Глава 15
— Тебе нужно освоить компьютер, — произнес я, заявившись однажды к своему подопечному с неприметным чемоданчиком в дерматиновом чехле, — пора, друг, пора.
— Эта… — растерянно произнес Кеша. Произнес — и одним махом потерял кругленькую сумму из еженедельного заработка.
— Штраф! — сердито объявил я. — Снимаю сотню.
Кеша только обреченно вздохнул и ворчливо заметил:
— Так нечестно. Ну знаю я, знаю, чего произносить можно, а чего нельзя. Но я ж растерялся! Имеет право человек растеряться при виде сложной современной техники?
Риторический вопрос повис в воздухе.
Дело в том, что недавно, потеряв последнюю надежду отучить Кешу от его обожаемых словечек «эта», «значить» и хулительных слов того рода, что запрещены к применению в общественных местах и печатных изданиях и при помощи которых простой русский человек может выразить сколь угодно сложную мысль, я ввел в обиход развитую систему штрафов.
Возьмем, к примеру, вопрос о смысле жизни. Величайшие умы человечества с древности и до наших дней посвящали исследованию этой проблемы многотомные сочинения и умирали в жутких нравственных мучениях, так и не сумев разрешить ее. В наше время философы из последних сил жонглируют мудреными словами и запутанными формулировками, щеголяя такими понятиями, как «экзистенция», «аутентичность» и «гуманитарные воззрения индивида», чтобы добиться мало-мальских успехов в разрешении все той же проблемы. Но предложи им внятно высказать свои идеи по данному поводу ровно в двух словах (не больше), они лишь обескураженно разведут руками, признавая свою полную младенческую беспомощность. Шекспир обессиленно развел бы руками, задай ему эту задачу. Небось сцепил бы зубами кончик гусиного пера (или чем он там изгалялся над бумагой) и развел бы на восьмидесяти страницах слезовыжимательную дребедень в духе «быть или не быть — вот в чем вопрос». Пушкин разразился бы изящной словесной версификацией строк на сорок, где блистал бы остроумием, пленял ярким словцом и завораживал виртуозной рифмой, да потом и отступил бы с печально склоненной арапской головой, признав свое поражение. Академик Сахаров прочел бы коротенькую, часа эдак на четыре, лекцию, путаясь в придаточных предложениях, и свел бы всю проблему к вопросу прав человека.
Но Кеше были чужды вербальные изыски мыслителей и их неумелые потуги. На поставленный прямо замысловатый вопрос он ответил бы при случае также незамысловато: «Жизнь — это такая… би-ип… штука, ни… би-ип… смысла нет». И этим исчерпал бы проблему до дна.
Но, несмотря на смысловую емкость и универсальность непарламентских выражений, я решил ограничить своего воспитанника пластом общеупотребительной лексики и, взяв на себя функции санитара речи, ввел систему штрафов и поощрений. За использование любого крепкого словца и слова-паразита накладывался штраф, который затем вычитался из месячного дохода воспитуемого.
Кеша злился, обижался, даже пытался дуться, но безрезультатно. Я был неумолим. Он качал права, упирая на то, что в основополагающем договоре от какого-то числа нет ни слова о штрафах и соленых выражениях, что дает ему безусловное право коверкать русский язык, как его душеньке угодно, что он и так истязает себя воздержанием от алкоголя и никотина, что он совсем почти до ручки дошел, превратившись чуть ли не в доходягу-интеллигентика, и ему теперь только очков не хватает, чтобы окончательно примкнуть к этому гнилотелому племени.
Затем попытался ограничиться междометиями «э» и «бэ» и все больше молчал в моем присутствии, однако понемногу все же переучивался. К сожалению, в силу великой загруженности я не мог общаться с Кешей часто, что его до поры до времени и спасало. Но дело требовало массированного наступления по всем фронтам, и потому, применяя всемогущий метод материального стимулирования трудящихся, я вовлек в благородное дело преобразования бывшего попрошайки его соседей по коммуналке. Отныне любой из жильцов, услышав непечатное слово из уст Кеши, мог обратиться ко мне лично с ябедой и в качестве премии за бдительность получить пятьдесят процентов от установленной суммы штрафа.
Если Гургеныч, сутками пропадая на рынке, или Колян, круглосуточно вкалывая на стройке, были напрочь лишены этого доходного промысла, то Валентина и подросток Мишка с удовольствием злоупотребляли Кешиной слабостью. Мишка с нетерпением ждал вечера, чтобы достать из потайного места пухлую тетрадку и выложить передо мной список прегрешений, не забыв подсчитать столбиком сумму причитающегося ему гонорара. Со мной он расставался полностью довольный. Первоначальная демонстративная неприязнь к моей персоне на его прыщавой физиономии уже давно сменилась выражением благоговейного восторга и рабского преклонения.
Валюшка же, женщина чувствительная и, в принципе, добросердечная, применяла метод штрафования как сильнодействующее оружие только в высшие моменты ссор. Стоило Кеше окрыситься на нее по какому-нибудь поводу, как она тут же ехидным голосом начинала перечислять нанесенные ей обиды:
— Та-ак, миленький мой, запомним… Неприлично обозвал три раза, на три буквы послал шесть раз, потом еще насчет матушки моей выразился нетактично, — и это тоже запишем. Ах, чуть не забыла, еще три раза «эта» сказал. Итого набежало… Ох, Кешенька, как пить дать останешься ты в этом месяце без получки!
Кеша бледнел, багровел и бросался на свою зазнобу с кулаками. Кончались эти ссоры тем, что Валюшка великодушно прощала своему ухажеру нецензурные выпады в свою сторону и приголубливала его на высокой груди.
Клавдия Митрофановна, самое разумное существо из всего коммунального бестиария, едва до нее дошли слухи о новом перспективном заработке жильцов, туманно заметила по поводу Кеши:
— Возлюбил проклятие — оно и придет на него, не восхотел благословения — оно и удалится от него. Да облечется он проклятием, как ризою, и да войдет оно, как вода, во внутренности его и, как елей, в кости его. Да будет оно ему как одежда, в которую он одевается, и как пояс, которым всегда опоясывается…
Договорив последнюю фразу, старушка принялась, по своему обыкновению, клевать носом.
— Слышал, Кеша? — назидательно заметил я. — Как говорится, устами младенца… Не проклинай никого, не то сам будешь проклят.
— Чертова перечница, — злобно прошипел Кеша, мрачно сверкнув глазом в сторону старушки. За что и схлопотал еще один штраф. Старость надо уважать!
Однако вскоре паразитирующие на слабости своего соседа граждане перестали получать те баснословные доходы, которые так радовали их поначалу. Кеша как-то очень быстро отвык от своей привычки и теперь неприятно поражал своей правильной речью и алчного Мишаню, бдившего денно и нощно, и обожавшую спекульнуть на слабости ближнего Валюшку. Такие казусы, как сегодня перед компьютером, случались с ним все реже и реже.
— Не бойся, — ободрил я его, когда экран приветливо засветился голубоватым светом. — Собственно говоря, тебе нужно уметь только включить компьютер, загрузить нужную программу и нажать несколько клавиш. Всему этому я тебя научу. С этим справится даже обыкновенный школьник средней дебильности.
— Да уж, — принялся канючить Кеша, — легко сказать… Я ведь в своей жизни не только компьютера, даже калькулятора не видел… И вообще я, — он возвел очи горе, вспоминая недавно вычитанное выражение из учебника, — я человек гуманитарного склада ума!
— Даже если принять на веру постулат о том, что ты обладаешь умом, то ум тебе в данном случае вовсе не нужен. Тебе нужны практические навыки, — с усмешкой заметил я, но тут же посерьезнел: — Возьми-ка тетрадку, ручку и приступим. Я буду объяснять тебе действия, а ты будешь записывать их по пунктам.
— Вот еще, — вновь набычился Кеша, — записывать еще… Тут от одного компьютера сердцебиение начинается, а тут писать… И вообще, я, может, не нанимался радиацией всякой дышать! — обидчиво заявил он.
Я только расхохотался на эти слова. Объяснять подопечному, что компьютеры не радиоактивны вообще, а компактные ноутбуки даже и не излучают электромагнитных волн, означало то же, что метать бисер перед свиньями. Ибо в таком случае надо было сначала прочитать двухчасовую лекцию о том, что такое атом (одиннадцатый класс средней школы), а потом перейти к понятию радиоактивного излучения и сравнить его с электромагнитным. Затем стоит остановиться на понятии электромагнитных волн, не забыть упомянуть о волновой теории и так далее, и тому подобное… Поэтому я лишь деловито щелкнул клавишей и начал урок.
— Вот иконка программы, которая позволяет просматривать финансы компании «Систем телеком», то есть ее активы и пассивы… Помнишь, ты читал в учебнике по экономике, что такое «активы»?
Кеша страдальчески наморщил лоб, но все же кивнул.
— Эта программа не только позволяет просматривать текущие счета с остатками средств, но и переводить их со счета на счет, отправлять на внешние счета и так далее через авторизационную систему киберплат. Вот смотри, на счете компании сейчас, к примеру, триста тысяч четыреста долларов семьдесят шесть центов. Открываем список ежемесячных платежей… Компания должна перечислить столько-то на налоги, столько-то поставщикам за продукцию, столько-то списать со счета в качестве убытков. Это делается так. Заполняешь бланк формы, в поля вписываешь имя получателя (его адрес и счет уже сохранены в памяти и теперь активизированы), потом нажимаешь клавишу «отправить» и…
— Ни фига не получилось! — оторопело произнес Кеша, вглядываясь в экран. — «Неправильный пароль»!
Я не стал его штрафовать, сделав вид, что не заметил провинности, и назидательно продолжал:
— Итак, ты понял, что для того, чтобы программа сработала, необходимо ввести пароль. Пароль — это условный набор букв или цифр, по которым система узнает, что ты не чужак, который мечтает заграбастать денежки компании, а добросовестный сотрудник, выполняющий ответственное поручение. Набери «алекс325» английскими буквами и увидишь, что получится…
Кеша запыхтел изо всех сил. О, это была трудная работенка! Согнутым пальцем он старательно отыскивал буковки на клавиатуре и со всего маху колотил по ним, будто стараясь расплющить зазевавшегося кухонного таракана. Примерно с пятого раза у него, наконец, получилось набрать нужное слово.
— «Платеж отправлен»! — Прилежный ученик с облегчением откинулся на спинку стула и гордо осмотрелся по сторонам. Но некому было аплодировать его победе. Клавдия Митрофановна мирно дремала с сухариком во рту. Ей, под завязку заполненной цитатами из боговдохновенных книг, были чужды достижения бездуховного технического прогресса.
— Молодец! — похвалил я. — Попробуй еще раз.
Кеша озабоченно заерзал на стуле. Мысль о том, что одним движением указательного пальца бешеные деньги уплывают неизвестно куда, беспокоила его.
— А за что я им деньги отправил? — спросил он хмуро.
— За что? Например, за вагон красного боксита.
— И что, они их получат?
— Кто «они»?
— Ну, этот «Бизнес трейдинг гмбх», как написано. За что им восемь тонн гринов? Не жирно будет?
— Как я понял, тебя интересует, действительно ли в данный момент деньги отправились по указанному адресу? Объясняю тебе, Иннокентий, как родному: программа учебная, фирмы и счета введены здесь для примера, деньги не настоящие, а виртуальные, воображаемые, грубо говоря.
— А… — разочарованно протянул начинающий расхититель капиталистической собственности. — А я-то думал… Так и знал, эти компьютеры — сплошное надувательство.
— Конечно, собственный кошелек куда лучше. А еще лучше банковский мешок с наличностью!.. Но учти, родной, во всем мире сейчас нигде деньги в кошельках не носят и под матрасами не хранят. Деньги все больше становятся воображаемыми. Они лежат себе на длиннющих счетах, прячась за густым частоколом цифр, они путешествуют, по нескольку раз в день огибая весь земной шар: из Нью-Йорка в Мельбурн, из Мельбурна в Токио, а оттуда — в Москву, вместе с тем ни на секунду не покидая своего насиженного места. Только тогда, когда в какой-нибудь Доминиканской Республике среди пальм и белого песка, среди загорелых стройных блондинок с силиконовой грудью, лениво потягивающих пепси-колу в ожидании смельчака, который сорвет с них жалкие тряпочки, называемые купальником, ты их обналичиваешь, — вот тогда деньги становятся реальностью. Реальностью пугающей, могущественной, страшной!
Кеша жадно сглотнул слюну, неотрывно глядя на меня взглядом, в котором проглядывало удивление дошкольника, наконец осознавшего, каким образом такие знакомые буквы «м» и «а», повторенные дважды, складываются в обыкновенное и любимое слово «мама».
— Для того чтобы действительно отправить деньги гулять по всему свету, нужен не только компьютер, как ты мог подумать. Нужен еще выход в сеть, устройство доступа к сети, нужно знать реальные счета и пароли…
— И у тебя все это есть? — пытливо спросил Кеша. Слишком пытливо. И слишком быстро спросил.
— Как тебе сказать… Может, есть. А может, и нет. Разве это важно? Я ж не предлагаю тебе заняться перекачкой денег со счета на счет, тем более что это не так просто сделать. Я только обучаю тебя пользованию компьютером. Тебе это пригодится в грядущей жизни.
— Зачем?
— Чтобы суметь заменить меня в нужную минуту.
— А сам-то ты что?
— Кажется, мы отвлеклись, — заметил я будничным голосом, глянув на часы. — Меня уже два часа ждут дома, а я с тобой тут валандаюсь… Короче, мне пора. Комп оставляю тебе, чтоб ты поупражнялся с ним. Зайду завтра, как обычно.
Уходя, я заметил напряженный взгляд Кеши, уставившийся в одну воображаемую точку где-то за экраном дисплея. «Неужели он о чем-то догадывается?» — полоснула меня испуганная мысль.
«Ерунда! — тут же ответила ей другая. — Не так уж он смекалист, чтобы вот так, с бухты-барахты, проникнуть в мои годами вынашиваемые замыслы».
Это доказывало лишь то, как плохо я знал тогда своего питомца.
С порога меня оглушил вибрирующий детский визг.
— Папа, у нас дядя Толик! Он принес нам сломанные «киндер-сюрпризы»! Ура!
Восторженный вой, многократно отозвавшись в подъездном колодце, затих, Пашка с Леночкой умчались по своим делам, оставив ошарашенного родителя в раздрызганных чувствах. Встреча с ближайшим и дражайшим родственником была неотвратима, как гильотина для французского короля Людовика XVI.
Однако деваться было некуда. Поэтому, напялив на лицо радостный оскал, призванный означать улыбку, коей прилично приветствовать любимых родственников, я мужественно шагнул вперед.
Здесь надо сказать пару слов о Толике, брате моей супруги. Анатолий — старший брат Иришки и, соответственно, более взрослый (насколько можно быть взрослым в сорок лет) и более ответственный (насколько может быть ответственным человек, гордо именующий себя бизнесменом), чем моя легкомысленная женушка. Пожизненно будучи старшим братом, он еще с нежного возраста усвоил в отношениях с сестрой особый снисходительно-покровительственный тон, который сразу после свадьбы автоматически распространился и на меня. Толик считает меня чем-то вроде младшего братишки-недокормыша, которого надо учить жизни, наставлять на путь истинный и раскрывать ему глаза на положение вещей в мире.
Шурин владеет тремя ларьками на небольшой подмосковной станции. Целыми днями он рыскает в поисках дешевого товара, занимается деловыми переговорами с оптовыми базами и считает себя вполне удачливым предпринимателем. Он свысока посматривает в мою сторону, как человек, у которого «свой бизнес», смотрит на ответственного, но, увы, наемного работника, пусть даже имеющего доход раза в два больше, чем выходит у него с сигарет, пива, чупа-чупсов, поддельной водки и батонов, зачерствевших, кажется, еще задолго до попадания в огнедышащую печь.
Дитя свободного предпринимательства, Толик обладает характерной внешностью, типичной для героя нашего времени — светло-русый ежик на голове, нависшее над ремнем барабанное пузо, в нижней части которого странным курьезом природы болтается барсетка, где покоится дежурная пачка засаленных купюр самого разного достоинства. Этот мощный затылок, складками наплывающий на шею, мог бы вылепить Роден, одержимый идеей изваять гиганта, борющегося со змеем! Эти выпуклые надбровные дуги сделали бы честь любому гангстеру из голливудского фильма, а непробиваемая теменная кость, казалось, жаждала сразиться с бейсбольной битой, из схватки с которой она, безусловно, вышла бы победителем!
Короче, Толик принадлежал к той весьма распространенной породе людей, которая с десяток лет назад как-то внезапно и одновременно проявилась в нашей стране, будто ученые вывели ее из пробирки, высидели пробную партию в инкубаторе и тут же отпустили на волю, расти и размножаться, — это порода людей типа «мелкий хозяин жизни». Люди такого типа обычно становятся удачливыми предпринимателями средней руки, добровольными активистами подмосковных банд или прилежными партийными функционерами на нижней ступени.
При всем при том, если закрыть глаза на назидательный тон и патологическое самоупоение, Толик был милейшим человеком, с которым можно раз в год посидеть за кружкой пива, поболтать об автомобилях или даже съездить на рыбалку.
Кроме десяти классов средней школы, у него была попытка высшего образования в одном техническом заведении железнодорожной направленности. Эта попытка закончилась примерно ко второму курсу оглушительным вылетом из вуза из-за самозабвенного занятия коммерцией во время учебного процесса. С тех пор новоявленный бизнесмен твердо усвоил, что лучшие университеты — это сама жизнь, и не раз презрительно отзывался о дипломированных сосунках, которые в бизнесе лыка не вяжут, а воображают себе невесть что (камень в мой огород).
Он был разведен уже давно (застукал супругу, подобранную в одной из саун, со своим коллегой по бизнесу в той же самой сауне) и не торопился вновь связать себя узами брака. Ему и так было хорошо. В его ларьках работали скромные и не слишком, красивые и не очень продавщицы. Они все, как на подбор, были сравнительно молоденькие, относительно хорошенькие и, как по заказу, незамужние или разведенные, хотя встречались среди них даже особы с детьми.
Своим работницам Толик платил унизительно мало, но, несмотря на такую зарплату, женщины не спешили уходить от него на другое, более хлебное место. Я долго думал над этим феноменом, пока не понял всю его глубинную суть: недостающую сумму хозяин приплачивал им не в виде премий, не в виде товара, а в виде надежды. Надежды на то, что когда-нибудь он повергнет свое пылкое, но избирательное сердце к ногам одной из них. Причем каждая продавщица надеялась, что именно к ее ногам. Толик заботливо и тщательно поддерживал слабый огонек в сердце каждой женщины. За каждой из них он ухаживал, каждой делал копеечные подарки, спал с ними поочередно — и был несказанно счастлив такой своей участью, почитая себя счастливейшим из смертных.
Изредка ему попадалась какая-нибудь особенно прыткая особа, которая слишком близко подбиралась к его сердцу и его капиталам, мечтая тихой сапой прибрать к рукам вышеозначенные хозяйские ценности. Едва девица заявляла свои претензии, Толик безжалостно расставался с ней, тут же находя на место строптивицы другую, менее прыткую особу. И тут же, не откладывая дело в долгий ящик, принимался выращивать в сердце новой кандидатки химерические мечтания, абсолютно несбыточные и оттого, наверное, особенно сладкие.
Иногда, утомившись ждать исполнения светлых надежд, женщины срывались и устраивали между собой безобразные скандалы с публичными воплями, с выдиранием волос, с причитаниями и обращениями в высшие инстанции (то есть к самому хозяину) в поисках справедливости. Эти скандалы неизменно были предметом пересудов и насмешек самого Толика и его приятелей, в число которых против своей воли был зачислен и я как близкий родственник.
И вот, радушно расставив клешневатые руки, Толик поднялся с дивана и приветственно хлопнул меня по спине — так, что желудок неожиданно подпрыгнул, оказавшись значительно выше пределов, предназначенных человеческой анатомией, и чуть не вылетел через горло.
— А, привет, брателла! — радостно осклабился шурин и еще раз не без удовольствия проделал опасный опыт с моим желудком. — Как дела? Слыхал, чего мои девки опять учудили? Лилька, та, что из Хохляндии, поцапалась с Маринкой из Зарайска. Ну, помнишь, такая крашеная разведенка с золотыми зубами? Раскровенила ей всю морду и выбила золотой зуб. Теперь Маринка требует у нее денег на новый зуб, а Лилька, естественно, посылает ее по адресу.
— Очень познавательно, — устало произнес я, опускаясь на стул. Предстоял вечер утомительного межродственного общения.
— А вообще дела мои ничего, — не слыша, продолжал Толик, — хреновые, прямо скажем, дела. Все дорожает, а народ не больно-то покупать стремится. Только водка и выручает. Не будь ее — все, кранты! Летом дачники валом валят, на одних консервах оборот делаю, а зима — мертвое время, не сезон…
Я соболезнующе покачал головой, принимаясь за ужин. Толик сыто рыгнул (он уже поужинал и, скорее всего, не единожды) и продолжал:
— Но в целом все тип-топ… Даже вот расширяться хочу. Собираюсь строить новый винно-водочный магазин на станции. Чтобы все было как положено — стекло, кафель, белые наколки у продавщиц, форменные халатики, таблички на груди… Если сейчас взяться, к лету как раз успею. А там сезон начнется — отбою от клиентов не будет…
Иришка слушала любимого братца, прилежно подперев щеку кулачком. Кажется, ей было интересно. При словах «бизнес» и «клиенты» она сладко млела и щурила свои непостижимые светло-карие, в темную крапинку глаза. Толик восторженно разворачивал громадье винно-водочных планов, а в моем мозгу плавно и неторопливо текли спокойные мысли, свершая незаметный окружающим путь…
К весне Кеша еще немного отъестся, и наши комплекции сравняются. Закончим повторять среднюю школу… Надо заставить его выучить хотя бы «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», а то недавно спрашивал, кто такой Пушкин, что за эстрадный певец такой… Теперь свое сакраментальное «эта» он стал употреблять гораздо реже, видно, сказывается облагораживающее воздействие школьной программы. Дела идут на лад… К весне примемся за курс «экономики» и «маркетинга», а там… Нет, то, что Кеша хотя бы умеет читать, — это уже безусловная удача! Вот был бы ужас, если бы мне пришлось учить его по складам, как первоклассника Пашку… Впрочем, наш Иннокентий Иванович не так глуп, как кажется на первый взгляд, проскальзывает в нем иногда живая мысль, меткое словцо… Кажется даже, слишком живая мысль и словцо слишком меткое…
К весне как раз все начнется, как раз самое время… Страховую компанию я уже подобрал. Правда, дорого, зато результат обещает быть железным. И потом, надо все провернуть быстро… Чтобы без хлопот, чтобы однажды — и на всю жизнь… Или, может, ну ее, страховую компанию? Поставить Кешу на мое место, пусть вкалывает на благо моей семьи? А иначе, зачем возиться с его учебой?.. Эх, скорей бы…
— …Скорей бы начать копать котлован, сам понимаешь, до весны совсем чуток осталось, — между тем талдычил Толик, ожидательно глядя на меня крошечными глазками, глубоко утопленными в пухлых поросеночных щеках. — Если стройматериалы взять сейчас, по нынешней цене, то гораздо дешевле выйдет, я уже все подсчитал.
— Вот как? — вежливо удивился я, заканчивая ужин.
— Ну? Так, значит, договорились? — вопросительно произнес шурин, сцепив прямо перед собой тугие колбаски пальцев, покрытые коричневым пухом.
— Насчет чего? — Я аккуратно приложил салфетку к губам.
— Ну, насчет бабок. Я занимаю у тебя десять штук… Не откажешь же ты родственнику? А я летом с барышей тебе все верну. С процентами.
Иришка в это время ликующе хлопала ресницами в восторге от нарисованных радужных перспектив.
— Десять штук чего? — не понял я.
— Баксов, чего же еще! — искренне удивился Толик моей непроходимой тупости.
Сглотнув комок застрявшей в горле слюны, я оторопело обвел глазами сладкую парочку, которая выжидательно взирала на меня, уверенная в благоприятном исходе дела. Потом неспешно отхлебнул чай и, поскольку он оказался слишком горячим, закашлялся, оттягивая время.
Итак, картина рисовалась не слишком радостная. Обожаемый родственник намеревался ополовинить мои честно накопленные годами беспорочной службы капиталы, чтобы воздвигнуть очередного торгового уродца, эдакий монумент торгово-рыночной демократии, предназначенный для ускоренного спаивания подмосковного пролетариата. Меня такая перспектива не радовала, хотя на судьбу пролетариата мне было, по большому счету, наплевать. Меня беспокоила моя собственная судьба, ее внезапно открывшиеся, все еще туманные и привлекательные перспективы…
— Да ты пойми, — втолковывал Толик, — меньше никак невозможно. Это мизер, если так посмотреть…
— Ну, смотря для кого мизер… — безвольно промямлил я вместо того, чтобы твердо произнести категорическое «нет».
— Сама коробка стоит не меньше тридцати тысяч, это по минимуму. Ну двадцать, туда-сюда, я как-нибудь наскребу, один братан со мной в долю войдет, да еще чуток у меня уже имеется, но без еще одной десятки никак не обойтись, пойми.
— Понимаю… — кисло сморщился я.
Тут вступила в дело тяжелая артиллерия.
— Дорогой, чего ты боишься? — возмутилась Иришка. — Ты же станешь долевым участником в бизнесе. Магазин откроется, станет популярным, увеличится оборот, пойдет прибыль, тогда ты, милый, может, тоже захочешь заняться таким выгодным делом…
— Торговлей водкой то есть, — уточнил я.
— А что плохого в торговле водкой? — набычился Толян. — Я вот торгую — и ничего. Я не быдло какое-нибудь с высшим образованием, которое от зарплаты до зарплаты живет и еще гундосит по поводу того, что его, очкастого профессора, государство плохо кормит. Я таких людишек терпеть не люблю, между прочим. Я их, между прочим, уважать не обязан…
Меня спас трубный рев, донесшийся из далеких и опасных джунглей детской комнаты. Это Пашка, очевидно, изгалялся над младшей сестренкой, применяя к любимому делу всю мощь своей семилетней, вполне развитой фантазии, которую питали такие шедевры иностранной кинематографии, как «Киллеры-убийцы», «Одинокий меч самурая» или «Пытки кровавого палача». Иришка бросилась вон для скорого и несправедливого разбирательства.
Я решил воспользоваться ее отсутствием, чтобы тактично отмести необоснованные финансовые притязания любимого родственника.
— Вот что, Анатолий, — начал, предлагая шурину переместить свои окорока поближе к камину. — Я благодарен тебе за роскошное коммерческое предложение…
— Молодец, брателла!
— Я понимаю его, но не принимаю… Дело в том, что ты неверно представляешь мое финансовое положение. У меня таких денег просто нет.
— Да брось ты, Ирка видела, сколько на твой кредитке.
«Вот дура!» — Я беззвучно скрипнул зубами, словно растирая песок.
— Да, это так, но она, наверное, не рассказала тебе всего. Очевидно, не захотела тревожить любимого брата… Дело в том, что в последнее время у меня развилось некоторое заболевание, скажем так, психического порядка, которое…
— Ага! — сочувственно хмыкнул Толян. — Знаю, знаю, Ирка говорила… Надо же, кто бы мог подумать, что ты сдвинешься! Бедолага…
— Спасибо за сочувствие! Ну так вот, из-за этого заболевания я иногда на время перестаю сознавать, кто я, что я и зачем, перестаю узнавать людей, делаю странные вещи, забываю важные события из своей жизни. Кстати, если заметишь какие-то нелепости в разговоре со мной, не удивляйся, скорее всего, это временное помрачение, скоро пройдет…
— Заметано!
— Как ты понимаешь, работа у меня ответственная…
— Ха, велика работа — бумагомарателем штаны протирать!
Я с ненавистью сцепил зубы и, отдышавшись, спокойно продолжал:
— Я подписываю финансово важные документы и вообще ответствен за выполнение ключевых задач компании… Боюсь, тебе нелегко меня понять, но на такой работе, как моя, нужно всегда быть собранным, находиться в твердом уме и здравой памяти, что при моей обострившейся болезни иногда затруднительно…
— Говорю же тебе, бросай свое штанопротирное место! Давай десять штук — и я беру тебя в дело. Для начала экспедитором поездишь, прочухаешь, что к чему, а там…
— Поэтому я был вынужден нанять человека, который смог бы иногда подменять меня в работе на время внезапного приступа. А это, к моему величайшему прискорбию, стоит дорого, очень дорого. Затраты велики и неизвестно, оправдаются ли они в конечном счете. Поэтому…
— А, это тот самый придурок? — спросил Толян с мерзейшей ухмылкой. — Знаю, Ирка рассказывала. Я бы ему даже грузчиком работать не доверил. Сразу ясно — лимита паршивая.
Я поморщился.
— В чем-то ты, возможно, прав… Но у меня нет иного выхода. Моя работа мне нравится. — (Как я ее ненавижу! Но еще больше я ненавижу этого самодовольного борова, рассевшегося передо мной.) — Потому я вынужден отклонить твое лестное и, несомненно, выгодное предложение. Прости, Анатолий, но сейчас я не могу занять тебе денег. Может быть, через полгодика, к лету… Я вылечусь и тогда…
— Но мне деньги нужны сейчас, — мрачно буркнул Толик, подымаясь. Толстые обрубки рук, с концов которых, точно надутые детские шарики, свисали красные кулаки, грозно сжались. — Ну ладно, шурин… Сочтемся, свои люди…
В его словах послышалась угроза. Но я не боялся угроз. Мальчишеский задор захватил меня властно и неотвратимо, в глубине души веселыми углекислыми шариками булькал и пузырился язвительный смех. Я беззвучно хохотал в полную мощь своих воображаемых легких. Как легко их всех провести! Они все — послушные куклы-марионетки в моих ловких пальцах. И Иришка, и Кеша, и Толик — все доверчиво заглядывают мне в рот, свято веря в придуманную до последнего симптома болезнь и в хитроумную комбинацию с дублером. А когда я освобожусь от них одним махом, одним изящно отточенным ударом — поймут ли они, что с ними было, оценят ли виртуозную игру умелого клавишника? Ох, вряд ли…
Между тем слонопотамский рев в детской постепенно затих.
— Ты уже уходишь? — послышался в холле озабоченный щебет Иришки, прощавшейся с братом. — Ну что он тебе сказал, Толик? Согласился конечно же!
— Хрена с два, — послышался могучий, абсолютно не стесняющийся своей исполинской могучести голос шурина. — Твой муженек, сестренка, окончательно свихнулся! Пора сдавать его в дурдом, советую тебе как родному человеку…
Я давился в кресле беззвучным смехом, держась за живот.
— …Отказаться от такого выгодного дела! Всего за десять штук ему предлагают партнерство, а он… Все-то, что от него требуется, — дать десять штук, а потом грести деньги лопатой… Придурок!
— Я с ним поговорю. Может быть…
— Да ладно, что с психа возьмешь… Пока, сестренка! Звони.
Быстрый клевок в щеку (родственный поцелуй) — и дверь разгневанно хлопает. Хлопок звучит как скупые аплодисменты разборчивых зрителей, предназначенные артисту, блестяще отыгравшему им самим придуманную пьесу.
