Глава 20
Адвокат оказался индифферентным молодым человеком шкурного вида. На его носу сверкали стеклами стильные очки в дорогой оправе, но ноги в стоптанных кроссовках он предпочитал не высовывать из-под стола. Он мне сразу почему-то не понравился. Слишком шустрый и слишком уверенный в себе тип, подумал я. Однако послушаем, что он скажет…
— Меня зовут Борзятников Игорь Петрович, — представился он, протягивая мне руку.
Рука у него оказалась холодной и цепкой. Странная птица этот Борзятников. И фамилия характерная — как говорится, Бог шельму метит.
— Я, кажется, не просил вас об услугах, — дипломатично начал я, рассматривая его золотой «Паркер» на столе и обшарпанный «дипломат» рядом.
— Вы не просили, — отозвался адвокат. — Зато об этом просили ваши друзья. Они же и оплачивают мои услуги.
— Вот как? — удивился я. — А мне еще недавно казалось, что у меня нет друзей… Если вы не в курсе, по странному, я бы даже сказал, где-то роковому стечению обстоятельств мои друзья все на данный момент, увы, безнадежно мертвы.
— Очевидно, не все они мертвы, не все, — утешил меня Борзятников, доставая из «дипломата» шикарную кожаную папку с золотым тиснением с кучей бумаг, газетных вырезок и типографских бланков.
— Могу я в таком случае узнать их имена? — осторожно спросил я.
— Не можете. К сожалению, совсем не можете…
— Почему?
— Это одно из условий моего нанимателя.
Подобная скрытность пришлась мне не по вкусу, и я резко заметил, поднимаясь на ноги:
— Тогда я вынужден отказаться от ваших услуг и от услуг неизвестных мне людей… Разговор окончен, вызывайте конвой.
Борзятников удивленно уставился на меня из-под золоченых очков и заметил:
— С вашей стороны это совершенно неблагоразумно.
— Это мое дело!
— Речь идет о вашей свободе, — туманно заметил адвокат и осторожно добавил: — О вашей возможной свободе в самом ближайшем времени…
Я задумался. Слишком красиво звучит это короткое слово «свобода», чтобы от него отмахнуться, как от мухи.
— Тогда могу я хотя бы узнать пол вашего нанимателя? Это мужчина или женщина?
— Я согласую ответ на этот вопрос с вашими друзьями и сообщу вам его при следующем свидании.
— Боюсь, что в таком случае оно не состоится, — гордо отрезал я и твердо направился к двери.
Но мой надменный взгляд случайно упал на свернутую газету, которая одним краем вылезала из-под папки с бумагами Борзятникова. На ней я увидел серо-черный край какого-то снимка и крупный заголовок статьи вверх ногами. Судя по тону «шапки», это была молодежная газета, недавно выросшая из комсомольских штанишек и поэтому невероятно наглая. Аршинными буквами заголовок гласил: «Американская журналистка в лапах русских медведей!!!» — и мелкими буквами ниже: «Московское бюро AEN в ужасе».
Я плюхнулся на стул, как будто мне подрубили ноги, и севшим голосом произнес, стараясь казаться равнодушным:
— Я очень соскучился по свежим газетам… Разрешите взглянуть, — и протянул руку к папке. — Хочется узнать прогноз погоды на завтра, а то у меня давление, знаете ли, скачет…
Борзятников недоуменно уставился на мою руку, но потом сообразил, кивнул и даже растянул губы в некоем судорожном подобии улыбки:
— Ах это… Пожалуйста, пожалуйста… Купил, знаете ли, в метро, любопытно взглянуть иногда…
Я схватил газету и с жадностью бросился читать. После первой же строчки меня прошиб холодный пот волнения.
«Московское бюро AEN в ужасе — пропала восходящая звезда американской журналистики 28-летняя Кэтрин Мэйфлауэр. «Российская действительность страшнее кошмаров Хичкока, — заявил руководитель бюро господин Дэмпси. — Американское правительство сделает соответствующее заявление, если госпожа Мэйфлауэр не будет в ближайшие дни найдена. Постсоветская Россия по условиям работы журналистов является страной наивысшего уровня сложности, опережая многие страны третьего мира…»
Господин Дэмпси намекнул, что, возможно, данная акция является, очевидно, одной из серии похищений иностранных журналистов в Чечне и на Северном Кавказе с целью выкупа, однако наотрез отказался сообщить, какими материалами Кэтрин Мэйфлауэр занималась в Москве. Господин Дэмпси заявил, что любая информация о госпоже Кэтрин Мэйфлауэр будет соответствующим образом вознаграждена.
Мы же, русские коллеги Кэтрин, надеемся, что наши доблестные силы правопорядка все-таки установят, куда, когда и при каких условиях исчезла г-жа Мэйфлауэр, а также приложим все силы для самостоятельного журналистского расследования этого прискорбного случая».
Рядом с заметкой была помещена фотография — настолько серая и мутная, что Кэтрин не узнала бы даже родная мать, не говоря уже о случайном свидетеле похищения.
— Позвольте, я вернусь в камеру, — возвращая газету, мрачно сказал я Борзятникову. — Не могу я сейчас обсуждать собственные дела…
Тот спорить не стал, но выразил надежду, что в следующий раз я буду сговорчивее, и меня увели.
В камере меня встретил знакомый, ставший почти уже родным, характерный человеческий гул, который звучал гораздо тише, чем звенящая тишина моего внутреннего отчаяния.
«Ну вот я узнал, что с ней, — мрачно думал я, хлебая баланду и не замечая ее мерзкого тараканьего вкуса, от которого меня всегда мутило. — Меня бросили в колодец, а ее повезли к Рэму… к Ремизову… Я-то, дурак, считал, что это из-за меня они пачкались, что я был их единственной целью. Меня кинули в колодец, как использованную тряпку, и забыли, а она… а ее… — Я с холодным отчаянием сжал виски. — Узнали про ее расследование и сцапали, а меня — в колодец… А когда я утек от них, нашли и решили отсюда выцепить, чтобы устроить очную ставку или что-то в этом роде. А потом пристрелить обоих… Меня — за близнецов… Ее — за то, что она собирала против них сведения… Что же делать? Что делать?..»
Кроме истерических причитаний, в ту минуту я ни на что не был способен. Мозги, пораженные отчаянием, шурупили медленно, но все же худо-бедно шурупили…
Эти бандиты даже наняли для меня этого крысенка-адвоката, чтобы тот сделал меня более сговорчивым, прислали маляву: мол, готовы устроить побег. Ну да, они все точно рассчитали, какой же дурак откажется рвануть из тюрьмы, если ему светит статья за умышленное убийство! А потом они меня возьмут за жабры, я буду трепыхаться, как неопытный малек в желудке матерой щуки, когда мне продемонстрируют Кэтрин с приставленной к виску пушкой.
Кэтрин… Я бессильно сцепил холодные руки и чуть было не закричал от отчаяния. Что они сделали с ней? А вдруг они убили ее?.. Изнасиловали? Искалечили? Вдруг они ее пытали? Милую, хрупкую Кэтрин… Я даже не сомневаюсь, что она не сказала им ни слова обо мне, но надолго ли хватит у нее силы воли выдержать издевательства бандитов?
«Я должен бежать, — решил я. — Пусть я попаду к ним, и они меня прикончат, но я должен хотя бы попробовать спасти ее. Может, нам удастся выкрутиться на пару…»
Приняв окончательное решение, я отозвал Штурмана в сторону и сообщил ему максимально равнодушным тоном:
— Скажи там кому надо… Я согласен.
Штурман молча кивнул, и его изрезанное морщинами лицо осталось таким же спокойным и непроницаемым, как всегда.
— Послушайте, юноша, — задумчиво произнесла Молодцова, грустно подпирая свою баклажановую голову твердой наманикюренной ручкой. — А вы совсем не такой простачок, каким кажетесь на первый взгляд…
Я не знал, как расценить ее слова, — как завуалированный комплимент моим умственным способностям или потенциальную опасность. Поэтому, скромно потупив глаза, я молчал, ожидая продолжения.
— Да и в камере, как мне сказали в оперчасти, к вам отнеслись неожиданно снисходительно… И адвокат ваш собаку съел на уголовных делах… И вообще, голова у вас неплохо варит… Вон как вы ловко пытались направить следствие на путь натурщицы с арбалетом…
— Вы что-нибудь узнали про нее? — с замиранием сердца спросил я.
— А вот вопросы здесь задаю я! — Т.Г. хищно прищурилась, и ее тонкие губы сжались в кровавую узкую полоску. — Да, мы кое-что узнали… Например, о том подозрительном эпизоде, когда вы едва не сгорели на даче человека, жена которого погибла при пожаре, а сам он умер через каких-нибудь две недели в собственной ванне… И про попытку убить еще одного своего приятеля, когда вы хладнокровно расстреляли его на глазах у десятка людей по дороге в аэропорт!.. И про ваши художества в Троепольском… И венец вашей преступной деятельности — взрыв «шевроле» у клуба «Monkeys». Я уже не говорю про такие мелочи, как перебивание номеров краденых иномарок в автосервисе, которым вы одно время руководили! Ну что, хотите и дальше выслушивать прискорбный список ваших дел?
— Нет, — спокойно ответил я. — Потому что все это не имеет ко мне ни малейшего отношения!
— Да что вы говорите? — саркастически усмехнулась Молодцова. — И убийство Максютова тоже не имеет к вам никакого отношения?
— Имеет. Косвенное.
— Ну, допустим, эпизод с поджогом дачи нам пока трудновато будет инкриминировать вам, — задумчиво продолжала Молодцова. — И смерть банкира Абалкина, замаскированную под несчастный случай, — тоже… И для того, чтобы с уверенностью сказать, что это вы расстреляли Гофмана, еще надо провести ваше опознание… Но уж извините, в Троепольском-то вы достаточно наследили! Там вас признают множество свидетелей. Ваше появление у священника 15 августа и его трагическая кончина в ночь с 15-го на 16-е слишком уж логично объединяются в один ряд… И я даже расскажу вам, как эта печальная ночь повлияла на смерть человека, также считавшегося вашим другом, Максютова…
— Ну и как же?
— А вот как! — Молодцова одернула синий форменный костюм и широким мужским шагом прошлась по кабинету. — Вы приехали в Троепольское, чтобы украсть икону «Благовещение Божьей Матери». Вы сбросили с колокольни священника, но похитили не икону, а ее более современную копию, выполненную еще до возвращения настоящего образа из фонда Третьяковской галереи Православной Церкви. Ведь вы тогда еще не знали, что настоящая икона передана для реставрации Максютову! Вы взяли копию (она исчезла аккурат на следующий день после убийства священника), но потом, очевидно, после консультации у специалистов, поняли, что ошиблись, и решили убрать Максютова, потому что именно у него в тот момент находилась икона. Так вы и поступили, как говорится, ничтоже сумняшеся!.. Я правильно рассказываю? — осведомилась Молодцова.
— Наверное. — Я равнодушно пожал плечами. — Но только все это ко мне не относится.
— Неужели?
— Да, не относится! — подтвердил я. — Во-первых, об иконе я вообще до недавнего времени не имел никакого представления и не знал, что она существует в природе. Конечно, это недоказуемо, но ладно, пусть… Во-вторых, ночь с 15-го на 16 августа я провел не в Троепольском, а у Максютова и, следовательно, не мог похищать копию и убивать Игоря Копеляна. Если бы Ринат был жив, он подтвердил бы мои слова!
— Максютов совершенно мертв, подтвердить ваши слова не может, и поэтому вы предлагаете мне поверить вам! — иронически хмыкнула Т.Г.
— Запишите, пожалуйста, в свои бумаги, — вежливо попросил я, — что я, Копцев С.В., признаюсь только в том, что ошибочно подложил взрывное устройство в автомобиль «шевроле», принадлежащий членам волгоградской преступной группировки. Есть видеозапись того, как я это делал, и рано или поздно вы определите, что на ней именно я, в этом эпизоде действительно бесполезно запираться. Но если в ночь с 15-го на 16 августа я подложил взрывное устройство под машину близнецов, то как я мог в это же время убить Игоря Копеляна и взять копию из церкви? А если я не убивал Копеляна и не брал копии, то соответственно я не убивал Максютова и не похищал настоящей иконы. Я логично рассуждаю?
— Ничего… Дальше!
— А что касается убийства Гофмана — тут уж, извините, я невинен как ангел. Свидетели меня не опознают, потому что я его не расстреливал… А насчет перебивания номеров — это совсем ерунда. Я был только зиц-председателем бывшей конторы Савоськина, как мсье Фунт из «Золотого теленка», а делами там заправляли братья Палей. Это вам подтвердит кто угодно из мастеров. Так что все вопросы — к ним. А относительно остальных, как вы говорите, эпизодов — смерти Абалкина и гибели его жены — я вообще не имею ни малейшего понятия, кто это сделал!
— Ну хоть что-то вы признаете! — обрадовалась Молодцова. — Надеюсь, ваше признание — только начало!
— Это конец, — печально произнес я. — Потому что после такого признания, наверное, мне уже не жить…
— Да, молодой человек, — заметила Т.Г. — Судя по анкетным данным, я на целых десять лет вас старше, но за пятнадцать лет работы в органах я еще не встречала человека, который бы столько натворил и избежал бы наказания, не избежите его и вы.
— На десять лет? — деланно удивился я и из последних сил выжал из себя неуклюжий комплимент: — А я думал, вы меня намного младше. И во много раз умнее… Но, кажется, я ошибся…
Меня повезли на следственный эксперимент в клуб «Monkeys». Им хотелось, чтобы я изобразил на местности, где стоял автомобиль, откуда я шел, как прикреплял взрывное устройство к днищу, сколько времени все это заняло, и заодно понаблюдать, как мой демарш смотрелся на мониторах клуба.
На место меня доставили в милицейском «газике». Надежды на относительную свободу перемещения во время эксперимента не оправдались — моя левая рука была пристегнута наручниками к запястью молодого сержанта с роскошными пшеничными усами, которым бы позавидовал сам Буденный.
Клуб «Monkeys» был непривычно тих и печален. Металлические шторы на окнах были опущены, представительный швейцар на входе отсутствовал — наверное, волгоградские братки сменили место своей дислокации.
Перед внимательными лицами сотрудников милиции я изображал, как шел к машине и цеплял консервную банку к днищу. Мои подвиги фиксировала видеокамера, а буденновский сержантик следовал по пятам, как верная собака на поводке. В качестве взорванного джипа близнецов фигурировал милицейский «жигуль», приткнувшийся около узкого служебного входа в клуб.
Пока я рассказывал, сопровождая свое повествование высокохудожественными деталями, которые сделали бы честь любому детективу, мы с сержантом незаметно оказались за «жигулем», около низкой двери, ведущей в подвал. Пока я что-то бормотал, показывая вдаль свободной рукой, сержантик вдруг негромко охнул и повалился на колени, увлекая меня за собой. Я еще не понял, что случилось, как чьи-то сильные руки уже втащили меня в темное помещение, за обитую железом дверь клуба, и знакомый голос прохрипел на ухо:
— Быстрее, Серега, сматываемся!..
Буквально сразу же запели милицейские пули, расщепляя деревянные косяки и отскакивая от металла дверей. Я почувствовал, как соскользнул с моего запястья наручник. Сдавленный голос прошелестел в темноте: «Бежим!» — и, кубарем скатившись по ступеням, мы помчались по длинному узкому коридору, в конце которого виднелся слабый просвет.
За спиной уже громыхала ломаемая дверь и слышались приглушенные крики:
— Заходи с парадного! Двое на чердак!
Мой спутник тяжело дышал, гремя ботинками по коридору, а сзади пыхтел в затылок еще один тип, подталкивая меня в спину стволом оружия. Мы выскочили в полосу света, и в ту же секунду сзади раздался истошный крик:
— Стой! Стрелять буду! — Фонтанчик пыли от первого выстрела припорошил лицо, высоко запели пули, кроша кирпич над головой.
Тип за спиной внезапно охнул, повалился на меня, хватая руками одежду, и я неожиданно рухнул на землю, потеряв равновесие. Что-то горячее, густое и липкое заструилось по рукам и быстро пропитало рубашку.
— Серега, быстрее! — крикнул тот, что бежал впереди. Он выскочил в светлый квадрат, повернув ко мне искаженное лицо. В его руках поблескивал черный пистолет. Это был Толенков.
— Где Шершавый? — крикнул он и в ту же секунду, все поняв по моему лицу, мгновенно исчез через дыру в потолке.
А по коридору грохотали усиленные эхом милицейские шаги, все чаще пели пули, отбивая куски штукатурки.
Я перемахнул через перила и помчался вслед за Толенковым вверх по лестнице жилого дома.
На чердаке нас уже ждали. Едва наши головы показались в люке, быстрые пули защелкали вокруг, и я увидел, как за стропилами крыши смутно маячат две серые фигуры, а в их руках опасно вздрагивает от выстрелов оружие.
Толенков вдруг повис, одной рукой держась за чердачную лестницу, а другой за свой бок, стремительно темневший прямо на глазах, как будто под рубашкой раздавили спелый помидор.
— Вниз! — бросил Славка, сползая на лестничную площадку. Он дернулся, пытаясь бежать, но сразу же осел и тихо выдавил, тяжело дыша: — Ну все, Серый, приплыли…
Пистолет выпал из его руки.
Я захлопнул чердачный люк и быстро задвинул ржавый засов. Снизу приближался топот преследования, а те двое на чердаке тщетно дергали крышку люка. Ржавый засов старчески дребезжал, но не поддавался.
Я подтащил обмякшего Толенкова к окну и взглянул вниз — пятый этаж, пожарной лестницы нет. Действительно приплыли… Рядом, наискосок от подъездного окна — балкон соседней квартиры, перепрыгнуть на него — пара пустяков, всего один шаг.
Я вылез на подоконник и втащил за собой Толенкова. Ну и тяжелый, черт! Прямо горилла в брюках…
— Славка, соберись, прыгаем!
Толенков в ответ только простонал что-то невнятное. Я с трудом перевалил его студенистое тело через подоконник. Через секунду одна моя нога уже находилась между прутьями балконного ограждения, а другая висела над пропастью. Рывком я перевалил Толенкова через перила и плюхнулся вслед за ним.
В комнату мы проникли через разбитое стекло балконной двери. Здесь можно было слегка отдышаться. В квартире, обставленной стильной мебелью, на наше счастье, никого не оказалось.
— Беги, Серега, — сипел Славка, заваливаясь на бок. Его лицо было белым как известка, а губы синели прямо на глазах. — Уходи, я тебя прикрою…
Он приподнялся на локте и в то же мгновение выстрелил в направлении окна — в проеме балконной двери показалась бледная тень преследователя. Тень мгновенно присела и затаилась.
— Я никуда не пойду, — прохрипел я, тяжело дыша. — Ты как?
— Хреново… Я уже не жилец… Беги…
— Может, еще прорвемся? — Кровь из рассеченной раны на лбу заливала лицо, и я плохо видел сквозь розовую пелену.
— Я — пас, — прохрипел Толенков, задыхаясь. — Теперь твоя очередь… Расправься с этой бабой… От меня ей передай вот это. — Он приподнялся на локте и опять выстрелил в окно.
Раздался грохот в коридоре — менты ломали дверь.
— Какая баба? — спросил я, вытирая подолом рубашки кровь. — Ты о ком?
— Беги, Серега… Она втянула меня… Мне больше не жить…
Выстрел из окна чуть не уложил меня — пуля прожужжала около головы и попала в телевизор. Серый экран пыхнул и рассыпался осколками. Шкафообразный тип под два метра ростом уже прочно обосновался на балконе и теперь изредка постреливал из-за косяка.
Я оттащил Толенкова под прикрытие стола, а сам выполз в коридор. Пока они ломают дверь, попробую прорваться через черный ход.
Но дверь черного хода уже дрожала от дружных милицейских ударов. Я проскользнул на кухню. Глянул вниз из окна — ни балкона, ни пожарной лестницы. Все, кранты… Надо выходить с поднятыми лапками, сдаваться… Отирая покрытый испариной лоб, я прислонился спиной к широкой трубе внутреннего мусоропровода на кухне. Из комнаты доносились хлопки одиночных выстрелов — Толенков еще отстреливался.
Я рванул кухонный стол, схватил топорик для рубки мяса и выломал крышку мусоропровода. Конечно, я не худышка, но, кажется, все же смогу пролезть… Для верности я еще несколько раз рубанул края отверстия. Черная дыра пахнула на меня тошнотворным духом сгнившей пищи. Испуганные черные тараканы бросились врассыпную.
Выстрелы из комнаты смолкли — это означало, что Славка мертв. Значит, и мне нечего медлить, сейчас здесь появится тот громила с балкона.
Я перебросил ноги в дыру, ерзая, как мышь под метлой, вклинился в узкую трубу и повис на руках, держась за острый край мусоропровода. Ноги болтались в воздухе.
Рухнула дверь в прихожей, загремели отдаленные шаги по коридору. Закрыв глаза, я отпустил руки и полетел вниз, изредка тормозя плечами о наросты мусора, выросшие на стенках. Через секунд пять полета мое тело мягко ухнуло в огромный контейнер с мусором. Пискнув, откуда-то снизу выскочила огромная крыса и скрылась в темноте.
Задыхаясь от вони, я выпрыгнул из бака. Кажется, все нормально, ноги целы, можно драпать. У меня преимущество в несколько секунд — тот тип с балкона в такую щелку не влезет со своими габаритами… Значит, пока они сообразят, пока спустятся вниз…
Я выбрался через подвальное окошко и, шурша кустами сирени, густо росшими вдоль дома, стал пробираться по двору.
Кажется, они меня упустили…
Сгибаясь в три погибели под прикрытием сирени, я поспешил убраться из опасного района и вскоре, обессиленный, окровавленный, задыхающийся от бега, рухнул в тихом скверике внутри соседнего двора. С одной стороны меня защищала стена железной «ракушки», а с другой — густой бурьян.
Но такое укрытие казалось мне ненадежным. Если какой-нибудь любопытный ребенок, играя в казаки-разбойники, влезет сюда, то явно удивится, увидев в зеленой травке окровавленный труп, благоухающий нечистотами. Поэтому, настороженно оглядываясь по сторонам, я залез в «ракушку», опустил железную створку и блаженно затих, устало приникнув щекой к куче промасленного тряпья. Я ждал темноты…
Вечером, очнувшись от кратковременного забытья, отдаленно напоминающего сон, я выбрался из своего убежища. Дородная, чисто промытая луна освещала небольшой дворик с черной норой подворотни. Полные лужи после прошедшего недавно дождя сверкали отраженным от окон светом. Я подошел к лужице, которая показалась мне поглубже, и с удовольствием ощутил на своем лице прохладное касание влаги… Быстрым шагом, испуганно шарахаясь от черных теней прохожих, я зашагал по улице, засунув руки в карманы. Было холодно.
К дому Кэтрин я добрался в тот тревожный предрассветный час, когда краешек неба на востоке постепенно начинает розоветь, а свет звезд становится ярче, чем ночью, чтобы через несколько минут побледнеть и слиться с голубоватым предрассветным фоном… Только у Кэтрин я чувствовал себя в относительной безопасности — наверняка около моего дома с нетерпением юного любовника меня поджидает милицейская засада.
Девятый этаж — какая прелесть! Не надо даже мучиться, изобретая, как проникнуть в квартиру. У Кэтрин вот уж точно нет сигнализации (по крайней мере, еще недавно не было), и мне не грозит быть застуканным нарядом милиции.
Шатаясь от усталости и перенапряжения, я не спеша поднялся по лестнице, проник на чердак, вылез на крышу. Немного постоял, размышляя над тем, как за последние несколько дней мне осточертели крыши, лестницы, чердаки и, в особенности, мансардные окна. Потом прошелся по краю, примерился, где балкон нужной мне квартиры, и легко спрыгнул на железобетонный козырек над балконом… Глянул вниз. Хорошо, что темно, предутренний туман обвивает землю, и подножие дома теряется в невнятной мгле — иначе было бы слишком страшно.
Я лег на живот, перевесил ноги через край козырька, перевалился ниже и затем, чуть покачиваясь, повис на руках. Подо мной мирно спали девять этажей обыкновенного панельного дома.
Как славно, что квартирная хозяйка Кэтрин не удосужилась застеклить балкон! Иначе пришлось бы будить жильцов неприятным звоном битого стекла. Болтнув ногами в воздухе, я приземлился прямехонько на пол и отдышался — отлично, осталось совсем немного… Моя рука мягко надавила на хлипкую дверь, задвижка, державшаяся на одном шурупе, вылетела с коротким металлическим лязгом, и я, грохоча ботинками, как начинающий домушник, ввалился в комнату. Было темно и тихо. Совсем тихо. Так тихо, как это бывает только утром, перед рассветом. Я включил свет.
В комнате как будто ничего не свидетельствовало о разыгравшейся здесь недавно трагедии с похищением, в которой я лично участвовал. Все было в порядке, вещи стояли на своих местах, словно хозяйка вышла на минутку за хлебом, ожидая гостей. В небольшой вазочке перед зеркалом даже розовели цветы — хризантемы с томительно горьковатым осенним запахом. Совсем свежие.
Настороженно вслушиваясь в тишину, я с отвращением разделся, одежду запихнул в мусорное ведро и отправился в ванную мыться. После пребывания в мусоропроводе от меня несло, как от ассенизатора с тридцатилетним стажем.
Из рассеченной на лбу раны еще сочилась кровь. Я распахнул аптечку в коридоре и вывалил все ее содержимое на пол в поисках йода. Анальгин, противозачаточные таблетки, но-шпа, бинт, вата… Но что это? В моей ладони очутилась аккуратная коробочка с нарисованным на ней огромным, как будто удивленным глазом и надписью «Контактные линзы».
Неужели Кэтрин близорука? Никогда не замечал!.. На ладонь вывалились зеленые, синие, черные, коричневые и даже желтые кружочки. Зачем это ей? — растерянно подумал я и, забыв про желание смазать рану йодом, ссыпал всю эту роскошь обратно в коробочку и задумался.
Пора уже, наконец, экипироваться. Если меня здесь застукают, то пусть я буду хотя бы не в голом виде, как в прошлый раз. Где-то здесь должна валяться моя старая рубашка и рваные джинсы, в которых я как-то помогал Кэтрин чинить кран на кухне… Из шкафа вывалилась гора женского тряпья. Ого, футболка — это то, что надо. Спортивные брюки — тоже неплохо, правда, будут коротковаты, но ничего… Я оделся и почувствовал себя значительно увереннее.
Но где же моя рубашка? Может, Кэтрин зашвырнула ее на шкаф, чтобы при случае было чем вымыть пол? Я вытянул сверху картонную коробку с легким налетом пушистой пыли и запустил в нее руку. То, что я извлек оттуда, привело меня в кратковременный ступор — моя рука сжимала чей-то скальп! При ближайшем рассмотрении скальп оказался обыкновенным париком — такой прекрасный рыжий парик с роскошными мягкими кудрями. Потом за ним последовали русая коса, блондинистые накладные букли, черные кудри знойной брюнетки, последним на дне коробки остался лежать синий, почти до конца выдавленный тюбик. Я взял его в руки и ошарашенно прочитал вслух ярко-зеленую надпись:
— «Клей для париков».
Далее мелким шрифтом следовала инструкция: «Нанести небольшое количество клея по периметру парика, распределить тонким слоем, выждать не более трех минут, надеть. Внимание: состав водорастворим, горюч. Не нагревать выше пятидесяти градусов. Не разбирать. Беречь от детей».
— Что за ерунда! — Я отшвырнул коробку и задумался. Пора было кое-что прояснить…
Я подошел к столу, чтобы включить настольную лампу. Около пишущей машинки с началом английской статьи о русской мафии, которую я давно уже выучил наизусть, небрежно валялась сложенная пополам половинка ватмана. Автоматически я развернул листок и уставился на серый грифельный рисунок.
На нем была уже знакомая мне девушка с арбалетом, прекрасноокая охотница, застывшая на одном колене. Тетива натянута, стрела вот-вот готова сорваться и взлететь. Жесткие губы… Хищное выражение лица… Восточный разрез глаз… Это была Кэтрин!
Я закрыл глаза, вспоминая, как будто кошмарный сон, слова умирающего Толенкова. Передо мной вставало его меловое лицо. «Я — пас… Теперь твоя очередь… Расправься с этой бабой… От меня ей вот это. — Славка стреляет в окно. И потом: — Она втянула меня… Мне больше не жить…»
Я не верил своим собственным мыслям, я не верил листку бумаги, который дрожал в моей руке. Я не верил самому себе…
С ненавистью и тяжестью в груди, презирая себя самого за то, что собирался сделать, я сел в кресло, поставил на колени телефон. Противно кружилась голова, все плыло и таяло перед глазами. Неужели она… Она… Она… Я чувствовал себя предателем…
За окном уже совсем рассвело. Хлопали двери подъезда — люди спешили на работу. Во дворе рычали моторами разогреваемые машины, соседи за стенкой включили магнитофон с жизнерадостной мелодией.
Я набрал номер справочной:
— Будьте добры, телефон следователя прокуратуры Молодцовой Татьяны Георгиевны.
— Год рождения?
Я задумался, просчитал кое-что в уме и уверенно сказал:
— 1958-й…
Снова набрал номер.
— Татьяна Георгиевна? Простите, что беспокою вас в такую рань… Это Копцев Сергей, ваш подопечный… Да-да, тот, что сбежал… Вы когда на работу приходите? К девяти? Я буду вас ждать. Да, оформите мне, пожалуйста, явку с повинной… Да, я надумал сдаться… Да, я знаю, кто убил Максютова… Да, у меня есть улики… Вы хотите узнать, кто это?.. А вы сидите или стоите?.. Только не падайте со стула, пожалуйста!.. Это американская журналистка Кэтрин Мэйфлауэр!
Вздрогнув от резкого звука за спиной, я замер на полуслове — в коридоре явственно хлопнула входная дверь.
— Положи трубку, — послышался негромкий, очень знакомый голос. Я обернулся.
На пороге комнаты стояла Кэтрин. В ее волосах блестели капли дождя, а в руках опасно поблескивал черный пистолет.
Я опустил трубку.
Мы оба молчали, глядя друг на друга. Я — напряженно и со страхом, она — холодно и спокойно, как будто на что-то решаясь.
Я привстал с кресла.
— Сиди, — отрезала Кэтрин, и я плюхнулся обратно, завороженно глядя прямо в черную бездну дула.
Не опуская пистолет, она молча прошла в комнату, устало бросила сумку на стол и, все еще продолжая целиться в меня, одной рукой выдернула шнур телефона.
— Я мог бы догадаться раньше, — обронил я, следя за ней.
— Возможно. — Кэтрин присела бочком на край стола и снова уставилась на меня жутким оценивающим взглядом. Кажется, она раздумывала, пристрелить меня прямо сейчас или дать еще немного помучиться.
— Ты хочешь меня убить? — мгновенно пересохшими губами прошептал я.
— Неплохая мысль, — холодно бросила Кэтрин. — Жаль, что она пришла мне в голову слишком поздно…
Легкий американский акцент совершенно исчез из ее речи. Теперь это был голос, абсолютно точно и правильно произносивший слова, это был голос, своей правильностью достойный дикторши Центрального телевидения. Теперь ей уже не нужно было притворяться передо мной. Да и правда — зачем, если у нее в руках пистолет и она через пять минут отправит меня на тот свет…
— Что ты хочешь сделать? — напряженно спросил я. Где-то я читал, что убийцам следует заговаривать зубы перед тем, как они тебя собираются прикончить. Будто бы они от этого мягчеют и проникаются жалостью к своим жертвам, отчего им как бы трудно становится их убивать.
— Да вот, думаю пока, как с тобой поступить… Самолет только через четыре часа, а сидеть два часа с трупом очень скучно. К тому же утро, соседи услышат выстрелы… Даже не знаю… — Она с сомнением посмотрела в мою сторону. — Хотя, конечно, можно стрелять через подушку…
— Давай посидим просто так. Поболтаем, — мило улыбаясь, предложил я. — Расскажи мне, зачем ты все это делала.
— Зачем тебе это знать?
— Да так… Интересно все-таки… И вообще, любопытно узнать, как зовут женщину, с которой прожил четыре месяца. Хотя бы перед смертью.
— А ты еще не догадался? — холодно улыбнулась моя бывшая любовь и добавила: — Ну что ж, последнее желание приговоренного — закон для его палача…
Не выпуская пистолет, наморщив от напряжения и боли лоб, левой рукой она сняла свои роскошные, густые, цвета воронова крыла волосы. Под ним оказался ежик коротких светлых волос, как будто только недавно отросших после стрижки наголо. Немного наклонив голову и нахмурив брови, она подцепила ногтем что-то в углу глаза, и через секунду на ладонь выпали две синие контактные линзы.
Я смотрел на нее во все глаза. Сквозь знакомый и еще недавно такой привычный облик постепенно начали проступать далекие, полузабытые черты другой женщины…. Женщины, у которой прохладные руки, которая пахнет подснежниками и талым снегом, которая умеет целовать так, что корчишься в ее постели от сладостного огня…
Устало помассировав припухшие веки, она взглянула на меня ледяными серыми глазами и, не опуская пистолет, каким-то севшим голосом произнесла:
— Ну как тебе бал-маскарад?
Я судорожно сглотнул комок слюны, вставший поперек горла.
— Отлично! — Я смотрел на нее во все глаза, не зная, что еще сказать. В голове вертелся только один вопрос. И я задал его: — Как тебе удалось тогда остаться живой?
— Легко! — Инга спокойно откинула голову на спинку кресла и теперь смотрела на меня из-под опущенных ресниц. Пистолет она все так же держала в руке. — Вышла через дверь и уехала на машине.
— Но ведь… Ведь машина сгорела… Ведь нашли твое обуглившееся тело! — изумленно воскликнул я. — То есть не твое, конечно… Но чье тогда?
— Слушай, у тебя, по-моему, предсмертный приступ любознательности, — с легким раздражением произнесла Инга. — Зачем тебе это знать? Не лучше ли умереть в блаженном неведении?..
— А все-таки, расскажи, — настаивал я, чтобы выиграть хотя бы десять лишних секунд жизни. — Тем более, кажется, я больше никому не смогу рассказать про твои подвиги. Почему бы тебе не поделиться со мной воспоминаниями?
— И правда, почему? Ну ладно… Уговорил… Только вот что… Чтобы мне было спокойнее, я, пожалуй, сначала лишу тебя возможности сопротивляться, а потом…
Переложив пистолет в левую руку, Инга, не спуская с меня настороженного взгляда, одной рукой открыла сумочку, достала приготовленный шприц, в котором плескалась розоватая маслянистая жидкость, и приблизилась ко мне. Ствол пистолета уперся в висок, неприятно холодя кожу. Я дернулся.
— Ну, не надо, Сержи, — мягко сказала Инга голосом той, другой, женщины, которая затапливала меня своей головокружительной нежностью в короткие душные ночи этого жаркого лета. — Не заставляй меня разбрызгивать твои мозги по комнате… Просто ты часа три не сможешь шевелиться, но твоя голова будет светлой и ясной.
Едва моя рука дернулась, чтобы выбить у Инги пистолет, как игла впилась в предплечье, и сразу же по телу прокатилась горячая волна, плавившая кости и превращавшая мышцы в студенистую безвольную массу. С горловым бесполезным стоном я обмяк в кресле, не понимая, что происходит со мной.
Ласково потрепав меня по щеке, Инга с облегчением бросила пистолет на стол, потянулась, как будто встала после долгого сладкого сна, растрепала короткие волосы и весело бросила в мою сторону:
— Ну, так-то лучше! Теперь можно спокойно попить кофейку… Жаль, конечно, что ты не составишь мне компанию… — Она лучилась удовольствием. — Как тебе укольчик? Пойми, Сержи, что я влила в тебя целых полторы штуки баксов так называемого АТТ, и проникнись гордостью! Я с такими трудностями отыскала этот препарат на черном рынке, и он мне влетел в копеечку! К сожалению, одной дозы обычно хватает только на три-четыре часа. Но ты не переживай, через три часа я гарантирую тебе быструю и безболезненную смерть…
— Что со мной? — прохрипел я, пытаясь хотя бы пошевелить пальцами, — бесполезно, такое впечатление, что от моего некогда бодрого и дееспособного тела осталась одна голова, а прочие органы растворились, превратившись в комок пушистой медицинской ваты. Я кулем полулежал в кресле и с ужасом наблюдал за своей мучительницей, которая безбоязненно передвигалась по комнате, наслаждаясь своей безопасностью, и, кажется, в этот момент совершенно не собиралась меня убивать.
Она деловито распахнула шкаф, достала халатик, чистое белье (я следил за ней глазами, мучительно узнавая в ней движения и черты Кэтрин, женщины, которая исчезла так внезапно и так бесповоротно, в какое-то одно мгновение) и бросила мне, улыбаясь:
— Я быстренько в душ, а потом мы с тобой попьем кофейку и поболтаем… У меня была чертовски сложная неделя… Пришлось переводить свои капиталы в швейцарский банк, а это, знаешь ли, не так легко, Сержи… Ну, не скучай…
И она упорхнула, спокойно оставив пистолет на столе.
Я смотрел на черный вороненый ствол и от злости кусал губы, не в состоянии сдвинуться с места. Может быть, крикнуть? Соседи услышат, вызовут милицию, ведь люди так близко от меня — за тонкой панельной стенкой. Они умываются, бреются, едят утренний омлет, провожают детей в школу и уверены в том, что хоть как-нибудь проживут сегодняшний день. Я же, бессильный, как спеленатый младенец, уверен, что сегодняшний день — последний в моей жизни, хотя мой мозг отказывается верить в это!
Я попытался крикнуть — но только неясный хрип вырвался из горла. Губы уже не двигались, словно застыли на морозе, дышать стало трудно, как будто грудную клетку заковали в гипсовый корсет… Я понял, что это конец, — я в полной и безоговорочной власти у этой стервы с ангельским лицом. Я у нее в плену…
Вода в душе шумела недолго…
Совершенно не стесняясь меня, Инга вошла в комнату. В распахнутом халатике виднелось крепкое гибкое тело с дрожащими яблоками грудей, плоский живот никогда не рожавшей женщины и сильные ноги поклонницы тенниса. На матовой коже блестели, переливаясь и дрожа, крупные капли влаги. Что-то негромко напевая под нос, она сбросила махровый халат и стала одеваться, деловито морща лоб, когда ее руки перебирали гору тряпок. Я смотрел на мальчиковую стрижку, делавшую шею длиннее и тоньше, на длинное гибкое тело, тонкие сильные руки — и чувствовал, что, если бы она захотела, я мог бы ее простить. Конечно, это безумие, но я смог бы вынести даже безумие…
Облачившись в костюм, Инга, наконец, вспомнила обо мне и бросила в сторону, не ожидая ответа:
— Ну как дела? Ты не скучал без меня, Сержи? — и со смехом снова вышла из комнаты.
Так разговаривают с кошкой — ласково и безразлично, не ожидая ответа. Так разговаривают с фотографией погибшего человека — без надежды услышать отклик.
Аромат кофе, приплывший с кухни, защекотал ноздри. Инга появилась с бутербродом и чашкой и удобно уселась передо мной. Она не торопилась, приникая губами к чашке и изредка поглядывая на стенные часы…
Она говорила не со мной, бесчувственной куклой, набитой опилками и способной только дико вращать глазами, она говорила сама с собой — так говорят на исповеди, так рассказывают попутчику в поезде историю своей жизни — с уверенностью, что выслушают, поймут и забудут… Забудут навсегда…
