есть любимая женщина, и для вас, я надеюсь, тоже найдется близкий человек... Это все. Извините.
Ветер становился все сильнее, где-то наверху яростно хлопнуло окно.
- Это вы меня извините, - прошептала она и почти побежала к дверям. Ногти её больно впивались в ладонь. Уже на втором этаже Лиля разжала кулак. На ладони, рядом с полукруглыми, глубокими следами ногтей, лежала потная кленовая "вертушка" с переломанными лопастями. Обыкновенный маленький пропеллер, без каких-то там особенных синих прожилок, гарантирующих исполнение "заветного на сегодняшний день желания"...
- Я не могла поехать к маме, - проговорила она, с трудом поднимая голову от подушки. - Вы понимаете, Кира Петровна? Меня стали бы там искать в первую очередь... О, Господи, какая же я все-таки сволочь!.. Поймите меня, пожалуйста!
- Я понимаю-понимаю.., - кивала та и тихонько гладила её по руке. Успокойся... Сосуды-то в глазах все сплошь полопались. Допереживаешься ещё до "Скорой".
- С Оленькой что будет?.. Вы пока не понимаете, да, но когда я расскажу до конца, вы поймете... Если бы нам можно было хоть куда-нибудь? В Ярославль, в Новосибирск, к родственникам, в Анапу... Но ведь меня везде найдут. Везде! Только про вас никто не знает... Я понимаю, что не имею права просить вас о таком...
Кира Петровна встала. Приподнявшись на цыпочки, достала с полки иерусалимскую свечку, ушла с ней на кухню. Когда вернулась, над желтым восковым столбиком уже трепетал маленький язычок пламени.
- Вот, помолись, - сказала она, протягивая свечку Лиле. - Помолись, легче станет... "Отче наш"-то хоть помнишь?.. Вспоминай... А за меня не бойся: мне что муж твой, что милиция. Кому угодно скажу, что ничего не знала. А что? Приехала ко мне бывшая жиличка с ребенком, сказала, что перекантоваться надо. Что? Выгнать на улицу?.. Извините, не так воспитаны!
Кира Петровна говорила тихо и спокойно, без надрыва и пафоса. И Лиля чувствовала, что боль потихоньку уходит. Свечка в её слабых, дрожащих руках горела, язычок огня плясал. "Отче наш" она не помнила и поэтому повторяла про себя с отчаянием и болью: "Вадим... Вадим... Вадим"...
Все изменилось в один день. Все стало с ног на голову. Он просто вошел в кабинет, когда Лиля просматривала вчерашнюю "Комсомолку". Когда все было уже позади. И обморок на лестнице, и четыре дня капельниц в больнице, и тоскливые дожди за окном, когда хочется повеситься, и Маринкино ненужное: "Валерка опять про тебя спрашивал, говорил - ждет, когда ты во всем разберешься".
За окном был декабрь. Рядом с фонтанчиком в холле уже стояла Новогодняя елка, и даже здесь, в кабинете, свежо и терпко пахло хвоей.
- Чем занимаетесь? - со странной усмешкой спросил Вадим.
Она удивилась и просто ответила:
- Читаю.
- А-а.., - протянул он. Помолчали. Ей вдруг вспомнилась Анна Ивановна, руководительница школьного драмкружка, которая говорила: "Дети, надо уметь слушать и слышать! Если партнер на сцене рассказывает вам о том, что Кащей украл прекрасную царевну, а вы при этом думаете о том, что мама дома заставит мыть посуду, это уже не только не театр. Это и не жизнь. Или неправильная жизнь... Надо уметь слышать и помогать друг другу".
- Извините, Вадим. Вы хотели со мной поговорить? - Лиля отложила газету в сторону и, сцепив руки в замок, положила их на колени. - Я вас слушаю...
- Вы не могли бы выйти за меня замуж? - Вадим опустил голову. А она вся подалась вперед, чуть не уткнувшись в него носом, и почти заорала:
- За-амуж?!
Вот именно так, с купеческим выговором: "за-амуж"...
- Да. - Он вздрогнул и резко вскинул голову. - То есть, нет... Простите меня, я болван! Я все это так по-идиотски подал. Просто... Просто, вроде бы, вам приходится снимать квартиру, ведь так? И прописки у вас нет? И... Я слышал, что у вас не может быть детей, а вы ведь женщина?..
Она опешила, она ничего не понимала. А Вадим продолжал:
- ... Это все гнусно, конечно. Но я предлагаю вас своеобразную сделку: вы официально становитесь моей женой и помогаете мне... Нет, не так... Я предлагаю вам жилье, московскую прописку. Что еще? Наш брак продлится столько, сколько вам будет угодно. Мне необходимы всего лишь два-три года.
- Сделку.., - только и смогла повторить Лиля. - Сделку...
И все-таки какой-то запас институтских знаний у неё ещё оставался, несмотря на все попытки начальства сделать из штатного психолога дополнительного бухгалтера-референта. Через сорок минут Вадим уже называл её на "ты" и рассказывал-рассказывал...
О том, что Олеси больше нет. Точнее, она есть, но где-то там, не с ним. Для него её больше не существует (Или его для нее?).
О том, что она с англичанином, о том, что уезжает в Лондон, и это, конечно, правильно и мудро. Он, Вадим, совершенно не думает её удерживать.
О том, что он неудачник. Самый настоящий неудачник: ни карьеры, ни любимой женщины, ни счастья - ничего. О том, что он даже хотел повеситься потом испугался того, что веревка перережет кожу и вопьется в гортань. О том, что пил втихушку и сейчас пьет. (Лиля знала и о его периодических запоях и о том, что по этому поводу думает начальство).
О том, как несколько дней назад раздался звонок. Он снял трубку только для того, чтобы телефон замолчал, и хотел тут же швырнуть её на рычаг, но отчего-то все-таки буркнул: "Алло". А это оказалась старая подружка Алка, работающая сейчас педиатром в какой-то элитной клинике. И Алка говорила, что его Олеся (они виделись как-то в ресторане) легла делать искусственные роды! Он сразу понял, что это его ребенок... Тут же оделся, вышел на улицу и поймал такси.
В клинике был уже через полчаса, хотя Алла по телефону сказала, что при самом хорошем раскладе ехать до сюда не меньше часа. Пока поднимались на второй этаж, она все возмущалась: "Твоя Олеся может родить этого ребенка! Говорю тебе, может! Нет у неё абсолютных показаний к искусственным родам, и это не только мое мнение. Здоровая она, как кобыла. Да, были травмы, да, почки, да, печень. Но женщины с таким состоянием внутренних органов по двое - по трое детей рожают. Если хочешь знать, более менее серьезно у неё только рука повреждена: там, по крайней мере, нервы задеты. А все что касается детородной части в полном порядке. Подумаешь, упала пару раз в обморок! Подумаешь, отеки пошли! Корова она мерзкая, твоя девка, вот что я тебе скажу!"
Ему было неприятно, что Олесю называют "кобылой" и "коровой", но зато тепло от слова "твоя". И ещё он теперь знал, что там, внутри Олеси, живет, на самом деле, его девочка. Его маленькая Олеся, которая никогда не убежит ни в какой Лондон...
Алла с ним в палату заходить не стала, просто кивнула на дверь. Он зачем-то пригладил волосы и только потом нажал на ручку. Олеся лежала на кровати, спиной к двери. На ней был розовый махровый халат.
Даже обернулась она не сразу, словно уже знала, кто пришел. Потом все-таки села, придерживая халат на располневшей груди.
- Значит, ты все-таки не сделала аборт? - глупо спросил он.
- А какие, по-твоему, есть варианты? - встречно поинтересовалась она. - Сделала? Точно не уверена? Поживем-увидим?
- Почему?
- Уж во всяком случае, не потому, что хотела сохранить память о тебе. Не обольщайся. Просто опоздала, как опаздывают тысячи баб... Все равно этого ребенка не будет.
Они замолчали. Он смотрел поверх её плеча на розовые шторы, она - на дверной косяк. Потом Олеся тихо и прерывисто вздохнула:
- Уходи, Вадик. Поздно уже. Я отдохнуть хочу... Ну, не смотри на меня так! Я, правда, ничего этого не хотела. Собралась на аборт, а они говорят, уже чуть ли не пятнадцать недель. На большой срок не взяли по показаниям... Я бы, может, и родила, но не получается. Обмороки у меня начались, сознание теряю... Тим, кстати, хотел, чтобы я оставила ребенка.
- Хотел? - насмешливо и зло спросил он.
- Да, хотел, - так же зло ответила она. Потом закрыла лицо руками. Господи, конечно же, не хотел! Ты бы захотел чужого ребенка? Он чуть в обморок не упал, когда я сообщила, что с абортом уже ничего не получится... Правда, потом сказал: ладно, пусть остается. Но я же видела. Видела!
Не отрывая рук от лица, она уперлась локтями в колени:
- Видела... Вам же всем не это нужно, не то... Он сказал, пусть остается, пусть это будет наш ребенок...
Вадим вздрогнул.
- ... Ты бы знал, как он обрадовался, когда мне в первый раз сказали, что я могу нет родить, и что существует угроза для жизни! Нет, завздыхал, конечно, что ему ужасно жаль: и меня, и ребенка этого несчастного, но обрадовался! Я же чувствую, я все очень хорошо чувствую. Свои дети всем нужны: кровь от крови, плоть от плоти. А этот...
- А этот даже тебе не нужен! - резко перебил он. - Ты же решила её убить, девчонку эту маленькую. Ты, а не кто-то другой!
Олеся нехорошо прищурилась:
- А ты её спасти пришел? Ведь правда?.. Да у тебя на лбу все написано: ты уговаривать меня пришел, чтобы я все-таки родила. Родила и тебе её отдала?.. Нет, хороший мой, раньше надо было головой думать. А теперь уходи отсюда, я плохо себя чувствую. Все!..
Алла стояла под дверью. Наверняка, она слышала, по крайней мере, половину разговора. Голос у Олеси всегда был звонкий и сильный.
Спрашивать Алка, хорошая, добрая, верная подружка, ничего не стала, а просто пристально посмотрела в глаза и, кивком головы поманив за собой, пошла в кабинет. Там села за стол и принялась рисовать на тетрадном листке цветочки, загогулинки и глазки с длинными ресничками.
- Алка, помоги мне, - с трудом проговорил он.
- Нет, - сказала она, понимая, о чем её сейчас будут просить.
- Но ты же просто спасешь этого ребенка! Спасешь ему жизнь! Ну, ради нашей дружбы, ради... Она же живая там, эта девочка. Ты сама говоришь, что вес у неё большой, и девчонки, вообще, живучей пацанов.
- А ты представляешь, что чувствует сильно недоношенный ребенок, когда его заставляют жить, заставляют дышать? Ты представляешь, как ему больно?.. Ты хоть понимаешь, что её максимум можно дотянуть до двадцать пятой недели, а нормальный младенец появляется на свет сороканедельным?
Вадим не хотел ничего слышать, он понимал только одно: его личную, собственную, маленькую Олесю, для которой он всегда будет достаточно хорош, хотят убить.
- Уходи, Вадим, - попросила Алла. И он ушел.
А через два дня она позвонила снова и сообщила, что в пятницу Олеся рожает. И еще, что можно, конечно, попробовать спасти девочку, но при условии, что он очень хорошо подумал. Ребенок - не фотография, не открытка на память, не локон, хранящийся в шкатулочке... Вадим сказал, что подумал.
Тогда Алла выдвинула ряд требований. По пунктам. Словно они были записаны у неё на бумажке. Во-первых, он бросает пить. Категорически. Во-вторых, он меняет квартиру, работу, друзей - все! Никто не должен удивиться тому, что у него откуда-то вдруг взялся ребенок. И, в-третьих, он женится. Фиктивно - не фиктивно, какая разница?
Нужна женщина, добрая, опытная, умеющая ухаживать за детьми, с симпатией относящаяся к нему самому. Эта женщина поможет вырастить малышку, потому что девочка потребует более чем серьезного ухода, и, кроме того, на неё будут оформлены все документы. Формально женщина станет матерью ребенка Кузнецовой, и тоже должна быть готова полностью порвать со своим прошлым...
- Лиля, ты сможешь? - спросил он, уже уверенно говоря "ты". - Мне казалось, что ты хорошо ко мне относишься. И ребенок... У тебя будет свой собственный ребенок. Ради этого ведь можно пойти на жертвы, правда?.. Тем более, ты не местная: какие уж особые контакты тебе рвать?
"Какие жертвы?" - думала она. - "При чем тут, вообще, жертвы? Это же... Это..." Слово счастье к данной ситуации не совсем подходило, и Лиля долго мучалась, подбирая определение тому чувству, которое тепло и нежно обволакивало её сердце.
- Если ты хочешь, если согласишься, - продолжал Вадим, - ты можешь стать мне настоящей женой. Ты симпатичная, ты мне нравишься. Но, главное, конечно, девочка...
Она зарделась:
- Я... Я, в общем, не имею ничего против. Ты мне, действительно, не безразличен. Тем более, помочь выжить ребенку... А про детей ты все правильно сказал: я родить не могу. Только ведь есть одно "но". Ты про все мои болячки, наверняка, слышал? Где гарантия, что я года через три-четыре не стану полным инвалидом, или, ещё того хуже, не умру? Останется малышка опять одна: без мамки, без няньки?
- Это ничего. Главное ведь, первые два года. Даже год и...
Не договорив, Вадим осекся, судорожно и виновато закашлялся, замотал головой. Прядь волос упала ему на лоб, и Лиля заметила в темной шевелюре несколько тонких седых ниточек. Через силу улыбнулась, пообещала:
- Ну, уж год я тебе гарантирую. - И добавила. - Все. Можешь не расстраиваться. Я выйду за тебя замуж и заявление об увольнении подам сегодня же...
Потом была странная свадьба. Вадим - без шапки, в расстегнутой куртке, под которой виднелся строгий серый костюм. Какой-то невзрачный друг-свидетель, свидетельница для Лили. Свадебные розы, розовые и безликие, Бокарев держал бутонами вниз. Они болтались в его руках, как ненужный веник.
Лиле на секунду стало обидно за цветы, вовсе не виноватые в том, что свадьба такая нелепая. И ещё она подумала, что точно так же как эти розы выглядела бы сейчас её мама, решительно отказывающаяся понимать, почему ей нельзя приехать на бракосочетание единственной дочери. Мама бы, наверное, пришла в своем любимом бордовом платье с люрексом, прическа её густо пахла бы лаком, и она улыбалась бы неуверенно и призывала к всеобщему веселью, точно не зная, но чувствуя, что что-то здесь не так.
Свидетелей спешно представили невесте, невесту - свидетелям. Все вчетвером зашли в ЗАГС. Кроме них в холле никого не было. Только длинноглазые русалки на металлической решетке, румяные молодец с девицей на мозаичной стене и уборщица с ведром и шваброй.
Женщина, вышедшая из-за дубовых дверей, сообщила, что нужно немного подождать: регистрируется внеплановая пара, и их время передвинули на десять минут. Лиле была удивительна и эта "внеплановая пара", которой приспичило зарегистрироваться посреди недели, и эти дурацкие русалки (просто не ЗАГС, а бассейн какой-то!), и то, что Вадим казался, в общем, спокойным. Сама она уже совершенно издергалась и даже шнурки на ботинках не смогла развязать с первого раза.
Когда ей, наконец, удалось вылезти из ботинок и переобуться в туфли, Бокарев уже отошел к окну. Теперь он, избавленный от цветов, стоял, заложив руки за спину, и покачивался с носков на пятки.
Она вдруг с внезапно нахлынувшей обидой и злостью подумала, что выходит за него замуж прежде всего потому, что это надо ему! По крайней мере, он так думает. Так неужели трудно было опуститься перед ней на корточки и помочь развязать эти несчастные шнурки? Сделать это если не для нее, то хотя бы для свидетелей, да, в конце концов, для этой тетки с пластмассовым ведром! Почему она в день собственной свадьбы должна чувствовать себя несчастной, нелюбимой, ненужной, пусть даже это, на самом деле, так?
Через пару минут из-за дверей снова вышла женщина с голубой лентой через плечо и протянула им паспорта. Лиля подумала было, что это уже все, что Вадим договорился, чтобы все прошло без лишних церемоний и даже без росписей свидетелей, но женщина только продемонстрировала им проставленные фиолетовые штампы и официально-приказным тоном вымолвила:
- Кольца, пожалуйста!
- Колец не будет, - спокойно ответил Вадим.
- И фотографий тоже? - уточнила женщина, взглянув на него крайне неодобрительно.
- И фотографий тоже, - сказал он и спрятал свой паспорт в карман. Лиля даже покраснела от унижения, одновременно и досадуя на собственную глупость (ведь знала же на что шла!) и понимая, что такого все-таки не заслужила. На кончиках её подкрашенных ресниц задрожали слезы.
- Не плачьте, невеста, - произнесла служащая ЗАГСа все так же официально и равнодушно. - Лучше запоминайте. После того как скажут, что для регистрации брака приглашаются Лилия Муратова и Вадим Бокарев, вы вместе со свидетелями проходите в зал и останавливаетесь ровно на середине ковра под третьей люстрой. Под третьей, запомните! Свидетели тут же делают два шага назад, а жених с невестой остаются стоять на месте. Что делать дальше, вам объяснят.
Свидетельница негромко прыснула и что-то живо зашептала на ухо свидетелю. Лиля нервно поежилась.
- Под третьей люстрой! - вежливо объяснила свидетельница специально для нее. - И чтобы свидетели отошли! Такое ощущение, что эта люстра должна вам на головы свалиться... Смешно, правда?
Она не нашлась, что сказать. Повисла неловкая пауза, как после неудачного анекдота.
Потом заиграла музыка, кажется, из "Ласкового и нежного зверя", двери открылись и где-то там, в глубине тяжеловесно и помпезно оформленной комнаты, из-за стола поднялась грузная женщина с химической завивкой.
Они остановились под третьей люстрой, как и было приказано, выслушали официальное напутствие и с одинаковым бесцветным равнодушием ответили "да, добровольно". Лиля боковым зрением видела свое отражение в зеркале на стене. Свое кремовое платье, острые коленки и пальцы, высунувшиеся из "дырочек" на туфлях, как змеи из норы.
- Молодожены, поздравьте друг друга! - с фальшивым оживлением предложила женщина. И Лиля ещё в зеркале увидела, как Вадим поворачивает голову. И она обернулась тоже, и подняла к нему лицо... Она ожидала что, в лучшем случае, все получится неловко и некрасиво, а в худшем - он просто скажет, что поздравления ни к чему, так же, как кольца, и фотографии. Но он только осторожно, словно боясь сделать больно, обнял её за плечи, наклонился. Глаза его, пронзительно синие, смотрели куда-то сквозь нее, так, будто она стала прозрачной. И Лиля холодеющим затылком почувствовала, что там, за её спиной, стоит никому, кроме Вадима, не видимая, божественно прекрасная Олеся. Потом его твердые, немного обветренные губы на секунду обхватили её рот, точно погладили. И он снова отстранился, ни на секунду дольше чем нужно не задержав ладонь на её плече...
Оленька кушала на кухне куриный супчик. Ложка то и дело выпадала из её слабеньких ручек и звякала о тарелку. Лилия порывалась помочь, но Кира Петровна качала головой:
- Пусть сама учится. Большая уже, ей пора... Ты думаешь, она не понимает? Она все прекрасно понимает. Лучше нас с тобой! Ну и что, что родилась слабенькая? Ну и что, что недоношенная? Выкарабкалась - и ладно. Всю жизнь ей собираешься внушать, что она дефективная, и попу за ней подтирать? Пусть учится. Киска.
- Киска.., - Лиля улыбнулась. - Вам тоже кажется, что она на котенка похожа? Мордашка такая, да? И щечки?
- Хорошенькая, - констатировала хозяйка. - Не знаю, что там за мама была, но мне почему-то кажется, что она - копия ты. Говорят же, если люди долго вместе живут, друг на друга походить начинают? Тем более, мама и дочка... А как у вас с Вадимом сложилось-то?
- Как? Как у всех складывается... Сначала отдельно спали: он на полу, я на диване. Потом Оленьку привезли. Заботы, то да се... Пить он перестал, правда. Абсолютно. Завязал - как отрезал. Работу неожиданно хорошую нашел. Он же сейчас управляющий компанией: зарабатывает очень хорошо, правда, выше по должности расти уже некуда, но нам и так прекрасно жилось... Ну что? Привезли Оленьку. Я поначалу к ней ничего не чувствовала. Даже думала, может я какая-нибудь дефективная? Живой ребенок, маленький, лежит-пищит. В карточке написано, что я её родила. От Вадима. А у меня в душе ничего не шевелится: лишний раз прикасаться к ней не хочется...
На плите засвистел чайник, направив на стенку навесного шкафчика упругую струю белого пара. Кира Петровна метнулась к плите, зацепив ногой табуретку. Конфорку выключила, но осталась стоять у окна, помешивая шумовкой овощное рагу. Лиля все-таки всунула в розовый ротик дочери пару ложек супа.
- ...Ну вот... Потом потихоньку-помаленьку, как-то даже незаметно для себя привыкать стала. Уже жалко её, когда плачет, а на улицу с коляской выхожу - гордость какая-то. Изгоем, правда, себя чувствовала, Робинзоном на необитаемом острове. Район новый, незнакомый, работу бросила. С подружками встречаться нельзя, Вадим попросил даже с бывшими сокурсницами не видеться. Если бы все открылось, и Оленьку бы у нас, наверняка, отобрали, и Алла бы с "волчьим билетом" с работы вылетела... Как, интересно, сейчас она? Проклинает нас, наверное?.. Вот... Вадик сначала никак ко мне не относился: как к прислуге, как к домработнице приходящей. Олесины фотографии все рассматривал, гладил. А однажды сидели мы с ним на диване, телевизор смотрели, он меня за талию и обнял... Знаете, Кира Петровна, я прекрасно и тогда понимала, и сейчас, что это в нем мужское начало взыграло. Ну и что? Правда, ведь?.. В общем, все у нас случилось, и больше он уже на пол спать не уходил.
Хозяйка раскрыла маленький целлофановый пакетик, вкусно запахло какими-то специями.
- ...И стало у нас понемножку все налаживаться. Помню, как он в первый раз мне цветы подарил. Не считая, тех что на свадьбе, конечно...Потом уже гулять вместе ходили с колясочкой... Знаете, мне, в самом деле, начинало казаться, что Вадим что-то ко мне чувствует. Я так старалась, так хотела!
- А почему же это к тебе ничего не чувствовать? Сколько раз тебе повторять: не принижай себя никогда в жизни! Уж не знаю, какая там у твоего мужа была раскрасавица, только раскрасавиц ведь тоже трудно любить. А сами они, и подавно, никого кроме себя не любят... Думаешь, Вадим твой на дочку смотрел и не вспоминал никогда, что стервоза эта заявление подписала, чтобы ребенка убили? Это же, извините, не аборт! Шестой месяц! Он там уже все чувствует: и больно ему, и страшно. Только что называется - "плод", а, по сути, уже ребенок.
Девочка заерзала на табуретке, норовя соскользнуть вниз. Лиля придержала её рукой.:
- Все понимаю, Кира Петровна, все понимаю! Я и не жалела никогда ни о чем, надеялась, может все так сложится, что ещё одного родим. Чувствовала то я себя в последнее время очень прилично. До мая... Да, в мае я замечать стала, что что-то во всем этом не так...
Самое странное, что Вадим совершенно не изменился. Только, может быть, глаза стали чуточку холоднее. Лиля недоумевала: или же играет он так хорошо, или ей, в самом деле, мерещится?
"Кажется, кажется, кажется", - уговаривала она себя. - "Этого просто не может быть. Он бы сказал... Да и зачем ему кто-то? Какая-то другая, такая же обыкновенная как я женщина? Я ещё понимаю, если бы вдруг вернулась Олеся".
Но женщина была. Более того, она шарилась в её вещах, висящих в шкафу! Шарилась совершенно бесцеремонным образом. Лиля видела, что платья и блузки висят не так, не в том порядке, как развешивала она сама. Не так лежит нижнее белье. И, главное, пахнет чужими, незнакомыми духами. Она запомнила этот запах, как помнят родинку на теле собственного ребенка, потом специально зашла в парфюмерный отдел универмага и вычислила. Это был обыкновенный "Турбуленс". Квадратная коробка с чуть скругленными краями, разводы в виде морских волн.
Разводы... Лиля тогда сразу подумала про развод. Про то, что прошло уже полтора года, Оленька большая. Про то, что без её, Лилиной, помощи уже вполне можно обойтись. Развод с матерью девочки, развод с Лилией Владимировной Бокаревой, произведший на свет недоношенную малютку Оленьку... Интересно, как будут смотреть на неё в суде? Малютка-дочь остается с отцом...
Она не хотела развода, она чувствовала, что просто умрет. Одна, никому не нужная, чужая. Она плакала, когда нашла под раковиной в ванной клочок ваты, испачканный в губной помаде кофейного цвета... "Турбуленс" и кофейная помада... "Турбуленс" и кофейная помада... Оказывается, это было ещё не самое страшное.
Самым страшным оказалось другое. Телефонный звонок. Обычный телефонный звонок. Лиля схватила трубку мокрыми руками (она стирала) и поспешно крикнула: "Алло!"
Ей не ответили: в трубке слышалось сдержанное дыхание. Она ещё пару раз "аллекнула", потом опустила трубку на рычаг. Вернулась в ванную, две белых шелковых рубахи Вадима яростно запихала в стиральную машину вместе с его же старой зеленой ветровкой: ей казалось, что от них пахнет ненавистным "Турбуленсом".
На следующий день опять позвонили. И опять, и опять. А дня через три... Дня через три на том конце провода рассмеялись. Это был тихий и хриплый женский смех. Тихий-тихий, и от этого жуткий.
Лиля подумала, что сходит с ума. Не тогда, когда услышала этот смех, не тогда, когда накапала себе чуть ли не полстакана корвалола, а потом, когда достала с антресолей фотографии Олеси и уселась с ними на диване.
На одной фотографии Олеся сидела на кровати, обхватив руками колени, на другой, ещё в студенческой компании поднимала тост, на третьей совсем маленькая, страшно напоминающая Оленьку, делала уроки - кончик языка высунут от напряжения, светлые волосы обрамляют нежное лицо...
Лиля смотрела на эти фотографии и вслух спрашивала: "Ну, что на с ним делать? Ты чувствовала, что так будет, да? Ты теперь в своем Лондоне, а я здесь. И Оленька здесь... Ну, подскажи мне, как поступить?"
Пивные стаканы в стенке резонировали с голосом, посуда тихо и жалобно дребезжала. Олеся на фотографии все так же делала уроки: из-под тетрадки выглядывал учебник русского языка...
А потом был этот, последний звонок. Вадим как раз уехал на всю ночь в ресторан, они были с Оленькой вдвоем.
- Ну, здравствуй, - произнес женский голос, незнакомый и, в то же время знакомый. - Поговорить не хочешь?
Лиля сглотнула слюну. В трубке что-то ужасающе зашипело, голос теперь с трудом пробивался сквозь помехи.
- ... Хочешь узнать кое-что интересное о своем муже? Это, правда, интересно.
- Кто вы? - зло выкрикнула она, тиская халатик на груди.
- Какая тебе разница? В принципе, мы можем встретиться и поговорить, но это уже зависит от тебя.
- Зачем мне с вами встречаться? Кто вы?
На том конце провода тихо рассмеялись:
- Какая ты несообразительная! Я же тебе объясняю: у меня есть очень интересная информация о твоем муже. О-очень! И даже не знаю, кому она будет более интересна: тебе или милиции?
Лиля, нащупав позади себя пуфик, присела:
- Подождите... Толком объясните, пожалуйста!
Женщина протянула как бы с ленцой:
- Даже не знаю... Вообще, я хотела предложить тебе встретиться прямо сейчас...
- Сейчас я не могу. Я одна с ребенком. И поздно уже.
- В самый раз! Ребенка отвезешь свекрови и приедешь туда, куда я скажу.
Ее охватила дикая злость. Злость на незнакомку, разговаривающую таким откровенно хамским тоном, злость на саму себя и на собственную дырявую память. Лиля чувствовала, что знает этот голос, что слышала его не раз. Эти интонации, эта манера сглатывать окончания слов... Если бы не помехи! Если бы не шипение и треск в телефонной трубке!
- Стоп! - Проговорила она неожиданно спокойно, удивляясь сама себе. Во-первых, не на "ты", а во-вторых, представьтесь. Иначе я кладу трубку.
- Клади, - нисколько не огорчилась её собеседница. - Твое дело. Я всего лишь хотела напомнить тебе о краже двухлетней давности. Помнишь, у вас на работе пропали деньги? Много денег из сейфа в кабинете начальника. Посчитали, что сейф взломали какие-то ребята с улицы.
- И что?
- И ничего. Просто у меня есть доказательства, что это сделал твой муж. Стопроцентные доказательства. Он взял деньги, чтобы бросить их к ногам своей расчудесной Олеси, а она все равно укатила в Англию... Но дело даже не в этом. Если ты не приедешь туда, куда я скажу, эту информацию получит милиция. Не столько срок обиден, столько то, что полетит к чертовой матери вся с таким трудом делавшаяся карьера твоего мужа, ага?
Лиля почувствовала внезапную слабость в позвоночнике. Ей показалось, что тело её сейчас переломится пополам, как жалкий прутик: она с силой уперлась локтями в колени, чтобы не рухнуть лицом на пол.
Она помнила об этой краже. Конечно, помнила. Об этом тогда много чего говорили. Приезжала милиция, искали отпечатки пальцев, орудие взлома. Не нашли ничего, хотя сейф был взломан с беспрецедентной наглостью. Кто-то просто вошел в офис, вышиб плечом дверь кабинета, то ли ломом, то ли железным прутом расковырял сейф. Сейф-то был плохонький, не сейф даже так, металлический шкаф...
- Чего вы хотите?
- Ага, - собеседница обрадовалась. - Наконец, начались вопросы по существу. Я хочу просто поговорить. Но для начала одно условие. Ты не станешь сейчас связываться со своим мужем. Не станешь. Потому что иначе, смотри пункт первый - всю информацию получает милиция. Сразу же! И тогда прощай, должность управляющего, прощайте, нажитые машина и квартира, здравствуйте, тюремные нары!
- Дальше, - она почувствовала, что сердце начинает неприятно ныть.
- О! Ты мне нравишься все больше и больше. Во всяком случае, кажешься меньшей дурой, чем при чисто визуальном контакте. Дальше - ты ничего не расскажешь ему вообще. Хотя, ладно, об этом при встрече... А сейчас ты отвезешь ребенка к свекрови, соврешь что-нибудь, сочинишь - неважно, и к восьми часам вечера приедешь в кафе "Камелия" на Маросейке. К восьми, не позже! От этого зависит свобода и жизнь твоего драгоценного Вадима... Там сядешь за дальний столик у стены. Спросишь у официанта, где столики шестнадцать и семнадцать. За один из этих, ни за какой другой, в восемь народу ещё не много...
- Подождите...
- Все "подождите" потом... Закажешь французского шампанского. Только хорошего. Сама посмотри, чтобы в меню был указан год, официанту на слово не верь. Два фужера, естественно. А дальше - сиди и жди.
- Кого?
- К тебе подойдут, - женщина снова тихо рассмеялась. - Если не подойдут, ровно в двенадцать наберешь один номерок. Записывай...
Лиля лихорадочно схватила с полочки записную книжку и карандаш, невидимая собеседница продиктовала несколько цифр.
- ... Спросишь Леру. По этому номеру люди, которые в курсе... Если никто не подойдет, значит, к тебе уже выехали. Сиди и жди. До восьми утра можешь даже носа из кафе не высовывать. Тебе ясно?
- Ясно, но...
- Да, кстати! Наденешь темные солнцезащитные очки в черной оправе и твой белый длинный плащ.
- Зачем? На улице ведь жарко?
- Синоптики дожди обещали. И снегопады... Значит так, плащ наденешь белый, очки, волосы распустишь. Если хоть что-нибудь будет не так - к тебе не подойдут. Очки в кафе не снимать. Ты меня поняла?!
Она молчала, чувствуя как голые руки покрываются гусиной кожей. Женщина больше не говорила и не смеялась. Она молчала, словно чего-то ждала.
Лиля тоже ждала. В конце концов, спросила, теребя пальцами скрученный телефонный провод:
- А это не розыгрыш? Вы меня не разыгрываете?
На том конце немедленно повесили трубку. Она чувствовала запах "Турбуленса", въедающийся в мозг, заставляющий раскалываться голову, отравляющий воздух...
На сборы потребовалась не больше получаса. Лилия нарядила Оленьку в белые ажурные колготочки, голубое платье и голубую панаму, сама напялила, как и велели, белый плащ, волосы распустила по плечам.
- Куда это ты собралась в таком виде? - изумилась свекровь, увидевшая их с дочерью ещё из окна. - Лиля... А Вадик знает?
Пришлось, бледнея и зеленея, врать про подругу, которая стоит на грани самоубийства и которой срочно потребовалась консультация психолога. Наталья Максимовна не поверила.
- Какая подруга? - она пожала плечами. - У тебя и подруг-то сроду не было: все время одна, как сыч.
Невестку мама Вадима откровенно не любила: вся её симпатия выплеснулась когда-то на Олесю, на этом лимит чувств к "приемным" дочерям исчерпался. Кроме того, свекровь вполне законно недоумевала: откуда это у сынули взялась девушка с животом, вдруг организовавшая ей шестимесячную внучку? И это тогда, когда у Вадима все вроде бы неплохо складывалось с красавицей Олесей, тоже, кстати, беременной!..
Впрочем, Лиле сейчас было не до свекрови и не до тонкостей внутрисемейных отношений. В кафе "Камелия" она влетела уже без пяти восемь. Влетела, как полоумная - кафе было почти пустым. Села за дальний столик, заказала шампанского. Официант с явным удивлением смотрел на её плащ и очки.
Никто не приехал ни в девять, ни в десять, ни в одиннадцать. В двенадцать Лиля вышла в холл и на память набрала продиктованный номер. Никто не ответил. Она сверилась с бумажкой и набрала номер ещё раз. И снова длинные гудки...
Теперь народу в зале было уже довольно много. Она пробиралась к своему столику, похожая в плаще и очках на героиню комиксов, под пьяными и просто веселыми взглядами многочисленных посетителей.
В два часа ночи Лиле уже страшно хотелось спать. Чуть позже усатый официантик предложил кофе. Она подумала, что кофе заказывать, вроде, никто не запрещал, и согласилась. Как ни странно, в ту ночь она почти не думала о краже. Только о "Турбуленсе" и комочке ваты с кофейным отпечатком чужих губ. Утро наступило быстро...
Дочку от свекрови забрал Вадим. О ночном загуле невестки та поведала ему в самых туманных выражениях. Вадим напрягся только при упоминании о подруге: подумал, что Лиля встречалась с кем-то из старых друзей. Она соврала про девушку, с которой вместе катали коляски в парке, он успокоился. Зато сама Лиля ужасно нервничала, обкусывала ногти и пила таблетки. Вместо обычных двух часов смогла прогулять с Оленькой едва ли полчаса.
Зашла в квартиру, усадила дочку на диван, включила телевизор и снова подумала, что сходит с ума. С экрана смотрело строгое и тревожное лицо Олеси, потом появилась фотография блеклого мужчины в очках.
- Подданые Ее Величества Королевы Великобритании, супруги Райдеры убиты в ночь с двенадцатого на тринадцатое июля на одной из подмосковных дач, - скорбно сообщила девушка-диктор. - Олеся Кузнецова, бывшая гражданка России, вышла замуж за английского бизнесмена менее двух лет назад...
В голове всплыло и перевернулось памятное по детективам слово "алиби". К нему с двух сторон попытались подцепиться слова "очки" и "плащ" - ничего не получалось. Лиля отчего-то сразу поняла, что пропала. Сразу. С необыкновенной ясностью.
Но, видимо, она все ещё на что-то надеялась, потому что подошла к телефону и набрала номер с того изжульканного уже листочка.
- Да! - раздраженно крикнули в трубку.
- Мне бы Леру, - попросила она.
- Какую Леру? Вы куда звоните? - в слове "звоните" ударение сделали на первый слог.
- А куда я попала?
- В химчистку, девушка, в химчистку. И никакая Лера здесь не работает.
- Спасибо, - проговорила она и опустилась на пол, подтянув к подбородку колени. Совсем, как Олеся, на той фотографии...
* * *
Экзема с кистей так и не сходила. Розовато-серые корочки мокли, подсыхали и появлялись вновь. В этот раз было хуже, чем обычно. Чего, собственно, и следовало ожидать...
Тамаре снились кошмары: то расползающиеся и рваные, как туман над болотом, то совершенно конкретные. Сегодня под утро она ясно увидела незнакомую женщину с перекошенным ртом, кричащую прямо в лицо: "Убей ее!" От этого дикого вопля Тамара и проснулась. Валеры уже не было: он ушел на работу. Сердце гулко колотилось в ямочке между ключицами, под мышками набухали тяжелые капли холодного пота.
Она перевела взгляд на видеомагнитофон: зелеными прямоугольными цифрами высвечивалось десять тридцать утра, поняла, что давным-давно пора вставать, быстро накинула халат и побросала в ящик дивана скомканное постельное белье.
В дверь позвонили уже в одиннадцать, Тамара не успела выпить даже чашки кофе. Она открыла и увидела эту женщину, прозаичную, как кусок хозяйственного мыла. И такую же серую. Дешевые летние тапочки, черные в мелкий белый горошек, из тех, что чуть ли ни на вес продают на всех рынках кавказцы, китайское платье из дешевого трикотажа, перетянутое в талии пояском, да ещё и шляпа на голове. Маленькая шляпа из белой соломки с тремя ромашками на тулье.
- Здравствуйте, - церемонно сказала женщина: она всегда разговаривала только на "вы" - и, не дожидаясь приглашения, вошла в квартиру.
- Здравствуйте, - пролепетала Тамара, отступая. Теперь она её боялась. Боялась даже больше, чем рваного тумана над болотом.
Тапочки свои гостья сняла и осталась в телесного цвета подследниках. Прошлепала в комнату, сразу уселась на диван. Она не рассматривала фотографии на стенах, не пялилась на кувшины - она уже была здесь. Один раз.
Тамара метнулась сначала к чайнику, подняла рычажок, не сразу услышав, как начала шуметь вода. С ужасом поняла, что халвы осталось едва на дне пакета, да и рулет уже черствый. Заглянула в комнату:
- Вы извините, к чаю у меня нет почти ничего...
- Милая, я не чаи к вам пришла распивать! - женщина удивленно приподняла тонкие выщипанные брови. - Садитесь уж, поговорим...
Пришлось сесть с ней на один диван, вжавшись спиной в подлокотник, и забормотать униженным, дрожащим от страха голосом:
- Понимаете, у нас с деньгами сложилась такая ситуация, что я прямо сию секунду не могу заплатить. Но это ни в коем случае не значит, что я отказываюсь! Вы же меня знаете? Я не обману. Просто и у меня заказов почти не было: руки вон в полную негодность пришли, и у мужа что-то зарплату задерживают... Да и потом, вы же знаете?..
- Знаю-знаю, милая, - женщина, наконец, сняла шляпу и взбила пальцами редкие, пересушенные химической завивкой волосы, - но что же вы хотели? Что хотели, то и получили. Правильно?
- Но я же не предполагала, что это так отразится на Валере! Его по допросам чуть ли не каждый день таскают... Дача эта чертова! Я даже представить себе не могла...
- А надо было. Я вас разве не предупреждала: подумайте хорошенько, это вам не шуточки!.. Не верили, да?
Она призналась, что не верила. Гостья мельком глянула на часы: дешевый черный ремешок плотно обхватывал её смуглое запястье:
- Так что делать будем? У меня тоже не монетный двор, деньги я не рисую.
- Вы можете подождать?
- Нет, милая, к сожалению, не могу. Мы с вами договаривались.
Тамара с содроганием вспомнила о волосах, оставленных на расческе в прихожей, о носовом платке, который, вроде бы, валялся под стулом, и которого теперь нет...
- Да, договаривались! - Выкрикнула она с отчаянием, сжимая пальцами собственные колени и принимаясь быстро раскачиваться вперед-назад. Договаривались! Но не так же? Вы уж тоже палку перегибаете. Да если бы я все до конца знала... А покой в семье? Ну, какой это покой, если муж стал просто дистрофик конченный! Он же просто весь на нервы изошел. А скандалы у нас с ним из-за этого?.. А со свечками этими? Я думала, если он их во второй раз найдет, то просто об голову мне сломает!
- Чего вы кричите, милая? - Гостья обиженно поджала губы. Самые обычные губы, подкрашенные какой-то блеклой, неяркой помадой. - Не надо на меня кричать, я этого не люблю. Ваши семейные скандалы меня не касаются. Я сделала так, как вы просили, и хочу получить за это деньги.
- Не так вы сделали! Не так! Если уж честно говорить... Ну, давайте по-честному? Какую вы с меня сумму требуете? За что? Я вовсе не этого у вас просила!
- Значит, расплачиваться не будем? - Женщина поднялась с дивана, и Тамару снова окатило волной липкого страха. Вся её недавняя истеричная решимость растаяла, как остатки черного снега под солнцем.
- Будем. Будем, конечно же... Ну, возьмите сколько у меня сейчас есть. Или, если хотите, я сошью вам что-нибудь на лето? Бесплатно, разумеется. У меня и отрезы лежат, лен очень хороший, хлопок есть, вискоза... Не посмотрите?
- Не посмотрю, - та снова водрузила шляпку на голову. - Меня вполне устраивает мой гардероб. Три дня вам еще. Ищите деньги. Иначе пожалеете вы меня знаете!
В тапочки она влезла уже молча, так же молча открыла и с силой захлопнула за собой дверь. От полотка откололся кусок побелки. Тамара присела на корточки, собрала крошащуюся известку в ладонь и заплакала...
* * *
Кассета оказалась старой и бракованной в нескольких местах. Сплошное шипение на фоне черно-белых полос шло и в том месте, где девочка учится стрелять холостыми по прохожим, и там, где Леон вбегает в полицейское управление. В общем-то, фильм, как оказалось, Андрей помнил почти наизусть, так что потерял он немногое. И все равно странное, зудящее ощущение того, что упускается что-то главное, не проходило...
С чего это началось? С сообщения ли о том, что Лилия Бокарева исчезла? С допроса ли, на котором Валерий Киселев, здоровый мужик, со здоровыми кулаками и красным лицом, вдруг расплакался, приговаривая: "Ну, зачем вы это делаете? Клянусь вам, не встречался я с Лилькой! И не такой она человек, чтобы кому-то даже просто плохо сделать - не то что убить!"
Андрей тысячу раз видел и слезы, и сопли, и по-совиному краснеющие мужские глаза, и женщин, бьющихся в истерике. Он все это видел, он все это знал, и все же...
Или, как всегда, подсиропил Володька Груздев, с интересом выслушавший версию про львенка, а потом ехидно заметивший:
- Как все-таки хорошо, что в "Леоне" не играл, например Щварценеггер! Вся логическая цепочка к чертям собачьим бы развалилась. Ну, нету "болезни Шварценеггера", хоть ты что тут делай! Нету!
Красовский принялся доказывать, что никакой логической цепочки тут и не было: просто так в мозгу быстрее замкнулось на тему того, что имела ввиду Кузнецова, когда рисовала львенка, да ещё и подписывала внизу "ЛЕВ". Володька сказал, что он и не спорит: все прекрасно, но Андрею отчего-то стало тревожно.
Все было правильно и логично до безобразия. На классический вопрос: "Кому выгодно", теперь легко находился ответ. Ей выгодно. Ей, Лилии Владимировне Бокаревой. И ещё её мужу. Но если муж являет собой воплощенное недоумение и непонимание происходящего, то она исчезла вместе с ребенком... Ее темные очки, её плащ, способный довольно сносно замаскировать фигуру, её черные волосы, распущенные по плечам... Женщина с болезнью либо синдромом Рено, подменившая её в кафе... Ее волос на теле убитой Олеси... Ее встречи с Киселевым.
Иногда он думал, что косвенных улик против Бокаревой-Муратовой даже слишком много, подозрительно много, но потом заставлял себя вспоминать все с начала и относительно успокаивался. И в самом деле, не прояви такую супружескую бдительность Тамара Киселева, не случись с подельницей ужасно несвоевременный и все испортивший приступ, Муратову просто не на чем было бы поймать... И все-таки черные очки, и все-таки плащ...
А ещё Андрей часто думал о заболевшем саксофонисте и не мигавших в ту ночь лампочках цветомузыки. Сам не понимая почему, он никак не мог отвязаться от этих мыслей... Освещенный круг... Стойка бара... Рука с посиневшими пальцами, едва не смахивающая фужеры...
Наталья Слюсарева, кстати, оказалась дамой, на редкость здоровой. Речи там, похоже, не шло не только о болезни Рено, но даже о банальном ОРЗ. А расследование покушения на неё - настоящего ли, мнимого ли - так и не продвинулось ни на шаг...
Он нажал на кнопку быстрой перемотки и прокрутил кассету почти до самых титров... Леон. Лион. Лев... Жан Рено в бронежилете, взрывающий перед лицом полицейского гранату... Девочка, прижимающая к груди цветок в горшке... Убийца рядом с ребенком... Медицинская карточка Оли Бокаревой... Болезнь Рено. Опять болезнь Рено...
Пингвин в углу глухо заворочался. Он уже два дня ничего не ел, смотрел прямо перед собой равнодушными тусклыми глазками и, видимо, заболевал. Птичку было жалко.
Андрей собрал волосы на затылке, потянулся, поднялся с дивана. Фильм ещё не закончился, но досматривать его не было ни малейшего желания. Прошел на кухню, достал из холодильника горбушу, купленную специально для Эммануила, принес на тарелке прямо в комнату.
Есть Птичка не хотел, а спать не мог. Светлые полосы от фар проезжающих внизу машин ползали по потолку прямо над его головой. Желтые перья на макушке пингвина блестели, делая его похожим на маленького плешивого мужичка.
Катю Андрей сегодня уже не ждал, поэтому изрядно удивился, услышав звонок в дверь. Но, тем не менее, это была она, маленькая, тоненькая и, как всегда, ужасно деловая. Поохала над Эммануилом, в очередной раз адресовала все известные ей бранные слова знакомому, сказала, что пингвина нужно везти в ветеринарную клинику зоопарка и собралась уходить.
- Катя, это детский сад, - сказал Андрей, не оборачиваясь. Он стоял у книжного шкафа и видел её отражение в стекле. - Почему ты не можешь остаться? Ты же не из-за Птички приходишь.
- Из-за Птички, - он затылком чувствовал, как она покраснела.
- Давай не будем делать друг из друга идиотов? Это же смешно... Да, я тебе благодарен за пингвина, за то, что ты с ним нянчишься...
Она молчала.
- ...Но все это - дурь страшная. Ты не понимаешь? Нет?.. Останься, Кать. Я тебя прошу.
- И что будет?
Теперь уже промолчал он.
- ... Щурок, ты хоть сам знаешь, что дальше будет? Так, по крайней мере... Впрочем, ты прав: извини, я не должна была приходить. Просто я думала... Извини.
Там, в стеклянных дверцах книжного шкафа, отразилась открывающаяся и закрывающаяся дверь в комнату. В прихожей шоркнули по полу Катины босоножки на платформах. Щелкнул замок на входной двери.
Он почувствовал себя конченой сволочью. И потому что все испортил, и потому что не предложил её проводить, и потому что даже в этот момент подумал о том, что Лиля Бокарева, наверное, ушла из квартиры так же тихо, серой тенью выскользнув в сумрак подъезда...
* * *
Лиля сидела перед старым трюмо и расчесывала волосы, теперь ставшие короткими и рыжеватыми. Сколько раз ей приходилось читать во всевозможных романах о том, каким чудесным образом преображает женщину новая прическа! Однако, особых изменений в своей внешности она почему-то не наблюдала. Те же чуть широковатые скулы, те же глаза с загнутыми кверху кукольными ресницами, те же крупные передние зубы и беличий подбородок. Темные тени для век делали лицо больным, яркая помада привлекала излишнее и совершенно ненужное внимание. Длинные полые серьги в ушах были похожи на кладбищенские колокола.
Она чувствовала, что её узнает и остановит первый же милиционер (интересно, расклеена ли уже на щитах её фотография с заголовком "Их разыскивает милиция"?), а уж если начнут проверять документы, то и вовсе пиши - пропало.
"А проверять непременно начнут", - неприятно зудел внутренний голос. "Потому что с такой шевелюрой и макияжем ты, дорогая, напоминаешь молдаванку, подпольно торгующую сливами и помидорами возле булочной".
Кира Петровна, взвалившая на себя изрядную часть её проблем, ушла гулять с Оленькой, а Лиля размышляла о том, что только что прочла в толстом учебнике по наследственному праву (опять же принесенном откуда-то бывшей квартирной хозяйкой).
За погибшим Тимом Райдером наследует жена, то есть, Олеся, за Олесей её единственная дочь Оленька, а дальше... Дальше нетрудно догадаться, что деньги, по идее, должны были попасть к ней и Вадиму. Страшная, убийственная логика...
Кто-то успел изрядно проштудировать некоторые пункты российского и англосаксонского наследственного права, которые, в общем, и не слишком разнятся. Кстати, этот "кто-то" знал, вообще, слишком много. Знал о той, давней краже денег из сейфа, знал о том, что Оленька - не родная дочь, о том, чья она дочь, на самом деле, а также о том, что у нее, у Лили, не может быть детей. Ведь не зря же появилась в кафе эта женщина с синими пальцами?
Лиля чувствовала её логику так же, как проклятый, ненавистный запах "Турбуленса". Продемонстрировать свою дефективную руку не только для того, чтобы привлечь внимание следствия (стоп, другая женщина!), но и для того, чтобы заставить оперов залезть в медицинскую карточку и понять, обалдевая от сделанного открытия: у Лилии Владимировны Бокаревой-Муратовой не может быть детей! Далее, выписка из обменной карты, клиника, где появилась на свет Оленька, наверняка, допрос Аллы... Определенно, этот "кто-то" знал столько, что становилось страшно.
А особенно нехорошо делалось при мысли о том, что про Оленьку, вообще, знало не так много людей. Можно сосчитать по пальцам: она сама, кое-кто из медперсонала клиники, Вадим... И снова Лилины ноздри расширялись, вбирая в себя несуществующий аромат "Турбуленса", и снова она отказывалась верить в то, что понимала слишком хорошо. Перевернутое белье в шкафу, клочок ваты, испачканный помадой, волосы, которые легко можно было взять с её собственной, Лилиной, расчески. Тихий смех в телефонной трубке. Это была она - Его любовница, Его женщина, другая. Та другая, которая, действительно, могла знать все.
Страшная догадка заставила Лилю без сил опуститься на стул ещё в тот день, когда она вернулась с допроса. Любовница! Ну, конечно, любовница. И Вадим... Несчастных Райдеров убивают, вину легко сваливают на неё (она ведь дурочка, она пойдет в это кафе, она просидит там целых двенадцать часов, как последняя идиотка!), и все - два зайца убиты одним выстрелом. Наследует все равно Оленька, а значит, и Вадим. Есть "кровавый убийца", который отвечает за содеянное, да ещё и нелюбимая жена в тюрьме - не нужен ни развод, ни разбирательства на тему, с кем же должен остаться ребенок...
Именно тогда она сообразила, что оставлять здесь Оленьку ни в коем случае нельзя. Подумала еще, что, в случае чего, в государственную поликлинику не сунешься - карточка у следователя, покидала в сумку колготки и трусики...
Вадим... Имел ли он, на самом деле, отношение к той давней краже, или это был всего лишь трюк с целью выманить её из дома? В любом случае, все сходилось на Вадиме. Или на ком-то, кто работал вместе с ними, на ком-то, кто знал, мог знать или догадываться. А если?..
Мысль была такой неожиданной и такой ошеломляющей, что кровь бросилась Лиле в лицо. А если Вадим тут, вообще, ни при чем? Нет, эта женщина, по-свински разбрасывающая за собой вату и хрипло смеющаяся в трубку, конечно, существует. От этого никуда не денешься, это просто нужно принять как факт. Но Вадим... Вряд ли он стал бы делиться с любовницей таким позорным фактом из своей биографии? Зачем ей знать о краже? Тем более, о краже, совершенной ради другой женщины? Не укладывается это в голове. Абсолютно не укладывается!.. Лиля в волнении поднялась, пригладила волосы на рыжеватых висках и, обхватив себя за плечи, зашагала туда-сюда по комнате... Все правильно: любовница может знать от Вадима и о том, что девочка приемная, и о её, Лилиных, болячках, но о краже она вполне могла узнать сама. Узнала ли, придумала ли, но использовала эту информацию втайне от Вадима! Это мог быть целиком её план! Только ее! Убрать с дороги неугодную жену, самой выйти замуж за Бокарева, удочерить Оленьку, получить деньги...
Она остановилась и, не сдержав тоскливого стона, закрыла лицо руками. Такими жалкими, такими надуманными вдруг показались ей собственные умопостроения. Вадим рассказывает своей новой пассии обо всем, включая то, что он фактически украл живого ребенка, но зато умалчивает о краже паре тысчонок долларов! Надо же! Застыдился! Ха-ха-ха...
С детской площадки доносился веселый гомон. Лиля выглянула в окно, отыскала взглядом Киру Петровну, за ручку ведущую Оленьку по низенькой скамейке, и снова вернулась к трюмо. С яростью, чуть не порвав мочки, выдернула из ушей серьги, мазанула салфеткой по лицу, стирая губную помаду. Испуганная рыжая белка с тонкой шеей смотрела на неё из зеркала. Та девушка в зеркале боялась больше, потому что яснее понимала, что времени осталось мало: нельзя скрываться до бесконечности, не спрячешься на всю оставшуюся жизнь в заполненном всяким хламом шифоньере Киры Петровны. Купить фальшивый паспорт? Навсегда отказаться от права видеться с родителями? С Вадимом?..
След алой помады протянулся от уголка губ к самому подбородку. Лиля стерла его кончиком пальца. Она совсем не была уверена в том, что хочет сейчас видеть Вадима. Она просто хотела найти его любовницу...
Около часа дня невысокая стриженная шатенка в светлых брюках и с белой сумкой через плечо вышла из подъезда панельного девятиэтажного дома. Глаз её не было видно за тонированными стеклами очков, в ушах покачивались крупные серьги-кольца. Шатенка дошла до автобусной остановки, пропустив два автобуса, села на третий и сошла четыре остановки спустя. Ноги у неё были стройные, талия тонкая. Какой-то стриженный парень, мывший во дворе машину, скользнул по её фигуре в меру заинтересованным взглядом, но почти тут же и забыл.
А девушка, тем временем, вошла в подъезд белой "свечки", поднялась на лифте и позвонила в дверь с массивной бронзовой ручкой тремя замочными скважинами. Из квартиры долгое время не доносилось ни звука. Она уже успела с досадой подумать о том, что сегодня воскресенье, и хозяева запросто могут быть на даче, когда, наконец, раздалось торопливое шлепанье босых ног. Сонный голос протянул:
- Кто-о там?
И она попросила:
- Открой, это я - Лиля. Лиля Муратова... Открой, пожалуйста.
Маринка, казалось, не удивилась и не обрадовалась. Распахнула дверь во всю ширь, равнодушно пожала плечами:
- Заходи...
Сама поковыляла вглубь квартиры, по пути загоняя ногой пыль под плинтус Она почти не изменилась: те же полноватые ноги, те же узкие, хрупкие плечи, те же густые волосы, лежащие на плечах естественными каштановыми локонами.
- ...Так и будешь на лестничной клетке стоять?
Лиля вошла. Марина остановилась у входа в комнату и теперь смотрела на неё с нескрываемым раздражением:
- ... Особое приглашение надо? Так ты объясни сначала, как с тобой обращаться. А то полтора года - ни слуху, ни духу, может ты у нас королевой заделалась?
- Марин, - она не очень уверенно спустила ремешок сумки с плеча, - мне поговорить с тобой надо, но если ты так сильно обижаешься, я могу уйти. Я тебя понимаю.
- Еще скажи "прекрасно". Прекрасно, мол, понимаю! И трагически склони голову к плечу, глядя на меня мудрыми глазами. Психологиня, блин!..
Лиля чувствовала себя просто ужасно. Когда-то Маринка была её ближайшей, едва ли не единственного подругой, и вот теперь все то, что их когда-то соединяло, было разрушено до основания.
Странное замужество, Оленька, через неделю после свадьбы привезенная из клиники, жесткое требование Вадима оборвать все прежние связи... Она, действительно, полностью порвала с прошлым, хотела даже выкинуть записную книжку, но в последний момент остановилась. И вот теперь бывшая подруга смотрела на неё глазами, полными не обиды даже, а какого-то холодного равнодушия.
Ей захотелось немедленно развернуться и уйти, и никогда больше сюда не возвращаться, но мысль об Оленьке и о Вадиме удержала.
- Марина, прости меня, пожалуйста, дай мне возможность объяснить тебе и...
- Да ладно уж, - та махнула рукой, - заходи в комнату. Чай пить будем и торт есть. Мать вчера постряпала...
Назад: Часть первая. Олеся.
На главную: Предисловие
