Глава 18
С трудом выплывая из бесконечного забытья, я чуть заметно пошевелился и попытался распрямить затекшее тело. Ноги, скрипя и похрустывая, вытянулись. Застонав в полный голос от тупой боли, я с трудом сел и попробовал разлепить глаза. Веки вроде бы поднялись, но ни один квант света не проникал в зрачок — там, где я находился в данный момент, было темно, как на том свете.
Может быть, это уже преисподняя, подумал я, но тело болело так сильно, как, по моему мнению, после смерти болеть уже не может. Пошевелив руками (вроде бы ничего, еще худо-бедно двигаются), я пошарил вокруг себя и определил, что сижу на чем-то сыпучем, холодном и сыром.
Темно было, хоть глаз выколи! И пахло чем-то таким, какой-то влагой и гнилью, что ли… Кряхтя, я поднялся на ноги, постоял чуть-чуть, привыкая к вертикальному положению, и сделал шаг вперед. Ничего, кажется, я еще не забыл, каким способом перемещаются в пространстве прямоходящие обезьяны… Вытянутые руки ткнулись в мягкую сырую стену в потеках воды, а ноги угодили в лужу. На ощупь, как слепец, я пробирался вдоль стены, пытаясь нашарить окно или дверь. Ничего похожего на выход из этой преисподней не наблюдалось.
Тогда я сел и задумался. Кажется, пришло время немного напрячь свои мозги и определить, где я очутился. То, что я сидел около какой-то стены, правда скользкой и мокрой, не оставляло сомнений. Вне сомнения, скользкая стена находилась в помещении — к этому выводу приводил и анализ затхлого, неподвижного воздуха, который вязко забивал ноздри и скорее мешал, чем помогал дышать.
Вновь поднявшись на ноги, я оттолкнулся от стены и вытянутыми руками наткнулся на другую стену, такую же мокрую и противную. Еще несколько минут я кружил вокруг своей оси, как кот за консервной банкой, привязанной к хвосту, пока меня не осенило, что я нахожусь в круглом помещении, не более полутора метров в диаметре.
Я колупнул ногтями стену… От нее отвалился приличный кусок, рассыпавшийся в руках мягкими влажными комками. «Земля», — постепенно дошло до меня, и не могу сказать, что я сильно обрадовался, совершив это открытие. Короткая цепочка логических рассуждений вела к выводу, что я нахожусь в каком-то подвале или колодце, что я еще жив, не очень голоден, но очень сильно избит и потому не в лучшей физической форме.
Как я сюда попал? Обрывки недавних событий, скачущие в голове как диафильмы, напомнили мне связанную Кэтрин, драку с гантелями, четверых питекантропов в черной «Волге», и в мозгу сразу всплыл тошнотворный запах бензина. От таких воспоминаний меня чуть не вырвало.
Значит, эти дурни притащили меня и бросили в подвал. По всей видимости, я в гостях у их главаря, Рэма. То бишь у Рината. А может, не у Рэма, а, наоборот, у Касьяна? Узнал, подлюка, что я связан с близнецами, и решил меня к ногтю прижать. Из наших-то осталось всего ничего, больше ему не на ком отыграться. Но зачем я-то ему нужен? Разве что по старой памяти, отомстить за тот случай на чердаке. Но и это вряд ли… Скорее уж Рэм на меня зубы точит.
Во всяком случае, меня бросили сюда дожидаться чести быть представленным главарю бандитов официально. И вот, сидя на мокрой земле, я трепетно ожидаю аудиенции у его величества, короля волгоградской ОПГ, который по совместительству рисует голых баб. Интересно, неужели эти гориллы помогают ему еще и в живописи? Например, подсказывают цветовое решение или поставляют натурщиц с Тверской…
Кажется, предстоит небольшая прочистка мозгов… Я пошарил в карманах. Что у меня есть для самообороны? Руки нащупали свернутую в восемь раз газету и ручку. В другом кармане я обнаружил своего потрепанного дракончика. Отлично, как говорится, то, что доктор прописал! Зажигалка мне сейчас необходима, как луч света в темном царстве.
Пламя вырвалось из пасти дракона и осветило круглые стены, блестящие от воды, и неровный пол. Теплые отблески огня отразились в лужицах под ногами. Я поднял зажигалку повыше — агатовое горло трубы уходило вертикально вверх и заканчивалось черной дырой где-то высоко над головой. Нащупав ногой кочку повыше, я встал на нее, вытянув руку, как легкоатлет с олимпийским огнем, — но безрезультатно, все тот же непроглядный мрак над головой.
Ну точно, они бросили меня в колодец! Вот придурки, подумал я. Интересно, как они будут меня доставать отсюда, чтобы отбуксировать на допрос, или как там у них называется?.. Ну, короче, должны же они меня поспрашивать, зачем и по чьему приказу я засунул взрывное устройство под задницу их главарям! Может быть, они кинут мне вниз веревочную лестницу, и я должен буду как идиот карабкаться по ней? Ну нет, фиг вам, не буду. Мне и здесь хорошо! Тихо и комары не кусают. А если эти типы полезут за мной, чтобы доставить силой, то я с удовольствием перебью их поодиночке. Правда, это не избавит меня от нелицеприятного разговора с их боссом.
Я сел на кочку и задумался. Надо выбрать тактику защиты. Глупо запираться, конечно, лепить, что взрывное устройство под машину подложил не я, — любое сличение видеозаписи с оригиналом даст безусловно положительный результат. Тут-то они меня и подвесят за яйца! Да, как говорит Жириновский, однозначно — отрежут хвост по самые уши… Пока есть время на раздумья, надо придумать легенду, по чьему заказу я все это совершил. Но самое ужасное, что они уже знают про Кэтрин…
Кэтрин… Что сейчас с ней? Где она? Меня захлестнула волна щемящей тревоги. Неужели они ее пытали? Били — это точно, порванная блузка и все такое… Я вспомнил испуганное лицо, ужас, застывший на самом дне ее глаз, и чуть было не закричал от ярости и бешеного желания вырваться из западни. Что сейчас с Кэтрин? Что с ней? В ноющих от боли висках пульсировала тревога. Эта тревога мешала мне сосредоточиться, выбивала из колеи. Кэтрин — вот мое самое слабое место. Кэтрин — они сделают со мной все, что угодно, и я даже не пикну.
Хорошо бы узнать, кто меня сейчас охраняет… Наверное, кто-то из этих питекантропов с деревянными кубиками вместо голов. Ну и кулаки у них… Вспомнив их мастерские удары в солнечное сплетение, ласковые поглаживания по почкам, нежные вправления нижней челюсти, любящие тумаки по голове, я тихо застонал. Если они так же обращались с Кэтрин, я их убью!..
В тяжелых раздумьях прошло часа четыре, не меньше. Время я не мог определить — часы намертво застыли на двух сорока пяти, стекло пошло расходящимися лучиками. Как показывает жизненный опыт, перед дракой лучше снять часы и положить их во внутренний карман, жаль только, я редко прислушиваюсь к жизненному опыту. В темноте же, обступившей меня как липкое душное покрывало, времени не существовало вообще. Оно расползалось под руками, как клочья гнилой ткани, оно то растягивалось в бесконечные секунды, то сжималось, постукивая в такт ударам сердца. Хоть бы проблеск света над головой, хоть бы какое шевеление наверху — но все глухо, Ни шороха, ни шепота, ни шелеста, только мое собственное сопение, шум крови в висках и темнота.
Примерно часов через шесть сидения на холодной кочке, от которой мои брюки и соответствующее место стали невыносимо мокрыми и окоченевшими, во мне начала подниматься тихая паника… Они что, не собираются меня допрашивать? Зачем тогда я здесь торчу, черт побери? А кормить меня, они что, тоже не собираются? Может быть, они думают, что я до сих пор в отключке, и поэтому не торопятся с ужином? А я ведь могу похудеть в этой пещере!
Я задрал голову к предполагаемому отверстию в колодце и крикнул:
— Эй, вы, там, наверху! Э-ге-ей!
Эхо ответило мне моим собственным голосом, и от его троекратного «ей-ей-ей», прокатившегося от отверстия вверху до пола, мне стало жутко.
— Алло, гараж! — крикнул я, сложив ладони рупором. — Эй, вы, там, наверху! Крот, зови начальника, сдаваться хочу! Где мой лучший друг, товарищ и брат Рэм?! Отведите меня к нему, я хочу исповедаться в грехах!
Глухое презрительное молчание.
— Алло, ребята! Кончай, в самом деле! — надрывался я. — Пожрать киньте! В туалет выпустите! Дайте узнику произнести последнее слово! Эгей! Алло!
Далее я перешел на непарламентарные выражения, сопрягая их в невыразимо виртуозных комбинациях, но все мои стилистические потуги остались без внимания. Только ватная пронзительная тишина и чернильная темнота находились со мной в сыром колодце.
— Козлы! Уроды гипсовые! Отрыжки пьяного бомжа! — наоравшись, с тихим негодованием заключил я, усаживаясь обратно на свою кочку, давно сформировавшуюся из сырой глины точно по форме моей задницы. — Грязь под ногтями свиновода!.. Даже воспитанники дома умственно отсталых — Спинозы по сравнению с этими придурками! Гнусные ублюдки из семей хронических олигофренов! Одна извилина у них — и та ниже спины! Мозги из низкосортного железобетона — и тех недодали наполовину!..
Но восхищаться моими высокохудожественными сравнениями могли только трупы мышей, попавших в колодец еще при его строительстве — их твердые мумифицированные тела я различил на полу при помощи зажигалки.
Внезапно разумная мысль посетила мой отчаявшийся ум и успокаивающе погладила по головке — наверное, сейчас ночь или раннее утро, все нормальные люди мирно посапывают в своих теплых кроватках, и, конечно, в их числе и эти дебилы, которые приволокли меня сюда. Вот почему они не отзываются — хрючат, наверное, как дети, и дела им нет до оголодавшего узника. Что ж, придется подождать, пока эти кретины продерут свои сонные вежды и выпустят меня отсюда, хотя бы для того, чтобы к вечеру замочить втихаря где-нибудь в лесу под елочкой.
Но я им просто так в руки не дамся, не на таковского напали, мрачно размышлял я, прокручивая в уме возможные варианты своего ближайшего будущего. Я еще попью их крови, я им вправлю мозги! Буду блефовать! И ка-ак я буду блефовать, чертям тошно станет! Скажу с презрительной ухмылкой, что если со мной что-либо случится, то аудиозаписи их мафиозных переговоров отправятся в соответствующие инстанции. Пока они будут проверять, разбираться, выяснять, что за записи и существуют ли они на самом деле, я дам деру от них. В самом деле, должен же быть отсюда какой-то выход!
Я подошел к стене колодца, щелкнул зажигалкой, ковырнул пальцем стену. Сухая глина посыпалась вниз с мышиным шелестом. Я задумчиво почесал колючий подбородок. Конечно, подвиги графа Монте-Кристо не в моем вкусе, но, на худой конец, можно попробовать отсюда выбраться при помощи собственных ногтей, благо они у меня твердые и крепкие.
Выберусь отсюда, думал я, и во мне разрасталась странная уверенность в справедливости этой мысли. Выберусь!
Несмелое августовское утро началось с неторопливого тихого дождя. Тяжелые холодные капли мерно отбивали такт, ударяясь о жестяной карниз, в приоткрытое окно вливался прохладный влажный воздух, вздымая легкую занавеску на кухне. После недавних утренних заморозков листва на канадских кленах покрылась легчайшим налетом желтизны — это было первое предвестие осени. Старушки около метро уже торговали пушистыми шарами багряных георгинов и лохматыми астрами, похожими на разноцветных болонок самых нежных пастельных оттенков.
Несмотря на свойственное ему чуткое ощущение красоты, Ринат не любил осень. Ему претило роскошное увядание природы. Его воротило от самоварного золота берез, грубых красок покрасневших осин, испуганно трясущих на ветру пятаками круглых листьев. В долгие промозглые вечера внутри становилось грустно и пусто от горьковатого запаха костра, разжигаемого во дворе прилежным дворником дядей Петей. После летней грубой зелени отчего-то было мучительно тоскливо смотреть на жухлую траву газонов, неживую, похожую на свалявшиеся лобковые волосы пожилой проститутки.
Гораздо больше ему нравилось строгое великолепие среднерусской зимы, ее глухие, сдержанные тона, скромное очарование грязноватого мартовского снега, первый мальчишеский пух майских лесов. А осень… Осень отвратительна разнузданным половодьем ярких красок, животным предсмертным плодородием, оголтелой жадностью, жадностью женщины в последнем приступе бабьего лета. Осень, думал Ринат, перезрелая сорокалетняя тетка, с массивным задом, огромной грудью, вскормившей стада алчущих потомков, развратница, жадно тянущая к любому свои густо накрашенные кармином губы. Осень — предсмертный оргиастический взрыв природы, приманка плодородия, обман, пустота разродившегося лона…
Ему не нравится осень, может быть, потому, что ему вообще противны те женщины, во внешности которых бурно доминирует яркое половое начало, которые страстно ждут оплодотворителя, чтобы после торжествующего акта совокупления уничтожить его смертоносным ядом, подобно самкам скорпиона. Его тошнит от их неистового желания любви, может быть, он боится их всепожирающей жадности. Женщинам мало только тела, им подавай все, что есть у мужчины, — время, деньги и, в первую очередь, его бессмертную душу…
Многие уверены, что он голубой. Нет, он не голубой. Ему одинаково нравятся и мужчины, и женщины, ведь секс для него давно уже существует вне пола, он универсален, отделен от традиционной, навязшей в зубах половой полярности — именно это сейчас супермодно. В конце двадцатого века смешно быть моносексуалом, сейчас секс превращается просто в специфическую форму взаимоотношений между любыми двумя человеческими особями, независимо от пола. Теперь это не бурные страсти Ромео и Джульетты, Элоизы и Абеляра, Гойи и герцогини Альба. Это акт между двумя инфузориями-туфельками, которым природа еще не успела навязать половые различия. И какая разница, кто инфузория по паспорту, мужчина или женщина?.. Именно сейчас наступает эра гермафродитов, недаром греки считали гермафродитов богочеловеками, вознося им божеские почести. А греки, в отличие от современных человекообразных обезьян, понимали толк в красоте…
Ему, Ринату, как художнику, вообще не нравятся люди, которые являются яркими, типичными представителями своего пола: женщины-вамп, при взгляде на которых всплывает в памяти все некогда слышанное о родах и абортах — постель, залитая кровью, и жирный склизкий младенец какого-то сизого цвета, присосавшийся к огромной груди; или мужчины с круглыми бицепсами, вызывающие в памяти освежеванные туши быков — торжество мяса над духом, торжество формы над содержанием, торжество пола над общечеловеческим. Ему нравится тонкая, одухотворенная красота, в которой угадывается холодность сонной зимы, первая робость и ласка апрельского солнца, освежающая прохлада летнего дождя. Такую красоту можно встретить разве что у белокурых юношей астенического телосложения и редко, очень редко — у северных женщин того строгого мученического облика, который характерен для древнерусского живописного канона.
Сегодня ему даже странно вспомнить, что совсем недавно, года два назад, он чуть было не женился — так захватила его та женщина, которую он теперь тщетно пытался забыть. Она казалась ему такой, какую он рисовал в своих картинах, — хрупкий тонкорукий подросток, не мальчик, не девочка, унисексуальный человек, космическое дитя, опутанное сетями цивилизации. Она была его идеальной моделью, его мечтой — длинное узкое бедро, немного широковатые плечи пловчихи, узкая рука, гибкие пальцы пианистки, тонкая прозрачная кожа с голубоватыми прожилками вен — все это само просилось на полотно.
Он писал с нее страстно, запоем, писал и с натуры, и по памяти, в разлуке и во время их редких встреч. Он писал с нее пришельцев для своей эпопеи «Космические войны» (наверняка уж инопланетяне-то давным-давно решили проблему пола, преодолели его узы): среди хаоса и темноты первобытного мира, в бушующей стихии праматерии (или постматерии), среди летающих человеческих внутренностей и обломков нашего вечного мира, несомые солнечным ветром парят две фигуры в белых одеждах с огромными удивленными глазами первооткрывателей… Он рисовал с нее и Елену и Париса для заказанных ему иллюстраций «Илиады» — кудрявый воин, потрясающий копьем, у него тонкое лицо подростка и хрупкая фигура, очертания которой теряются в складках белого хитона, маленький эльф, порхающий с цветка на цветок среди ужасов кровавой битвы…
Потом, когда они почти разошлись, он нарисовал ее по-другому. Сквозь обманчивый облик унисекса он различил скорпионшу с милым обличьем — огромное чудовище, пожирающее мужчин. Эта картина — одна из лучших его работ.
За круглым столом восседает жирная бабища с чертами плодовитой матери семейства. Перед ней на тарелке лежит крошечный обнаженный человек, с которым эта дама умело расправляется при помощи ножа и вилки, — еще живая голова его с искаженными ужасом чертами наколота на зубец вилки, аккуратно расчлененное тело полито кетчупом и посыпано мелко порезанной зеленью петрушки. И главное, зрителю непонятно — кетчуп это или кровь… А внутри женщины копошатся съеденные ею люди… Еще несколько жертв, ожидая своей участи, лежат на блюде, украшенные лимонными дольками и кусочками живой плоти. У одного из мужчин с лицом великомученика (полнейшее сходство с супругом прототипа картины!) во рту веточка петрушки, вместо глаз вставлены оливки — все это напоминает дореволюционное барское пиршество, когда сытая челядь вносит в залу поросенка, фаршированного гречневой кашей.
Короче, «чудище обло, озорно и лаяй». Но самое замечательное — выражение лица каннибалки, холодное и деловитое, равнодушное и пресыщенное, жадное и вместе с тем царственно-великолепное. А голова человека, наколотая на вилку, — это голова его самого, Рината. На блюде и внутри женщины — лица многих его друзей… Теперь уже многих нет в живых — «иных уж нет, а те далече…».
Когда она увидела его картину «Наслаждение» на выставке в «Gallery-art», она сразу поняла, кого он изобразил, несмотря на полнейшее несходство общих черт. В чем, в чем, а в его творчестве она великолепно разбиралась!
Она приблизилась к нему, пахнув дорогими духами, — их запах был ему незнаком, слишком долго они не виделись, и с улыбкой, змеящейся по устам, прошептала:
— Кажется, я тебя еще не скушала, а?.. Но, судя по твоему натюрморту, ты, бедняга, сам торопишься оказаться в уютной атмосфере моего желудка! К сожалению, пока близкое знакомство с ним я не могу тебе гарантировать! Но только пока!
И тут же, как только к ним приблизился ее дородный супруг, в солидном костюме, при галстуке и с бриллинтовыми запонками, она беззаботно защебетала:
— Грандиозный успех, Макс! Глазунов по сравнению с тобой бездарный мазилка, ты на голову превзошел его своими иллюстрациями к «Илиаде»! Не удивлюсь, если тебя в один прекрасный момент выдвинут на лауреата Госпремии! Рафаэль по сравнению с тобой — первоклашка. Ты видел, Сашок, какие глаза у его возлюбленной из «Наслаждения»? — обратилась она к супругу. — В них бездна ада, в них райское наслаждение злом. Глаза врубелевского «Демона», только намного лучше! Это русские «Цветы зла»! И ты знаешь, я, кажется, узнала и твое лицо, милый, внутри этой ужасной женщины!
— Да? По-моему, ты ошибаешься, детка, — холодно парировал супруг, отходя к другим полотнам.
— Макс, ты гений, я всегда это говорила. — Улыбаясь, она перешла к другой картине. — Но без меня ты остался бы вопиющей бездарностью! Это как раз тот редкий случай, когда модель сделала художника, а не наоборот.
И, одарив его своей американизированной улыбкой в пятьдесят два зуба, она царственно развернулась и ушла.
После разговора Ринат еще рассеянно принимал благодарности, но внутри у него стало как-то пусто и тоскливо от прозвучавшей в ее словах недвусмысленной угрозы. А может быть, он, как всегда, преувеличил значение ее слов? Позже, конечно, он выкинул этот эпизод из головы, приписав его ярости брошенной женщины, но иногда в его ушах звучал свистящий шепот и в памяти всплывали дьявольские глаза с насмешливым прищуром.
Потом были рецензии в газетах. Разные — и хулительные, и хвалительные. Кое-кто из критиков разглядел в его «Наслаждении» аллегорическое воплощение современной цивилизации, пожирающей души человечества тягой к материальному достатку. А один тип даже дописался до того, что увидел в облике главной персоналии ни много ни мало — мать-сыру землю, родящую, кормящую и принимающую людей в свое лоно, а из этого сделал прямой вывод о корневой близости художника Максютова древним славянским оргиастическим культам.
Да, Она — это чудовище, его злая муза, его коварная Фрина Мегарянка! Второй такой, как она, хочется верить, больше нет и не будет. И слава Богу, что не будет!.. Та модель, что приходила к нему два дня назад позировать для серии античных рисунков, конечно, сильно напоминает Ее, но эта натурщица — только бледное, слабое подобие, карикатура на его идеал, чьи обгорелые останки давно покоятся в могиле. Ну что ж, на безрыбье, как говорится…
Свернувшись клубочком, чтобы было теплее, и постелив на кочку свернутую в несколько раз «Криминальную хронику», я привалился к сырой стене колодца и задремал. Спал я недолго и некрепко — все чудилось во сне, что кто-то кричал и звал меня сверху. Я выплывал из обморочного полусна, пытался орать что-то в ответ, но тишина вновь отвечала мне только чавканьем собственных ботинок в желтой грязи и тихим шорохом осыпающейся со стен глины.
Очнулся я, совсем задубев от холода, и решил, что уже настало утро. По самым скромным подсчетам прошли уже сутки с момента моего заточения, а я все еще находился в неведении относительно того, что со мной собираются делать мои тюремщики. Постепенно надежда начала угасать, и, я, кажется, стремительно терял способность увидеть хотя бы один, самый завалященький фотон, невесть как пробравшийся в подземелье.
Несколько упражнений помогли слегка разогреть заиндевевшие конечности. Желудок, устав требовать от своего хозяина пищу, уже давно перестал бурчать и уже только тихонько ныл, выпрашивая у меня хоть корочку хлеба. Но что я мог предложить своему верному, безотказному другу, всегда так регулярно и в срок переваривавшему еду, — увы, ничего! Только влажную газету, на которой я провел ночь (или день), но, думаю, от такого питания он отказался бы категорически.
Следующие часа два я развлекался, издавая жалобные и не очень крики, оглашая унылыми завываниями мокрое подземелье, как первосортное английское привидение. Вскоре пришлось перейти к угрозам — ноль эмоций в ответ. К обеду у меня начались галлюцинации. Перед мысленным взором вставала тарелка с мамиными варениками, горяченькими, со сметанкой. Тарелка постепенно увеличивалась в размерах, превращаясь в огромный таз, который не поместился бы и в прожорливого борова.
Потом сладостные видения вареников сменились призраками котлет и фантомами цыплят. Через пару часов сладких грез я снизил планку своих требований и решил ограничиться созерцанием буханки черного хлеба, которая неотступно стояла перед моим внутренним оком, вызывая приступы младенческого слюнотечения.
Все еще надеясь на милость победителей, я пытался отогнать видения громогласными вызовами охранников, но все было тщетно.
— Что они там, перемерли все, что ли? — разозлился я и замер от свежей неприятной мысли, чудом навестившей мою голову, несколько затемненную страстным желанием жрать.
А что, если они действительно там все перемерли? Может, этих придурков, людей Рэма, вырезали всех до одного эти, как их там, ну, из банды Касьяна? Или наоборот, люди Рэма перерезали прихвостней Касьяна — знать бы точно, кто меня схватил. Как там у них бывает, что-то вроде кровной мести за порушенных братков… Что же мне теперь, тут сидеть до голодной смерти?
Я решил действовать. Хотя тело уже изрядно ослабело от воздержания и напоминало высохшие мощи, но, собрав остатки воли в кулак, я решил бороться до последнего. Щелкнул зажигалкой. Обошел свою камеру по периметру и по диаметру, ковырнул стены. От бодрых мыслей о подкопе пришлось сразу же отказаться — слишком уж много времени займет это грязное дело. Графа Монте-Кристо хотя бы регулярно кормили, а я вынужден питаться только собственным желудочным соком.
Самое реальное и разумное решение, к которому я постепенно пришел, — попробовать выдолбить ступени в грунте и по ним подняться наверх. Диаметр колодца был достаточно мал, и я мог бы вскарабкаться по ступеням, опираясь для устойчивости одной рукой на противоположную стенку колодца. Попробовав совершить то же самое по гладкой стене, я неизбежно свалился бы обратно — влажная глина была скользкой, как мыло.
Не хотелось портить маникюр, поэтому, выковыряв из земли небольшую щепочку, я бурно принялся за работу. Мою трудоспособность увеличивала в несколько раз мысль о том, что там, наверху, может оказаться что-нибудь съестное, например заплесневелый сухарик или картофельные очистки. А если там отыщется еще и сигарета, хотя бы до половины выкуренная, — я буду на седьмом небе! Мысль о куреве взбодрила меня даже больше, чем мысль о еде.
Первые пять ступеней, располагавшихся до уровня двух метров, дались без особого труда. Но дальше работа пошла менее успешно. Приходилось действовать в раскорячку, вися, как паук, над пропастью. Опираясь ногами в только что вырытую ступеньку, а рукой — в противоположную стенку, я чувствовал себя акробатом, севшим на шпагат между двух тумб, с той маленькой разницей, что мои опорные ноги то и дело разъезжались по скользкой глине и грозили загреметь вниз, обрушив всю работу.
В тяжелом физическом труде время текло незаметно и чувство голода как будто притупилось. Время от времени я отдыхал, спустившись вниз по ступеням и с тоской взирая вверх. Зажигалка моя все больше чахла и дохла, и я с ужасом думал о том мгновении, когда она погаснет и мне придется работать без малейшего кусочка света.
Утешала только мысль, что колодец не может быть бесконечным. Если бы он шел вертикально от самого центра земли, то в нем было бы гораздо жарче, чем я ощущал. По моим техническим расчетам, он мог быть пять, ну, максимум, семь метров глубиной. В Подмосковье грунтовые воды обычно залегают близко к поверхности, это я знаю по собственному опыту — несколько лет назад мы копали с батяней колодец на даче и нам хватило зарыться на четыре метра, чтобы достичь воды.
А что, если здесь горка?.. А что, если здесь какая-то геологическая аномалия и колодец гораздо глубже?.. Нет, не может быть, утешал я себя, посасывая влажный комок глины, чтобы утолить жажду (из лужицы, натекшей на дне колодца, я опасался пить, предполагая, что упавшие туда и полуразложившиеся мыши подействуют на мой хрупкий организм не лучшим образом). Обычно люди селятся там, где вода подходит близко к поверхности. А иначе зачем рыть колодец в чистом поле? Не для меня же лично!.. К тому же колодец явно незакончен, еще даже не достигнут водоносный слой, а иначе я плавал бы здесь, как утка в проруби.
Со вздохом я вновь поднимался с кочки и принимался за работу. О том, что меня ждет наверху, я старался не думать. А вдруг они завалили вход в колодец?! Это значит — я погребен здесь на всю оставшуюся жизнь. Только после своего заточения я начал понимать, что чувствуют люди, погребенные заживо. Их ощущениям не позавидуешь!..
Сколько часов я вкалывал — не имею ни малейшего представления. Щепка моя давным-давно сломалась, и теперь я ковырял землю ногтями, а зажигалку включал только на короткое время, чтобы оценить тот объем строительных работ, который еще предстоит освоить. Честно говоря, мне он представлялся бесконечным. Я перестал колупать землю только тогда, когда, выбившись из сил, почувствовал, что пространство вращается вокруг меня все быстрее и быстрее, а глиняные стены сдавливают мой мозг в тесных объятиях…
Ринат подошел к стене мастерской, вдоль которой стояли незаконченные работы, выбрал среди хаоса холстов с карнавально-пестрыми мазками одну небольшую картину, белое полотно с четко прочерченным летящим контуром, и поставил ее на мольберт.
Это Артемида, богиня охоты, прекраснокудрая дева в развевающейся тунике. Она летит по лесу со своими подругами, чтобы настичь Актеона и превратить его в оленя за то, что тот подсматривал, как богиня-девственница купается в лесном ручье, — грех вполне простительный, с мужской точки зрения.
Да, рисунок неплох, совсем неплох! Ринат отошел и немного прищурился. Хорошо удалась вот эта линия — плавный изгиб небольшой груди опускается к бедру и переходит в стройное, узкое, почти мальчишеское бедро. Чувствуется, что икра напряжена, — вот тот неуловимый момент бега перед тем, как мышцы сократятся, нога оттолкнется от земли, и Артемида взлетит в прыжке. За ее спиной колчан со стрелами, в руке — изогнутый лук…
Но какая линия бедра! Такой линии мог бы позавидовать и сам Модильяни! Кто спорит, у этой модели такие совершенные линии тела, как будто ее изображение само ложится на бумагу. Давно он не встречал такого характерного типажа. Очень давно. С тех пор, как…
На сегодня у него запланирован следующий рисунок — Артемида натягивает лук, чтобы поразить Актеона стрелой. Самое интересное — уловить труднодостижимый момент первого расслабления мускулов рук, которое последует за спущенной стрелой. Специально для этого рисунка он арендовал у знакомого бизнесмена спортивный арбалет со стрелами. Надо будет заставить эту девицу постоять пару часов в напряжении, с натянутой тетивой. Интересно, выдержит ли она? Она не профессиональная модель, это ясно. Любительница. В свой прошлый приход не могла выдержать и четырех часов, вся изломалась. Молчала, правда, но он же не слепой! Но тело у нее — без сомнения, античное! Тело — на все времена, для всех веков и народов!
В свой прошлый приход она раздеться отказалась. Странно, что за несовременная скромность? Должна же, кажется, представлять, что ее зовут не на блины и что существуют некоторые особенности профессии, издержки, так сказать. Правда, тогда ему не нужна была обнаженная натура, вполне хватило драпировки, изображающей тунику. Но если уж так повезло и он в кои веки нашел подходящую модель, можно поработать еще и над Артемидой, купающейся в ручье.
Он уже представляет рисунок в малейших подробностях — богиня наклонилась и, зачерпнув воду, льет ее на грудь. Спина изогнута, волосы рассыпались по плечам. Крупные капли влаги на бедрах, на животе, глаза полуприкрыты в сладострастной неге. Вода — вот лучший, ласковейший и единственный любовник богини-девственницы. Туника брошена на берегу. В кустах наполовину видна обнаженная фигура Актеона, он опирается напряженной рукой о землю, его рот вожделенно приоткрыт, он любуется прекрасной Артемидой. И — закатное розовое солнце подкрашивает осторожным золотом всю картину. Отлично!
Разглядывая набросок, Ринат напряженно свел брови на переносице, мучительно пытаясь что-то припомнить. Где-то у него есть рисунок, похожий на ту самую совершенную линию, где-то есть… Неужели он повторяет самого себя? Если это так, то это ужасно. Он не из тех мазилок, которые, однажды найдя удачный прием, без конца пережевывают его в своих произведениях, выжимая из него все, что только возможно. Если это действительно так — то это его личное падение!
Все еще хмурясь, Ринат начал искать, задумчиво перебирая старые акварели, горой наваленные на низком столике около окна. Но когда же он это делал?.. А вдруг ему только кажется, что это его личная находка? Вдруг он бессознательно скопировал кого-то из старых мастеров? В иллюстрациях к книге, конечно, это может сойти незамеченным, но если такое появится на персоналке (персональной выставке), сразу «доброжелатели» зашипят: «Исписался, копирует классиков, перепевает сам себя!» Вспомнить хотя бы кошмарные бельма больных базедовой болезнью с полотен Глазунова — не это ли ужас беспомощной руки, которая ничего не может выжать, кроме привычного контура?
Но где же тот рисунок?.. На пол полетел ворох пожелтевших ватманов: мальчик, вынимающий из ноги занозу, мальчик, играющий в «бабки», мальчик, стреляющий из лука, — старые ученические работы из Античного зала Музея изобразительных искусств. Нет, все не то! «А был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?» — вспомнил он и вытащил кипу эскизов к «Наслаждению». Да, пожалуй, где-то здесь…
Сначала он хотел нарисовать Ее в прямом, неаллегорическом виде. Его привлекал контраст между ангельской внешностью и сатанинским злом, которое он в ней различал. Вот она откинулась на стуле, хохочет, человеческие головы, наваленные на тарелке, как апельсины, исполнены ужаса и обреченности. А вот она подносит ко рту гроздь винограда и тянется к ней прекрасными губами, виноградинки — это тоже человеческие головы. И каждая из них томится в предсмертной муке, ожидая того сладчайшего и ужаснейшего мгновения, когда их коснутся, лобзая, нежные жалящие уста… Вот другой эскиз — человечья голова, как сказочный колобок, катится прочь, охваченная ужасом, а она, преследуя, легко бежит за ней, парит в воздухе, шаловливая, как будто ребенок, догоняющий мячик. Да, вот он, тот самый миг отрыва от земли, полета. Вот она, та самая линия бедра, которая всплыла на его недавнем рисунке. Как странно, что возвращается через годы…
Интересно, откуда эту девицу выкопал Славик? Сказал, что знает ее давно, бедной женщине нужно подработать, у нее двое детей и муж умер, нет средств к существованию. Конечно, он не мог отказать другу. Ринат согласился только из вежливости, чтобы, часик поработав для виду, сказать, что она ему не подходит, и, заплатив дамочке минимальную сумму «за простой», отказаться от дальнейших сеансов.
Когда эта натурщица пришла к нему, он сначала не разглядел в ней ничего особенного. Да в общем-то и настроения работать не было, после затянувшейся вечеринки трещала, раскалываясь надвое голова. Но потом, как это часто бывает, рука разошлась, разработалась, голова прошла, и процесс творчества захватил его целиком, вызывая в душе привычный восторженный подъем, когда чувствуешь, что все получается, что ты на верном пути.
В упоении работой он даже несколько раз раздраженно прикрикнул на бедную женщину, которая валилась с ног, одеревенев от одной и той же позы. Он гонял ее по студии, заставляя высоко подпрыгивать, чтобы уловить то трудноуловимое сокращение мускулов, которое поднимает тело над землей. Эта многодетная мать отказалась раздеться, не понимая, что она для него — только тело. Несколько сот отлично работающих мышц — и ничего более! Не женщина даже, а скорее гипсовая модель, но только обладающая чудесной способностью двигаться.
Завтра (она должна прийти к обеду) он извинится перед ней за свое недавнее раздражение, предложит кофе, ласково поговорит о ее детях. Потом они поработают немного над Артемидой с арбалетом, а потом он предложит ей попробовать себя в качестве обнаженной натуры, объяснив, что если ее тело подойдет ему, то можно будет заключить долгосрочный договор для работы. Она должна понять, такие условия ей самой выгодны.
Перехватив длинные черные волосы тугой резинкой, чтобы не мешали работать, Ринат стал готовиться к сеансу. Выбрал из вороха драпировок, наваленных на стуле, белоснежную полосу скользкого шелка с широкой каймой, умело задрапировал ею небольшую античную статую, стоявшую в углу мастерской. Кажется, эта ткань хорошо подойдет к ее буйным кудрям цвета воронова крыла, восточному разрезу глаз и пухлой алости губ…
Скорее бы завтрашний день, скорее бы утро, скорее бы она пришла! Только бы она не опоздала, ему так хочется работать! Давно у него не было такого подъема, больше полутора лет… Но как хочется работать с ней!
Продолжительный сон освежил уставшие члены. Надо ли говорить, что здоровый труд и лечебное голодание привели к тому, что я мирно почивал, не отвлекаясь на просмотр видеоснов. Утром (а в моем представлении было уже утро), поднявшись по осыпающимся ступеням на достигнутую накануне высоту, я увидел смутное изображение потолка над головой и сразу же приободрился. К тому же грунт стал значительно суше, и удерживаться на нем стало легче. Кажется, мой рабский труд уже стремительно приближался к своему логическому концу. Но что будет в конце — свобода или новое бесконечное сидение в подземелье, — я не знал и старался об этом не думать.
Примерно на уровне шести метров кончиками пальцев вытянутой руки я мог достать доски, которыми был заложен колодец. Вися в немыслимой позе, я пробовал было сдвинуть доски в сторону, но чуть не свалился вниз, потеряв равновесие. Мне не хватало буквально парочки ступеней. Пальцы заработали с удвоенной силой.
Вскоре я уже висел примерно на высоте метров семи, упираясь головой в мокрые доски с крупными каплями сконденсированной влаги. Небольшого усилия оказалось достаточно, чтобы сдвинуть в сторону самую крайнюю, боковую, доску, но центральные пока не поддавались. К моему величайшему удивлению, в щель, образованную краем колодца и его крышкой, я не увидел долгожданного проблеска дневного света, и свежий воздух не заполнил до отказа мои легкие.
В чем дело? — недоумевал я. Бред какой-то! Неужели колодец не закончился и меня ждет продолжение приключений, вторая серия, так сказать?
Кряхтя, я с трудом сдвинул плечами многокилограммовый груз, наваленный сверху на доски, и уцепился руками за край. Подтянуться на руках и перекинуть ногу оказалось делом двух секунд, и через мгновение я уже стоял на твердой сухой земле и недоуменно оглядывался, не понимая, где нахожусь. К тому же следовало опасаться нападения сзади на тот случай, если меня все-таки охраняют.
Вертикальная полоска света, которую не разглядел бы и крот, но которую мгновенно различил в подземном сумраке мой изголодавшийся по свету зрачок, вызвала взрыв щенячьего восторга — значит, я все-таки на поверхности! Чахнущий дракончик из последних сил осветил квадратное огромное помещение, сложенное, как бомбоубежище, из огромных бетонных блоков. Большие, квадратные окна, забранные монолитными железными ставнями, горы строительного мусора, лопаты, носилки, песок и щебень под ногами — все это говорило о том, что я нахожусь в недостроенном доме, охраной здесь и не пахнет, равно как и едой, но это значит, что до свободы или до смерти — четыре шага (как поется в песне). По недавней моде колодцы в дачных поселках стали делать прямо в домах, чтобы не нужно было издалека качать воду для бытовых нужд. В таком-то недостроенном обиталище я и оказался. Вот почему мои стенания никто не слышал — они не распространялись дальше наглухо закрытого дома.
Я подошел к окну, заглянул в щелочку между железным ставнем и стеной и с радостью увидел в нее зеленую кромку леса, серое, низко нависшее над землей небо и залитое дождем стекло. Свобода так близка и так желанна!
Я подергал ставни — гиблое дело, сделано на века, здесь поможет только автоген. Огромные массивные петли, металлические прутья, наваренные вместо замка, — можно, конечно, попробовать перепилить их, но это еще часов десять муторного рабского труда на голодный желудок. Нет, меня это не вдохновляет.
Кстати, о желудке! Я обследовал помещение. Еды — никакой, одна радость — пачка «Кэмела» со сломанной сигаретой внутри, наверное, строители устраивали перекур. Я сел на кучу щебенки и жадно затянулся. Отлично! Через две минуты я стану совсем нормальным человеком!.. Но после второй затяжки голодный желудок взбунтовался, стал бурно сокращаться, грозя всяческими катаклизмами. Я нашел в ведре остатки воды, в которой замешивали цемент, и напился. А пожевать можно будет чего-нибудь на огороде, когда я отсюда выберусь…
Борьба с дверью закончилась моим полнейшим фиаско. Дверь оказалась чуть ли не бронированной и к тому же запиралась снаружи на амбарный замок, однако после недолгих поисков я обнаружил в потолке бомбоубежища люк, едва прикрытый досками. К стене была прислонена аккуратная лестница, и, не долго раздумывая, я взобрался на второй этаж и очутился в светлой, довольно уютной комнате.
Неяркий свет пасмурного дождливого дня внезапно ослепил глаза, уже привыкшие к мраку подземелья, я зажмурился и чуть было не грохнулся вниз от неожиданности. Но на улице стремительно вечерело, и вскоре черная августовская ночь грозила упасть на землю. Мне это было на руку.
Среди хлама, наваленного на полу, после недолгих поисков удалось откопать банку тушенки с засохшим на дне жиром и плесневелый батон цвета молодой майской травки. Нет, сидя в колодце, мой нос явно чувствовал сквозь шестиметровый слой земли, что наверху меня ждет кое-что вкусненькое… Выцарапав жир из банки, я намазал его на хлеб и в одно мгновение умял батон, который в обычном состоянии скорее очутился бы в мусорном ведре, чем в моем желудке.
Я осмотрел себя. В таком виде появиться на людях казалось положительно невозможным. Я был грязен, как будто последнюю неделю жизни провалялся в сточной канаве, что, впрочем, было недалеко от истины. Мне совершенно необходимо было умыться, привести в порядок руки и, желательно, побриться. Конечно, можно было и не бриться, ведь знакомые девушки всегда утверждали, что трехдневная щетина мне к лицу, в ней я выгляжу мужественным первопроходцем диких лесов Амазонии.
Наевшись и очистив по мере сил руки и физиономию, я решил, что настало время экипироваться. Порывшись в куче тряпья, сваленного на раскладушке, руки выудили одежку прямо по размеру. Это был старый потрепанный армейский бушлат в масляных пятнах и такие же брюки защитного цвета. Бледно-голубая футболка оттеняла благородную голубизну моей физиономии, приобретенную в сыром колодце, однако делала меня похожим на зека. Что ж, повышенный интерес к моей особе столичной милиции был мне обеспечен. Одна надежда — если я прихвачу вот этот старенький рюкзачок, то могу сойти за одичавшего дачника. Кстати, не обманул ли меня слух — вдали только что прогрохотал поезд.
Ударом замотанного тряпкой кулака я разбил стекло, осторожно вынул осколки из рам и, бдительно оглядевшись по сторонам, спрыгнул на землю. Почти совсем стемнело, и можно было не бояться, что меня кто-то увидит из соседних, более обжитых домов. Сорвав с грядки какой-то зеленый пучок и сжевав его почище кролика, я торопливо зашагал на звук железной дороги. Где находился этот Богом забытый поселок, в котором я провел не лучшие дни моей жизни, я не имел ни малейшего представления, а спрашивать было, естественно, не у кого.
Великая штука свобода, радостно размышлял я, размашисто шагая по лесу. Сравнится ли какое-нибудь другое жизненное ощущение с ее немного горчащим, но таким сладостным вкусом? Ни женская любовь, ни слава, ни удача, ни тем более какие-то презренные деньги — ничто не стоит ее, это я могу вам заявить как человек временно лишившийся и вновь обретший ее.
О свобода! Ты — факел, сияющий в ночи, указующий путь заблудившемуся путнику. О свобода! Ты — путеводная звезда, ведущая нас к новым берегам. О свобода! Ты — чудесная сладость бытия, не сравнимая ни с одним наслаждением, доступным человеку. Немногим ты достаешься в удел, немногие могут упиваться тобою ежесекундно. Мечтая о тебе в судорожных снах, мы живем без тебя, ощущая внутри себя гнетущую пустоту и ужасную ненужность. Ибо ты — воздух, без которого человек загибается в три минуты. Ты — кровь, струящаяся по нашим жилам бурными толчками. Ты — смысл нашего существования и его единая цель. Ты, ты, ты…
Знал бы я, в ту минуту восторженно приветствуя свое освобождение, что недолго, совсем недолго осталось гулять мне на свободе!..
