Книга: Голая правда
Назад: Глава 3 МАРГАРИТА ВЕЛИЧКО
Дальше: Глава 5 ОЛЕГ АЛТУХОВ

Глава 4
МИХАИЛ АРКАДЬЕВИЧ КОСТЫРЕВ

На следующий день столица была разбужена сообщением о трагической кончине известной актрисы Евгении Шиловской. Первые, еще недостоверные слухи просочились сначала в театр, а потом пошли гулять по столице, передаваясь из уст в уста, постепенно обрастая домыслами, невероятными подробностями и «абсолютно точными» данными. Уверенно говорили о том, что она была зверски зарезана, ей выкололи глаза неизвестные бандиты, а истекающее кровью тело бросили на всеобщее обозрение…
Хотя утренние газеты вышли без заметок об этом событии, радио и телевидение уже выдавали в эфир волнующее сообщение. Оно активно обсуждалось в общественном транспорте наряду с такими известиями, как очередной террористический акт, повышение курса доллара, банкротство известного банка, и с прочими нерадостными слухами. У людей эта новость вызывала возглас удивления, традиционно поднятые вверх брови и стандартное покачивание головой: удивительно, какое безобразие творится в мире!
В это время в московском ГУВД решался вопрос, кому поручить дело об убийстве Шиловской. Дело обещало быть достаточно громким и долгое время находиться на слуху у общественности. Предвиделось большое количество неприятных статей, заметок, интервью у работников МУРа и прокуратуры, в которых с изящной долей ехидства обсуждалась бы нерасторопность и беспомощность следствия, намекалось бы на известные круги, будто бы причастные к убийству, и давалось понять читателям, что только ленивый не сможет найти преступника в этой ситуации. Ленивый — и милиция.
Да, дело обещало быть громким, и поэтому вести расследование поручили одному из старейших работников МУРа, подполковнику Михаилу Аркадьевичу Костыреву, который, несмотря на то, что (или благодаря тому, что…) исследовательский пыл молодости у него давно остыл и уступил место спокойной меланхолической мудрости, имел большой авторитет и в глазах общественности, и в глазах руководства.
Михаил Аркадьевич Костырев был пятидесятилетним, невысоким, коренастым мужчиной со спокойным взглядом небольших темных глаз, от которых к вискам разбегались мелкие морщинки. Его голову уже окрасила первым заморозком ранняя седина, глубокие залысины создавали впечатление огромного лба, а манера говорить с тихим достоинством и уверенностью в собственной правоте зачастую помогала ему выдерживать мелкие и крупные стычки с начальством.
В отличие от сыщиков, которых с такой любовью живописуют голливудские фильмы — с лупой в руках ползущих вдоль следа, оставленного преступником, прыгающих с небоскреба прямо в седло мотоцикла, на ходу пересаживающихся из машины в машину, — Костырев совершенно не вписывался в веками сложившийся образ супердетектива.
Имея некоторую долю природной русской ленцы, он не любил рыскать по городу в поисках улик и в поисках самих преступников — это мешало ему сосредоточиться на основных моментах расследования. Поэтому черновую, рутинную работу выполняли за него молодые ребята-оперативники, с готовностью берущие на себя ту долю мероприятий, склонностью к которым не грешил их начальник. Себе же Костырев справедливо отводил роль мозгового центра, координирующего действия всех периферийных частей сложной системы розыска.
Любовь к кабинетной работе отразилась и на его внешнем облике — солидное кругленькое брюшко, «трудовая мозоль», как любила подшучивать над ним его жена, очки в массивной роговой оправе с выпуклыми линзами, свидетельствующие о приближении старческой дальнозоркости, любовь к кожаным портфелям с позолоченными застежками — все эти черты придавали ему сходство с полуответственным работником рядового министерства. Такие работники часто оказываются бюрократами, влюбленными в мелкие справки по всевозможным поводам, умелыми волокитчиками с тридцатилетним стажем, потомственными взятколюбцами и опытными приспособленцами.
Но Костырев оказывался в противоречии со своим бюрократическим обликом. Он не любил справок, взяток не брал, хотя ему неоднократно предлагали, приспособленцем тоже не слыл, а, наоборот, имел репутацию человека с характером, человека неконфликтного, но принципиального и несклонного к компромиссам, даже во имя ведомственных интересов.
Костырев занимал просторный удобный кабинет, уставленный конторской мебелью светлого яичного цвета. Окна выходили в узкий переулок. Отсюда открывался вид на бесконечные поля горбатых крыш со столбиками прокопченных труб, путаницей телевизионных антенн и круглыми бляшками спутниковых тарелок, как цветки направляющих свои пестики на юг. Над крышами кружили стаи сизых голубей, устраивающих свои матримониальные дела прямо под носом у МУРа.
В ясный, солнечный день картина, заключенная в раме окна, вызывала отрадные чувства — простор, пространство, золотые маковки кремлевских соборов на горизонте, отсвечивающие блестящими боками столбики высотных зданий, густая зелень деревьев, вклинивающихся между домами.
Стояло ясное, солнечное утро, первое утро после убийства. Денек обещал быть жарким. От крыш поднимался дрожащий, колеблющийся раскаленный воздух, голубоватое марево окутывало дома. Солнце светило напрямую в открытые окна, ложась на пол желтыми горячими квадратами.
Костырев сидел зажмурив глаза, прижав веки прохладными пальцами. Июнь кончается, скоро у него отпуск… Они поедут с женой и внучкой в Звенигород. Он будет рыбачить на Москве-реке, в тихих излучинах, полных мелкой плотвы, лещей и молодых судачков. Жена будет кропотливо копаться на грядках родных шести соток, плотно засаженных всякими огородными растениями. По вечерам они будут пить на открытой веранде чай с душистой земляникой, и Машенька, его пятилетняя внучка, будет взахлеб рассказывать о том, какую огромную красивую бабочку она чуть было не поймала сегодня у реки…
Все это будет, если, конечно, что-то прояснится с делом, которое на него сегодня повесили. Дело об убийстве актрисы (Костырев, отняв от лица руки, посмотрел на бумаги)… Евгении Шиловской. Надо же, оказывается, была такая актриса, и кажется, довольно известная, судя по тому, как всполошилось начальство.
Костырев телевизор смотреть любил, но светскую хронику презирал, абсолютно не ориентируясь в чуждом ему мире шоуменов, безголосых певичек, голубоватых певцов и второстепенных режиссеров с претензией на мировую известность. Из всех программ он регулярно смотрел только новости, передачи о животных и фильмы, снятые до 1986 года. Театр Костырев тоже не жаловал, осуждая в глубине души весь его традиционный антураж — реплики, обращенные в зал, фальшивые жесты, фальшивые лица, слишком громкий шепот, неестественную спрессованность времени и страстей, а также невозможность спокойно прокашляться в звенящей тишине представления.
Именно поэтому имя и фамилия женщины, дело которой сейчас лежало перед ним на столе, ему ни о чем не говорили. Он отнесся к ним совершенно спокойно, как будто бы ему поручили расследовать убийство обыкновенной лоточницы, придав делу невесть какое значение. Внимание начальства к делу грозило тем, что все отпускные планы Костырева могли бездарно пропасть в случае пробуксовки работы. Хотя стояло лето и наблюдалось некоторое затишье в преступном мире, народу на Петрушке, как всегда, не хватало, и угроза переноса отдыха на осенне-зимний период была весьма реальна.
— Ну, дай Бог, дай Бог. — И Костырев, усилием воли отогнав от себя предотпускное настроение, попытался сосредоточиться. Пальцы его механически перебирали в руках фотографии с места происшествия.
Фотографии были черно-белые, бездушные. Они показывали предметы, элементы обстановки, выхваченные вспышкой из сумрака чужого жилища. Костырев давно привык видеть только такие снимки. И еще — фотографии трупов, носящих следы самых ужасных увечий. Они не вызывали в нем чувства брезгливости, ужаса, страха, а только сугубо профессиональный интерес. Снимки квартиры легли в сторону. Надо будет потом рассмотреть их повнимательнее. Вот наконец крупным планом — тело молодой женщины, разметавшейся на ковре, как будто во сне.
Костырев внимательно вгляделся в фотографию. Нет, он никогда не видел эту женщину. Ни на экране, ни в театре, ни в жизни, ни на фотографии. Он ничего не знал о ней, не имел ни малейшего представления о ее характере, привычках, наклонностях. Кажется, теперь это называется модным словом «имидж»… Интересно, какой у нее был имидж?
С одной стороны, очень хорошо, что у него нет первоначального представления о ней. Ее характер сложится постепенно, как мозаика на стенах Исаакиевского собора, из маленьких кусочков смальты, отличающихся друг от друга тончайшими полутонами, возникнет из показаний близких и знакомых о ее привычках, о ее личности, о ее поступках.
Первый мельчайший штришок, набросок, эскиз — ее облик на фотографии.
«Она довольно привлекательная, — спокойно рассуждал про себя Костырев. — Ухоженная женщина, любящая себя. Без бытовых проблем. По всей видимости, не была изнасилована, во всяком случае, нет следов борьбы, синяков, кровоподтеков, ссадин. — Глаза, сощурившись, внимательно всматривались в черные контуры тела. — Ногти не обломаны. Следов борьбы, по-видимому, нет, хотя с достоверностью этот факт определит медэкспертиза…»
Какой у нее был характер? Об этом ничего не говорило спокойное, даже несколько умиротворенное лицо убитой. Могло показаться, что она прилегла отдохнуть и заснула, если бы не полуприкрытые веки и струйка запекшейся крови, сбегающая с виска.
«Характер повреждений… — Костырев задумался, — свидетельствует о том, что удар был нанесен в висок острым предметом, а для этого нужна сила… И сам предмет.
Но подобного предмета оперативники не обнаружили, иначе этот факт был бы отражен в протоколе осмотра квартиры. Вариант — орудие убийства унесено с места преступления.
Судя по расстеленной кровати, женщина только недавно встала с постели. И это понятно — утро. Ее разбудил неожиданный посетитель? Она успела накинуть только легкий ночной пеньюар с широкими рукавами, отороченными каким-то пухом».
Костырев улыбнулся и поправил очки, постоянно сползающие по носу. Да, если бы его жена по утрам готовила ему яичницу в таком халате, то он бы ел завтрак вместе с этим пухом. Нет, подобная одежда только для тех, кому не надо по утрам вскакивать по звонку будильника, торопясь собирать детей в школу, и в спешке одной рукой готовить мужу еду, а другой красить глаза.
Он отложил фотографию в сторону. Что ж, первоначальное мнение об убитой составлено. Поехали дальше… О натуре хозяйки многое может рассказать ее квартира. Итак, вот это, по всей видимости, спальня. Что ж, довольно роскошная. Картины на стенах, мебель иностранного происхождения, трюмо справа от окна, уставленное многочисленными баночками с кремами, флаконами духов, пудреницами — их что-то уж слишком много…
Снимки других комнат. Везде порядок, все разложено по полочкам… Чувствуется наличие хозяйки в доме. Ах да, у нее же была приходящая домработница… Тогда все понятно. Конечно, с такими длинными ногтями не очень-то постираешь…
Так, идем дальше… Другая комната. Что-то вроде гостиной. Полно радиоаппаратуры, целый угол заставлен ею. В стенке — полки с аккуратными рядами видео- и аудиокассет, пластинки, папки с бумагами, книги, безделушки, сувенирчики. И все в абсолютном порядке, ничего не тронуто.
Костырев задумчиво потер подбородок. Если бы это было банальное квартирное ограбление, то воры не побрезговали бы аппаратурой — ее всегда можно выгодно загнать. Убийство совершено утром, около двенадцати. Следовательно, если бы грабители, рассчитывая поживиться в те часы, когда граждане находятся на работе, вознамерились вынести аппаратуру, то у них был бы большой риск нарваться на бдительных граждан, которые могут сообщить в милицию. Значит, если воры и были, то те, которые на мелочи не размениваются, а берут только деньги, валюту, драгоценности. Наверняка Шиловская была далеко не бедной.
Следов взлома нет, следовательно, убийца, если, конечно, он существовал, попал в дом традиционным путем, через дверь. Вариант первый: Шиловская открыла ему, поскольку хорошо его знала. Скорее всего, если в квартире побывали воры, то воры свои, известные хозяйке, иначе она не впустила бы их. Вариант второй: посетителя не знала, но почему-то впустила в квартиру. Третий вариант: домработница…
Надо ее допросить. Что ж, это как раз работа для Кости Ильяшина. Пусть съездит в больницу, попробует с ней поговорить. Как там ее зовут… Тюрина Мария Федоровна. 1931 года рождения. Обнаружена в одной комнате с погибшей Шиловской в бессознательном состоянии. Инсульт. Она могла многое знать о своей хозяйке.
Костырев взял из стола лист белой бумаги, щелкнул ручкой и вывел жирную четкую единицу — первый пункт. За единицей следовала лаконическая фраза: опросить Тюрину (Ильяшин). Это было только первое звено в долгой цепи следственных мероприятий. Может быть, оно приведет не на ту ветку расследования, но убедиться в том, что за ним тупик, — вещь совершенно необходимая. Первоочередная вещь…
Что там еще они нашли…. Костырев стал листать протокол осмотра, пробегая взглядом страницы, густо исписанные четким почерком. Потом он достал из сейфа серый бумажный пакет и вывалил на стол содержимое.
Итак, вот пустая упаковка от пантропанола. Что это за лекарство? Для чего оно применяется? Скорее всего, снотворное. Обычное дело — снотворное около кровати и стакан воды, чтобы его запивать. Упаковка пустая, ни единой таблетки не осталось. Отсюда возникает сразу же целый ряд вопросов. Лекарство закончилось постепенно или его выпили сразу, за один присест?
«Необходимо исследовать кровь на наличие пантропанола, — выводя жирную двойку, подумал Костырев. — Хорошо бы примерную концентрацию знать, если его обнаружат… Действительно ли в упаковке содержалось лекарство, указанное на этикетке. Здесь должно было быть сорок таблеток… Интересно, смертельная ли это доза?»
Через пару дней подоспеют отпечатки пальцев, заключение судмедэкспертов, и тогда он займется делом вплотную, имея на руках первоначальную массу фактического материала, тех самых кусочков, из которых и будет постепенно складываться мозаика… А сейчас — так, перекопка почвы, подготовительная работа, приблизительная расстановка сил для главного удара…
Отложив в сторону пустую упаковку, Костырев осторожно взял в руки сложенный вчетверо листок клетчатой бумаги, вроде бы вырванный из школьной тетради. Впрочем, если листок и был вырван, то ровный край его говорил об аккуратности и скрупулезности человека, которому он понадобился, — край был обрезан ножницами. Едва заметные отклонения среза Костырев различил сразу.
Письмо написано обыкновенной шариковой ручкой. Почерк нервный, неровный, косой, с сильным наклоном вправо. Летящий, без нажима на ручку. Строчки не касаются линии, а как бы плывут над ней. Размашистая подпись: Евгения Ш. Хвостик на конце, загибающийся книзу.
Поправив очки, Костырев стал внимательно вчитываться в письмо. Оно было небольшое, всего три четверти страницы, ровные поля слева и справа. Обращение, прямое или косвенное, отсутствует.

 

«Когда ты прочтешь это письмо, меня уже не будет в живых. И слава Богу, подумаешь ты… Я тоже говорю: слава Богу. Это не поступок под влиянием импульса, каприза или увлечения. Я все продумала, я давно уже запланировала этот шаг, и до сих пор меня удерживало на земле только одно последнее желание — дописать книгу. И вот мой труд закончен, отношения со всеми некогда близкими людьми подошли к своему логическому завершению, и меня уже больше ничто не может удержать в этом мире, даже любовь к тебе, тем более что и она порядком поистрепалась за столько лет. Прощай, я больше не буду мешать тебе. Я ухожу добровольно, потому что чувствую, что никому не нужна. Я больше не могу так жить. Я больше не могу жить. Я больше не могу…
Евгения Ш.».

 

Костырев изумленно покачал головой. Вот это дела! В незатейливую картину преступления неожиданно вклинивается предсмертное письмо. Оно адресовано неизвестному человеку, по всей видимости близкому. Упоминается какая-то книга, только что дописанная. Интересно, что за книга?
Любопытное письмо. И совсем не похожее на предсмертный прощальный крик. Изящный слог, красивые обороты, сложное построение предложений. Правда, стиль письма нервный, манера, как говорится, на разрыв аорты — так и должно быть в исповеди самоубийцы. Но весь фокус в том, что письма самоубийц совсем не такие, Костырев видел их достаточно за свою тридцатилетнюю практику.
Самоубийцы оставляют письма совсем короткие — одна-две строчки, не больше. В этих двух строчках укладывается все, целая жизнь человека. Причина его добровольного ухода заключается в минимальное количество слов. Правила орфографии почти не соблюдаются, пунктуации обычно никакой, или она самая примитивная. А в этом письме так тщательно расставлены точки и запятые, как будто его проверял учитель русского языка.
Если человек действительно готов убить себя, если он действительно доведен обстоятельствами до предела нервного истощения, при котором обычно и решаются на такой шаг, то и стиль выражения у него особенный — короткие, рваные фразы, невнятица, сумбур в мыслях, чувствах, путаница в выражениях. С точки зрения грамматики полное отсутствие причастных, деепричастных оборотов, сложносочиненных предложений. А здесь…
Читаем: «Любовь… тем более что и она порядком поистрепалась…» — витиевато, красиво, умело. Но без отчаяния. Не чувствуется близости срыва, того срыва, от которого режут вены, прыгают с многоэтажки, вешаются или пьют лошадиную дозу снотворного. «Я больше не могу так жить, я больше не могу жить, я больше не могу…» — виртуозность, рассчитанная на восхищение читателя.
В пользу того, что письмо на самом деле написано заранее или кем-то другим, говорят и такие детали, как почти совершенно ровный почерк — буквы разной величины, наклоняются в разные стороны, иногда совсем ложатся на строчку, но, по всей видимости, это индивидуальные особенности почерка, а вовсе не свидетельство того, что письмо писалось в минуту нервного напряжения.
Костырев размышлял с удовольствием, так спокойно, как будто разгадывал головоломку в журнале. Представим, человек решил умереть. Было бы странно ожидать от него в минуту смертного отчаяния заботы о внешнем виде текста. Неужели он вырвет листок из тетради, отыщет ножницы, отрежет неровный край бумаги, чтобы он выглядел красивее, потом найдет линейку, отмерит поля, без единой ошибки или помарки напишет письмо (красивым изящным слогом, с тщательно продуманными оборотами — в письме нет ни недоговоренности, ни повторений). Потом расставит запятые. Аккуратно перегнет листок и сложит его… Абсурд! Да от таких манипуляций расхочется уходить в мир иной, какие бы сильные причины ни побуждали к тому!
Итак, найдено письмо, которое свидетельствует о намерении Шиловской свести счеты с жизнью, пачка лекарства, которая будто бы доказывает эту мысль, и мертвое тело. Но характер нанесенных ранений прямо противоречит версии самоубийства. Если Шиловская действительно приняла таблетки, то как она смогла бы нанести себе удар в висок?
Допускается другая версия: Шиловская принимает решение уйти из жизни, долго готовится (именно этим может объясняться явная заготовленность письма), долго настраивается, но в самый последний момент является убийца и наносит ей удар. А как же тогда объяснить отсутствие таблеток? Если бы она приняла их, то в квартиру бы никого уже не смогла впустить. Или к тому моменту они еще не успели подействовать?
Еще один вариант действий преступника: он решает инсценировать самоубийство, готовит для этого письмо, лекарства, но в последний момент что-то мешает ему, и приходится убить женщину не как задумано, а как диктует ситуация. Но разве стала бы она пить лекарство, если бы сама не хотела умереть… Да и пила ли она его?
«Да, пока не вяжутся концы с концами. — Костырев откинулся в кресле. — Пока не вяжутся… Но мы свяжем. С течением времени…»
Он отчеркнул на листе новый, третий пункт: графологическая экспертиза письма Шиловской. Главный вопрос — действительно ли оно написано убитой или кем-то другим.
Впрочем, свои первые, приблизительные выводы Костырев уже сделал и без экспертизы. Вывод относительно связи письма и факта самоубийства — этой связи нет. То есть побуждением к написанию письма послужило не желание уйти из жизни. А что? Судя по тону письма, в котором она обращается к неизвестному человеку (кстати, кто он, надо над этим подумать), побудительным мотивом могло служить желание обвинить этого человека в своей гибели… Так часто бывает, Костырев наблюдал подобные случаи…
Жалко, что сейчас у него в подчинении очень мало толковых оперативников — ребята работают над более важными делами. Одно покушение на банкира, выявившее целую цепочку финансовых нарушений, чего стоит! Благодаря этому покушению люди Костырева нашли целый склад оружия, поймали несколько киллеров и вот-вот выйдут на заказчика преступления. Да еще и всякой мелочевки полно… А тут убийство этой актрисы…
Что ж, самое время задействовать желторотых новичков, Ильяшина и Анцупову. Хватит им быть на подхвате. В этом деле у них будет возможность проявить инициативу. А более опытные ребята пусть занимаются делами поважнее…
Костырев закрыл папку — тонкую картонку с первыми материалами дела. Он любил, когда папка еще совсем тонкая, почти пустая. Как будто перед ним и на столе, и в сознании — чистый лист мелованной бумаги, красивый настолько, что тянет взять в руки тонкое перо и медленно выводить на гладкой поверхности причудливые черные узоры. Он любил чувство старта, когда никаких зацепок еще нет, но пройдет совсем немного времени, и по его воле, стараниями всей оперативной группы папка станет пухнуть на глазах, разрастаться, как дрожжевое тесто, разлохматится листками бумаги, не вмещающейся в ее нутре, разжиреет справочками, фотографиями, документами, каждый из которых — ступенька к логическому завершению дела, поимке преступника.
Сейчас, в самом начале расследования, Костырев чувствовал себя как композитор, в душе которого уже звучит смутная мелодия, готовая вот-вот пролиться на бумагу черными зернышками нот. В это время в его мозгу зрел четкий план действий всей бригады, всех подчиненных ему людей. На листке бумаги появился четвертый пункт, заканчивающийся красиво изогнутым вопросом: опрос близких.
Костырев не знал, кто у Шиловской близкие. Судя по письму, они есть непременно. Но кто это? Может быть, муж? Ну что ж, надо найти человека, к которому она обращалась в письме. Возможно, беседа с ним прольет свет на причину смерти…
Назад: Глава 3 МАРГАРИТА ВЕЛИЧКО
Дальше: Глава 5 ОЛЕГ АЛТУХОВ